Текст книги "Вдова Клико. Первая леди шампанского"

– Мы с вами хорошая команда, – говорит он, словно мы сделали кюве вместе.

Но он сидел на скамье всю неделю, направлял меня, чтобы я находила нужные вина и исправляла «мои ошибки», как он их называл. Ничего даже близко нет с тем партнерством, которое было у меня с Франсуа.

Я ставлю на стол бокал и встаю.

– Мне еще нужно подготовить и выслать счета.

Он хлопает по скамейке рядом с собой.

– Не нужно все время работать да работать. Пора и отдохнуть.

– Я уверена, что вы сможете тут убраться, – говорю я и поднимаюсь по ступенькам наверх. Я устала и раздражена, но довольна результатами моего купажирования.

28
Глотать ужей, или Моя катастрофа

Папá, маман, Жан-Батист и я смотрим с террасы дворца То на пышную процессию Наполеона. Он приехал в Реймс, чтобы судить имперское состязание по шампанскому. Победитель будет награжден годовым контрактом с Тюильри, королевской резиденцией в Париже. Такая перспектива настроила мой Нос на победу, и сейчас я чешу ладони, чтобы успокоить нервы, и надеюсь, что император будет впечатлен тем, как улучшилось наше шампанское. Я уверена, что он оценит мой творческий подход. Если Фурно пройдет со своими винами, мы выиграем как пить дать, без труда, и это позволит нам продать наши излишки и купить новые бочки, которые пока что мы не можем себе позволить.

Трубят фанфары, толпа ликует. Шум оглушительный, но запахи еще хуже – орды немытых крестьян и фабричных работников, отхожие места, где нужда застанет, лошади тоже не отстают от людей и покрыли конскими яблоками всю дорогу. Я прижимаю к воспаленному носу свежий лавандовый мешочек Лизетты. Из кортежа в толпу граждан Реймса швыряют медали Наполеона, тысячи медалей. Те самые престижные медали, какой император наградил Франсуа за то, что он спас ему жизнь. Сейчас их бросают будто конфеты на параде в День Бастилии.

– Ландо, коляска, берлинский экипаж, кариола! – Жан-Батист выкрикивает модели самых лучших экипажей, какие нам доводилось видеть. – Фиакр, бричка, кабриолет, рыдван, дилижанс, четырехместная виктория! – Он щелкает пальцами. – О, Боже! О, Боже! А вот и император!

Наполеон машет толпе из окна раззолоченной кареты. На ее боку прикреплена большая доска с тремя известными словами.

– Свобода. Равенство. Братство. Ха-ха! – говорю я. – Меня убивает наповал ирония этого момента.

– Не будь такой занудой, – упрекает меня Жан-Батист. – Ты не можешь отрицать, что император заботится о народе. Вон, видишь, кучером у него раненый ветеран.

У меня ползут по спине мурашки. Красный человек, которого я видела восемь лет назад, взмахивает кнутом на черных лошадей с пышным плюмажем на голове. Он сидит на козлах наверху ослепительной кареты. Я вижу, что его положение изменилось – теперь на нем мундир армейского генерала с золотой бахромой на эполетах. Перевернутый треугольник на нагрудном кармане, медаль на красной атласной ленте. Надвинув на лоб двуугольную шляпу, он не глядит ни вправо, ни влево. И даже издалека я чувствую липкий запах дохлых крыс.

Величественная карета направляется по плавной дуге к дворцу То, жеребцы цокают по булыжнику мощными копытами. В окне кареты я вижу императрицу Жозефину. Если такая женщина любит Наполеона, значит, в нем есть что-то достойное.

Жан-Батист взмахивает руками, у него горят глаза.

– По-моему, император пронзительный… нет… проникновенный. Он был таким и в тот раз, когда ты его видела? Мне нравятся проникновенные мужчины.

– Ты в своем репертуаре, – фыркаю я, ткнув его в ребра.

