Текст книги "II. Аннеска"

LXIV

Виго получил перечень необходимых Двору трав уже на следующий день. Сей перечень был передан и мне, мне также было передано подтверждение моей роли во всем этом действе. Зная о том, что мне надлежит быть ближе к крепости, а лучше внутри нее, Виго смог обеспечить мне небольшую келью рядом с казармами на территории цитадели. Не думаю, что добиться этого было трудно, ибо деловая необходимость требовала, чтобы кто-то с нашей стороны пребывал в Твердыне – для заключительной проверки поступающих в цитадель трав и снадобий перед тем, как они будут переданы в кладовую лазарета.

Я быстро привыкла к своему новому пристанищу. Его миниатюрное окно выходило на глухую крепостную стену, над которой нависало преимущественно бесцветное, пасмурное зимнее небо. Хотя я выходила наружу нечасто, обычно в утренние часы, дабы встретить гонца с травами, а после посетить трапезную, я достаточно быстро начала подмечать некоторые закономерности жизни крепости и примыкающего к ней квартала, который по-прежнему был закрыт и, кажется, никогда более не собирался открываться. В действительности, новые люди появлялись здесь с определенной регулярностью, но я с ними практически не сталкивалась, ибо все они были из знатных семей – из той части аристократии, которая согласилась буквально принести себя в жертву ради повышения вероятности того, что они обретут спасение по наступлении смерти тела. Эти люди и вправду жертвовали свою кровь, передавая ее в юрисдикцию Ордена, дабы его священники и ткачи могли использовать ее для сопряжения нитей необъятного подола Божьей Матери, по завершении сотворения которого, согласно верованию, ожидалось пришествие его законной Владычицы. Впрочем, жертвование это не означало мгновенную смерть, но только подобие растительного состояния, когда эти люди постоянно находились между забытьем и реальностью, что продолжалось едва ли не до конца их дней.

Оказавшись однажды в лазарете и увидев несчастных добровольных мучеников, едва укрытых шерстяными покрывалами, подле которых стояли склянки, куда при помощи хитроумных приспособлений по капле поступала их кровь, я зареклась больше появляться там, чтобы не потворствовать зарождению в моей голове еще большего бессильного безумия, ибо я не могла ничего изменить. Более того, вскорости по косвенным признакам и обрывкам разговоров я поняла, что те добровольные мученики, которые скончались в процессе передачи Ордену своей крови, как правило, завещали ему свое немалое имущество, а значит недостатка в средствах у него не было – напротив, изобилие во всем должно было расти и прибывать. Впрочем, несправедливым подобное положение дел было лишь отчасти, ибо верующие вверяли себя (а фактически – свою жизнь) добровольно. К тому же те немногие лица, жившие в крепости на правах прислуги или служителей канцелярии, с которыми мне удалось завести беседу, преимущественно положительно, а главное искренне высказывались о действиях церковной организации, высоко оценивая ее административные качества и ее авторитет. Таким образом, ни в коем случае нельзя было говорить о том, что власть в этих пределах была хоть в какой-то степени узурпирована или была противна воле большинства. Все было устроено по совести, по крайней мере, представлялось справедливым и казалась приемлемым для людей, обретающихся здесь.

Как бы то ни было, весьма скоро я поняла, что слишком сильно погружаюсь в перипетии жизни двора, что было исключительно вредно применительно к моей основной задаче, до выполнения которой, казалось, было рукой подать. Поэтому, в один из очередных хмурых дней, пробудившись на своем спартанском ложе, я волевым усилием приказала себе ограничить свое любопытство во всех отношениях, ибо моей единственной целью был розыск Суверена, который все еще жил где-то в этих залах, пусть и пребывая в беспамятстве.

LXV

В силу тех обстоятельств, в которых я оказалась, удача илиудача, или скорее счастливый случай не заставил себя долго ждать. Я имела возможность перемещаться по Твердыне, выполняя различные административные обязанности, возложенные на меня Виго с разрешения Ордена. И вот однажды мне потребовалось посетить оружейную. Она представляла собой весьма просторное помещение, где за мраморным столом, который больше походил на жертвенный алтарь, восседал ее смотритель по имени Стальной Петр. В его обязанности входила выдача и прием рыцарского и гарнизонного оружия и обмундирования. Наше знакомство состоялось, когда по интендантскому поручению мне надлежало отнести ему мешочек трав, дабы он мог хотя бы отчасти побороть в себе природную тягу к глубокому унынию, а также сердечные проблемы, вызванные частым принятием крепленого вина, быть может, единственного надежного источника тепла в этих полутемных и постоянно промозглых чертогах.

