Текст книги "Место под солнцем"

Глава 29

Оставшись одна, Катя несколько минут сидела в кресле, вытянув ноги, закрыв глаза, и старалась ни о чем не думать. Странно, всего лишь половина одиннадцатого. Кажется, уже глубокая ночь. Она страшно устала, был сумасшедший, бесконечный день, хотелось встать под горячий душ, потом выпить чаю, залезть в постель, свернуться калачиком, проспать до утра, крепко, чтобы ничего не снилось.

Какое счастье, что она не осталась тогда в маленькой одинокой гостинице, в кратере вулкана на Тенерифе, не купилась на все эти жалобы, вздохи, жаркий шепот в лицо, не поддалась искушению, легкой минутной вспышке ностальгии по той красивой любви, которой на самом деле не было вовсе.

Выдумала она себе Егора Баринова в двадцать лет, сочинила от избытка юных чувств. А этот трусоватый дядька, подлец, мелкий пакостник, вообще ни при чем.

Зазвонил телефон, она вздрогнула, открыла глаза, взяла трубку и услышала голос Паши Дубровина:

– Катюша, это я. Как ты себя чувствуешь?

– Все нормально, спасибо.

– Ну я ведь слышу, что не совсем нормально. Есть какие-нибудь новости? Сюрпризы?

– Есть и новости, и сюрпризы. Но это не телефонный разговор.

– Может, мне приехать? – осторожно спросил он.

– Нет. Мы завтра обязательно увидимся, а сейчас я очень устала.

– Знаешь, я, кажется, все понял. Кое-что не сходится пока, но в целом…

– Пашенька, давай завтра. Сейчас сил нет, честное слово. Ты прости меня, я позвоню тебе утром, как только проснусь. Ты будешь дома?

– Я буду дома, никуда не уйду, пока ты не позвонишь. Спи спокойно. Тебе действительно надо хорошенько выспаться.

Положив трубку, она резко встала с кресла, передернула плечами, стряхивая сонное тупое оцепенение, и направилась в кабинет Глеба.

Сказав Баринову, что придется перерыть весь дом в поисках кассеты, она преувеличила. На самом деле достаточно просто открыть маленький кабинетный сейф, спрятанный в одной из секций книжного шкафа. По-хорошему, это давно надо было сделать – разобраться в бумагах, привести все в порядок. Однако руки не доходили.

Глеб много раз открывал при ней этот сейф, никаких особенных секретов там не было. Она знала, что Глеб хранил там банковские документы, иногда деньги. Когда в доме собиралось слишком много народу, он прятал туда шкатулку с драгоценностями Катиной прабабушки. Не такие уж это были серьезные бриллианты, и чрезмерной подозрительностью Глеб не страдал, однако шкатулку спрятать не забывал – от греха подальше.

Сейф был с простым кодовым замком. Внизу, на дне, имелся маленький ящик, который Глеб при Кате никогда не открывал. Он был вмонтирован так хитро, что сразу не заметишь.

В сейфе оказалась папка с бумагами, небольшая пачка долларов и Катина шкатулка. Она так и осталась там после очередных гостей. Именно в ней лежал магнитный ключ от потайного ящичка.

Ящик тихонько звякнул и выдвинулся автоматически. Там лежала обыкновенная видеокассета в черной пластиковой коробке, без всяких надписей и наклеек.

Изображение было нечетким. Сначала Катя увидела только три смутных силуэта в дымке, потом стало ясно, что это голые тела – два женских, одно мужское. Плеск воды в бассейне, хриплый русалочий смех, глухое постанывание. Уже через минуту Катя узнала Егора Баринова. Его специально взяли крупным планом. Две девочки были видны смутно, они явно не интересовали оператора. Но вот отчетливо мелькнул знакомый профиль. Света Петрова, полная, белокожая, с роскошной высокой грудью. Лицо второй красотки все никак не попадало в кадр.

Худенькая, длинноногая, совсем юная. Что-то очень знакомое. Длинные мокрые волосы закрывают лицо. Они кажутся темно-каштановыми, но у мокрых волос меняется цвет. Короткий крупный план. Всего доля секунды. Тонкая рука откидывает мокрую прядь.

