Текст книги "Вдова Клико. Первая леди шампанского"

– Вы правильно делаете, добавляя сахар, – говорит Наполеон. – Но это надо делать раньше, во время ферментации, чтобы усилить брожение.

– Вы добавляете сахар в мое шампанское? – возмущается Фурно.

– Советую вам ознакомиться с трудами Жана-Антуана Шапталя, – говорит Наполеон, взяв второй бокал. – Его методы преобразят это кислое пойло в приличное вино.

– Мы очень хотим их прочесть, – говорю я. – Нас с супругом очень интересует вино.

– Французское вино вызывает зависть у всей Европы. Пожалуй, это наше важнейшее секретное оружие. – Наполеон поднимает бокал и говорит тост: – За победу.

– За победу, – отзываются все. Кроме Фурно – тот неодобрительно глядит на сахар в своем бокале.

Папá обращается к Наполеону.

– Как я понимаю, вы положили конец роялистскому мятежу, став Первым консулом.

– Среди нас еще ходят роялистские шпионы, – отвечает Наполеон, нахмурив брови. – Мои шпионы обнаружили в Варшаве Людовика XVIII, а при нем сотню французских придворных.

– Его поддерживает прусская королева? – спрашивает Франсуа.

– Вместе со всеми другими европейскими монархиями, – отвечает Наполеон. – Она думают, что если восстановят Людовика XVIII на французском троне, вернутся их феодальные порядки. Но я буду сражаться до полной победы.

– Вот-вот. – Папá пьет шампанское. – Позвольте спросить, Первый консул, что вы думаете о газетах, утверждающих, что ваш Кодекс Наполеона перевернет французское законодательство?

– Газеты ничего не понимают. – Наполеон встает рядом с Жозефиной. – Аристократия и классовые привилегии будут уничтожены. Мужчины получат личную свободу, свободу заключать деловые соглашения и возможность владеть личной собственностью. Кодекс Наполеона объявляет всех мужчин равными перед законом.

– Мужчины-то равны, а как же женщины? – спрашиваю я.

Папá проводит пальцем по горлу.

– Верная женщина, которая служит своему супругу, всегда может рассчитывать на его заботу. – Наполеон обнимает жену за плечи. – Конечно, она обязана родить ему сына-наследника, чтобы продолжить его род.

Жозефина незаметно качает головой, предупреждая меня, чтобы я прекратила свои возражения. Сама она уже заключила сделку с дьяволом и согласна со всем.

Филипп дважды хлопает в ладони.

– Слышите, дети? Сын – вот что главное для молодоженов.

– Делать детей – весьма приятное занятие, – говорит папá, сверкнув глазами. – Без этого французы – не французы. – Мужчины смеются.

Тут появляется Лизетта с корзинкой для рукоделия.

– Вы звали меня, мадам Клико? – Она впервые назвала меня по-новому.

– Да-да, Лизетта. – Я веду ее и Первого консула к напольному зеркалу. Она делает мелом отметку на его рукаве.

Пока она подшивает рукава, папá дотошно расспрашивает Наполеона о его планах для Франции. Энтузиазм папа́ смущает меня, поскольку раньше он связывал свою жизнь с Людовиком XVI.

Вернувшись к Жозефине, я гляжу в окно и вижу Красного кучера – он прислонился к роскошному дормезу и прикладывается к золотой фляжке. Словно почувствовав мой взгляд, он глядит на меня из-под темных век. Я в испуге отворачиваюсь. Жозефина замечает это.

– У нас своеобразный кучер, не так ли? – Она заслоняет длинными пальцами свои испачканные едой зубы.

Я кладу в рот печенье, чтобы заглушить нарастающую тошноту.

– С ним что-то не так?

– При виде этого красного дьявола у меня ползут мурашки по спине, но Наполеон отказывается его заменить. – Жозефина пробует желейное печенье. – Лучше поговорим о более приятном – когда вы ждете ребенка?

– Простите, не поняла. – Я трогаю живот. – О нет, мадам. Живот у меня вырос от других удовольствий, которые были во время медового месяца.

– У вас пылают щеки. У вас приступы дурноты. – Она обмахивает меня своим роскошным веером. – Вы ели корнишон с птифуром. Поверьте мне. У вас будет ребенок.

