Текст книги "II. Аннеска"

Я не ведаю, как долго длился мой рассказ. Быть может, до глубокой ночи. Мне было трудно подбирать слова, ибо я по-прежнему не хотела рассказывать своему слушателю ни о чудесах, постыдных и благонравных, произошедших со мной, ни о возможной цели своего странствия. Может быть, поэтому лицо Иазера на протяжении всей моей речи ни разу не озарилось чувством подлинного интереса или удовлетворения. Возможно, я сильнейшим образом заблуждалась, но так и не смогла ощутить в себе подлинного доверия к этому иудею. Намерения его казались мне отчего-то сомнительными, хотя в чем именно заключалась их сомнительность, я понять не могла. Впрочем, всему виной могла быть моя природная склонность к сомнению и скепсису.

– Да, ваша история – это пример самоотверженности и умения сохранить собственную жизнь, сохранить в тех условиях, в которых иной бы сдался и предпочел бы скорее принять добровольную смерть, нежели продолжать движение. Я убежден, что ваши слова надолго останутся у меня в памяти как пример мужества и стойкого желания жизни, движения и перемен, – произнес Иазер, едва я закончила. – Но полно! Вы, должно быть, утомлены сегодняшним днем, поэтому я прошу вас посетить верхние этажи моего дома, чтобы отыскать там все то, что необходимо вам для безмятежного отдыха.

Иазер окликнул по имени ту же девушку, что прислуживала нам во время трапезы, и она, явившись и взяв меня за руку, повела меня наверх. Ее тело, подобно свежесрезанному плоду, источало аромат, который напоминал запах розы, только сильнее и объемнее во множество раз. Мне пришла в голову мысль спросить о составе ее благовония, но, едва я открыла рот, девушка, обернувшись, приложила изящный палец к своим пышным губам, призывая меня хранить молчание. Я повиновалась, недоумевая, отчего меня так поразили ее голубые глаза, глубокий взгляд которых пленял и обездвиживал.

XXXI

Роксана привела меня в просторную комнату, занимавшую почти весь третий этаж сего огромного дома. Стены здесь были каменными, однако пол состоял из превосходной древесины, вбирающей в себя тепло от всех остальных частей постройки. Посередине помещения стояла массивная кровать, завешанная красной материей. Близ нее располагалась деревянная емкость – столь больших размеров, что в ней без труда могли уместиться два человека – уже наполненная горячей водой для омовения тела. У самой же стены располагался стол, также деревянный, на котором лежали ломти свежего хлеба, а также фрукты, и стоял кувшин с тем загадочным напитком, которым потчевал меня Иазер во время нашей беседы. Однако прекраснее всего было освещение сего пространства. Едва ли не сотня миниатюрных свечей на керамических блюдцах цвета морской волны с золотой каймой были расставлены гостеприимной владелицей зала повсюду, напоминая магических светлячков, способных исполнить любое желание.

«Мой отец наказал мне проследить за тем, чтобы вы остались довольны этой ночью», – певуче проговорила Роксана томным голосом. Она одарила меня многозначительным взглядом и скрылась за ширмой, стоявшей у одной из стен.

Когда же девушка вновь предстала передо мной, то я не сумела скрыть глубочайшего удивления. Ее прекрасное, гармоничное и изящное тело теперь укрывала лишь узкая полупрозрачная туника из белого шелка, отчего достоинства юной плоти становились лишь явственнее. Вот почему в те мгновения лик Роксаны в обрамлении восхитительно вьющихся волос, на который, были искусно нанесены белила, тени и румяна, казался мне еще сладостнее. Прекрасны были и серебряные браслеты с необычайно тонким орнаментом, обвивавшие тонкие запястья девушки. Их поверхность отражала блеск пламени! Вряд ли мое сознание в те мгновения было способно подобрать верные сравнения, чтобы уяснить себе всю безмерную и всепоглощающую неотразимость суккубического образа дочери Иазера в ту ночь!