Сие поручение я выполняла не единожды, но определенное количество раз в месяц – приходя через день. Потому наши встречи стали регулярными. К моему удивлению, очень скоро я обнаружила, что, несмотря на склонность к печали, оружейник оказался любезным и обходительным собеседником, искренне интересующимся, и стремящимся понять те или иные вопросы жизни и смерти, веры и неверия – иногда в бытовом, а иногда и в более высоком смысле. Это и стало центром притяжения наших бесед – мы оба были рады возможности поговорить, ибо местный крепостной контингент (будь то слуги или воины) в принципе не отличался разговорчивостью. Более того, что касается рыцарей – зачастую они не всегда в достаточной степени владели местным языком, а ведь даже самым молчаливым людям порой важно иметь возможность изречь слово, равно как и понять услышанное. Таким образом, наши встречи стали взаимно ожидаемыми и желанными. Этот высокий черноволосый муж с холодным блеском в изумрудных глазах, с мускулатурой античного героя и квадратной, будто бы высеченной из камня челюстью был готов делиться со мной разнообразными душеспасительными тезисами. Я была ему за это искренне признательна – порой их обсуждение приводило нас к нетривиальным выводам и лично для меня оказывались способом, вернее пленительной фантазией, перенестись в далекие и древние оливковые сады Афин, где подобные беседы, как гласят предания, были делом повседневным, и потому Афины представлялись мне некоторым идеалом.

Однажды в ходе одной из бесед Петр обмолвился, что за дверью, что располагалась за его спиной, прежде находился переход в личную оружейную залу Суверена, которую тот посещал, когда был здоров. Сначала я не придала этим словам никакого значения и даже вряд ли бы вспомнила об этой детали после завершения нашей встречи. Более того, через некоторое время я и вовсе перестала посещать оружейника, ибо его квота на получение лекарственных снадобий, согласно (по-видимому) лечебному графику, подошла к концу, а свободный доступ в оружейную (без назначения или вызова) был невозможен. Другими словами, сия ремарка оказалась полностью забыта. Таковой бы она и осталась, если бы через несколько недель после нашей последней встречи мне не довелось вновь нанести визит Петру.

Одним промозглым утром ко мне внезапно явился его юный помощник, который попросил меня снова явиться к его хозяину, дабы принести ему еще некоторое количество трав. Имея под рукой лишь часть из них, ибо все ингредиенты были строго подотчетны инструкциям, которые Виго прикладывал к каждому грузу, я собрала все неучтенные остатки, которые имела возможность собрать, не привлекая лишнего внимания, и снова отправилась к Петру. В этот раз он был так же учтив, как и всегда, однако наш разговор оборвался, едва успев начаться, ибо вскоре после моего появления в хранилище клинков к нему явился приближенный Ательстана, который потребовал немедленного присутствия оружейника подле Командора по некоему срочному вопросу. Не успев толком попрощаться со мной, он покинул свой пост, оставив меня в полном одиночестве – в своей обители, задняя дверь которой на этот раз была отворена.

Именно в этот момент глубины моего подсознания извлекли на поверхность фразу о том, что за этой самой дверью располагалось то, что было близко Суверену, и быть может интуиция, а может и некая некая иная форма судьбоносного чутья обязывала меня узнать, что именно там находилось. Было ли это божественное провидение – я не знаю, ибо к этому времени Господь вполне мог оставить меня, но я совершенно точно знала, что мне надлежало во что бы то ни стало заглянуть за сию ширму. Не мешкая и не желая знать, сколько в действительности у меня есть времени до возвращения Стального Петра, и не думая о возможных объяснениях, которые вполне могли стоить мне жизни, я протиснулась сквозь эту щель туда, где меня могло ждать подлинное откровение.

