Текст книги "II. Аннеска"

LX

Вводящее в ступор изумление сковало меня, но я без труда поборола его, ибо за ним шла страсть любопытства, живущая в каждом из нас. Не желая показаться рыцарю сломленной или слабой, а, кроме того, в глубине души стремясь ощутить себя сопричастной любой форме знания, которое могло бы пролить свет на метафизическую структуру мира, я подошла к расщелине. Она напоминала смертельную рану в каменистом теле бренности, а ее алое нутро было незримо в своей глубине. Впрочем, ее смертоносность была мнимой и многократно приумноженной фантазией и страхом: на деле янтарные потоки лавы, вырывающиеся время от времени из ее внутренностей, могли обжечь лишь слегка – так что, либо от того, что едва ли не мгновенно застывали в вязкую обсидиановую массу, прилипающую словно пиявка к любой поверхности, либо по причине некого колдовства, они являлись безвредными. То же касалось и пара, валящего из разверзнутого чрева вулканического образования. Он был преисполнен влагой, но парадоксальным образом был лишен жара, а значит, был совершенно безопасен для представшего перед ним.

Опустившись на колени перед загадочной трещиной, которая в сечении была едва ли длиннее двух вытянутых рук, я замерла в нерешительности. Что если чувства подводили меня, и мое восприятие ее естества искажалось неведомыми силами? Неумолимый страх быть ошпаренной, сожженной заживо объял меня настолько, что я попыталась подняться на ноги, отворачиваясь от пропасти, но в это же самое мгновение рука Ательстана свинцовым грузом опустилась мне на плечо, ограничивая свободу моего выбора.

«Вы более не можете противостоять необходимости дать волю своему воображению в отношении всего того, что представляет собой ваше христианское нутро. Откройтесь же и поборите в себе грех трусости и трепета». – голос Ательстана звучал подобно горну войны. Я начала опускать голову в бездну, погружаясь в ее дымчатое, теперь уже красное естество, но по-прежнему медлила, борясь с малодушием.

«Проворнее! Будьте последовательны и самоотверженны в ваших действиях – они отражают степень вашей веры, а не то Братья и Сестры, узрев вас в трудный час, могут усомниться в вашей искренности. Я вынужден оказать вам помощь – в вашем преодолении себя». – с этими словами железная длань Ательстана устремилась к моему затылку и раскрытая ледяная ладонь с силой погрузила меня во чрево огненного разрыва.

Всевозможные оттенки вулканического пламени вокруг меня превратились тогда в черную, а затем в бесцветную пустоту, в которой, однако, бушевало подобие ветра, отчего головной убор сорвался с моего чела и трепещущие волосы застлали мой взор. Я не могла ощущать свое тело, но все еще чувствовала длань Ательстана на своем затылке – своей безумной мощью, подобно баллистическому снаряду, она устремляла меня навстречу тому, чему не было имени. Я не могу сказать, как долго это продолжалось – в подобном состоянии это могло быть и мгновение, и день, и месяц или год, а быть может и целая вечность.

Но и этот эпизод был конечен, он растворился сам собой. После я увидела подобие облаков в застилающем их солнечном свете – почти естественном, но блеклом и не источающем тепла. Обретаясь в этом сиянии, я смотрела на все с высоты, не имея плотского тела. За облаками укрывался пик горы, подле которого возлежал великий город, нисходящий от небес до тверди. Его очертания были подобны четырехугольнику, напоминая собой драгоценный камень. Город бы защищен стенами с двенадцатью квадратными башнями и вратами. Стены те, усыпанные сапфирами, ясписом и тысячью иных самоцветов, напоминали зеркало, в котором отражалась слава дел Божьих и дел тех, кто следовал Завету.

