Текст книги "Вдова Клико. Первая леди шампанского"

Коронация Наполеона

Париж, Франция, 1804 год. Политическая оппозиция, роялисты и якобинцы, замышляют покушение на Наполеона, чтобы захватить власть во Франции. Они хотят вернуть контроль над обширными землевладениями, которые были конфискованы у церкви и аристократов во время Французской революции. Даже король Людовик XVIII, живущий в изгнании, поклялся вернуть захваченную собственность бывшим владельцам.

Между тем Наполеону необходимо возвысить себя в ранг королевской персоны, чтобы на равных общаться с иностранными правителями. 18 мая 1804 года Наполеон убеждает сенат принять закон о коронации его в императоры Франции, а император выше короля. После смерти Наполеона его титул и трон перейдут к его наследнику. Особенно насущная проблема, поскольку у Наполеона нет наследника, а императрица Жозефина уже не так молода, чтобы подарить его императору.

«Огромные амбиции – это страсть великой личности. Наделенные ими люди могут делать все очень хорошо или очень плохо. Все зависит от принципов, которые движут ими».

Наполеон Бонапарт

Босой и полуодетый, в белых бархатных панталонах, украшенных золотыми пчелами, Наполеон Бонапарт выглядывает из окна дворца Тюильри на обширные сады. Сияющие колонны обрамляют величественную улицу, тысячи фонарей сверкают сквозь кроны деревьев. Он надеется, что Жозефина тоже видит это магическое зрелище, одеваясь к их свадьбе.

Папа Пий VII заставил их венчаться в церкви, чтобы он мог благословить коронацию Наполеона. Какая нелепость! Спустя девять лет после гражданского брака супружеская чета должна дать священный обет у алтаря.

Наполеон отходит от окна, и камердинер подает ему мундир. Наполеон вдевает в рукав одну руку, потом другую.

Манжеты висят ниже его отшлифованных ногтей.

– Тиар, как это понимать?

Камердинер багровеет.

– Ох, сир, прошу прощения. Меня заверили, что мундир переделан.

– Я должен быть через десять минут в храме. – Наполеон сдергивает мундир с себя. – Если к этому времени мундир не будет готов, тебя заменит любой из тысячи камердинеров, мечтающих служить французскому императору. – Он швыряет мундир в Тиара, и тот, пятясь, выходит.

Пока Наполеон ждет, он пишет Людовику XVIII, публично осудившему его решение короноваться в императоры.

«Право на мой трон дано мне Францией. Я буду защищать его своей шпагой».

Он слышит, как кто-то вошел.

– Ты быстро, Тиар. – Но это ужасный Красный человек.

– Как, по-твоему, папа узнал, что у вас с Жозефиной была только гражданская церемония бракосочетания? – спрашивает он.

– На что ты намекаешь? – спрашивает Наполеон, похолодев.

– Жозефина слишком стара, чтобы родить наследника, вот она и попросила папу, чтобы он настоял на католическом венчании – тогда вы не сможете развестись.

– Я никогда не разведусь с Жозефиной. Она мое сокровище. Моим наследником станет мой племянник и внук Наполеон Луи Шарль Бонапарт.

– Ты имеешь в виду внука Жозефины. Но нужно, чтобы в наследнике текла твоя кровь. – Красный человек кашляет кровавой слизью.

– Слушай, приятель, покажись доктору с этим твоим кашлем.

Возвращается с мундиром Тиар. Наполеон надевает его.

– Гожусь в императоры, да? – спрашивает Наполеон у Красного человека, но тот уже исчез. Скатертью дорожка.

19
Ты раздражаешь слух

Наш пятый сбор винограда, но на этот раз все идет по-другому. От оглушительной жары виноград съежился на лозе еще до начала работ. Вдова Демер не смогла набрать достаточное число опытных сборщиц и привезла множество грязных, оборванных женщин и детей из беднейших предместий Парижа; их мужья и отцы призваны в Великую армию. Крестьянские блузы липнут к их коже и не сохнут на ветру. Пестрые шарфы на шее пытаются защитить тело от солнечных ожогов. Кожу покрывают мелкие прыщи, которые они расцарапывают до крови. Вдобавок ко всему они привезли из города платяных вшей. После отъезда Лизетты я не отпускаю от себя Ментину, пока мы рвем виноград, чтобы она не подхватила болезни от работниц.

