Текст книги "Вдова Клико. Первая леди шампанского"

32
Клин клином вышибают

Лизетта наклоняется над сундуком и аккуратно раскладывает по его углам свою одежду. На этот раз она попросила отпуск на месяц, чтобы помочь кузену устроиться в Англии. По ее словам, семья кузена наконец-то будет чувствовать себя в безопасности впервые за десять лет. За это время он переезжал из Франции в Верону, потом в герцогство Брауншвейгское, Курляндию, Пруссию и Россию, пытаясь спастись от Наполеона.

– Может, вы подождете, когда сюда вернется Луи? – спрашиваю я.

– А вы что-нибудь слышали от него?

– Нет, – отвечаю я и думаю про себя, что он, возможно, уехал домой в Германию.

– Я вернусь к началу уборки урожая. – Лизетта с силой прижимает одежду, чтобы побольше уместилось. Она упаковывает весь свой гардероб.

Как я могу отказать ей? Конечно, она хочет помогать своей семье. Но мне будет ужасно ее не хватать. А если на этот раз она вообще не вернется? Для меня Лизетта – это моя семья, и я надеюсь, что это взаимно; она ближе мне, чем маман.

– Давайте утром я схожу на почтамт вместо вас, – предлагаю я. – Мне полезно прогуляться.

– Вы мне очень поможете этим, – отвечает она. – Дилижанс отправляется завтра в семь, а мне еще нужно передать дела новой девушке.

Она протягивает мне носовой платок, наполненный сушеной лавандой, и я выхожу из дома. Зловонный воздух Реймса не идет ни в какое сравнение с ландшафтами Шампани в Бузи: тут и вонь ночных горшков, которые выливают прямо на улицу, и конский навоз на дорогах, тут и трубы изрыгают густой желтый дым, и едкие испарения кожевенных мастерских. Лавандовое саше не убирает запахи, но хотя бы немного их фильтрует.

На почтамте почтмейстер выкладывает передо мной бандероли, с интересом разглядывая каждую. Я хватаю их.

– Благодарю вас, месье Ламон. Я сама разберусь с ними.

Я иду домой, и острый мысок моего башмачка застревает между булыжниками. Я с разбегу теряю равновесие и падаю на углу нашей улицы. Поднимаюсь и вижу, как чуть поодаль папá вручает Лизетте толстый конверт. Они тихо говорят о чем-то. Их головы почти касаются друг друга. Что я вижу? Любовная интрижка между ними кажется мне немыслимой. Я иду к ним. Лизетта убирает конверт в свой плащ и уходит.

– Что это значит, папá?

– Барб-Николь, какой сюрприз, как я рад тебя видеть! – Он целует меня в обе щеки, но смотрит куда-то мимо моей головы. – Давай я провожу тебя домой.

Взяв меня под руку, он идет быстрым шагом с этой улицы и сворачивает не к дому, а в противоположную сторону. Мы проходим мимо кузницы, кузнец подковывает лошадь, пахнет разогретым железом. Крестьяне везут на рынок тележки с овощами. На углу орет мальчишка-газетчик: «Император Наполеон занял Мадрид и объявил себя командующим семидесятитысячной испанской армии».

Папá покупает газету и дает мальчишке франк.

– Вы намерены объяснить мне, что происходит? – спрашиваю я.

– Сейчас мы продолжаем идти и беседовать. Расскажи мне шутку, какую-нибудь шутку.

– Я не рассказываю шуток.

– Очень хорошо, тогда я расскажу тебе. – Прикусив губу, он щурится. – Если дама шьет, она не та, кем кажется.

– Вы тоже не слишком умеете шутить, – усмехаюсь я, но тут до меня доходит скрытый смысл шутки. – Вы имеете в виду Лизетту?

Папá молча идет. Его рот плотно сжат.

Наконец мы подходим к моему дому; от герани веет пряным ароматом. Я распахиваю железную калитку. Ко мне на руки прыгает Феликс и требовательно сверкает золотисто-зелеными глазами. Он требует курятину и сливки, немедленно.

Папá оглядывается на улицу.

– Лучше я пойду домой. Твоя мать будет беспокоиться, куда я пропал.