Одна моя рука лежит на животе, другая тянется за новым печеньем, пятым, но кто считает? Я пытаюсь вспомнить мои последние «цветочки». После свадьбы их не было. Теперь мне все становится понятно. Расстройство желудка, боли в пояснице, зверский аппетит. Ребенок? Сейчас, когда мы планируем заняться виноделием?

У рукавов Наполеона уже нормальная длина.

Филипп приносит ему контракт на пошив униформы и просит подписать.

– Вы оказали нам огромную честь. Мы рады служить нашей стране и обеспечить Великую армию униформой.

Наполеон пробегает глазами контракт и швыряет его.

– Я думал, что вы патриоты.

Фурно вскидывает руки.

– Конечно, Первый консул. Вот почему мы снизили наши цены и шьем униформу из лучшей шерсти.

– Контракт требует оплаты после поставки, – говорит Наполеон. – Сейчас это невозможно, потому что мы поменяли руководство. – Он строго глядит на папа́. – Казначейство вам заплатит, когда мы получим контрибуцию в Египте и Италии.

– Понятно, – говорит Филипп. – Мы будем рады хранить униформу у себя до этого времени.

– Вы оскорбляете меня. – Наполеон встает. – Я отменяю заказ.

– Но униформа уже упакована и лежит в фургонах, – говорит папá.

– Жозефина. – Наполеон подает ей руку. Она встает, и они уходят.

Конечно, Фурно ввел нас в заблуждение с этим контрактом. Но как же быть с сотнями бесполезных мундиров? А сколько их сейчас в работе? Хуже всего, что теперь наши работницы окажутся не у дел.

– Нельзя позволить им уехать. – Схватив контракт, я бегу вниз по лестнице и слышу, что все остальные бегут за мной.

* * *

Гротескный дормез выезжает из каретного сарая. Запыхавшись, я загораживаю дорогу и машу руками. Красный кучер строит жуткую гримасу и издает такую вонь, что я сгибаюсь пополам и обхватываю руками колени.

– Что случилось, Барб-Николь? – Франсуа обнимает меня за талию.

Из кареты выходит Наполеон, властный, но с любопытством на лице. Из двери выглядывает Жозефина. Партнеры жмутся под портиком. У меня бурлит живот, и я боюсь, что его содержимое выльется у ног Наполеона.

– Хватит разговоров. У меня больше нет времени, – говорит Наполеон.

Франсуа берет у меня контракт и рвет его пополам.

– Вы хотели заплатить мне за то, что я спас вам жизнь. Вы можете это сделать, взяв униформу. Мы доверяем вам и рассчитываем, что вы заплатите нам, когда у казначейства будут деньги.

Партнеры ахают.

Наполеон наклоняет голову, недолго думает и кивает.

– Господа, учитесь у этого молодого человека. Он спас ваш контракт, вашу репутацию и, возможно, ваши жизни. – Он хлопает Франсуа по плечу. – Будешь моим адъютантом. Такой парень, как ты, мне нужен.

– Мне он тоже нужен, – заявляю я и беру Франсуа за руку.

Жозефина лукаво улыбается.

– Подари ему сына, милая. Твое будущее будет обеспечено, если ты родишь ему сына.

Ее слова булькают в моих ушах, словно я тону. Франсуа пятится и с крайним удивлением глядит на меня.

– Франсуа, я понятия не имела об этом до сегодняшнего дня. Поверь мне, – растерянно говорю я. Его каблуки звучат по мраморным ступенькам особняка Клико, он убегает от меня. Обхватив урчащий живот, я бегу за ним. Он должен понять, что ребенок ничего не изменит между нами. Впрочем, кого я пытаюсь обмануть? Ребенок изменит все.

12
Никто не мертв так, как тот, кто не слушает

Всю следующую неделю я пытаюсь поговорить с Франсуа о нашем ребенке, но он отказывается это обсуждать. Вместо этого он взволнованно играет на скрипке, играет, играет, пока музыка не лезет у меня из ушей.

Хаотические мелодии составляют резкий контраст с веселыми песнями тробайриц – Лизетта поет их, когда готовит детскую в нашем новом доме. Я молюсь, чтобы ее радость передалась Франсуа, но однажды он уходит, даже не попрощавшись. Я сплю одна, и смятые простыни походят на опустевшее поле при лунном свете.