В руке Роксаны появился изящный кинжал с рукоятью из слоновой кости. Будучи совершенно безоружной пред ее сапфировым взглядом, я не противилась ни единому ее движению, да и не хотела противиться. Поэтому, если бы в те мгновения она возжелала пронзить мою плоть сим клинком, я бы и не помыслила противостоять этому жестокому порыву. Действительность, в которой следовало бы скорее увидеть маскарад порока, была, разумеется, не так предсказуема. Вскоре обольстительница оказалась за моей спиной, дабы острым лезвием рассечь мое ветхое одеяние. Не успела я сделать мимолетный вдох, как мое тело было полностью обнажено. Именно тогда, должно быть впервые в жизни, я не устыдилась своей наготы. Напротив, я отдалась своему упоению – мое воображение было уже достаточно распалено предвкушением предстоящей плотской услады. Не было в моем разуме ни единой мысли о том, что свершаемое и желаемое мною – смертельный грех; что свершаемое мною есть потеря телом невинности, коей дорожат сердца, пылающие добродетелью и почтением к Богу.

Маскарад порока! Да – это был именно он. Роксана, его воплощение и демиург, сумела поработить меня ради того, чтобы его чарующее, но отдаляющее от света небесного действо продолжалось. Его тончайшие элементы сплетала она в темную материю, именуемую грехом. Я была в ее руках желанной жертвой, отдающей себя на растерзание с величайшей радостью.

Рука Роксаны коснулась моей, и в сей момент я помыслила, что никогда не переживала столь необычных ощущений. Моя чувственность, не ведающая о нравах плоти ровным счетом ничего, обратилась в чистейший хаос, губительное действие которого породило во мне едва слышимый стон наслаждения. А далее дочь Иазера, улыбнувшись мне все той же загадочной улыбкой, подвела меня к емкости с горячей водой, пригласив омыть в ней тело. Я повиновалась, но каждый мой шаг был похож на шаг слепца, ибо взор мой не желал покидать прекрасных черт лика девушки. Когда же воды, источающие тепло, коснулись моего тела, а жар их захватил мой разум, преисполненный неясных образов от загадочного напитка с края мира и розового аромата моей искусительницы – стыд мой окончательно покинул меня, оставив полностью безоружной пред пленительной похотью и жаждой получать и дарить наслаждение.

Опустившись на колени, взяв девушку за руку и заставив ее ступить в воду, я приподняла ее тунику, дабы языком своим коснуться ее пылающего лона… И чем сильнее становились стоны Роксаны, тем самозабвеннее и со все большей радостью вкушала я солоноватый, незабываемый вкус ее прекрасного тела. Мои руки сжимали ее упругие груди, а ногти оставляли на ее коже кровоточащие царапины… Однако и это не могло остановить нас. Страсть и желание услады завладело нами так сильно и неотвратимо, как сильно морочат нас хотя бы раз в жизни порочные дьявольские козни, о чем мы сожалеем лишь тогда, когда непоправимое уже свершилось.

Апогеем услад явилось преображение продолговатой рукояти кинжала в подобие инкубического фаллоса, при помощи которой мы с великим наслаждением удовлетворяли плоть нашу, с величайшим азартом вонзая гладкую поверхность слоновой кости в телесные недра друг друга. Ладони наши омрачились тогда еще более обширными и глубокими кровоточащими порезами, ибо перста наши, в мгновения воплощения ласк, скользили по поверхности хладного лезвия, забыв о всякой осторожности. Страсть была много сильнее боли и страха, которые были спутниками потери мной моей невинности в ту ночь, что завершилась на шелковых покрывалах ложа, неподалеку от купальни, где в страстных объятиях друг друга мы, истощенные лобзаниями, провалились в глубокий сон.