LXVI

Я должна была бы отставить высокопарность, ибо за дверью располагался всего лишь длинный полутемный коридор, обыкновенный, похожий на сотню иных подобных коридоров, с винтовой лестницей в конце, ведущей куда-то вниз. И все же каждый мой шаг отражался во мне увесистым и тяжелым сердечным биением, и оно становилось тем тяжелее и медленнее, чем дальше я продвигалась, с каждым моим осторожным шагом. В самом конце лестницы, за очередным сводчатым дверным проемом меня ждала просторная зала с развешенными равноудаленно друг от друга ветхими гобеленами, на которых виднелись выцветшие очертания пражских знамен. Весь пол ее был завален грудами старого, зазубренного оружия всех мастей, а также доспехов, состоящих из пластин, колец и уймы иных элементов – целых и пробитых, ржавых и тех, что еще могли быть пригодны для ратного дела.

Противоположный конец помещения венчали три ниши, в которых располагались статуи, напоминающие античные. Они были подсвечены лишь факелами, но даже издали можно было безошибочно судить об их удручающем состоянии, ведь ни одна из них не сохранилась в первозданности. У левой, что напоминала Афину, а быть может иную воительницу Гомеровского Эпоса, был полностью стерт временем лик; у центральной, в которой иной наблюдатель узнал бы Юпитера, и вовсе отсутствовала голова, обратившись в нелепые осколки у ее подножия; у правой, статуи мужа, в сложении которого виделся образ Гефеста, не было рук и левой ноги – нижнюю конечность замещала безобразная и неуместная деревянная опора.

И перед всем этим пантеоном ушедших божеств, если это действительно были они, располагалось нагромождение хлама, матерчатого по природе, состоящего из невообразимых плотных пестрых покрывал, грубо сшитых лоскутами воедино. В недрах этих покрывал определенно было нечто живое, ибо кожаная поверхность этих лохмотьев вздымалась в такт моим шагам, будто бы чуя ритм моего сердца. Мне полагалось бы испытать ужас, отвращение, граничащее с недоумением и брезгливостью – в иных обстоятельствах иначе и быть не могло, но ныне то, за чем я пришла – тот, за кем я пришла, был именно здесь.

Матерчатая масса раскрылась подобно макабрическому бутону, и из ее войлочного естества восстала исхудалая фигура, по которой можно было в мельчайших деталях изучить человеческую анатомию. – Вернее то, что от нее осталось в этом сгустке вен, в которых практически высохла кровь, и вязких сухожилий, что со скрипом побуждали ветхие и дробящиеся в болезненный песок суставы перемещать тело, обтянутое серо-коричневой кожей. То был сам Суверен, нагой и повергнутый, во всем своем прокаженном величии. Его спутанные седые волосы, припорошенные проржавевшим остовом некогда великой короны, укрывали потухший взор его черных глаз, практически лишенных зрачков. В его руках покоился огромный двуручный меч, который был ему больше обременительной ношей, нежели оружием или точкой опоры, которая могла бы помочь ему осуществлять слабое подобие прямохождения. Протяженное лезвие волочилось за ним по каменному полу, издавая отягчающий душу лязг, нелепо подпрыгивая на неровностях, когда его владелец начал в бессмысленности ходить кругами предо мной по тому пространству помещения, которое было свободно от осыпающихся в прах частей воинского обмундирования. Натыкаясь на них, лезвие порождало все больший и больший лязг, рискуя обратить наземь влачащего его нарушителя тишины. Полагаю, в его разуме не было мысли, равно как, вероятно, не было в нем и самого разума. Ему осталась лишь трепещущая плоть, скованная проступающими сквозь кожу острыми шарнирами позвонков, с просвечивающими сквозь нее внутренними органами.

Пребывая в немом оцепенении, отчаявшись увидеть в его отрешенном взоре хотя бы намек на осмысленность и присутствие разума, я тем не менее отчетливо видела, что в правом предплечье Суверена зиждется огромное увечье, фатальная рана. И эта рана была чудовищна, безнадежна – однако не в физиологическом смысле. Она поражала затягивающей в себя чернотой, подлинным небытием. Казалось, сам воздух дрожал вокруг нее и побуждал смотрящего скорее отрешиться от сей жизни, загадочным образом слившись с ее тлетворным, дьявольским небытием. Она была будто порталом в иной мир, существующий по неведомым мне законам. Стиснув зубы, я попыталась отыскать в своем платье излечивающий самоцвет, дабы, сжав его наконец в руке, броситься к лишенному жизни монарху и вместить его в полость, но этому не суждено было сбыться. Мой замысел пал, а тело с дребезгом рассыпалось на части, став ороговевшим конструктом, уподобившись безжизненным телесным частям доспехов вокруг. – Я не сомневалась в этом, ибо видела себя лежащей разбитой на фрагменты, видела себя со стороны, сверху, подле ног плетущегося замысловатым бесконечным маршрутом Суверена, в забытом его подданными и всей Богемией пространстве.