И над самым центром этого города сиял во Славе исполинский, бесконечный и всеобъемлющий лик Господа, покрытый ониксом, известный каждому, но не выразимый словами, в окружении фигур Ангелов и Святых, также из оникса, парящих в воздухе, пребывающих в отблесках величия Вседержителя. Подле же избранных, на земле, на платиновых улицах города, в благостном и безгрешном оцепенении застыли Праведники и Спасенные – те, кому уготована вечная жизнь. Сие место, вероятно, было Царствием Небесным, а град – Небесным Иерусалимом. Я практически поверила в это, и хотела бы остаться здесь навсегда, но меня тяготили думы о том, что время здесь не имеет значения, а вечность есть не что иное, как пребывание во славе Спасения. Я пыталась отыскать в увиденном хотя бы какой-то намек на движение, но чем усерднее мой разум отдавался этому занятию, тем ослепительнее становилось вокруг – но не от блеска драгоценных камней, и не от Лика всепрощающего, справедливого, бесстрастно взирающего на идеальное естество Бога, а от блеклости небес, лишенных светила. Вскоре блеклость накрыла собою все, а после расцвела буйством подлинного огненного пламени, которое пожрало все – и меня, и Господа, и город. На смену ей пришло мгновение (а быть может эпоха) тьмы, знаменующее мое возвращение к действительности.

LXI

Я очнулась на брусчатке того же самого тернистого розария, где началось мое видение. Вокруг не было более никакого тумана – напротив, воздух был кристально чист и хладен. Черные стебли роз, вырастающие из пепельного ковра некогда цветущей листвы, топорщились в обездвиженности, припорошенные пыльцой недавно выпавшего снега. Я созерцала необъятное полотно безмятежного ночного неба, усыпанного разнообразными созвездиями, сшитое воедино нерукотворной нитью Млечного Пути, сокровищницы небесных тел. Башня у дальней границы розария теперь была зрима и полностью различима, ибо ее равномерно освещал лунный свет. Ее массивный прямоугольный каркас оплетал подобно лозе плюща превеликий пригвожденный дракон, что был, по-видимому, мертв, ибо его глазницы источали тлен, а перепончатые крылья, порванные и изломанные во многих местах, были изогнуты под неестественным углом. Рубиновая чешуя змея уже практически лишилась своей неуязвимости и драгоценного блеска: она отслаивалась большими кусками и время от времени падала на землю. На ее месте оставались лишь фрагменты мертвой плоти чудовища, за истощенной структурой которой, уже тронутой дланью разложения, проступали кости, готовые противоестественно прорваться на поверхность. Семь огромных копий или же стрел пронзали тварь, на века прибитую к громаде башни, они были причиной ее смерти, познав которую, она, по-видимому, на последнем издыхании сжала в своей пасти свой же хвост, тем самым принеся себя в жертву бесконечности. И все это открывалось моему взору.

– Что это за место? – такими были мои первые слова, непроизвольно слетевшие с моих губ. Они показались мне шепотом, но были гулки и звучны, отразившись во всем окружающем – в каждом стебле дремлющего растения, в каждом камне, из которых были сооружены стены и башни.

– Это вопрос со множеством возможных ответов, но ни один из них не принесет вам удовлетворения, достаточного для того, чтобы показаться верным. – то был голос Ательстана, звучавший где-то надо мной.

– И все же…

– Это зависит от того, что вы увидели в сердце той самой волшебной расщелины, которой теперь, впрочем, здесь нет, – со вздохом ответил воин. – К слову, что именно вы увидели?

– То самое Царствие Небесное, к которому стремится Бытие!

– О-о-о, должно быть, вам было известно это место с самого начала. И сие сокровенное желание узреть его в итоге обратилось в явь… Как знать, быть может однажды вам на самом деле предстоит оказаться пред его вратами! – Ательстан продолжал находиться за моей спиной, его вопросы страшили, хотя были преисполнены неподдельного удивления.

– И как оно вам? – продолжал воин. – Представшее пред вами королевство вожделенной святости стоит ли всех тех лишений, грез и надежд, кои возлагает на него все человечество, ведомое вперед Христом разящим в белом венце из роз?

– Я…. Я не знаю. И да, и нет. То место разом и чудовищно, и великолепно. Оно прекрасно, свято, но столь же и ничтожно, ибо недвижимое светило, питающееся безбрежным величием Господа, там не заходит никогда!

– Кажется, я понимаю, о чем вы, – ухмыльнулся Ательстан. – Бьюсь об заклад, вы думали, что вечность выглядит несколько иначе, если она вообще может иметь хоть какой-то вид. Вы ведь разочарованы, не так ли?

– До нашей встречи с вами я не думала об этом, но теперь… Да: разочарование, должно быть, именно то самое слово! – я приподнялась на локтях, а после ощутила помутнение, ибо кровь хлынула в мои виски, преисполненные от недвижимости холодом.