– Нет, вы не пойдете. Вы зайдете ко мне. – Я открываю перед ним дверь. – Вот я только накормлю Феликса. Вы ведь помните про матаготов.

– Матаготов? – фыркает он. – Но ведь они приносят неудачу, верно?

– Это только когда с ними плохо обращаются. – Феликс извивается и мяукает, когда мы идем на кухню.

Папá выглядывает на улицу из-за голубой полотняной шторы.

– Перестаньте вести себя как рыцарь плаща и кинжала и расскажите, что происходит, – требую я.

На кухню входит Лизетта, их взгляды встречаются, подчеркивая тайный договор между ними.

– Что вы скрываете? – спрашиваю я.

Лизетта наклоняет голову и глядит на меня из-под своего чепца.

– Простите мадам, но я дала клятву верности. Я не вправе ничего сказать даже под страхом смерти.

У папы на лбу выступил пот.

– Барб-Николь, ты должна поклясться, что будешь хранить эту тайну. – Он говорил то же самое, когда в годы Большого террора я увидела в наших пещерах спрятанных священников; а ведь тогда он возглавлял местных якобинцев.

– Все останется между нами, папá. – Я поднимаю кверху ладонь. – Даю вам слово.

Папá тяжело вздыхает.

– Король Людовик XVIII переехал в Англию, чтобы быть готовым взойти на трон, когда будет побежден Наполеон.

Теперь для меня все встает на место – срочные поездки Лизетты, ее секреты и уклончивые ответы.

– Так, значит, ваш кузен – король? – спрашиваю я.

– Наши матери были сестрами, – отвечает она. – В Версале я была фрейлиной у его фаворитки, графини де Бальби.

Передо мной все расплывается и становится похожим на шахматные клетки.

– Лизетта, у вас есть что-нибудь сладкое? Мне срочно нужно.

Она шуршит в кладовой и приносит грушевые пирожные с большими шапками сладкого крема.

Я пожираю половинку груши, и дурнота проходит.

– Но папá, вы ведь с самого начала поддерживали Наполеона. В годы революции вы оба были якобинцами. Мне казалось, что вы дружите.

Папá выпячивает губы и кивает.

– Наполеон любит обсуждать со мной свои планы и прислушивается к моему мнению. – Он тоже берет грушу и пробует ее. – Но он сейчас изменился. Чем больше у него власти, тем сильнее голод. Он сделал себя императором трех стран. Он не остановится, пока не покорит всю Европу. – И он снова откусывает от груши.

– Значит, теперь вы роялист? – спрашиваю я. У меня кружится голова.

Он доедает последний кусок пирожного и молчит, наслаждаясь послевкусием.

– Я француз. Честь обязывает меня делать то, что хорошо для Франции.

– А вы? – спрашиваю я у Лизетты.

Она лукаво улыбается.

– Я всего лишь бедная швея, и никто не заподозрит, что я служу посыльной у короля.

Феликс доедает мое пирожное и дочиста вылизывает тарелку.

– Франция пустит короля на трон? – спрашиваю я.

– Это меньшее из двух зол, – говорит папá. – Французам придется выбирать между безумцем, который убивает тысячи французов во имя свободы, и настоящим королем, данным Франции Богом. – Он воздевает глаза к небу.

Сжав руки на взволнованной груди, я пытаюсь понять смысл его слов.

– Вы думаете, что после десяти лет борьбы за свободу, равенство и братство французы падут ниц перед королем?

– Людовик XVIII обещал, что он откажется от старого режима и будет служить людям Франции так, как они этого хотят. Король хочет прекратить войны, снизить налоги, защищать свободу вероисповедания и свободу прессы. Он выберет новую Палату депутатов, чтобы установить верховенство закона.

– Но король действительно выполнит то, что обещает? – спрашиваю я.

– У вас есть еще эти груши? – спрашивает папá у Лизетты, и она приносит ему. – Мы не позволим Людовику XVIII подойти близко к трону, пока он не узаконит эти предложения. Иначе я бы не рисковал так своей жизнью. – Он в одно мгновение съедает грушу.

– Но разве можно победить Наполеона?