– Не волнуйтесь, Барб-Николь. Он привыкнет к этой мысли, – говорит Лизетта, когда утром приносит мне круассан с шоколадной начинкой. – Мужчины – как избалованные маленькие мальчики, они думают, что теперь им придется делить с кем-то внимание жены.

– Я тоже не хочу ни с кем делить его внимание. – Я откусываю круассан, а Лизетта заплетает в косы мои волосы, которые выросли мне до талии. – Нам вдвоем было так замечательно.

– Qui n’avance pas, recule, – говорит она на своем родном окситанском диалекте поговорку, дошедшую от тробайриц.

Я угадываю перевод:

– Кто не идет вперед, тот пятится назад?

– Да. – Лизетта в шутку касается моего носа.

«Кто не идет вперед, тот пятится назад, – повторяю я, когда она заканчивает плести мою косу. – Разыщу Франсуа и верну его домой».

* * *

Когда я вхожу в особняк Клико, Филипп встречает меня мрачным кивком; его веки за стеклами очков покраснели и опухли. Он говорит, что Франсуа не показывается из своей комнаты.

Катрин-Франсуаза сидит в кресле-коляске и вяжет из нежнейшей шерсти детские пинетки. Спицы так и мелькают в ее старческих руках.

– Ах, моя дорогая, да благословит тебя Господь! – говорит она. От нее пахнет опиумом, глаза блестят и бегают. – Ты даришь нам внука. Ребенок принесет счастье в наш дом. – Она подносит к губам мою руку – она, ударившая меня по щеке на нашей свадьбе.

– Увы, ваш сын с вами не согласен, – отвечаю я со вздохом.

Она что-то поет и вяжет. Стучат спицы. На столике рядом с ней лежит ворох рубашечек, пинеток, чепчиков. Их столько, что можно одеть сиротский приют.

Филипп тянет меня в коридор.

– Известие о ребенке выбило ее из равновесия. После этого она не смыкает глаз. – Сдвинув на лоб очки, он трет глаза. – А Франсуа боится, что его проклятие перейдет на ребенка.

– Какое проклятие? – настороженно спрашиваю я – конечно, прежде всего я подумала про мой сверхчуткий Нос.

– Мне следовало бы предупредить тебя еще до свадьбы, но у меня не хватило решимости. – Он выпячивает нижнюю губу. – Доктор Дюбуа определил ее состояние как маниакально-меланхолическое. То есть меланхолия перемежается с манией. Симптомы передаются по наследству.

– Я не знала об этом, – говорю я, хотя, конечно, видела перепады настроения у Франсуа. – А это лечится?

Филипп качает головой.

– Помогают соли лития в горячей ванне. – Он бросает взгляд на жену. Катрин-Франсуаза завязывает узелок на пинетке, насвистывая революционную мелодию «День Бастилии».

– Сколько времени продолжается ее состояние счастья? – спрашиваю я.

– Недели. Бывает и дольше. Я всю жизнь прятал их от посторонних глаз, чтобы мои жена и сын не попали в дом для умалишенных.

Я гляжу на моего свекра другими глазами и прихожу в ужас. Каждая морщина на его лице появилась оттого, что он пытался уберечь жену и сына от жестоких сумасшедших домов, где несчастных изолируют от всех нас.

– Мне тяжело это говорить, но Франсуа прав. – На глазах Филиппа слезы. – Ты не рассчитывала на это. Мы можем объявить ваш брак недействительным, и твоя репутация не пострадает.

Вихрь хаоса и смятения уносит меня в свою воронку. Запах горечи сочится из моих пор. Чего я больше боюсь? Безумия Франсуа или угрозы потерять его навсегда? Его, единственного, кого я так долго ждала. И он будет оторван от меня, если я не найду выход. Сжав тастевин, я дергаю его, дергаю. Массивная цепочка врезается мне в шею.

– Значит, наш ребенок может унаследовать его болезнь? – спрашиваю я.

– Вам не стоит рисковать. – Его озабоченный взгляд возвращается в Катрин-Франсуазе. – Я знаю травницу, у которой есть средство вызвать «цветочки».