XXXII

Признаюсь, я пробудилась после услад сбитой с толку, полностью потеряв чувство времени. Я была в полном одиночестве: близ меня не было ни Роксаны, ни каких-либо явных признаков того, что минувшая ночь была проведена нами в экстатическом состоянии полной свободы. Лежала я теперь уже в полутемной комнате, влажной и промозглой, где не было ни купальни, ни свечей. Деревянные полки вокруг были совершенно пусты, на полу также не было ничего, что могло бы привлечь внимание. Столь резкая смена обстановки, впрочем, была лишь внешним атрибутом нового дня. Стоило мне скинуть с себя красное покрывало, как я поняла, что полностью обнажена. Более того, я чувствовала сильную боль в той части тела, о которой в здравом уме страшно и упоминать – дабы не навлечь на себя худую славу и нечестивые прозвища. Таким образом, прошедшей ночью мною действительно был сотворен грех, и моя надежда на его иллюзорность была мертва.

Мне не пришлось долго раздумывать над тем, чем бы прикрыть свою наготу. За ширмой позади моего ложа в небольшом сундуке, что был приоткрыт будто бы именно для меня, я нашла немалое количество самой разнообразной одежды. Откровенно говоря, прошло достаточно времени, прежде чем я смогла выбрать себе хотя бы что-то подходящее. Виной тому было не качество ткани, а моя радость – я как ребенок радовалась возможности примерить так много самых разных одеяний. Некоторые из них я видела впервые, другие видела лишь на некоторых почтенных посетителях нашего монастыря, где прошла заря и утренняя часть моего бытия. Ах, если бы только рядом было зеркало или иная отражающая свет поверхность, чтобы я могла посмотреть на себя со стороны! Однако даже ее отсутствие не могло уменьшить мой восторг.

Мои эксперименты с облачением превратили меня в уважаемую матрону, супругу какого-нибудь государственного мужа, а может быть дочь влиятельного купца. Темно-красный цвет моей котты с узкими рукавами, поверх которой был надет расшитый драгоценным орнаментом нагрудник с воротом, отороченным темным мехом, замечательно, по моему разумению, сочетался со складчатым сюрко того же оттенка. На голову же я водрузила расшитый золотой нитью чепец с двумя продолговатыми выступами по обе стороны головы, напоминающие то ли своеобразные башни, то ли рога дикого зверя. Под этот головной убор я с удовольствием уложила свои волосы, отметив про себя, как спокойнее становится на душе от того, что они более не спутываются, не развеваются на ветру и не застилают взор.

Вот так произошло мое перевоплощение из богобоязненной монахини в персону бренного дня и бренных стремлений. Простояв некоторое время без движения в середине залы, перебирая перстами тонкие меховые волокна своего облачения и испытывая жгучее блаженство, я ощутила внезапно сильный удар, который, впрочем, поразил исключительно мой разум и совесть: отдавшись наслаждениям, я совершенно позабыла о реликвии, что являлась моим крестом и смыслом нынешнего бытия. Побледнев от страха, широко раскрыв глаза и конвульсивно ловя остатки воздуха, которого в моих легких становилось все меньше и меньше, я с большим трудом и скорее лишь благодаря Божьей воле сумела успокоить себя.

Именно спокойствие было залогом возможности отчетливо вспомнить то мгновение, когда я еще ясно осознавала, что самоцвет при мне, и вскорости я преуспела в достижении сего светлого состояния. За ним вернулась и наблюдательность, за которой последовало изумление, возросшее до невероятных размеров, ибо нареченный утерянным самоцвет был тотчас же замечен мною небрежно покоящимся неподалеку от ложа прямо на полу – слегка запыленный и потускневший. Как он мог оказаться здесь? Как я не заметила его сразу и заметила бы я его, если бы внезапно, но вовремя не спохватилась? Моей отраде не было предела, равно как и леденящему осознанию того факта, что неосмотрительность и вожделение поистине гибельны для любого, кто недооценивает губительное влияние этих состояний на наш жизненный путь. Взяв себя в руки, я поспешила покинуть залу и спустилась в нижнюю часть дома.

Иазер встретил меня там же, где и вчера – за столом, полным уже новых яств, насыщенных утренней свежестью. Увидев меня, он улыбнулся и с восхищением проговорил:

– Воистину, этот наряд вам к лицу!