Франсуа не обращает внимания на мои предостережения и работает плечом к плечу со сборщицами. Те поют странные песни, шокирующие меня.

 
И Бонапарт побьет тебя, побьет тебя, побьет тебя,
И он побьет тебя в хлам,
И он съест тебя, съест тебя, съест тебя,
Каждую крошку ам, ам, ам.
 

Меня еще сильнее берет досада, когда к ним присоединяется Франсуа, он распевает песни с матерями и детьми, рвет виноград быстрее, чем я и моя маленькая помощница Ментина. Светлые кудряшки липнут к ее разгоряченной мордашке, когда мы работаем на жестокой жаре. Она больше ест ягоды, чем кладет в корзинку.

– Виноград жарится при таких температурах. – Франсуа сжимает в кулаке гроздь, и мездра выдавливается сквозь его пальцы. – Надо работать быстрее, иначе у нас вообще не будет урожая.

– Да что ты говоришь? – хмыкает вдова Демер. Она ставит на стол тяжелую корзину. Пожилые женщины, коричневые от солнца и потные, сортируют там виноград и отбрасывают больше, чем оставляют.

Воздух колышется от зноя; никто из старожилов не помнит такие температуры. Еще одна женщина падает в обморок на поле, и Франсуа с другими сборщицами тащит ее в сарай. Сейчас мы пошлем за доктором, чтобы он помог им.

– Надо привезти еще больше сборщиц, – убеждает Франсуа вдову Демер. – Уже три женщины упали в обморок от солнечного удара.

– Весь виноград пропадет и осыплется, пока мы найдем их, – возражает она. – Надо работать с теми, кто у нас есть.

– Я рву для тебя, папочка. – Нежные пальчики Ментины рвут горсть обожженных солнцем виноградин, некоторые из них уже высохли и превратились в изюм.

– Ты хорошая помощница, дочка. – Франсуа вытирает со лба пот, и я вижу красные прыщи у него на шее и на линии волос.

– У тебя тоже появилась сыпь, – говорю я. – Возвращайся домой и остынь.

Он упрямо трясет головой.

– Нам нужна тут каждая пара рук, иначе у нас весной не хватит вина, чтобы выполнить заказы.

Вдова Демер идет по тропе между рядами и уговаривает сборщиц работать быстрее. Франсуа идет за ней, рявкая те же приказы.

Она останавливается и, упершись кулаками в бока, говорит ему:

– Франсуа, это не помощь.

Он откидывает волосы со лба.

– Мы теряем виноград!

– Твой отец доверял мне сбор урожая одиннадцать лет, а теперь его сын сомневается в моих методах? Возможно, ты сам хочешь командовать. – И она начинает развязывать фартук.

– Может быть! – орет он.

Я подхватываю Ментину и бегу к ним.

– Пожалуйста, не уходите, вдова Демер! Франсуа сказал не подумав.

Он запрокидывает голову и грозит кулаком в небо.

– Нам нельзя потерять урожай!

Вдова Демер заправляет седые волосы под фригийский колпак.

– Франсуа, лучше ступай проверь давильщиц. Проследи, чтобы они загружали виноград в пресс поскорее, пока он не загнил.

Он идет по винограднику, разговаривая с небом, словно оно может ответить. Когда он вот так накручивает себя, добра не жди.

Я несу Ментину домой, чтобы она поспала, и наполняю в колодце водой фляжку для Франсуа. Жара затронула и воду, она окрасилась в красный цвет из-за водорослей и выглядит жутковато. Я несу ее в давильню и вижу там Александра Фурно – он отдает приказы работникам, размахивая мясистым пальцем. Франсуа хмуро стоит рядом с ним.

– Филипп не доверяет мне. Он послал сюда Александра.