Катя нажала кнопку на пульте. Кадр замер. Прямо на Катю глядели красивые зеленые глаза Маргоши Крестовской.

Все. Можно выключать видик. Дальше такая пакостная порнуха, что тошнит.

Катя вытащила кассету, убрала ее назад, в коробку. Что теперь? Звонить завтра утром следователю Чернову в прокуратуру? Лунек ее за это убьет, в самом прямом смысле. Конечно, кассета – один из крючков, на котором он держит Баринова. Тащить такое в прокуратуру – самоубийство.

Надо звонить Луньку и возвращать ему порнушку государственного значения прямо в руки. Не Катино это дело, пусть он сам разбирается. Только надо поставить условие: пусть через свои каналы сделает так, чтобы сразу освободили Ольгу Гуськову. Он сумеет, у него достаточно связей.

А Глеб, оказывается, недооценил Маргошу, при всей своей упорной неприязни к ней. Неприязнь – это мягко сказано. Он с самого начала не мог спокойно о ней говорить, не стеснялся называть «щукой» и «тварью» даже при отце.

Катя ясно вспомнила, как на дне рождения Калашникова-старшего, чуть меньше месяца назад, случайно услышала обрывок разговора на кухне:

– Глеб, ну я же не просила, он сам настоял, – вполголоса, почти шепотом, говорила Маргоша, – просто он любит меня. И вообще ты прости, конечно, но это не твое дело.

– Это мое дело, это мой отец, и если ты думаешь, что сумеешь вот так, по-тихому, вытянуть из него все до копейки, то ошибаешься. Ты ему можешь петь про чистую любовь. А мне не надо. Учти, еще один такой фортель, и я…

– Глеб, ты хотя бы отца пожалей. Он этого не вынесет.

Катя вошла. Они замолчали. Она успела уловить в воздухе особенный, оглушительный запах ненависти, который еще несколько минут продолжал висеть в тишине уютной кухни.

Потом, когда они возвращались домой, Катя сказала:

– Ну что ты все время грызешься с Маргошей? Хватит уже. За что ты ее так ненавидишь? Прямо искры летят.

– Эта тварь заставила отца открыть на ее имя еще один счет, и туда идет чуть ли не весь доход от его доли в нефтяных операциях. А на очереди – его деньги от казино. Она его оберет до копейки, старого болвана.

– Можно подумать, твой отец младенец или впал в маразм. Он ведь сам понимает, что делает. Она не силой его заставляет.

– Да уж я знаю, чем она его заставляет, – буркнул Глеб, – но мне надоело. Теперь у меня есть управа на эту тварь.

– Ну что ты говоришь? Прямо страшно слушать. По-моему, тебя просто зациклило. Попробуй посмотреть на нее другими глазами. Красивая, талантливая девочка, сама, между прочим, успела многого добиться.

– Сама?! – взревел Глеб. – Ты что думаешь, ее взяли бы просто так сниматься во все эти дурацкие боевики? Вон их сколько, красивых-талантливых, готовых душу заложить, чтобы хоть в эпизодик взяли. Ты ведь знаешь, никаких особых данных, кроме яркой морды и длинных ног, для такого кино не надо. А этого добра навалом. Не была бы она папиной женой, фиг бы ее кто брал на главные роли. Все эти сказки про золушек с бензоколонки пусть кинозрители кушают. Уж ты-то знаешь, как подобные вещи происходят.

– Глеб, почему ты такой злой? Она ведь любит его.

– Она его проглотит с потрохами и не поперхнется, – сказал он спокойно и мрачно. – Еще недавно у меня оставались слабые иллюзии, а теперь все. Нет там никакой любви и быть не может. А моего старого дурака жалко. Но ничего, переживет. Вернется к маме. Побаловался, и будет с него. Вообще хватит об этом. Надоело.