LXVII

В моих легких будто бы совсем пропал воздух, и потребовалось сделать усилие, чтобы вздохнуть и открыть глаза. Я узрела себя лежащей на полу в собственной каморке, в которой последнее время начинался каждый мой долгий зимний день. Стол, на котором я хранила свертки и склянки с травами, был перевернут на бок, а глиняный кувшин с водой, который стоял на нем, превратился в груду острых черепков, пропитавшихся разлитой влагой, что разрезали мою кисть несколькими неглубокими, но болезненными царапинами. Должно быть, перед потерей чувств я потеряла равновесие и опрокинула все вокруг… или же это произошло в виду других обстоятельств?

Мне, как часто бывало и до этого, вновь было трудно собраться с мыслями, а потому, поднявшись и приведя себя хотя бы в подобие здравого порядка, я поспешила устранить следы хаоса вокруг, вызванного моим внезапным помутнением. К моему большому счастью и против оправданных опасений вода из кувшина практически не повредила снадобья, предназначенные к передаче крепостному люду в этот день, а потому от моей тревоги не осталось и следа.

Дни потекли своим чередом. Но хотя я и предпринимала болезненные усилия к тому, чтобы относиться к эпизоду моей встречи с Сувереном как к мнимому, к состоявшемуся будто бы в пределах грезы, либо же в некоем потустороннем мире, созданном силой ментального припадка неясной природы, как к навязчивой причуде распоясавшегося духа; хотя я отказывалась признавать реальность произошедшего вопреки навязчивому ощущению, что его реальность может быть много ближе и явственнее, чем повседневность, в существовании которой, казалось бы, не приходилось сомневаться. – Все же противоречивые размышления зарождались против моей воли при каждой вынужденной или добровольной встрече со Стальным Петром, расцветая тягостными бутонами сомнения, плодами тревожности, рассыпаясь вокруг гроздями вязких дум, побуждавших осмелиться заглянуть за пелену привычного хода вещей, даже если его основания казались непоколебимыми.

Я особенно терзалась этими думами тогда, когда оружейник в некоторый момент нашего разговора (а наступление этого момента было неотвратимо буквально в каждой беседе – ранее или позднее) прикладывал свою пудовую, могущую сокрушить едва ли не камень, кисть к своему квадратному подбородку, острота и масса которого напоминала осадный таран, способный пробить не только врата, но и саму башенную стену, задумчиво погружался в воспоминания о том, каким выдающимся воином был Суверен, находивший одну из подлиннейших и искренних радостей своей жизни в том, чтобы оттачивать мастерство ратного боя с разными видами оружия и в разного рода доспехах. Суровое лицо Стального Петра, чей взгляд обычно был сокрыт ниспадающими едва ли не до пояса густыми черными волосами, тогда светлело и оживлялось. И чем больше похоже оно становилось на лицо живого человека, нежели на лицо безжизненного истукана, тем с большим упоением он рассказывал о том, что даже при той глубокой болезни, которая сковывает душу и разум Монарха сейчас, тот находит в себе силы являться в залу под сей оружейной, чтобы созерцать те чудесные образцы клинков, кольчуг и лат, что были собраны его воинством, либо же представлены ему в качестве даров местными феодалами и послами других государств. Оружейник искренне верил в то, что подобные визиты могли благотворно сказаться на состоянии Суверена и в конечном итоге могли приблизить его выздоровление, на которое он, безусловно, уповал несмотря ни на что. Столь фанатичная его убежденность лишь укрепила меня в намерении посетить запретные залы за непоколебимыми плечами Стального Петра. На этот раз решительно и по-настоящему.