– Вам повезло, что у вас есть отец, который заботится о вас. – Фурно хлопает Франсуа по плечу. – Мой исчез еще до моего рождения.

Женщины грузят виноград в корзиночный пресс. Вес самого винограда выдавливает сок, и он вытекает через воронку. Я чувствую ароматы абрикосов и ириса, но все портит затхлый запах.

– Тебе надо еще многому научиться, Франсуа, – говорит Фурно, когда женщина катит бочку с виноградным соком в пещеры. – Ты не маркировал бочки, указывая год и сорт? Сколько у вас хранится шардоне, пино нуар и пино менье? Чтобы получить качественное вино, нужно вести записи.

Франсуа трет глаза основанием ладони. Он не может это принять.

– Это наш сбор урожая, – говорю я Фурно. – Скажите Филиппу, что ваша помощь тут не нужна.

Франсуа машет женщине на прессе, чтобы она слезла, забирается туда сам и крутит колесо с красным от усилия лицом.

– Он не должен делать это один, – говорит Фурно.

– Он не один, и мы справляемся со сбором так же, как все в Шампани. Разве это не достойно уважения Филиппа?

– Непременно напомните Филиппу, что мы уже отгрузили сто ящиков в Санкт-Петербург без его помощи, – кричит Франсуа сквозь скрип пресса.

– Отправлять вино в такую жару нелепо, – орет в ответ Фурно.

– Пожалуйста, уходите, – уговариваю я его. – Франсуа сейчас не нужно дополнительной нервотрепки от вас или Филиппа. Сбор винограда просто кошмарный. Он и будет таким с вашей помощью или без нее.

Он с грустным лицом сжимает мне плечо.

– Франсуа счастливец, что у него такая жена.

– Да, верно, – отвечаю я. – Извините, мне надо возвращаться на поле.

Война Третьей коалиции

1805. «Мы дети в руках великана!» – воскликнул царь Александр, когда войско Наполеона победило Британию, Россию и Австрию в битве под Аустерлицем.

Удивительная победа Наполеона была встречена в Париже с огромной эйфорией, хотя Франция находилась на пороге финансового коллапса.

Наполеон писал Жозефине: «Я победил австро-русскую армию под командованием двух императоров. Я немного устал… Обнимаю тебя».

20
Смерть от тысячи ранок

Наша лучшая сборщица падает без сознания на винограднике.

– Странно, что Катарина упала в обморок, не похоже на нее, – говорю я Франсуа, когда мы несем ее в сарай и укладываем на топчан.

Ее круглые, как яблочки, щеки горят от жара, глаза мутные, сознание затуманено. Крошечная вошь выползает из-под ее воротника, и я смахиваю ее на землю.

Она пытается схватить меня за руку, но ее рука падает без сил.

– Изельда, где Изельда? – стонет она, трепеща ресницами.

– Изельда? Кто это? – спрашивает Франсуа.

– Ее дочка… Ровесница Ментины, – поясняю я.

Он качает головой.

– Загляни ей под блузку.

От этого зрелища у меня перехватывает дыхание. Сотни вшей ползают по ее животу, грызут ее кожу.

– Тиф. – Франсуа закрывает глаза. – Эта болезнь убила на войне больше солдат, чем противник.

– Что мы можем сделать для Катрины?

– Болезнь зашла слишком далеко и распространяется с быстротой лесного пожара. Катарину надо изолировать от остальных.

К двери подходит вдова Демер.

– Месье Клико, вы нам нужны.

– Иди! – машу я ему. – Я позабочусь о Катарине. Но ты скажи кому-нибудь, чтобы они отвели Ментину и Изельду к нам домой. – В сотый раз я жалею, что сейчас с нами нет Лизетты.

Раздев Катарину, я обтираю губкой ее мечущееся тело, уничтожая вшей. Если бы мне удалось сбить ее температуру! Но в сарае душно, у меня по спине течет пот.

Пока Катарина спит, я сжигаю за сараем ее одежду.