Катя отчетливо помнила тот вечер потому, что крайне редко видела своего мужа таким разъяренным и решительным. Да и времени прошло совсем немного с тех пор, меньше месяца. Тогда она не придала особенного значения ни случайной склоке в кухне, ни их разговору в машине по дороге домой. Ей в голову не пришло, что за этим может стоять. А зря.

Все теперь понятно, все сходится. Если бы Константин Иванович увидел эту кассету, безусловно, с Маргошей бы развелся.

Он женился на чистой, честной девочке, далекой от грязи и пошлости. А что оказалось? Его обманули, посмеялись над его возвышенной трепетной любовью, из него сделали идиота. Он бы не просто развелся – выгнал вон. Кто-то другой, возможно, и простил бы. Калашников – никогда. Она могла потерять в один день если не все, то почти все – деньги, благополучие, даже карьеру. И это зависело от Глеба, от человека, который с самого начала ее терпеть не мог…

Только одна осталась прореха – время. Она ведь улетала в Париж той ночью.

Катя взглянула на часы. Десять минут двенадцатого. Маргоша улетала ночью… Каким рейсом? А ведь это несложно вычислить. Сегодня ровно неделя со дня убийства.

Катя открыла телефонный справочник и стала дозваниваться в справочную Шереметьева-2. Там было безнадежно занято.

Интересно, что Паша имел в виду, когда сказал: «Я, кажется, все понял»? Конечно, она даже не соблаговолила выслушать. Она вообще относится к Паше совершенно по-хамски. Он готов мчаться куда угодно по первому ее зову, он всегда рядом, когда ей это надо. А, между прочим, именно сейчас ей очень неуютно одной.

Она сама не заметила, как вместо номера справочной набрала Пашин номер. Это получилось машинально. И когда только она успела запомнить его наизусть?

– Я так и знал, что ты позвонишь.

– Вообще-то я звонила в справочную Шереметьева-2, – Катя улыбнулась в трубку.

– Там безнадежно занято. Я тоже туда пытался дозвониться.

– Зачем?!

– Выяснить, какие есть ночные рейсы в Париж. Думаю, и ты звонила затем же. Сегодня ведь ровно неделя… Но знаешь, наверное, лучше просто туда съездить. Для чистоты эксперимента.

– Подожди, я не поняла…

– Она отлично стреляет, эта Крестовская, – задумчиво произнес Паша, – я обратил внимание, когда смотрел боевик, что актриса работает без дублера, и выучка у нее не хуже, чем у какого-нибудь крутого спецназовца. Я как раз подумал, что это, пожалуй, единственное достоинство идиотского фильма. Если честно, я не поленился пересмотреть его еще раз, после визита в морг. Но до конца опять не досмотрел. Выключил в том месте, где героиня накидывает удавку на шею наркоторговца. Правда, в фильме она таким образом спасает благородного героя от верной смерти. Ладно, это действительно не телефонный разговор. Я в принципе могу и один прокатиться в Шереметьево.

– Нет уж, вместе. Я за тобой заеду.

Прежде чем выйти из дома, Катя спрятала черную коробку с кассетой назад, в сейф, в потайной ящичек.

…Паша ждал во дворе.

– Надо было мне за тобой заехать. Для чистоты эксперимента, – сказал он, садясь в машину, – но и так ничего. В общем, я уже просчитал, что по ночной Москве от проспекта Мира до Шереметьева-2 можно доехать за сорок минут. В принципе можно и за полчаса, но, учитывая всякие случайности, лучше минут десять накинуть.

– Значит, ты все понял уже вчера?