– Маловероятно. – Он вздыхает, надувая щеки. – Наполеон потерпел поражение лишь в трех сражениях из сорока. – У папы круглится живот, и он расстегивает пуговицу на жилете. – Еще сотни тысяч солдат призваны в Великую армию.

– Как такое возможно? Все наши французы и так уже в армии.

Лизетта начинает чистить лук к обеду. Феликс наблюдает за ее работой, его хвост мотается как метроном. Я беру другой нож и помогаю ей.

– Наполеон собрал самую большую армию в истории человечества. – Глаза папы слезятся от дыма. – Поляки, австрийцы, итальянцы, баварцы, саксонцы, голландцы, вестфальцы, швейцарцы, датчане, шведы, испанцы и португальцы.

– Зачем ему такая абсурдная армия? – Я режу луковицу пополам.

Папá стирает слезу со щеки.

– Царь нарушил договор с Наполеоном и теперь торгует с Англией. Наполеон сходит с ума от злости.

Лизетта стучит черенком ножа по головке чеснока и чистит дольки.

У меня зудит в носу.

– Война с Россией – это катастрофа для моего шампанского. Мы продаем там большую часть наших бутылок.

– Больше не будете. – Он качает головой. – Торговля замрет, пока Наполеон не отомстит царю.

На меня обрушиваются все запахи, и я тру виски, чтобы унять пульсирующую боль.

– Может, Луи сумеет продавать наше вино здесь, во Франции.

– Эта новая война опустошила казну, – говорит папá. – Банки закрываются. Введенная Наполеоном континентальная блокада задушила наш экспорт, и теперь никто не покупает французские товары.

– Как цугцванг в шахматах – невозможно выиграть, – говорю я. – Поддерживая Наполеона, мы посылаем французов на смерть. Но как мы можем вернуть в страну короля, когда столько сил потрачено на обретение свободы? Ни один из этих вариантов, на мой взгляд, не имеет смысла.

– Суп с кровяной колбасой, вот что это; кровавое месиво, – бурчит Лизетта; у нее дергается нижнее веко.

– Свобода означает, что ты сам решаешь для себя, во что верить, и не важно, во что верит остальной мир, – говорит папá. – Ну, и за кого ты, mon chou?

Я вспоминаю мучительную агонию Франсуа, убивавшего своих соотечественников, ужас и вину, разъедавшие его изнутри много лет после этого. В конечном счете именно они и послужили причиной его смерти.

– Уж точно не с Маленьким Дьяволом. – Я хватаю за руки папу и Лизетту. – Я буду свято хранить вашу тайну.

В моих венах снова пульсирует азарт.

Если Наполеон сможет победить Россию, смогу и я.

* * *

Одно дело мечтать покорить мир и совсем другое – платить за это. Мой энтузиазм тает, когда я держу в пальцах неоплаченные счета. Поставщики отказывают мне в кредите, пока я не оплачу их. Я перебираю их еще раз, но это ничего не меняет. Факт налицо – я вылетела в трубу.

Я готова рвать на себе волосы, но у моих ног Ментина играет с Феликсом клубком шерстяных ниток. Так что вместо этого я открываю бутылку и наливаю себе в бокал клико.

– Можно присоединиться к тебе? – В дверях моего кабинета слышится пронзительный голос маман. В чем дело? Она никогда не удостаивала посещением мой кабинет, но раз явилась, то это явно не к добру.

– Какой сюрприз, – вяло отзываюсь я и наливаю ей шампанское. Может, оно поможет сгладить наши разногласия. Я уже убедилась, что шампанское облегчает многие проблемы.

Ментина вскакивает и обнимает маман.

– Меме, можно я потом пойду к вам?

Маман гладит ее по щечке.

– Конечно, милая. Вот только я сначала отдам твоей маме одну вещь. – Она кладет на стол полированную деревянную шкатулку. – Я подумала, что это поможет тебе.

В шкатулке лежат бабушкины серьги и ожерелье. Я ахаю, а Ментина смеется, прижимая пальчики к губам.

Я не видела эти драгоценности со дня моей свадьбы, когда я отдала их маман. Грани изумрудов ловят солнечный свет и отбрасывают зеленые узоры на светлые стены.