– Благодарю вас, – потупив взор, ответила я. – Должно быть, я чрезмерно злоупотребила гостеприимством вашей обители. Прошу меня простить. Я более не буду докучать вам своим обществом и поспешу уйду.

– Нет! Вчерашний разговор с вами никак нельзя назвать обременительным! – воскликнул Иазер. Затем, помолчав немного, добавил:

– Несмотря на это, должен признать, что во всем и правда хороша мера, а потому не смею вас более задерживать.

– Я искренне признательна вам за наставления и помощь. Обещаю молиться о вашем благополучии и благополучии ваших детей.

– Гостеприимство – составная часть добропорядочности, которую надлежит пестовать и приумножать, если на то есть возможность, – проговорил Иазер, подняв вверх указательный палец, взял со стола небольшую кожаную суму и вложил мне в руки.

– Что это? – я не скрывала своего удивления.

– Внутри вы найдете немного монет и провиант. Это позволит вам некоторое время не знать нужды в вашем паломничестве, – ответил Иазер, взяв меня за плечи. – Пусть удача сопутствует вам!

Так свершилось наше прощание.

XXXIII

Распрощавшись с иудеем, изумившим меня своей щедростью, я покинула его дом. Едва за мной закрылась входная дверь его жилища, как перед собой я увидела Роксану. Она, облаченная в тот же скромный наряд синего цвета, что был на ней во время моей вчерашней трапезы с ее отцом, даже не взглянула на меня – будто бы ночью между нею и мной не было ровным счетом ничего. По правде сказать, я и сама была готова поверить в это, если бы не боль во всем теле и не руки, испещренные болезненными порезами… Как бы то ни было, я не решилась вопросить ее о минувшем, хотя на мгновение подобное желание и зародилось в моей душе, подобно слабой искре. Но разгореться ей суждено не было. Подлинной причиной моей нерешительности, разумеется, был стыд, осознать который было тяжело, если вообще возможно, ведь честно признаться себе в постыдности моих поступков у меня не было ни желания, ни сил.

Теперь мой путь лежал на городское кладбище, где я надеялась отыскать могилу Гамалиила, справедливо полагая, что ни один человек не может остаться без погребения, каким бы тяжелым ни был его грех. Да и так ли тяжел был грех Гамалиила? – Ведь пока что о деяниях этого кудесника я знала лишь с чужих слов и не сталкивалась с их последствиями. К рассказу Иазера я была все еще настроена скептично, и скепсис этот не мог исчезнуть сам собой, как бы я не старалась подавить его.

Но, как и говорил переписчик и переводчик книг, нужный мне некрополь располагался в некотором отдалении от его дома, в пределах того квартала, где нашли пристанище Израилевы сыны. Вероятно, путь до кладбища мог оказаться несколько короче, если бы я избрала для его свершения большие и широкие улицы, но мне отчего-то захотелось броситься в хитросплетения небольших переулков и задних дворов. Подобных окольных путей было здесь великое множество. Оставалось лишь удивляться, как на относительно небольшой площади квартала могло поместиться столько ходов и переходов. Весь этот лабиринт путей отчего-то напоминал мне безводные, высохшие русла ручьев, ибо едва ли здесь можно было найти даже самый малый кусок тверди, не прикрытый добротной брусчаткой.

Вскоре кладбищенские врата были передо мной. Они весьма походили на те, что отделяли иудейский квартал от остальной части города. Разница состояла лишь в том, что эти были распахнуты настежь, а одна из их деревянных створок размеренно раскачивалась на ветру, издавая протяжный низкий скрип. Вероятно, о поддержании благообразности пристанища мертвых здесь заботились с меньшей тщательностью. Более того, весь воздух здесь был как будто пропитан некоторым тяжелым безразличием, хотя мое сознание и не могло уловить его подлинные формы. Быть может, все дело было в посетителях, присутствовавших здесь в некотором количестве? – Они все как один неспешно прогуливались по дорожкам, с абсолютным безразличием на лицах. А может меня удручала чрезмерная влажность атмосферы, которая пропитывала, словно вязкая смола, угрюмые силуэты высохших вязов и осин, произраставших здесь в избытке, подле корней которых во множестве были хаотично рассыпаны невысокие надгробия, иногда обвитые плющом, темные и столь же влажные, как и все остальное здесь (к слову, многие захоронения были на удивление свежи – были засыпаны если не считанные дни, то только недели назад)?