– Мне странно, что ты не поняла еще раньше. Все сходится на ней – Ольга Гуськова ее одноклассница, со Светланой Петровой они общались достаточно тесно. Когда стало ясно, что Ольгу подставили, я подумал: это мог сделать только человек, очень хорошо ее знавший, человек, который запросто бывает в доме и не вызывает подозрений. Звонки и щепки в подушке, вероятно, входили в программу «подставки». Сумасшедшая любовница – первый кандидат в убийцы. Ну, после братков, разумеется. Но здесь понадобился помощник. Она хоть и актриса, а все равно ты могла узнать голос по телефону. И она выбрала на эту роль несчастную, злую на весь мир, и на тебя в том числе, Светлану Петрову. Светлана, узнав, чем закончились бабские шалости с анонимными звонками, жутко испугалась, запаниковала. Решила выйти из игры. Но ей стало обидно, что пришлось рисковать за просто так. Она попыталась убить сразу двух зайцев – снять камень с души, рассказать тебе о Крестовской, ну и заработать заодно. Идиотская смесь – и совесть вроде есть, и жалость обыкновенная, человеческая, но при этом столько глупой бабской злобы и зависти, вопреки здравому смыслу, вопреки даже себе самой… Такие всегда проигрывают. Если бы она промолчала, возможно, осталась бы жива. Но она как-то выдала себя, и Крестовской пришлось ее убрать, наспех, неаккуратно. Но главной ее ошибкой был тот последний звонок. Она еще не знала, что Ольга Гуськова арестована и цель достигнута. Она нервничала и решила поторопить события с твоей помощью. И, наверное, ее задевало твое абсолютное равнодушие к такому блестящему спектаклю. Ну никак ты не хотела испугаться, обидеться всерьез, пожаловаться властям на злодейку-любовницу. Вот она и перестаралась.

– Нет, – перебила Катя, – был еще один прокол. Лифчик в кармане халата. Вероятно, она подложила его, когда они с Калашниковым пришли меня утешать. Она не могла, конечно, представить, что в ночь убийства халаты крутились в стиральной машине, а Жанночка проверила карманы и потом вспомнила об этом. Конечно, разве можно учесть все до последней мелочи? Но именно тогда у меня и зародились первые робкие догадки.

– То есть ты начала подозревать Крестовскую?

– Ни в коем случае. Я начала подозревать какую-то сложную, хитрую инсценировку. О Маргоше я тогда не думала.

– А почему, собственно? Ты легко справлялась с более сложными задачками, подходила почти вплотную к точному ответу, но каждый раз тебя словно останавливало что-то.

– Не что-то, Пашенька, а вполне определенное чувство. Одно дело – вычислить ход, понять логику, и совсем другое – заподозрить конкретного живого человека, который вчера пил с тобой кофе, смеялся, спокойно смотрел в глаза, который тебе хорошо знаком и, в общем, симпатичен. Грубо говоря, чем яснее мне становилась жуткая логика убийцы, тем сложнее мне было представить в этой роли кого-то из близких.

– Да, – кивнул Паша, – я понимаю… Меня смущали две вещи. Во-первых, мотив. Я не мог понять, чем ей мешал твой муж. Константин Калашников еще совсем не старый человек, до дележа наследства далеко. Ведь мотив – главное в таком убийстве. Ну и во-вторых – Париж. Это серьезное алиби.

– Ну, насчет мотива я тебе все расскажу. А насчет алиби – это мы сейчас и проверим.

Они уже ехали по витой эстакаде Шереметьева.

Самолет рейсом на Париж улетал в час сорок пять.

– Да, конечно, она могла успеть, – сказала Катя, – но ведь не на такси она ехала туда и обратно. Я знаю точно, ее провожала наша общая знакомая, администратор их съемочной группы Настя Мухина, на своем «жигуленке». Я ее потом видела на фуршете, она по дороге из аэропорта заехала меня поздравить, очень жалела, что не попала на премьеру. Соответственно, в одиннадцать вечера Маргоша уже была в аэропорту. Есть свидетель. Более того, я отлично помню, что у нас был разговор накануне. Я хотела, чтобы Маргоша посмотрела мою «Леди Макбет», и мы даже как-то подсчитывали время, но она сказала: «Что ты! Я такая паникерша! Один раз в жизни опоздала на самолет, да еще в Америку. С тех пор приезжаю всегда за три часа».

– Значит, эта Настя Мухина привезла ее в аэропорт и тут же уехала? – уточнил Паша.

– Да.

– А когда они прилетели, на какой машине ехали от аэропорта, не знаешь?

– Знаю. Их встретил мой папа на своей машине.