Моя решимость и вправду оказалась подлинной. К благодатной дате великого Рождества Христова я путем наблюдений, окольных и прямых бесед с Петром и прочими персонами из Крепости была практически уверена в том, что каждый третий и пятый день недели Суверен бывает в оружейной. Угасающего правителя ведут туда в процессии девяти, состоящей из трех рыцарей в закрытых шлемах, трех монахов, чьи главы сокрыты капюшонами, а спины согбенны в знак смирения, и трех ткачей, перста которых перебирают клубки багровых нитей, с каждым шагом беспрестанно распутывая их, а после сматывая воедино вновь. Лики ткачей открыты и доступны созерцанию, хотя и представляются отрешенными от действительности, ибо и мыслями они погружены в дело приближения явления Матери Божьей – даже тогда, когда при них нет веретена. Пышущие здоровьем рыцарские станы слишком полны жизни, чтобы под броней скрывался пораженный болезнью правитель. Следовательно, он укрыт под личиной монаха.

Я неоднократно видела, как сия группа, на которую я прежде никогда не обращала внимания, хотя она и ранее часто попадалась мне на глаза, мерно шествует вдоль внутренних крепостных стен – от крыла, где расположены монаршие покои до лазарета, от лазарета до часовни, от часовни до розария, от розария до обители Косьмы, и далее к порогу оружейной. Ни в одном из обозначенных мест она не проводит столько времени, как здесь, ибо это время составляет добрую половину светового дня. В течение сего стояния то рыцарь, то монах, то ткач – по одному из трех себе подобных – скрывается в сводах склада брони и железа, чтобы после вернуться к своим соратникам, после чего процессия возвращается туда, откуда она начала свой путь. В чем истинный смысл сего ритуала я не ведала, но знала, что мне всего лишь нужно быть внутри, когда настает черед монаха.

Будучи практически убежденной в надежности этих наблюдений, я, составляя эти строки в субботу, предполагаю дождаться зари третьего дня новой недели, чтобы в преддверии Рождества Христова тайно оказаться в чертогах хранителя клинков и кольчуг до явления великого гостя. Я сокроюсь там за одной из ширм, ибо знаю, что в утренние часы рассеянность внимания Петра, пораженного винными парами и хронической мигренью, достигает своего апогея. Я молю Господа о предоставлении мне возможности достичь конечной точки моего пути, в каковом месте Суверен созерцает славу былых ратных времен, чтобы одарить его возможностью излечения, спасая собственную душу и всю Богемию. Я посвящаю свой замысел триединому Господу. Во имя Отца, Сына и Святого Духа. Аминь!

Дополнение, замещающее эпилог

Я, Виго Красный, нынешний обладатель сего дневника, принадлежавшего моей слуге Аннеске. Ее помощь привела мою жизнь к необычайному расцвету, но она же едва не привела ее к бесславному завершению. Я пишу сии строки собственной рукой в статусе беглеца, укрывшись в доме плотских утех. Возможно, они станут эпилогом этому своду приватных чувств, мыслей и убеждений, а может быть не будут значить ничего. Признаться, меня не слишком волнует их значение – сия графомания вынуждена, она есть средство отвлечения от обезоруживающей волю тревоги, сковывающей мое естество.

Я безбород, покрыт румянами и облачен в женское платье: эти непривычные атрибуты – мой единственный шанс покинуть Прагу живым и инкогнито, покинуть в обществе куртизанок, отправляющихся в Пешт на излете сего морозного дня. Я не могу поступить иначе, ибо мои информаторы в крепости несколько часов назад донесли мне, что около полудня сего дня Аннеска была насмерть пронзена тремя клинками рыцарского караула в пределах цитадели. В приступе безумия дева неожиданно для всех подняла руку на одного из невинных слуг Божьих, стремясь нанести ему смертельную рану заостренным черным самоцветом, напоминающим кинжал, якобы узрев в несчастном образ прокаженного Суверена. Зная о тяжести сего преступления против Пражского Престола, а также о том, что ответственность за сие злодеяние коснется и меня, ибо нахождение сей девы в самом сердце пражской власти стало возможным благодаря моей репутации, по моему слову – я, ведомый ужасом перед риском бесславной кончины, бросаю все на произвол судьбы.

Я не буду считаться с потерями, ибо в этих обстоятельствах они ничто. Конечная точка моего вынужденного исхода – Львов, где на торжище меж княжеских теремов и Детинцем-на-семи-родниках, где причудливо смешаны иудейские, славянские и тюркские нравы, я смогу вновь обрести свое дело, самого себя. Верю, что оправлюсь быстро: мой давний соратник поможет, ибо, хотя он и не будет рад моему внезапному явлению в его жизнь, давняя ремесленная клятва о взаимопомощи по-прежнему связывает нас. Да пребудет со мной удача. Час отбытия приближается!