– Вот и я разочарован. Все мы разочарованы, этому ощущению и правда нет конца, и не это ли крушение всех надежд?

– Чем же вы разочарованы? – с трудом и не сразу, но я все же поднялась на ноги, стремясь не потерять сознание. Обернувшись, я увидела Ательстана, который все так же стоял у своего огромного топора, вонзенного в землю. Его лик скрывал тот же самый глухой шлем.

– У меня, как у и всех, своя история, свои образы, которых я опасаюсь и одновременно вожделею. Я разочарован своим предназначением разить врагов без промаха всегда и везде – в этом бренном мире, и в том, что за ним последует, ведь ни один из них не может и никогда не сможет сразить меня – ни в прошлом, ни в настоящем, ни в будущем. Бессмертие души казалось мне чем-то совсем иным – стоящим того, чтобы его достигнуть, но теперь оно предстало передо мной именно таким, какое оно есть. Хотел бы я знать, кто является демиургом моей миссии или, лучше сказать, участи, но того не ведаю…

– Быть может, таким образом вас коснулась Благодать, которая, как я теперь понимаю, не всегда настолько милостива к нам, как мы хотим. У меня нет причин удивляться, не верить вам, или спорить, ибо чудес в этом мире превеликое множество – настолько много, что они скоро станут для меня обыденностью. – я отвечала из последних сил, борясь с одышкой, изо всех сил стараясь не выдать ту бурю слабости и сопутствующих ей ощущений, что пронзали мое естество. – И все же я спрошу – из праздного любопытства: что за почивший змей нашел здесь свое пристанище – будто бы сраженный доблестью семикратно превосходящей доблесть Святого Георгия?

– То символ моих бессмысленных и бесконечных побед, пребывающий в полуживом или, если угодно, полумертвом состоянии. Чем больше побед одерживаю, чем больше смертей я вершу, тем ближе он к тому, чтобы воспрянуть и ожить, – ответил Ательстан.

– Ожить?

– Да, ожить и сотворить какое-либо из тех занимательных явлений, которые являют нам разнообразные чудеса! – Сказав это, Ательстан взялся левой рукой за топор и, играючи вынув его из земли, водрузил себе на плечо. – Та самая расщелина, в которой вы нашли невообразимый, но столь желанный Град Небесный – а другой осмелившийся посмотреть в нее нашел бы нечто другое, нашел бы самую нелепую смерть, сгорев и обварившись в ее раскаленных недрах – та самая расщелина сотворена его пламенем в момент его последнего пробуждения. И это лишь одно из тысячи чудес, в которые преобразуются те смерти, что я несу в мир своим предназначением!

– То есть, необходимость прекращать жизнь прочих людей для вас и услада, и проклятие?

– Нет точных слов, чтобы сказать об этом однозначно. В вашей власти назвать сие обстоятельства теми словами, которые вам по душе. Могу лишь сказать, что в последнее время, оказавшись фактически запертым в этой твердыне, я чрезмерно приобщился к созерцательности и размышлениям. Кровь давно не омывала лезвие моего топора, а потому, сотворив последний акт волшебства, змей снова издох. Быть может наше встреча – это тот самый знак, который побудит меня прекратить бездействовать и вновь оживить его? – речь Ательстана становилась все медленнее, его слова ввергали рассудок в еще большее помутнение, но все еще были различимы. Я понимала, что, несмотря ни на что, хочу продолжить свои расспросы:

– Все это походит на вынужденную жажду крови. То есть, дракон – это…

– Похоже, возможность узнать пути этого мира, которую я дал вам, чрезмерна. Я вижу, что впечатления преисполняют вас, а сил, напротив, становится все меньше. Так недолго и умереть. Что же, вернемся, к тому, с чего началась наша встреча… – то были последние слова Ательстана, сказанные перед тем, как все окончательно померкло.

LXII

И только когда я покидала розарий, ступая по широкому лестничному пролету, который предварял его, ко мне вернулась память. Воспоминания возобновлялись волнами, собираясь из ничего в свершившиеся эпизоды, полные мельчайших деталей: встреча с Ательстаном у расщелины; мое падение в расщелину и последующее созерцание конца времен и вечности; диалог с рыцарем о его бессмертии и чудесном драконе – мертвом, но способным воскресать; а после снова встреча с Ательстаном, такая же, как первая, но без всего того, что можно было бы назвать волшебством… Или же подобных встреч было больше – не одна, не две, а тысячи? Признаться, я сбилась со счету. Действительностью было лишь то, что я выполнила наказ церковника и заручилась поддержкой рыцаря для ведения наших дальнейших дел.