– Замечательно, – кивнул Паша, – теперь пошли. – Он взял ее за руку и направился к выходу.

– Куда? – не поняла Катя.

– Ну мы же примчались сюда не для того, чтобы посмотреть на табло расписания и просчитать время.

Они подошли к воротам большой платной автостоянки.

– Добрый вечер, – обратился Паша к скучающему у ворот охраннику. – Мы из газеты «Вечерний клуб». На пару вопросов можете ответить?

– Ну, смотря какие вопросы. – Охранник равнодушно пожал мощными плечами.

– Самые простые. Как вам кажется, можно вашу автостоянку назвать престижным местом?

– В каком смысле? – удивился охранник.

– Ну, часто вашими услугами пользуются знаменитости, звезды эстрады, кино?

– Понял, – важно кивнул охранник, – не часто. Но иногда бывает. Знаменитостей-то обычно встречают, провожают. Зачем им наш паркинг?

– Попробуйте вспомнить, за последние дней десять вам приходилось обслуживать кого-нибудь из тех, кого вы видели по телевизору, в кино, на обложке журнала? – осторожно вмешалась Катя.

Охранник задумался.

– Вроде нет. Я вообще-то телевизор редко смотрю, только американские боевики по видику.

– А наши боевики смотрите? – поинтересовался Паша.

– Нет. Чего там смотреть? Они вроде американских, только хуже.

– Значит, все-таки какие-то наши боевики вы видели?

– Ребята, ну чего вы, в самом деле? Вам очень это надо?

Стало заметно, что охраннику разговор поднадоел. Плохие из них получались корреспонденты. Сюда бы Сиволапа… впрочем, его бы, возможно, такой громила просто послал подальше, не вынес бы напора.

Паша вздохнул, вытащил стотысячную купюру и протянул охраннику.

– Честно говоря, очень надо. Позарез. – Из небольшой кожаной сумки, которая висела у него на плече, он достал какой-то яркий тоненький журнальчик.

На обложке красовался цветной портрет Крестовской.

– Да чего вы, ребята, в натуре. – Охранник несколько смутился, но деньги взял, долго смотрел на фотографию и наконец вяло сообщил: – Ну, эту рыжую вроде видел. А она кто?

– Очень известная актриса. Снимается в наших боевиках. В прошлую среду, ровно неделю назад, примерно в это же время, она оставляла здесь машину, – спокойно сообщил Паша.

– Черный «Опель», 289 МК, – уточнила Катя и удивилась – когда это она успела запомнить номер Маргошиной машины? Всегда думала, что у нее плохая память на цифры.

– Точно, – кивнул охранник и тут же насторожился: – Слушайте, ребята, а все-таки вам зачем это надо?

– Работа такая. Вот вы стоянку охраняете, а мы сплетни про знаменитостей собираем. Каждый зарабатывает как может, – улыбнулась Катя.

– А, ну ладно, – кивнул охранник после некоторого размышления, – в прошлую среду, значит? Номерок повторите еще раз.

Катя повторила номер, охранник на несколько минут скрылся в будке, потом вышел и протянул клочок бумаги, на котором было написано: «Опель» 289 МК, черн. парк. 4.09 – 19.00, опл. до 7.09 – 19.00; выезд 4.09 – 11.15; въезд 5.09 – 01.05; выезд 5.09 – 16.00».

– Огромное вам спасибо. – Паша спрятал бумажку в карман.

– Да не за что, – усмехнулся охранник, – за сотенную работа не велика.