Кладбище было совсем невелико. На расстоянии сотни шагов от входа уже можно было узреть противоположную границу некрополя, упирающегося в стену синагоги. Впрочем, и само святилище веры Израилевой, похоже, переживало не лучшие дни. Кладка стены храма, огороженная скорее символической, нежели способной к какой-либо защите от случайного или намеренного проникновения оградой, была ветха, вся в трещинах и местами практически разрушалась на глазах.

Пристально всматриваясь в надгробия в надежде отыскать хоть какой-то намек на искомую мною личность, я продолжительное время скиталась из одного конца некрополя в другой. Должно быть, мои безуспешные попытки продолжались до самых сумерек, ибо именно в вечернюю пору произошло событие, которое пролило одинокий луч света на мою беспрестанно ускользающую цель. Так, блуждая снова и снова по уже ставшим знакомым тропинкам, я заметила, как у одной ничем не примечательной могилы вдруг оказался некий человек. В первое мгновение я не сумела разглядеть его лица, ибо он стоял ко мне спиной. Его густые черные волосы струились по плечам, облачен он был в изящное темное платье. Однако, как только я приблизилась к нему, он сам повернулся ко мне, и это позволило мне подробнее изучить его облик. Несомненно, его юный лик был выразителен, однако бледен словно мрамор; глаза красивы, но уста ужасающи, ибо пылали кровавой синевой, словно у пораженного лихорадкой. Я бы могла назвать незнакомца красивым, но что-то в нем отталкивало меня.

– Что заставило вас прийти сюда в столь поздний час? – голос незнакомца был учтив и приятен.

– Я пребываю в поисках могилы одного уважаемого мужа. Но видно Бог предпочел наказать меня за мои прегрешения, поэтому все мои попытки отыскать последнее пристанище сего человека не приносят плодов, – сокрушенно ответила я.

– Сожалею, что ваш поиск все еще не дал нужного результата, – произнес мой внезапный собеседник. Он подошел сзади к одному из могильных камней, внезапным движением провел по его верхней грани рукой, смахивая грязь со свалявшейся прошлогодней листвой. Затем он поднял с земли небольшую свечу, освещавшую соседнее надгробие, и водрузил ее на очищенную плоскость. Для чего был сотворен сей ритуал я не ведаю, но теперь я поняла, что наибольшую неестественность его лику придают зубы – некоторые из них были несколько длинные, что напоминая не то кошачьи клыки, не то содержимое пасти какого-то иного хищного зверя. Впрочем, природа этой неестественности была самобытна – в ней мерещилась одновременно и красота, и чудовищность. Меж тем собеседник продолжил свою речь:

– Боюсь, ваши блуждания здесь напрасны. И Бог здесь ни при чем…

– Что вы имеете в виду, говоря столько богохульные вещи? – недоверие и страх все сильнее сжимали меня в своих оковах. – По какой причине бессмысленны мои старания?

– Ах, до чего же удивительны люди! – воскликнул тогда незнакомец, поднявшись на ноги. – Эта живая любознательность в них просто невероятна! Она неиссякаема даже тогда, когда они стоят перед лицом собственной гибели… Или перед лицом самой томительной вечности, пред которой телесная и духовная смерть показалась бы высшим даром! Но хватит философского пафоса и никчемных софизмов! Я расскажу вам, почему бесплодны ваши поиски.

– Тогда говорите! Оставим же эту театральность! – неуверенность во мне стала неуклонно сменяться нетерпением и требовательностью.