На закате она шепчет «Изельда» и делает последний вздох. Теперь ее дочка сирота, и я не могу не чувствовать свою ответственность за нее.

* * *

К концу недели еще четыре женщины и пятеро детей умерли, несмотря на наши усилия их спасти. Черная тень страха висит над виноградниками. Кто следующий?

Франсуа и сам работал до изнеможения, и теперь, когда сбор урожая закончился, ему надо отдохнуть. Но он не пришел домой обедать и ничего не ел с утра. Я предположила, что он в одиночестве упаковывает московский заказ. Надев башмаки, я иду ему помогать. Заляпанные грязью, они совсем не те башмачки, какие покупала мне маман. Я не сомневаюсь, что теперь она балует туфельками мою сестру Клементину, хотя она далеко не бедствует со своим бароном.

Солнце висит над горизонтом, заливая виноградники багрянцем и золотом, жара не отступает. Я взбираюсь на холм, тяжело дыша. Миллионы плодовых мушек висят в неподвижном воздухе, пьяные от гниющих виноградных ягод и жмыха. Виноградники опустели, листья увяли, выброшенные гроздья съеживаются на обожженной земле.

Среди наступившей тишины внезапно из пещеры доносится серия взрывов, напоминающих канонаду. Я в панике бегу туда.

– Франсуа, Франсуа! – кричу я сквозь грохот. – Ты где? – Схватив мой тастевин, я молюсь, чтобы мужа там не было. В такую жару бутылки часто взрываются, и это проклятие виноделов, производящих шампанское. При ферментации газ внутри бутылки расширяется, а когда там уже нет места, следует взрыв. Я слышала истории из прошлых лет, когда тысячи бутылок шампанского вот так пропадали в жару. Господи, только не в этом году! Пожалуйста, не в этом году! Франсуа так много работал, что это наверняка сломит его.

В глубине темной пещеры я вижу слабый огонек и осторожно пробираюсь по битому стеклу и оторванным горлышкам бутылок с нетронутыми пробками. Из ящиков торчат остатки бутылок с острыми краями, грозя порезать мне руку.

– Франсуа, ты где? – Раздувая ноздри, я вдыхаю воздух медленно и размеренно – все это знакомые запахи винного брожения, мела, сырых ящиков. И тут мне в нос ударяет металлический запах свежей крови. Моя тревога перерастает в панику. Мой нос чует кровь, и я нащупываю дорогу вдоль меловых стен.

Внезапно новая серия взрывов швыряет мне в лицо горячий воздух.

– Франсуа! – визжу я.

Почему он не отвечает? Он ранен? Мое сердце так сильно колотится о ребра, что я с трудом дышу. Мои башмаки с хрустом давят битое стекло. Я все глубже ухожу в тоннель.

В центральной галерее, где мы разливаем вино по бутылкам, я вижу силуэт Франсуа на фоне света от фонарей. Крутя головой, он хватает бутылки и кладет их на тачку. Его глаза налились кровью и остекленели. Он уже не замечает взрывы вокруг. По его телу текут кровь и шампанское и собираются в лужицы на известняковом полу. На голой груди я вижу красную, мокнущую сыпь.

Он видит меня, и его глаза странно блестят.

– Помоги мне спасти это, Барб-Николь. – Он снова хватает две бутылки, но они взрываются в его руках, осыпав нас осколками стекла.

– Стоп! – кричу я. – Бутылки слишком нагрелись, и когда ты хватаешь их, они взрываются от сотрясения.

– Мы опаздываем на месяц с московской отгрузкой, – говорит он, хватая другие бутылки. – Нам нужно послать Луи хоть немного вина, или мы потеряем его. – Бутылка рассыпается и ранит его ладонь. Он запрокидывает голову и хрипло смеется, ручейки крови текут из его руки. – Филипп прав, я никогда не стану виноделом. – Он пускается в жутковатую пляску, пиная осколки.

Взрывы бутылок гремят повсюду, словно артиллерия во время жестокого сражения. Не только там, где их хватает Франсуа, но и в каждой из пещер, ответвляющихся от галереи.