– Она вернулась точненько к концу регистрации, – задумчиво произнесла Катя, садясь за руль, – если и опоздала, то буквально минут на пять, не больше. Знаешь, о чем я думаю? Вот задержись мы на этом фуршете еще немного, и Глеб был бы жив. Она вряд ли решилась бы опоздать на самолет. Рухнуло бы все ее хитрое алиби. Ужас в том, что я ведь сама говорила ей – мы уйдем рано. После спектакля я всегда полумертвая, только одно желание – скорей в койку, а уж после премьеры буду вообще как выжатый лимон. Глеб, скорее всего, напьется уже в антракте, в общем, ты, Маргошка, не успеешь сесть в самолет, а мы уже домой вернемся – я именно так и сказала. Сейчас как будто в ушах стоит тот наш разговор. Мы сидели у меня в гримерке после генерального прогона, втроем, с Настей Мухиной. И Настя тоже ее уговаривала, мол, посмотрим вместе первый акт, и я тебя отвезу. Я еще подумала тогда, как-то мельком: а почему она не едет в аэропорт на своей машине? Там ведь есть платная автостоянка, не такая уж дорогая. Она летит всего на пару дней, и было бы логично… Подумала, но не спросила.

– Она бы тебе ответила, что отогнала машину в автосервис, – заметил Паша, – или еще что-нибудь сочинила бы.

– Господи, ну почему? Почему ничего нельзя знать заранее? – прошептала Катя чуть слышно. – Не болтала бы я, что мы рано вернемся, был бы Глеб жив. Задержались бы мы на фуршете… Ну что стоило задержаться хотя бы на пятнадцать минут.

Они ехали по Ленинградскому шоссе к Москве. Машин в это время было совсем мало. Изредка в лицо ударяли встречные ослепительные огни, и Катя морщилась, как от резкой боли.

– Она бы все равно убила, – тихо произнес Паша, – не тогда, так в другой раз. Судя по тому, как тщательно она готовилась, как продумывала каждую деталь, ей очень надо было от твоего мужа избавиться. Очень.

– Нет, – почти выкрикнула Катя, – такой подходящий момент ей вряд ли представился бы в другой раз. Как будто черт ей ворожил в ту ночь.

– А все-таки зачем она это сделала? Ты обещала рассказать про ее мотив, – напомнил Паша.

– Не могу. – Катя опять болезненно поморщилась. – Прости, не могу сейчас. Потом, позже, обязательно расскажу. Я теперь все знаю: как, зачем, но сил больше нет обсуждать все это.

– Ты есть хочешь? – спросил Паша после долгой паузы.

– Нет. Спать хочу. И плакать.

Остаток пути ехали молча. Когда Катя остановила машину возле его дома, он сказал, прежде чем открыть дверцу:

– Ты простишь меня, если задам тебе все тот же глупый вопрос?

– Конечно, прощу, – слабо улыбнулась Катя, – но лучше не задавай.

– Ладно. Позвони мне, когда доедешь. Я не лягу спать без твоего звонка.

Он прижался губами к ее виску, всего на секунду, и быстро вышел из машины.

«Так нельзя поступать с человеком, – подумала Катя, выруливая на пустое Садовое кольцо, – меня никто, кроме него, не любит».

На светофоре она закурила. Как хорошо и спокойно ехать по пустой ночной Москве в середине сентября, когда еще совсем тепло, можно открыть окно, чтобы ветер бил в лицо. Как вообще хорошо жить на свете и как страшно умирать молодым, по чьей-то злой прихоти. Скоро девять дней. А потом сорок, дальше пойдет счет на месяцы, на годы, и постепенно будет стираться в памяти голос, лицо, запах. Почему-то сейчас куда ясней помнится большой, важный пятилетний мальчик Глебчик с волосами цвета лютиковых лепестков, и ежик, который кололся сквозь влажную ткань панамки, и разноцветные блики на горячем песке.

Катя вздрогнула от резкого сигнала. Веселый ночной таксист махнул ей рукой из окна, улыбнулся и промчался мимо. Она обнаружила, что все еще стоит на светофоре, хотя давно уже зеленый. Слезы текут ручьями, впервые за эту неделю.

Она поехала очень медленно, постепенно справилась со слезами, успокоилась и подумала, что надо заехать в ночной супермаркет, купить какой-нибудь еды, потому что в доме уже ничего нет, и, наверное, бутылку коньяка. Сегодня ровно неделя, и надо помянуть Глеба этой ночью. Просто посидеть одной на кухне, поплакать по нему и помянуть.