– Вы предлагаете мне избавиться от ребенка? – В моем носу что-то щиплет и жжет, из глаз текут горючие слезы. – Сначала вы предлагаете отменить наш брак, а теперь убить нашего ребенка? Что вы за отец? – Цепочка от тастевина еще больнее врезается мне в шею. – Почему вы ничего не сказали мне раньше, Филипп? Почему не остановили нас?

Его голова падает на грудь, словно она слишком тяжелая, и он не в силах ее держать.

– Франсуа был счастлив в первый раз в жизни. Так счастлив, что я понадеялся на его выздоровление. Уверен, что он и сам так думал.

Мой большой палец трет якорь на дне тастевина. «Ясность и смелость». Никогда еще я не нуждалась в них так отчаянно, как сейчас. Я поднимаюсь по лестнице наверх. Вот и последняя дверь справа – комната Франсуа. Я стучусь.

Он отказывается меня впустить. Каждый день я пытаюсь и пытаюсь, но с ростом ребенка моя решимость тает и тает. Я волнуюсь, кем малыш вырастет, если его отец не будет участвовать в нашей жизни.

* * *

Я стучусь в последнюю дверь справа и жду. Весенний запах Франсуа сменился на прокисший, в нем уже ощущаются гниль и разложение.

Я пытаюсь открыть защелку, но она, как обычно, не поддается. Я выбираю новую тактику, чтобы пересилить его упрямство.

– Франсуа, это я. Я хочу забрать тебя домой.

Тишина.

– Мы можем хотя бы поговорить? – спрашиваю я и слышу шорох.

– Филипп говорил с тобой и предложил объявить наш брак недействительным, – слышится голос Франсуа. – Сделай так и живи нормально.

У меня в животе движение. Новое существо. Наш ребенок.

– У нас с тобой семья, Франсуа. Ты не можешь отказаться от меня. Ты нужен мне, Головастик. – Я вожу пальцем по древесному рисунку на двери. – Думаешь, я не знаю тебя? Мы дали клятву любить друг друга, несмотря на наши причуды.

– Причуды? – повторяет он. – Безумие не причуда.

Что мне возразить на это? Франсуа смирился со своим диагнозом, и кто я такая, чтобы опровергать его? Хотя я никогда не ощущала этот черный покров, придавивший его.

Наконец я снова слышу шорох, и у меня от волнения перехватывает дух. Потом в замке поворачивается ключ, и дверь открывается. В меня ударяет запах его отчаяния, горький запах ненависти и поражения. Тяжелая штора задернута, кровать нетронута, одеяло валяется на полу. На нем та же одежда, как и недели назад, когда он ушел из дома. На лице длинная щетина, волосы грязные и всклокоченные. Он узник своего рассудка.

Я в ужасе от его внешности. Он шагает ко мне, и я принуждаю себя стоять спокойно, несмотря на его запах.

– Это были твои причуды, – говорит он. – Своенравные, упрямые, дурацкие причуды твоего прекрасного Носа. Это они заставили меня поверить, что я могу жить нормальной жизнью. – Он протягивает руку, гладит мой нос и тут же роняет ее. – Каким я был идиотом, поверив, что ты можешь отменить мое проклятие? Я ничего не могу поделать. Я это я. Я лгал тебе, Барб-Николь, и лгал себе.

– Разве счастье – это ложь? Мы с тобой были счастливы. И я отказываюсь видеть тут ложь.

– Я больше не могу скрывать это от тебя. – У Франсуа дрожит подбородок. – Ты не знаешь, каково это – лежать на полу не в силах шевелиться, не в силах поднять веки и казаться себе червяком, запеченным в глине.

– Ты не должен прятаться. Я люблю тебя всякого.

Он прячет лицо в ладонях.

– Я не вправе обрушивать на тебя тот ад, который выпал на долю Филиппа. Наш ребенок может быть…

– Наш ребенок получит всю любовь, на какую мы способны. Ой! – Толчок внутри меня, и я прижимаю руки к животу.

Франсуа с нежностью гладит мой живот. Я целую его в шею. Его ладони медленно передвигаются к моей пояснице, растирают ее, снимают напряжение, которое, оказывается, там было.

– Поедем домой, Франсуа. Я прошу тебя только об этом, – шепчу я, стараясь не разбудить его демонов.

– Я не знаю. – Он пятится.