– Франсуа, слишком жарко. Надо уходить отсюда. Может взорваться вся пещера. – Не дожидаясь ответа, я хватаю его за руку и тащу прочь.

Наверху все такая же удушающая жара. Наша одежда промокла от вина и крови.

Франсуа выгибает спину и кричит в темнеющее небо: «Глупо. Глупо. Очень глупо». Потом падает на землю и лежит, раскинув руки-ноги.

– Что тут скажешь…

Ничего не говори, приказываю я себе. Франсуа поймет, что я успокаиваю его, и снова сорвется с резьбы. Я ложусь рядом с ним и молюсь, чтобы звезды смыли наши ошибки.

Но в голове крутятся тревожные мысли. Сколько вина мы потеряли? Осталось ли его достаточно для отгрузки в Москву? Если мы не наберем партию, уйдет ли от нас Луи Боне? Зачем нам вообще пытаться что-то сделать, раз нас преследуют неудачи?

Молчание нарушает Франсуа.

– Оптимизм – это безумие настаивать на том, что все хорошо, когда мы несчастны.

– Вольтер. – Я беру его руку и сжимаю ее. – Тогда мы будем сходить с ума вместе. Завтра мы спустимся вниз и поглядим, что можно отправить Луи.

* * *

Ментина вбегает в нашу спальню и забирается на кровать, щебеча озорной стишок, которому ее научил Франсуа.

 
И Бонапарт побьет тебя, побьет тебя, побьет тебя,
И он побьет тебя в хлам,
И он съест тебя, съест тебя, съест тебя,
Каждую крошку ам, ам, ам.
 

Франсуа не реагирует. Он обливается потом. Красные прыщи покрыли его руки и ноги, они пахнут, как несвежее пиво. Он обеими руками скребет голову, ужасно гримасничает и бормочет что-то невнятное.

Я снимаю дочку с постели и проверяю, нет ли на ней вшей, дую на ее нежный и чистый животик. Она хихикает, но меня уже гложет страх. Мне так нужна Лизетта, но она выбрала не нас, а своего кузена.

Я несу дочку на кухню и прошу нашу стряпуху искупать ее. В ответ на необычную просьбу женщина кивает головой в чепце. Она и так уже переработала, когда готовила еду для сборщиц винограда.

– Возможно, у Франсуа тиф, – говорю я ей настигшую меня страшную догадку.

Она забирает Ментину и снова сокрушенно качает головой.

Я возвращаюсь к Франсуа и на ходу проверяю свои руки. Вижу царапины и синяки, оставшиеся с уборки, но никаких прыщей и болячек – пока. Паника расползается в душе словно кислота в красильном баке. Я пытаюсь проглотить комок, появившийся в горле.

Завязав ремешком волосы Франсуа, я наливаю из кувшина холодную воду и протираю его горящий лоб. Глаза у него мутные, как те лужи, по которым мы с ним бродили в детстве. На мои прикосновения он не реагирует и по-прежнему дергает себя за волосы.

Его осматривает доктор, лечивший сборщиц винограда. Я сомневаюсь, что он хоть что-то видит сквозь грязные стекла пенсне на толстом носу. Я жду диагноз, и мое сердце прыгает словно камешек по поверхности озера – прыгает лишь для того, чтобы пойти вниз к мутному и сумрачному дну.

– Вероятно, он заразился тифом от ваших работниц. – Он поправляет пенсне. – Тиф в высшей степени заразный.

У меня сжимается сердце от страха. Ментина играла с Изельдой. Ее мать, Катарина, умерла первая.

Доктор откидывает назад редеющие волосы.

– Надо было вызвать меня раньше. – Он качает головой с драматическим видом, как это делают доктора.

Я беру Франсуа за руку.

– Вчера вечером он не выглядел больным. Он плясал в винном погребе. – На лужах вина и осколках бутылок.

– Вероятно, у него был маниакальный синдром. – Протерев стекла, он водружает пенсне на нос. – Высокая температура вызывает депрессию, а в конце – манию.