В пустом супермаркете молоденькая кассирша дремала, уронив голову на руки, встрепенулась, стала тереть глаза. Катя купила маленькую бутылку конька, банку оливок, хлеб, сыр, несколько яблок. Паркуясь в тихом дворе, поднимаясь на ступеньки подъезда, она поймала себя на том, что все время оглядывается на черные кусты акации у детской площадки.

Когда захлопнулась тяжелая железная дверь подъезда, она замерла на миг, прислушиваясь к гулкой тишине лестничной площадки. Наверху почудился какой-то шорох, еле слышная возня… Нет, показалось.

Лифт грохотнул, в чьей-то квартире сонно залаяла собака. Катя вытащила ключи и опять замерла. Шорох повторился. Сердце подпрыгнуло к горлу, в ушах зазвенело. И сквозь звон Катя явственно различила тихий женский смех.

Смеялись наверху. Там, на подоконнике, между третьим и четвертым этажом, сидела со своим молодым человеком соседская девочка Маша. Он провожал ее, и они потом долго прощались, сидя на подоконнике, иногда до пяти часов утра.

Глубоко вздохнув, Катя открыла дверь, привычным жестом потянулась к выключателю в прихожей, чтобы зажечь свет. Но свет не зажегся.

«Лампочка перегорела», – подумала она.

И в этот момент уловила резкое движение воздуха у себя за спиной, в ноздри ударил свежий, клеверный запах дорогих французских духов «Мадам Жаме». А через долю секунды что-то тонкое, жесткое сдавило ей шею.

Катя закричала, боль была невозможной, такой оглушительной, что даже собственный крик пробивался сквозь эту боль, как сквозь толстый войлок. В глазах запрыгали алые бешеные огни. Краем сознания она догадалась, что дверь еще не заперта, ударила по ней ногой изо всех сил. В левой руке все еще был пакет с продуктами, она вскинула руку, пытаясь наугад попасть по голове тому, кто стоял сзади.

Но боль была все сильней. Не хватало воздуха. Катя не успела понять, куда пришелся удар, заметить, что дверь открыта настежь, не услышала громкие голоса:

– Эй, что за дела? Кто там кричит?

Алые огни перед глазами слились в огромную, пульсирующую, огненную массу. Потом стало темно. В непроглядной черноте каркали кладбищенские вороны, ветер шуршал в старых акациях, выла, как раненая волчица, бомжиха Сивка, матерились сонные злые милиционеры, и сквозь черный этот звуковой кошмар прорывался хриплый, прокуренный голос: «Ну глаза-то открой, сушеная Жизель, плохо тебе? Открой глаза…»

– «Скорую» надо! Ой, мамочки! Что же это?

– Машка, не дрожи так! Сейчас сама в обморок хлопнешься. Дышит она, смотри, еще как дышит!

– Екатерина Филипповна! Откройте глаза, ну пожалуйста!

Катя жадно хватала ртом теплый воздух. Медленно, очень осторожно открыла глаза.

Два расплывчатых белых пятна. Живые голоса, мужской и женский. Живые лица. Девочка Маша и ее приятель, мальчик в круглых блестящих очечках.

– Ну, слава Богу! Что с вами такое? Давайте мы «Скорую» вызовем.

– Не надо, – прошептала Катя сухими шершавыми губами.

Она с удивлением обнаружила, что не лежит, а полусидит у своей открытой двери, упираясь головой в мягкую обивку. Вероятно, она не упала, а сползла, поэтому не стукнулась головой. Они помогли ей подняться. Все плыло перед глазами. Сильно болела шея. Катя прислонилась к холодной кафельной стене рядом с дверью и продолжала тяжело дышать ртом.

– Маша, вы видели кого-нибудь? – спросила она, немного отдышавшись и судорожно сглотнув.

– Мелькнул силуэт, я только заметила, волосы рыжие, длинные. Но мы сразу к вам бросились.

– Я вообще-то сам почти врач, – сообщил мальчик, – я решил, что разумней будет заняться вами, а не догонять. Может, правда, «Скорую», милицию?

– Если вы врач, посмотрите, что у меня с шеей, – попросила Катя.