Я встретила Виго у входа в часовню – там же, где мы расстались. Вокруг святилища снова расположились загадочные фигуры в красных капюшонах, которые молча плели пряжу подле своих веретен. В этот раз создаваемая ими нить не представляла собой ничего необычного, а окно часовни, в котором прежде покоилось нечто сверхъестественное, всего лишь источало обыденный мрак, в котором не было ничего удивительного.

– Я возвращаюсь к вам с хорошими новостями, мастер, – с улыбкой молвила я. – Согласие Командора Ордена в наших руках.

– Благодарю вас за содействие, – с радостью в голосе ответил Виго. – Мы с вами сумели произвести нужное впечатление на нынешних властителей этого города. Осталось заручиться поддержкой последнего из них и, думаю, каждому из нас до своих собственных целей будет рукой подать. Позволю себе предложить вам отправиться к Косьме Хлебородному вместе, дабы его одобрение, которое мы, не сомневаюсь, получим, было бы услышано и осознано нами сообща.

Пристанище Косьмы располагалось в противоположном крыле Твердыни, которое пострадало от все-таки произошедшего здесь пожара больше всего. Эта злополучная часть твердыни была повреждена настолько, что по сути являла собой лишь каменный короб стен с некоторыми уцелевшими деревянными перекрытиями, почерневшими от сажи, некогда представлявшими собой те или иные подсобные помещения. Когда воздух сотрясал порыв внезапного и холодного ветра, без труда можно было заметить взмывающую вверх пыльцу пепла, крупицы золы и иные фрагменты недогоревшего бытия. Впрочем, нельзя сказать, что сия часть крепости была совершенно заброшена. За те две сотни шагов, что отделяли часовню от порога обители Косьмы, нам трижды встретились небольшие группы каменщиков и плотников, которые сооружали леса подле наиболее поврежденной, рассыпающейся башенной кладки или же некоторых частей ее древесных остовов. Это означало, что жизнь не только теплилась в этих чертогах, но и имела стремление к возрождению. Сам же Косьма жил в небольшом двухэтажном каменном доме, укрытом потемневшей от копоти черепичной крышей, у входа в который расположился одинокий стражник пражского гарнизона. Завидев нас и поинтересовавшись целью нашего визита, он без лишних промедлений пропустил нас внутрь.

Двери, отделяющие покои Косьмы от небольшой комнаты для приема посетителей, в которую мы попали, переступив высокий порог из крупного дубового бруса, были распахнуты. Не то писец-помощник, не то слуга, расположившийся в углу за небольшим столом, где лежали раскрытые книги и несколько свитков разной степени сохранности, освещаемые тусклой медной лампой, не проявил к нам никакого интереса, ограничившись сухим приветствием. Вероятно, в убранстве помещения все же могли быть некоторые занимательные вещи, которые могли бы удостоиться нескольких слов, однако я не могу о них вспомнить, ибо изумление вновь сковало меня настолько сильно, что в течение некоторого времени я находилась в определенном замешательстве. Причиной этого изумления был облик Косьмы, которого мы узрели в основной, совершенно лишенной каких-либо предметов интерьера, зале. Он сидел на невзрачном трехногом стуле с обычной и должно быть распространенной в этих местах высокой спинкой. В первом приближении было весьма сложно определить его возраст – безбородый худощавый человек средних лет с ясным, но немного отстранённым взором, благообразными чертами лица без особенных морщин. Он был облачен в добротное, хотя и совершенно ничем не примечательное коричневое платье без лишних деталей, которое, впрочем, придавало ему большую строгость и обстоятельность. Его облик был бы совершенно не удивителен, если бы не тугой сноп пшеницы, перетянутый примерно посередине жестяным обручем, произрастающий из его головы и источающий аромат, свойственный этому животворящему растению. Справедливо будет отметить, что наличие сей чудесной детали в образе интенданта по неведомой мне причине не казалось противоестественным. Будто во всем этом был некий всевышний умысел, что по природе своей с большой вероятностью мог оказаться божественным.