Я беру его за руку и царапаю его ладонь.

– Поедем домой вместе.

* * *

Папá стоит на четвереньках и разравнивает раствор на плитке.

– Я хочу сообщить вам, папá, что Франсуа вернулся домой, – говорю я. Он любит что-то делать по хозяйству в этом флигеле Отеля Понсарден, когда находит время, не занятое хлопотами на суконной фабрике и политикой.

– Я так и знал, что он вернется. – Он аккуратно кладет плитку на нужное место. – А как твое самочувствие?

– Не считая волчьего аппетита? – смеюсь я.

Папá смотрит на плотничий уровень, недовольно фыркает, снимает только что уложенную плитку и, добавив в угол немного раствора, снова прижимает ее. Его челюсть скошена в сторону – так бывает, когда он чем-то встревожен.

– Что-то не так? – спрашиваю я.

– Что может быть не так, когда ты скоро подаришь мне первого внука? – Мимолетная улыбка не затрагивает его глаза.

– Вы всегда сбегаете сюда, когда хотите спрятаться. – Я показываю жестом на просторный флигель, который он никогда не закончит. С восхищением вынуждена признать, что он сам исправляет свою ошибку.

– Ты всегда видишь меня насквозь, mon chou. – Он вытирает лоб тыльной стороной руки и садится на корточки. – Бомба, предназначавшаяся для Наполеона, убила в Париже невинную четырнадцатилетнюю девочку. Ее звали Марианна Песоль. Она торговала круассанами на Рю-дю-Бак. – У него отвисает челюсть.

– Ой, папá. – Я хватаю его за руку. – Какой ужас! А что Наполеон? Пострадал?

– Пострадало только его ощущение собственной неуязвимости. – Его небритая челюсть шевелится, он скрежещет зубами. – Видно, его Красный кучер почуял западню, когда вез Наполеона в оперу, и принял меры. – Папá сжимает ладони. – Роялисты бросили бомбу в подставную карету. Малышка Марианна стояла в это время на углу со своими круассанами.

– Вы прочли об этом в газетах?

Он показывает подбородком на письма, лежащие на скамье.

– Если меня арестуют, ты хотя бы будешь знать, за что. Тогда позаботься о твоей маман.

На верхнем письме я вижу королевскую печать Людовика XVIII.

«Генерал Бонапарт, Вам, должно быть, известно, что вы завоевали мою высокую оценку. Если вы когда-либо сомневались в моей способности на благодарность, то могу вас заверить, что вам будет позволено выбрать свою должность и решить судьбу ваших друзей, если я верну себе трон. Что до моих принципов, то я француз, милосердный по своей природе, а более того по здравому смыслу. Однако вы тратите драгоценное время; мы можем принести мир во Францию. Я говорю «мы», потому что для этого мне нужны вы, Наполеон Бонапарт. И вы не можете сделать это без меня. Генерал Бонапарт, Европа смотрит на вас, слава ждет вас, и я хочу вернуть мир моему народу.

Король Франции Людовик XVIII».

Папá намазывает раствор на другую плитку. Паутинный почерк в следующем письме напоминает мне почерк Франсуа.

«Сир Луи XVIII,

Я получил ваше письмо и благодарю вас за добрые слова, сказанные обо мне. Однако вам не следует возвращаться во Францию. Для этого вам придется перешагнуть через 500 000 трупов.

Пожертвуйте своими интересами ради мира и счастья Франции, и история запомнит это и вознаградит вас.

Я небезразличен к несчастьям вашей семьи и буду счастлив обеспечить вам покой и комфорт после вашего отречения.

Бонапарт».

– Папá, откуда у вас эти письма? – спрашиваю я.

– Я посредник. – Он неопределенно улыбается и кладет плитку на ее место.

Ребенок пинает меня в диафрагму, и я морщусь.

– Папá, вы участвовали в покушении?

Он тяжело вздыхает.

– Что тут скажешь? Обе стороны будут искать козла отпущения. Наполеон будет искать роялистов, а король подумает, что я переметнулся к якобинцам, чтобы сорвать его планы. В любом случае моя морковка сварилась.

– Я скажу им, что мы были вместе всю ночь и весь день. – Я подаю ему следующую плитку.