Ментина с любопытством наклоняется над шкатулкой.

– А их можно потрогать?

– Бабушка оставила это тебе, Барб-Николь, – говорит маман. – Продай их, а вырученные деньги вложи в свое дело. Бабушка была бы довольна, если бы ты так поступила.

Кому много дано, говорила бабушка. У меня кружится голова, и я пытаюсь понять, что происходит. Маман никогда прежде не приходила мне на помощь.

– Можно мне надеть их, пока вы их не продали? – спрашивает Ментина.

Я застегиваю ожерелье на ее шейке, и Ментина глядится в позолоченное зеркало и трогает пальчиками огромные изумруды.

Маман делает еще один глоток шампанского.

– Твое шампанское стало вкуснее, правда?

– Да. – Я беру ее за руку. – Ой, маман, без этих изумрудов мне пришлось бы вылететь в трубу.

Она сжимает мою руку своей, покрытой зеленоватыми венами.

Моя грудь вздымается от шока, облегчения, тоски по бабушке и благодарности за невероятный подарок маман в мои самые тяжелые дни безденежья. Я поднимаю бокал.

– Бабушка часто говорила: «Кому много дано, с того много и спросится».

Ментина повернулась от зеркала.

– Что она хотела этим сказать?

Маман вскидывает брови и пьет шампанское.

– Когда я это выясню, вы будете первыми, кто узнает об этом, – говорю я им.

* * *

Я посылаю бабушкины драгоценности Луи, чтобы он продал их в России местным богачам.

Получив его ответную посылку, я открываю ее на моем столе. Феликс атакует мои беспокойно переминающиеся ноги, потому что на туфельках со стрекозами шевелится бахрома. Вот что пишет Луи:

«Я смог продать лишь серьги, так как перспективы тут очень скверные».

Я с разочарованием считаю деньги. Их недостаточно для замены всего оборудования, которое забрал Фурно, но их хватит, чтобы продержаться до нового перелома в войне.

«Повсюду… производство совершенно сдохло. Европа на грани экономического коллапса, и все знают, что в этом виноват Маленький Дьявол. Все французское под запретом. В Смоленске меня грозились арестовать, если я не уеду. Ворота будут закрыты на годы. Никакая ловкость не помогает налаживать контакты с зарубежными клиентами, хотя они по сути не винят французов за причиненные неприятности».

Луи изобразил Маленького Дьявола в красном мундире и шляпе-двууголке. С завязанными глазами он палит из пушки по окружившим его европейским правителям. Внизу под рисунком он нацарапал мрачное примечание:

«Сейчас самое неудачное время начинать собственное дело».

Феликс наскакивает на рисунок и рвет его на клочки.

– Перестань. – Я отгоняю его. – Это мое. – Я пытаюсь сложить обрывки, словно они представляют собой какую-то ценность наподобие любовных стихов или банковского счета. Но клочки слишком мелкие и не складываются.

Я пишу Луи, чтобы он вернулся в Реймс для выработки новой стратегии, и надеюсь в душе, что к его приезду она у меня появится. По крайней мере, он будет здесь.

33
Легче сказать, чем сделать

«Кризис 1811 года» – так именуют ситуацию газеты. Европейская экономика падает по крутой спирали из-за установленной Наполеоном континентальной блокады. А от Луи по-прежнему ни слова, и я боюсь, что он арестован или с ним случилось что-то и похуже.

Я въезжаю на холм в Бузи; во все стороны простираются виноградники. Нынешняя весна слишком жаркая. Распускающиеся листочки слишком нежные, и запоздалый заморозок может их убить, тогда и весь урожай, считай, потерян. Когда-то я шутила над Франсуа и его преувеличенной тревогой, но теперь такая же тревога грызет слизистую моего желудка. Я мысленно прошу у него прощения.