LXIII

– Сердечно приветствую вас и добро пожаловать! – проговорил властитель сего места. – Что привело вас к Косьме?

– Выражаем вам искреннее почтение, Хранитель сущего! – начал Виго. – По указанию Достопочтенного Люция мы пришли за вашим согласием – согласием на то, чтобы я служил Ордену и всей Богемии, которую он в настоящее время оберегает от невзгод.

– В таком случае да будет соблюден положенный порядок, однако я поинтересуюсь, в чем именно Владыка видит вашу пользу для Братства и всех ближних его, добропорядочных христиан?

– Я травник, и мне поручено поставлять ко двору и кафедре кровоостанавливающие растения и снадобья, дабы больные излечились, и зарубцевались все изъяны их плоти. Рядом со мной – моя прислужница. – сказав это, Виго снял с шеи жетон Люция и представил его взору Косьмы. То же самое сделала я с той табличкой, которую получила от Ательстана.

– Мне представлялось, что в минувшие дни ко мне уже являлся травник с подобной просьбой. Впрочем, у того не было согласия других владык, мое было первым. Или я ошибаюсь?.. Канцелярия Ордена не всегда последовательна в подборе претендентов – тех, кто хочет или может быть полезен. – казалось, Косьма задумался и, рассматривая полученные нами таблички, мучительно пытался вспомнить нечто важное. Вероятно, он потерпел в этом неудачу, ибо в некоторый момент болезненно поморщился и продолжил:

– Вижу, что вы упорны в своих устремлениях, а потому и я готов одобрить ваше дело. Но прежде, скажите, в чем ваше призвание, что движет вами, когда вы соглашаетесь отдать плоды своих деяний во власть Пражского двора в содружестве с Орденом Багровой Владычицы нашей – Богородицы?

– Нами движет вера и стремление прославить имя Господне, – без промедления отчеканил Виго. – Мы верим, что то призвание и те дары, которые Господь предоставил нам, а именно возможность выращивать лекарственные травы, собирать их, а после трансформировать во врачебные снадобья, должны быть распространены между всеми страждущими на этой земле, ибо эта земля есть наш дом и пристанище!

– Насколько ваши речи искренни, покажет время, ибо слышал и видел я всякое – столь же много триумфов, сколь и поражений… – покачивая головой то вниз, то вверх, проговорил Косьма. – Отрадно лишь, что вы апеллируете к вере и общности, а значит имеется вероятность, что ваши слова и в самом деле послужат тому, о чем вы говорите: по вашей воле или помимо нее.

– В этом нет сомнений. Ваша правда, – изрек Виго, забирая из моих рук жетон и передавая его вместе со своим жетоном Косьме. Тот же, будто бы не видя этого, говорил далее, а рука Виго, сжимающая разрешительные таблички, так и повисла в воздухе.

– Чудо, творимое Божественной Благодатью, неисповедимо. Мог ли я подумать в начале своего жизненного пути, что я, будучи сыном небогатого земледельца, искренне надеясь и исправно вознося еженощные молитвы, смогу хотя бы в некоторой степени искоренить голод и связанные с ними горести во всей Богемии – что Всевышний услышит мои мольбы и однажды из моей головы вырастут стебли пшеницы, из которых до самого последнего времени придворный пекарь пек хлеба, дабы раздать их нуждающимся после воскресной молитвы? Разве не благодаря открытому к невзгодам других сердцу и душе Помазанник Божий, пребывавший в здравии до последнего времени, узрел во мне способность быть полезным большему количеству людей, даровав мне однажды статус Хранителя Крепости, который я сохраняю и поныне, теперь уже в горести, без его отеческого присмотра?

– Я ясно вижу внутреннюю логику вашей истории и должен признать, что теперь дивлюсь не только вашему облику, каковое удивление, признаюсь, объяло меня, едва я увидел вас, но и вашим речам. Хочется верить, что с вашим рвением сия земля и правда в надежных руках, – эта фраза была сказана Виго в некой иной тональности, отчего мне показалось, что он и правда был впечатлен образом мысли Косьмы.

– Я лишь прошу вас помнить о принесении пользы другим – в первую очередь, а уже потом о собственной корысти. Я не имею дисциплинарных и карательных полномочий, которые сосредоточены в форме закона в устах достопочтенного Люция и в форме действия в непобедимой удали Ательстана Жестокосердечного. – Я могу лишь наблюдать. Но порой и наблюдения достаточно, чтобы отметить недостаток блага в каком-либо месте, – холодно и прямолинейно продолжал Косьма, закрыв глаза. Мне показалось, что аромат свежей пшеницы становился все сильнее.