– Ну что же, тогда слушайте не перебивая. Некоторое время назад в этот город явилось бедствие, бич Божий. Когда сумерки приходили на смену дню, те, кто не успевал найти покой под родным кровом, зачастую расставались с жизнью. Все эти смерти, бесспорно, можно было бы считать делом рук воров, головорезов, отщепенцев всех мастей или, на худой конец, частью изощренной игры местных групп землевладельцев в борьбе за власть, за контроль над крепостью на холме… Но если бы кто-либо из людей был внимательнее к телам убитых, к тому как они умирали, то без сомнения стало бы ясно, что смерть пришла к ним не от клинка. Плоть мертвецов обычно была чиста, не повреждена и цела. Вот только в их жилах не было крови, словно некто испил ее до дна. Волнует ли это кого-либо в пределах Праги это обстоятельство? Скорее, оно служит еще одним источником хаоса, а уж последним каждая из противоборствующих сторон, имущих вольности и власть, пользуется в своих целях…

– Сдается мне, нынешняя Прага подобна забродившему яблочному пирогу, где каждый слой вязче и темнее предыдущего! – криво усмехнулась я, не найдя ничего лучше.

– О, да, прошлогодний забродивший яблочный пирог! Какое точное сравнение! Здесь и правда все совершенно сгнило. Вы даже не представляете себе насколько! – с улыбкой ответил аноним, обнажив свой дьявольский прикус.

– Так вот, – продолжил он. – Весь этот падеж населения не то, чтобы напоминает эпидемию, однако его масштаб от ночи к ночи определенно увеличивается. Но где хоронить все его жертвы, если городское пространство под захоронения ограничено, особенно в случае тех сообществ, что имеют в народе неоднозначную славу, как например то, в чьем квартале мы сейчас находимся? Разумеется, в уже имеющихся могилах! Для этого их нужно вскрыть, вытащить оттуда останки их прежних постояльцев и погрузить туда новые тела.

– Как велико терпение местного люда в отношении творящихся безобразий! – сказала я. – Воистину я оказалась будто бы в царстве смирения!

– Не стоит приписывать добродетели людям, которые озабочены исключительно своим страданием. Внезапная смерть на городской улице – удел бедноты и только. Более того, остающиеся в живых вовсе не против такого положения вещей. Смерть близких тоже имеет свою цену, и для этих несчастных она, похоже, является редкой возможностью пусть и не разбогатеть, но обеспечить себе хотя бы некоторое количество дней безбедной жизни. – Мне было нечего ответить на это, ибо душа моя не смогла воспротивиться истине.

– Нет, Орден и советники Суверена, что ныне и есть власть, совсем не глупцы и не звери, – речь незнакомца сопровождалась все большим количеством жестов. – Останки из прежних погребений обычно сохраняют и по-своему берегут, в чем вы, быть может, вскоре убедитесь сами. Большая их часть переправляется в некрополь серебряного града Кутна-Горы, что лежит к востоку от Праги на расстоянии двухдневного перехода. Я бы на вашем месте отправился туда, ибо сей некрополь также постигла сия участь и единственное его отличие от некрополя христианского в том, что при замене тел, местные иудеи смогли получить от Твердыни на холме не только компенсацию, но и другие привилегии.

– Благодарю вас! Но откуда вам известны столь ценные сведения, и могу ли я узнать имя и род занятий того, с кем говорю?

– Мне многое известно, – снова улыбнулся мой собеседник. – В сумеречной Праге любая реплика, произнесенная, казалось бы, втайне, стремительно становится достоянием общественности. – Разумеется, той ее части, которая умеет и хочет слышать. Что же касается моего рода занятий, то здесь, к несчастью, я не могу сказать ничего определенного. То бесконечное движение, которое является сутью моего существования, заставляет меня заниматься совершенно разной деятельностью. О своем имени же я и вовсе предпочту умолчать. Кроме того, нам уже пора прощаться, посему прошу вас более ничего не спрашивать и не останавливать меня, ибо жажда познания в итоге превращается в жажду крови. – Глаза незнакомца сверкнули, он повернулся ко мне спиной и быстро зашагал прочь. Больше я не видела его никогда.