Нервы скачут, словно мыши по полю, когда я спускаюсь в пещеру, чтобы смешать мои первые вина без Фурно. Все, чему я когда-либо училась, вылетело у из головы, и там пусто и холодно, как в меловой пещере. Слава богу, мой мастер по погребу Жакоб остался из верности Филиппу. Многие из старых работников ушли с Фурно, не желая работать на женщину. Жакоб трудится не покладая рук, приспосабливается к моим методам купажа, бутилирования и хранения бутылок вниз горлышком, чтобы там скапливался дрожжевой осадок.

Я приступаю к купажированию, и передо мной встает тот же вопрос, какой мы с Франсуа задавали в самом начале всем.

– Что делает вино очень хорошим?

Вдова Демер ответила нам, что все дело в терруаре: почве, топографии местности и погоде, в которую зреет виноград. Фурно сказал, что все дело в правильном времени уборки урожая. Рене, вдова прессовщика, заменившая его, когда он погиб на войне, сказала, что вкус винограда сохранится, если давить виноград «легкой рукой». Жакоб считает, что все дело в нужной температуре в пещере.

Хорошее вино – это мистическая алхимия с участием всех перечисленных факторов. Но в конечном счете ответственность лежит на виноделе – для создания выдающегося вина он смешивает вина разных лет, разных сортов винограда и из разных терруаров.

Из-за холода в пещере по моим рукам и ногам бегут мурашки, когда я беру вино из разных бочек. Пино нуар для интенсивного вкуса спелой вишни, сассафраса и мяты. Пино меньер для аромата, яркости и кислотности. Шардоне от лимонного до маслянистого.

У меня кружится голова, и я не знаю, что и выбрать. У каждой винодельни свой уникальный терруар – солнечные склоны речных долин и пологих холмов. Почвы тоже самые разные – каменистые, глинистые, песчаные. Погода, солнце, открытое или закрытое место. Все эти факторы влияют на качество вина. К концу дня я сделала всевозможные купажи, от посредственных до ужасных. Почему я решила, что могу заниматься этим одна?

Я достаю платок и вытираю вспотевший лоб. Роняю пульсирующую от боли голову на руки и закрываю глаза. Мимолетная нотка жимолости пробуждает мой нос.

НОС.

До сих пор я пыталась использовать мозг, а не мое проклятие, вот и попала в тупик. Завязав платком глаза, я нюхаю в золотом тастевине пахнущее жимолостью вино. Простое, с цветочным ароматом, оно просит, чтобы я придала ему глубину. Нюхаю разные вина и выбираю подходящее для купажа. У получившегося вина бархатистый вкус с фруктовой ноткой и совсем чуточку слышится дуб. Оно восхитительное и удивительно простое. В общем, я должна доверять Носу.

Так что же, мой Нос – дар или проклятие? Но разве это важно? Я рождена, чтобы делать шампанское. Лучшее шампанское, какое когда-либо пробовал мир.

* * *

Горящая печь озаряет стеклодува языками пламени. Я помню лицо этого великана, хотя прошло двадцать лет, а вот он меня не помнит. Он по-прежнему Голиаф. Его обнаженные грудные мышцы покрыты сажей и потом и блестят от жара печи. Жорж Бержерон дует через метровую медную трубку в расплавленную стекольную массу. Это первый шаг к рождению бутылки.

Его лицо пробуждает во мне подспудный страх, сидящий со времен Большого террора, когда Бержерон привел разгневанную толпу голодных ремесленников к Отелю Понсарден и они стучали в наши ворота горящими факелами. Я помню, как смотрела на них из окна детской на третьем этаже, прячась за занавеской. Маман бегала по дому и охала, прижимая к груди новорожденную Клементину. Потом поцеловала ее в крошечный лобик, отдала мне, а сама бросилась во двор к папе – поддержать его и успокоить разъяренную толпу.

Жан-Батист, в тот момент семилетний, показал на Бержерона и сказал, что этот великан может нас съесть. Тогда я закрыла ему глаза ладонью, чтобы он не смотрел.

Восхитительный запах свежего хлеба приплыл в детскую. Страшный удар сотряс окна, потом еще один. Я выглянула во двор. Толпа била по воротам толстым бревном. Наконец створки распахнулись, и Бержерон повел толпу к нашим дверям.