– Езжай домой к своей семье. – Он целует меня в нос.

– Папá, пускай они найдут нового посредника. Это слишком опасно.

– У меня только одна жизнь. Я должен пожертвовать ею ради важной цели.

– Странно это слышать от вас. Обычно вы выбираете побеждающую сторону.

– А что? Не самая плохая философия, верно? – В его глазах мелькает лукавство.

– Берегите себя, папá. – Я встаю и глажу живот. – Этому ребенку нужен дедушка.

* * *

Как только Франсуа идет на поправку, мы встречаемся в особняке Клико с Филиппом.

– У нас предложение к вам, – начинаю я и жестом прошу Франсуа продолжать.

– Мы хотим взять на себя управление винодельней Клико-Мюирон, – говорит Франсуа, не поднимая глаз на отца.

– Прошло всего две недели после тво… – Филипп спохватывается, кашляет и меняет тему. – Вообще-то, Клико-Мюирон не приносит дохода. Настоящие деньги у нас от шерсти, и теперь, когда мы одеваем армию, ты мог бы…

– Нам нравится вино, – говорю я, взяв Франсуа за руку.

– Да, мы любим вино, – повторяет он. – Особенно шампанское.

– Но мы продаем красное вино, не шампанское, – возражает Филипп. – Люди предпочитают…

– Франсуа прекрасный торговец, – перебиваю я его и гляжу ему в глаза, чтобы он понял мою цель. А у меня есть опыт делопроизводства, и я буду работать в конторе. Конечно, Фурно останется виноделом, а вдова Демер будет смотреть за виноградниками.

– Понятно. – Филипп кивает, он понял мой план. – Семейное дело. Что ж, разумно. Но лучше бы вы занялись чем-нибудь знакомым и проверенным, таким как шерсть. Тут и я мог бы помочь.

Франсуа трясет шевелюрой.

– Почему я должен заниматься тем, что у меня не получается? Ты не хочешь, чтобы я стал уверенным в себе мужчиной? Тебя устраивает, когда я торчу в моей комнате, сгорая от стыда за собственную никчемность? – С этими словами он выскакивает из дома.

– У него ничего не получится. – Филипп качает головой.

– Может, и так, но он должен попробовать. – Я сажусь рядом с Филиппом. – Разве ваш сын не заслуживает второго шанса? Филипп, мы должны это сделать.

* * *

В следующем месяце Филипп и Франсуа отправляются в Париж, чтобы посетить своих клиентов и объявить о новом названии винодельни: «Клико и Сын». Клико и сын, а обо мне ни слова, но на что я могла рассчитывать? У них полно времени, чтобы вернуться домой до рождения нашего сына.

После их отъезда я приглашаю маман и Клементину в наш новый дом на чай. Лизетта готовит все, что я люблю, и в доме витают такие же божественные ароматы, как в «Кондитерской Анжелины». Она даже изготовила торт «Тысяча листов» – из тысячи листков теста, сладкого крема и шоколадной глазури.

Я целую Клементину в щеку, мне нравится ее запах ландышей. Она выросла и стала молодой леди. Удивительно, как маман еще не выдала ее замуж.

Маман входит в мою гостиную словно павлин, красуясь в платье цвета шартрез, украшенном перьями. К ее завитым волосам пришпилены крошечные чучела колибри. Она стареет не очень красиво, и ее одержимость зелеными нарядами не льстит ее цвету лица. Духи с ароматом гардении слишком крепкие, и у меня слезятся от них глаза. Сквозь гардению я различаю горьковатый запах чеснока. Откуда он взялся? Ведь маман ненавидит чеснок, так что это невозможно. Я разламываю пополам печенье и кладу в рот, чтобы прогнать дурноту.

Маман крошит кусок торта вилкой на мелкие кусочки, которые потом не станет есть, чтобы не портить свою стройную фигуру. Клементина следует ее примеру. Их поведение заставляет меня есть за них обеих, а еще за меня.

– Ты знаешь, Барб-Николь, теперь «Тысячу листов» называют по-новому – «Наполеон», – говорит маман. – Тысяча листов теста символизируют Великую армию.

– Это святотатство, да? – спрашиваю я и ем второй кусок торта.