– В конце? Что вы говорите? – Мне хочется растоптать его проклятое пенсне. – Вы должны что-нибудь сделать и спасти его. Не может быть, чтобы не было никакого средства. – Я прижимаю руки к груди.

– Кровопускание, чтобы избавиться от плохой крови, – говорит он. – Или трепанация.

– Моя бабушка умерла во время трепанации. Я не даю согласия.

– Сильный жар повредил его мозг, мадам Клико. – Доктор идет к двери. – Держите его в этой комнате и меньше бывайте рядом с ним, иначе я буду вынужден посадить на карантин весь ваш дом.

– И что же, я никак не могу ему помочь?

– Молитесь. – Он надевает широкополую шляпу и бурчит адье.

Я сижу возле Франсуа и произношу вслух все молитвы, какие могу вспомнить. Когда я открываю глаза, он улыбается. Мои молитвы услышаны.

– Головастик, тебе лучше? – Может, он скажет мне сейчас, что это был розыгрыш? Но он снова рвет на себе волосы, словно сорную траву в саду, и смеется. Когда я пытаюсь удержать его руку, он отталкивает ее и поворачивается к стене.

Я весь день не отхожу от него, но он лежит безучастно и отказывается от еды. Я пытаюсь дать ему пить, но вода стекает по его щекам.

В ту ночь я сплю с Ментиной. Она просит спеть песенку про Наполеона.

 
Тише, детка, закрой глазки и не плачь,
Глянь – сюда Наполеон несется вскачь,
Он услышит голосок твой, в дом войдет
Ручки-ножки капризульке оторвет.
 

Дочка засыпает под брутальную отцовскую колыбельную. Какая сила побудила его научить дочку этой песенке? Какая сила владеет им сейчас?

Я задремала, и мне приснилось, как ужасный Красный человек отрывает у Франсуа руки-ноги.

* * *

– Бонжур, мадам. – Певучий голос врывается в мой кошмар. Я тру глаза. Передо мной стоит Лизетта.

– Вы вернулись?

– Конечно, мадам. – Она взбивает лежащую возле меня подушку.

Я хватаю ее руку и целую, целую – эту руку, знакомую руку, которая заботилась обо мне с детства.

– Что такое, детка? – Она приглаживает мои кудри. – Это так не похоже на вас.

– Я боялась, что после моих отвратительных слов вы останетесь у ваших родных. – Я приподнимаюсь. – Где Ментина?

– Она пошла проведать отца.

– У Франсуа тиф. Ее надо держать подальше от него. – Я вскакиваю и выбегаю из детской.

Ментина свернулась калачиком возле него и поет песенку про Бонапарта. Глаза у Франсуа пустые и мутные.

Лизетта подхватывает Ментину и уносит.

– Пойдем, поглядишь, что я привезла тебе из Швеции.

– Поставьте кастрюли на огонь, – кричу я ей вслед. – Ванна с солью лития помогала до этого. – Я беру его за руку. Под его обгрызенными ногтями запеклась кровь.

Через полчаса Лизетта помогает мне налить в узкую цинковую ванну колодезную воду и четыре кастрюли кипятка. Потом я выливаю в ванну соли лития и ставлю синюю бутылку на стол возле ванны. Вдвоем с Лизеттой мы переносим худое, покрытое язвами тело Франсуа в теплую воду.

– Как тебе нравится водичка, любовь моя? – спрашиваю я. Он молчит, на лице отрешенность.

Громкий стук в дверь. Лизетта идет открывать. Я растираю коченеющие пальцы Франсуа, пытаясь вернуть в них жизнь. Тут меня настораживает переполох у двери, и я иду узнать, что там происходит. Комнату на всякий случай оставляю открытой – вдруг Франсуа позовет меня.

Лизетта изо всех сил держит дверь и не впускает в дом Александра Фурно.

– Барб-Николь, велите этой особе впустить меня, – кричит он. – Мне срочно нужен Франсуа.

Я качаю головой.

– Сейчас ему не до разговоров. Он простудился в пещерах.