Мальчик осторожно оттянул высокий ворот свитера.

– Ничего. Небольшая краснота. Вас что, задушить пытались? – Глаза за очками стали совершенно круглыми.

– Вероятно, да. Удавку накинули.

– Вас знаете что спасло? Высокий воротник. Это же велюр, толстый, плотный, да еще в два слоя. Он смягчил… Если бы удавка в голую шею впилась… мы проходили по судебной медицине…

– Вы меня спасли, ребятки, вы… Спасибо вам, – слабо улыбнулась Катя. – Знаете что, проводите меня вниз, до машины.

– Нет, нельзя! Вам сейчас лечь надо! Куда вы собираетесь ехать?

– Недалеко. Я доеду. – Она подняла свою сумку, валявшуюся на пороге.

На свежем воздухе ей стало значительно лучше. Прошло головокружение, сердце забилось спокойней, медленней.

– Спасибо, Машенька. Спасибо… Как вас зовут? – обратилась она к мальчику.

– Митя, – представился тот, – но вы все-таки зря садитесь за руль. Вам лучше лечь, такой шок пережили.

– Сейчас Москва пустая, спокойная. Доеду. – Она улыбнулась, включила мотор и помахала им рукой.

Они долго недоуменно смотрели вслед белому «Форду».

* * *

Паша застыл на пороге, глядя ей в глаза, и спросил испуганно:

– Что с тобой?

– Чуть не убили, – нервно усмехнулась Катя, – только что.

Он взял ее за плечи, повел в комнату, усадил в огромное кресло.

– Как ты себя чувствуешь? Ты бледная как смерть, и глаза… Она напала во дворе? Ты можешь сейчас рассказать?

– Чайку горячего сделаешь? – Катя скинула туфли, поджала ноги, съежилась в кресле.

Ее колотил озноб. Он вышел в другую комнату, вернулся через секунду, закутал ее в плед и прижался губами к краешку рта.

– Все хорошо, Катенька, все уже кончилось.

– Ты запер дверь? Она убежала… Пистолета у нее нет, была удавка. – Катя судорожно сглотнула. – Она напала прямо в квартире, в прихожей… Но на лестничной площадке случайно оказались люди. Спугнули. Дай, пожалуйста, попить. Очень пить хочется.

– Сейчас я согрею чай. Тебе не холодно? Ты дрожишь. – Он провел ладонью по ее волосам. – Давай я еще чем-нибудь тебя укрою.

– Нет. Это нервное.

– А музыку поставить? Хочешь?

– Хочу, – кивнула она, – «Чернильные пятна». Ту кассету, помнишь?

– Конечно. Ты ведь забыла ее тогда. А я переписал для тебя.

Он поставил кассету, принес ей стакан минералки.

– Чайник я включил. Может, тебе покрепче чего-нибудь? Коньяку?

– Да. Знаешь, меня, возможно, спасли еще и коньячная бутылка, и банка оливок. Я заехала по дороге в супермаркет, и, когда она напала, пакет был у меня в руках. Я попыталась им отбиваться. Правда, не знаю, задела ли я ее.

Через пять минут он принес две чашки чаю, маленькую плоскую бутылку армянского коньяка, рюмки, нарезанное яблоко.

– Опять нет никакой еды. – Он виновато улыбнулся. – На этот раз даже сосисок нет.

От коньяка Катя согрелась, дрожь прошла. Паша говорил о каких-то пустяках, она чувствовала, как он смотрит на нее, но ей было все равно. Она только что чуть не умерла. Вяло, сквозь тяжелую, почти обморочную усталость она подумала: «Если он встанет, подойдет к креслу и все произойдет сейчас, то потом уже ничего не будет. Если он притронется ко мне сейчас, то он совершенно не тот и ничего не понимает, и я никогда больше не захочу его видеть…»

– Четыре утра. Ты спишь совсем, – спокойно заметил Паша и встал. – Я постелю тебе на своей кровати, а сам лягу на диване, в другой комнате.

Едва уронив голову на подушку, она провалилась в сон.