Но ее жуткий запах и все съеденные мной лакомства настигают меня. Мой живот колышется, как океанские волны. Боль пронзает матку, из меня внезапно хлынула вода, намочив муслиновую юбку, и я понимаю, что это не дурнота.

– Зовите карету. Везите меня в больницу. – Я запланировала цивилизованные роды в больнице и с квалифицированным доктором, а не с повивальной бабкой. – Скорее! – Но тут новая волна боли проносится по моему животу.

– Ой… ой, святая Дева Мария, помилуй нас, Господь с Тобой. – Маман бормочет молитву и отдирает звездочки, скрывающие изъяны на ее коже.

Клементина выбегает из гостиной и приводит Лизетту.

– Лизетта, зовите карету! – ору я сквозь пронизывающую меня боль. – Скорее!

Она щупает мой живот.

– Поздно. Роды уже начались.

Маман падает на колени.

– Благословенна Ты в женах, благословен плод чрева Твоего. – Она поднимает к потолку изумрудные глаза. – Святая Мария, Матерь Божия, молись за нас грешных, сейчас и в смертный час.

В смертный час. Каждая двадцатая женщина умирает при родах, и я на очереди.

* * *

Веревки связывают мне запястья и лодыжки, колени широко раздвинуты, как у проститутки, в которую возмущенные граждане бросают камни. Мучительная боль оседлала меня словно Красный человек и глядит на меня своими холодными, как камни, глазами.

Маман вонзает ногти в щеки, процарапывая кровавые борозды. Раскрыв рот, издает пронзительный крик. Или это я кричу?

Новая волна боли уносит меня в небытие. Сердце стучит неровным галопом, Красный человек хлещет меня плетью, я плачу и молю о пощаде. Что он хочет? Я заплачу сколько угодно. А он лишь смеется и утаскивает меня все глубже в черную яму.

Когда я открываю глаза, вместо Красного человека передо мной стоит доктор Дюбуа. От его круглых очков в оловянной оправе отражается свет, и мне на ум приходит падающая звезда.

Еще одна волна боли наполняет мой таз.

Острый запах эфира уносит меня куда-то. БА-БУУМ, ба-буум. БА-БУУМ, ба-буум. Новый удар боли. УУААААООО! Мои колени движутся к подбородку, кого-то ударяют.

– Крепче завяжите ее, – приказывает доктор.

Мое сознание улетает в угол потолка и смотрит, как Лизетта туже затягивает на мне веревки. Клементина держит меня за руку. Маман поет какой-то гимн. Красный человек выглядывает из-за плеча доктора Дюбуа.

Животное внутри меня бьет по моим костям, как мальчишки бьют по сосулькам на крыше. Веревки впиваются мне в кожу. Пение маман походит на рыдание.

Я выгибаю спину и вою как зверь. Нежные пальчики Клементины гладят мой лоб, а кулак доктора входит в меня и грубо хватает какое-то бешеное существо. БА-БУУМ, ба-буум – звук колеблется, потом затихает.

Вой разрывает мои барабанные перепонки. Я широко раскрываю рот. Внутри меня все дрожит и колышется. Существо внутри меня хочет выжить. Милая Клементина рыдает, но не отпускает мою руку. Доктор Дюбуа засовывает мне в промежность другую руку и выдергивает существо с брутальной силой, разрывая меня.

– Унеси это отсюда. – Он протягивает Клементине серый, окровавленный комок. И она уносит его, держа на вытянутых руках.

– Мой ребенок… – Жидкость и плоть вываливаются из меня на простыню.

– Лизетта, дай тот зажим, – приказывает доктор. – И еще полотенца.

Мои истерзанные органы вздрагивают в животе, между ногами жжение словно от мороза. Мои зубы, сжимаются, стучат, скрежещут.

Дюбуа сует мне в зубы кость.

– Оставайся со мной, Барб-Николь. – Он берет нож, сверкая лезвием, вонзает его в кровавую массу, выпавшую из моего тела. Спасительная тьма. Красный человек ждет.

* * *

Голос отца Бернара проникает в ад. «Мертвые больше не смотрят на эту несовершенную жизнь теперь, когда они видели славу грядущего мира».

Мои веки слишком тяжелые, они чем-то придавлены, я могу их открыть лишь на узкую щелку. Противный запах крови смешивается с благовониями: ладаном, миррой и сандалом. Звучное песнопение гудит в моих ушах. Мои губы потрескались, язык шершавый словно сухая губка, руки-ноги вялые.