– Я видел, что он натворил в пещерах. Это не простуда. Он снова болен, да?

Я собираюсь с силами.

– Лизетта, впустите месье Фурно.

Она вращает «диким глазом» и уходит.

– У Франсуа тиф, – говорю я ему. – Доктор говорит, что мы должны соблюдать карантин.

Фурно стаскивает малиновый берет и падает в мягкое тронное кресло. Он словно не слышал моих слов и бубнит про битые стекла в пещере, что я должна все убрать, и множество других претензий, которые в данный момент меньше всего меня интересуют. Из-за него я не могу вернуться к Франсуа, но надеюсь, что литиевая ванна идет ему на пользу. Когда часы бьют час, Фурно тяжело вздыхает.

– Доктор уверен, что это тиф?

Я киваю, а он дергает себя за ус.

– Вы можете привезти сюда Филиппа? – Я встаю, и у меня подгибаются колени.

– А вы сами как себя чувствуете? – спрашивает он, поддерживая меня.

– Все нормально. – Взяв берет, я надеваю его ему на голову, и он удаляется за Филиппом. Они приедут через час, достаточно времени, чтобы одеть Франсуа.

Но когда я возвращаюсь в нашу спальню, то обнаруживаю, что дверь закрыта. Я нажимаю на нее, но она лишь слегка приоткрывается – мешает стул. Голова Франсуа покоится на краю ванны – мирная сцена, которую разрушает запах тухлых яиц. Синяя бутылочка с солью лития разбита на две части. Белые кристаллы просыпались на стол и пол.

Я барабаню в дверь.

– Франсуа, пусти меня. – Его голова не шевелится. В моих ушах ревут сирены, предупреждающие зимой о морозе на виноградниках. Его длинная рука, покрытая укусами вшей, лежит на краю ванны. Острый осколок синей бутылки падает из его пальцев на мраморный пол, и небольшой шум звучит как оглушительный взрыв.

Как я ни наваливаюсь плечом на дверь, она не открывается. Тогда я с разбега ударяюсь в нее всем телом, и она распахивается, сломав стул.

Я гляжу на Франсуа, и у меня из глотки вырывается крик.

Его длинные каштановые волосы плавают по кровавой поверхности, как когда-то в детстве, когда мы плавали в пруду среди красных водорослей. Старые рубцы на его запястьях перерезаны, чтобы кровь свободно текла в горячую воду.

Я зажимаю пальцами раны, кладу голову на его безволосую грудь, которая уже не вздымается. Сердце тоже затихло, не бьется. Ни дуновения дыхания из ноздрей.

Зато мое сердце бьется о грудную клетку словно пойманный заяц. Я тормошу Франсуа, зову его, прошу дышать. Он нужен мне. Мое горло охрипло от крика, тело дрожит от ужаса, в ушах оглушительный звон.

Потом тишина.

Может, если я посижу тихо, Франсуа вылезет из мутного пруда и покажет мне головастиков, которых держит в пригоршнях?

Но он не шевелится, волосы плавают ореолом вокруг головы. Я осталась одна на этом свете, без него.

За окном проплывают облака, их отсвет заливает его лицо спокойным светом, смягчая все острые выступы. Он кажется таким молодым. Я приглаживаю его мокрые волосы, не ощущая пульса ни на висках, ни на шее. На его губах играет беззаботная мальчишеская улыбка.

Я не могу терять его, не готова к этому. Поэтому я запираю дверь, снимаю платье и все остальное и остаюсь в сорочке. Развязываю замшевые туфельки, ставлю их возле цинковой ванны и шагаю в нее.

Вода еще теплая. Я ложусь рядом с мужем и вдыхаю весенний запах, который все еще живет на его угловатой ключице, мускулистом животе, на длинных руках и ногах. Франсуа столько раз уверял меня, что будет со мной целую вечность.

Я сплетаю наши пальцы, скребу ногтями его ладонь, чтобы он знал, что не одинок. Впереди у него дальняя дорога, а он никогда не был хорошим путешественником, мой Франсуа.