Папá, маман и Лизетта раздавали дюжины багетов из нашей кухонной тележки в протянутые руки. Прачки выносили из дома новый и новый хлеб, прямо как в притче про Иисуса и семь хлебов. Возможно, эти багеты спасли нам жизнь.

Сейчас Бержерон выдувает стеклянный пузырь до нужного размера. Дует в трубку, пока горячее стекло не раздувается. Ловким поворотом делает ямку в дне бутылки. Потом ставит готовую бутылку на стеллаж, чтобы остывала. Я с ужасом замечаю, что он сидит в железном кресле-каталке. У этого гиганта, которого я до сих пор боюсь, только одна нога.

– Вы не заблудились, мадам? – спрашивает он. – Рынок там, дальше, на левой стороне.

– Гражданин Бержерон, – здороваюсь я так, как папá учил меня здороваться с ремесленниками, – «гражданин», а не «месье». – Я Барб-Николь Клико. – Я протягиваю ему руку, но он игнорирует ее. – Я работаю с гражданином Фурно. – Он глядит на дорогу.

– Где ваш возчик, чтобы забрать бутылки?

– Я приехала сама. Мы с Фурно разделились, и наш возчик ушел с ним.

– У меня договор с Фурно.

– Я принесла золото за бутылки. – Я даю ему тяжелый холщовый мешок, и он проверяет его содержимое. – Но мне нужно проверить качество. В последней партии было больше трети брака. Я надеюсь, что вы сделаете на этот раз бутылки с более толстым стеклом, как я указала в заказе.

– Вы и впрямь привередливая, как Фурно и говорил, – усмехается он. – Без него вы все равно разоритесь.

– Я хочу проверить мои бутылки.

– Они уже упакованы в ящики и готовы к отгрузке, – фыркает он.

– Тогда я сделаю выборочную проверку, чтобы убедиться, что они соответствуют моим требованиям.

– Вы, Понсардены, думаете, что можете улыбаться и выкручивать руки? Что никто не заметит, как вы всегда оказываетесь наверху, а мы, люди труда, остаемся ни с чем. Николя Понсарден менял свои взгляды чаще, чем актер костюмы. Я сыт по горло вашими аристократическими фокусами.

В мастерскую заходит, шаркая, сгорбленная женщина.

– Груз упакован, – сообщает она, потом видит меня и приседает в реверансе. – Ах, мадам Барб-Николь, как приятно видеть вас снова.

Дуновение миндального теста и ванили пробуждает во мне воспоминание.

– Гражданка Камилла, да? Вы были у нас судомойкой в моем детстве. Вы тайком кормили меня на кухне макаронами.

Ее смех звучит как куриное кудахтанье во дворе.

– Вы так любили в детстве сладкое.

Бержерон показывает ей мешок.

– Она принесла золото.

– Слава Богу. – Камилла крестится. – Мы отказались от помощников, потому что дела идут еле-еле. Жорж еле справляется, с тех пор как его привезли домой без ноги с битвы при Байлене.

Бержерон трет свой обрубок.

– Простите, гражданин Бержерон, я не знала, что вы были на войне, – говорю я.

– Я пошел добровольцем, клюнул на эту брехню про свободу и равенство для простого народа. – Он толкает колесо кресла и подъезжает к жене. – И вот я с чем остался.

– Все не так плохо, Жорж, пока у нас есть заказы от Клико. – Камилла берет с его коленей мешок с монетами. – У него чуть легкие не лопнули от ваших бутылок, мадам. Экстра-толстые, как вы и просили. Я сама обернула каждую в бумагу и солому. – Они глядят друг на друга с гордостью и теплотой, как когда-то мы с Франсуа.

– Тогда я верю вам, гражданка Камилла.

– Почему вы думаете, что люди будут пить шампанское во время войны? – Бержерон вытирает пот со лба.

– Я лично слышала из уст Наполеона, что после победы мы заслуживаем шампанское, а после поражения мы нуждаемся в нем.

– Он так и сказал? – фыркает Бержерон.

Я поднимаю кверху скрещенные пальцы.

– Пока мое шампанское будет хорошим, а ваши бутылки не будут лопаться, у нас будет все в порядке. – Я говорю так, а сама не слишком уверена в будущем.