Франсуа сжимает мои мертвые пальцы. Он склонил голову и закрыл глаза. Но разве он не уехал в Париж? Клементина – с другой стороны от меня. Папá и маман стоят в тени вместе с Жаном-Франсуа. Мой брат отчаянно рыдает. Лизетта перебирает в пальцах четки из бисера.

Отец Бернар кладет мне на язык монету и закрывает мой рот.

– «Они больше не ощущают вкус этого мира, они возносят своим ртом хвалу Господу на небесах».

Я умерла. А наш ребенок тоже умер вместе со мной? Мысль эта поражает меня, и монеты соскальзывают с моих глаз.

– Барб-Николь? – Франсуа берет в ладони мои щеки.

Я выпихиваю изо рта горькую медь. Мой голос дрожит.

– Наш ребенок?

Маман крестится.

– Господи, слава Тебе, Господи!

Клементина выбегает и возвращается с небольшим свертком.

– У тебя дочка, Барб-Николь. – Она кладет рядом со мной крошечное тельце.

– Но она такая серая. – Я подношу нос к ее шейке, вдыхаю запах ее кожи, свежий как нарцисс, пробившийся сквозь снег. Крошечные ушки причудливо завиты словно внутренность грецкого ореха. Светлые кудряшки ореолом окружают головку. Зеленые глаза широко расставлены как у моей сестры, красивого ребенка, которого я баюкала в шесть лет – моя дорогая сестра, она держала меня за руку все время, когда я мучилась в родах.

– Клементина, – говорю я Франсуа. – Мне хочется, чтобы ее звали Клементина.

– Ох, Барб-Николь, я так рада. – Маман прижимает руку к груди.

– Три Клементины в семье? – говорит папá. – Ой-ой.

– Я хотела… – Вокруг меня все темнеет, кружится, и моя голова падает на подушку. Я хотела назвать ее в честь моей сестры. – Мы назовем ее Ментина.

– Давайте оставим маленькую семью в покое. – Папá выпроваживает всех за дверь.

Жан-Батист целует меня в щеку.

– Я пропадал без тебя, зайка моя.

Когда все уходят, Франсуа садится ко мне на кровать и гладит мне лицо.

– Я повешу доктора Дюбуа за уши. Он подписал твое свидетельство о смерти.

– От чего я умерла? – спрашиваю я хриплым голосом.

– При родах. Ты потеряла много крови. – Он прерывисто вздыхает. – Я так волновался. Я чуть не потерял вас обеих. Ребенок запутался в пуповине.

– Я знаю, что ты ждал сына, – говорю я. – Может, в следующий раз.

Он царапает болячки на шее своими обгрызенными ногтями.

– Другого раза не будет, Барб-Николь. Ублюдок-доктор удалил тебе матку.

Моя рука падает на живот, женскую часть меня, мою украденную женственность.

Франсуа смотрит мне в лицо, не в силах скрыть свое горе и разочарование.

Неужели он смотрит на меня другими глазами? Мой данный Богом дар рожать детей пропал, а вместе с ним и мечта Франсуа о сыне.

Внезапно я вспоминаю мой кошмар во время родов – сделку с Красным человеком. Я выжила. Я родила здоровую дочку. А он взял свою плату.

«Как поддерживать порядок в государстве без религии? Ведь когда один человек умирает от голода и видит, как рядом с ним другой страдает от обжорства, он не может смириться с таким неравенством, если только власть не скажет: «Такова воля Бога».

Религия – превосходное средство для управления простолюдинами».

Наполеон Бонапарт

1801 год. КОНКОРДАТ Наполеона. Французская революция запретила во Франции католическую церковь. Но хотя Наполеон Бонапарт был атеистом, он признавал силу и влияние католицизма.

Он, как Первый консул, заключил конкордат, соглашение между папой Пием VII и Французской республикой. В стране снова была восстановлена свобода вероисповедания, открылись семинарии, монастыри, была частично возвращена церковная собственность. Наполеон получил право назначать епископов, надзирать над диоцезами и платить священнослужителям. Взамен духовенство дало клятву верности Наполеону Бонапарту.