– Мы, как и все ведущие свой род от Адама и Евы, несовершенны, и не можем ручаться за безупречное управление своими страстями, – произнес Виго, будто бы стремясь использовать в своем голосе тот же тон, которым говорил Косьма. – Однако, говоря за себя, за свою служанку, стоящую подле меня, и за тот люд, что пребывает у меня в подчинении, я обещаю вам стремиться к этому.

– Что же, я рад, что вы восприняли мои слова серьезно, и готовы прислушаться к ним в форме намерения, а не безусловного обещания, которое вы не в состоянии выполнить. Если хотя бы половина приходящих ко мне людей поступала бы так же, многое могло бы быть иначе. В том числе и та форма, в которой Орден согласился взять эти земли под свой надзор, превратив последний в долгосрочную, уместную, но теперь уже фактически ничем не ограниченную власть, если только Помазанник Божий в одночасье не излечится от скверны!

– Что же с ним произошло? – вдруг вырвалось у меня. – Имеем ли мы право знать это, ведь, если речь идет о скверне, то быть может живительная сила наших лекарственных снадобий поможет и ему?

– То долгая история, обросшая множеством слухов, домыслов и легенд, но я буду, по возможности, краток. Почему бы вам не услышать ее… – признаюсь, я не рассчитывала получить ответа, но, вероятно, Косьма был в должном расположении духа, чтобы обстоятельнее посвятить нас в положение дел при дворе. – Если вы не из Праги и не были знакомы с событиями, происходившими здесь последние пять зим, то, вы вероятно, не знаете, что однажды Помазанник Божий обнаружил, что его длань имеет в себе силу излечения других. Сначала об этой способности было известно лишь его ближайшему окружению, но прошло немного времени и об этом узнали более широкие слои населения. Весьма скоро любое появление Суверена в народе превращалось в подобие мистерии, в процессе которой множество людей выстраивались в очереди в надежде ощутить очистительное прикосновение его длани. Однако дар сей не отличался постоянством: бывали дни, когда прокаженные, уже лишенные всякой надежды, могли познать исцеление даже от тени руки Помазанника, которая на мгновение покрывала их чело; и бывали дни, когда по неведомым причинам Помазанник не мог излечить никого, несмотря ни на какие мольбы. Все чаще возникали случаи, когда сие обстоятельство вызывало враждебность в душах разочарованных и некоторые из них, разъярившись, обезумев и в одночасье потеряв человеческий облик, едва не поднимали руку на своего Суверена, за что сразу же несли жестокое наказание, вплоть до убиения на месте. Видя это, Помазанник стремился сократить подобные явления народу, и вот решение об этом было уже вроде бы принято, как на одной из последних церемоний, которая ознаменовалась бездействием дара, один из лишенных надежды крестьян, стоящий подле Монарха, извлек из-за пояса ржавый нож и вонзил сие орудие в его предплечье. Должно быть, это и стало причиной болезни, ибо Суверен стал день ото дня слабеть, а впоследствии практически лишился рассудка, пребывая в здравии, но не в сознании. Проказа забрала его.

Косьма на некоторое время замолчал, наступила тишина, изредка прерываемая доносившимся из передней покашливанием писца, шелестом переворачиваемых им страниц и скрипом пера. Казалось, верховный интендант в действительности был равнодушен к тому, как мы воспринимаем его слова, он продолжал говорить, превратившись в живую хронику этих мест:

– Пражский люд и жители окрестных земель вскорости узнали о болезни Суверена, равно как и паны разных частей Богемии, имеющие власть и стремящиеся к ней – от Вышеграда и до самых отдаленных пределов. Молва быстро разносила самые разнообразные легенды о бесславном будущем, которое ждало вскоре эти земли из-за отсутствия жизненной силы в теле и разуме Суверена. Некоторые верили, что еще с апостольских времен где-то в Богемии хранится драгоценный камень, предназначенный для восстановления жизни и даже омоложения одного из будущих блюстителей престола, отыскав который и поместив в незаживающую рану Помазанника Божьего, возможно излечить его, и тогда вся Богемия воспрянет во Христе. Иные, с меньшим изяществом, но значительно большей проницательностью, прочили богемским землям распад – братоубийственную войну в отсутствие сильного правителя. Необходимо было что-то предпринять, чтобы сохранить власть в руках того, кому она принадлежит по праву, а значит сохранить будущее этих земель. И выход был найден в срочном обращении пражского клира и двора (при моем участии) от имени Суверена к Папскому Престолу, волей и благословлением которого здесь был вскоре расквартирован Орден Багровой Божьей Матери, ведомый клириком-регентом Люцием и командором Ательстаном Жестокосердечным с его ратными рыцарями, готовыми уберечь законную власть, служить ей и защищать ее до тех пор, пока она не воскреснет подобно Христу в нынешнем или новом Суверене.

Получив наконец относительно точные сведения о происходящем здесь, я не испытала, однако, ни малейшего трепета. Важнейшим было то обстоятельство, что слова Косьма подтверждали, что Властитель жив, и подтверждали, что причина его недуга – пораженная проказой длань, а лекарство от него – самоцвет, который мне надлежало поместить в нее. Этого оказалось достаточно для того, чтобы подкрепить мою решимость исполнить свою миссию – я была готова к финальному рывку.

– …можно оправдать существование всего, что имеет своим основанием Веру, а потому я разделяю идею о главенствующей роли Богородицы в преддверии наступления Страшного суда, ибо если таким образом у людей появляется надежда на спасение, а главное – стремление сегодня быть лучше, чем они были вчера, то это прекрасно, – Косьма с очевидным упоением продолжал свой монолог, должно быть отвечая на один из вопросов, который задал ему Виго, когда я отвлеклась от действительности, обретаясь в своих мыслях. – И если сотворение подола для нашей Владычицы силами Ордена – искусным ремеслом его ткачей и кровью, добровольно даруемой членами христианского сообщества Праги и ее предместий, в каковом акте последние укрепляют свою веру в мученический подвиг Христа, действительно способно приблизить милость Ее явления в сей мир, я могу лишь приветствовать это, ведь это и будет предзнаменованием спасения каждого. На том и стою.

– Я солидарен с вами во многом, – с одобрением сказал Виго. – Я был бы рад подискутировать о логике вашего видения мира, но, к счастью или сожалению, мое жизненное кредо сконцентрировано на совсем других, практических вещах. Да и кто я такой, чтобы играть роль апологета или же оппонента ваших слов? Все, что мне остается, это поблагодарить вас за разрешение и за доверие, ибо вряд ли купец подобный мне может быть удостоен чести знать о том, что движет действиями власть имеющих, не рискуя при этом лишиться жизни за излишнюю любознательность.

– Все мы покинем сей мир, лишившись своего статуса, имущества и крова, а потому нет большой разницы между адресатами моих речей, если только они готовы их слушать, – ответил Косьма, поднявшись со стула. Его рост был велик, он был существенно выше обыкновенного человека, отчего колосья, вздымающиеся из его головы, с хрустом уперлись в высокий потолок, ибо оказались сухи – либо они были таковы изначально, либо же стали таковыми, пока мы вели беседу, совершенно незаметным для меня образом.

– Мне будет отрадно, если то, что я рассказал вам, позволит вам увидеть глубинный смысл происходящего здесь каждый день – от малых ежедневных дел до дел масштабных, политических и дел Веры. Я лишь стремлюсь к тому, чтобы каждый, кто допущен в пределы крепости, не судил об увиденном, даже самом странном или пугающем, по первому впечатлению. Поспешив с суждением, позволив вашему страху или удивлению принимать решение за вас, вы рискуете навлечь на себя совершенно ненужные и необязательные беды – примите происходящее здесь таким, каково оно есть, со всеми его обычаями и со всеми правилами. Не сочтите это за предупреждение, ибо слова мои – добрый совет. Соблюдайте кондиции сего места, что будут раскрываться во время вашей работы здесь во имя процветания всей Богемии и ее добропорядочных христиан – ради блага которых Орден неустанно совершает вседенное и всенощное бдение. – Косьма еще раз окинул нас взором, а после протянул Виго руку, что ознаменовало прощание и завершение нашего разговора. Теперь ничто не мешало нам вести дела в твердыне и осуществлять те замыслы, которые привели нас сюда.