Жан-Батист смерил неодобрительным взглядом мое утреннее платье из муслина. Но его глаза загораются, когда он видит мои оранжевые туфельки-аделаиды. Сорвав с себя оранжевый шелковый шарф, он обертывает его вокруг моей грудной клетки и завязывает под декольте большой бант.

– Вот так лучше. Определенно лучше. – Он заправляет выбившуюся прядь волос в мой ужасный шиньон. – Ты уж могла хотя бы сделать себе прическу для встречи с императором.

Я поправляю у него на голове шляпку ток.

– Твоей прически хватит нам на двоих.

Перегнувшись через каменную стенку, мы наблюдаем, как Красный человек раскатывает красную дорожку от кареты к дворцу. Он помогает Наполеону выйти первым, и император стоит, расправив плечи и гордо выпятив грудь; его стальные глаза оглядывают толпу словно поле сражения; нет сомнений, что он записывает все и всех в своей мощной памяти.

Но восторженный возглас толпы вызывает не он, а Жозефина. Мужчины пожирают ее глазами. Женщины делают почтительный реверанс, когда она проходит мимо. Она выше Наполеона, под тончайшей тканью платья вырисовываются ее груди. Нити жемчуга обвивают золотую корону, лежат на темных волосах и ласкают лебединую шею. На босых ногах сандалии, кольцо с бабочкой на большом пальце, как будто она только что вышла из сада в ее загородном Шато де Мальмезон.

– Франция счастлива, что у нее снова есть король. – Папины брови складываются в букву V.

– Император Наполеон лучше короля. – Маман сжимает в руке зеленые перчатки. – Он представляет народ. – Она набивает голову этой чушью из нескольких газет, которые Наполеон разрешает печатать. Те газеты, что критиковали его, он давно закрыл.

– Моя дорогая маман, – возражаю я (мне не терпится поправить ее). – Если Наполеон объявляет себя императором Франции, королем Италии, правителем Римской империи, он уже не может быть народным вождем.

– Тише, Барб-Николь, а то тебя кто-нибудь услышит, – говорит она сквозь застывшую улыбку.

Взойдя на верх лестницы, Наполеон снимает двуугольную шляпу и машет ликующим подданным. В этот момент расступаются тучи, и солнце светит на его широкий лоб, глубоко посаженные глаза и красиво очерченные губы – тщательно созданный образ великого Цезаря. Так он стоит с минуту, упиваясь преклонением толпы, его маленькая рука заложена за отворот мундира, словно он позирует художнику. Рядом с ним улыбается и машет Жозефина.

– Не забудьте, папá, – говорю я. – Дождитесь до конца и тогда отведите их к столику «Клико-Фурно». Обещаю вам, что император никогда не забудет такой финал.

Папá стучит себя по виску.

– Я помню, Барб-Николь. Все участники состязания будут смотреть на последнее шампанское. Они все запомнят «Клико-Фурно».

Маман показывает куда-то длинным зеленым пальцем.

– Смотри, Николя. Давай поздороваемся с вдовой Жакессон. – Она уводит его.

– Что ты задумала, зайка моя? – Жан-Батист барабанит пальцами по ладони.

– Скажем так, даю гарантию, что наша затея перевернет все.

Когда мы идем по длинному коридору к бальному залу, наши каблуки стучат по мраморному полу. Я гляжу на старинные гобелены и деревянные своды потолка и вспоминаю бал дебютанток, когда я танцевала с Франсуа и Фурно. Вот уж никогда бы не поверила, что я вернусь сюда с Фурно.

Но где он, кстати? Я не вижу его возле нашего столика. Там хлопочет одна Лизетта. Наш столик стоит возле сцены, где хор поет «Марсельезу».

 
Идем, сыны страны родныя!
День славы взрезывает мрак.
На нас поднялась тирания,
Взнесен окровавленный стяг.
Вы слышите в тиши безлюдий
Ревущих яростно солдат?
Они идут убить ребят
И жен, припавших к нашей груди!
К оружью, граждане!
Вперед, плечо с плечом!
Идем, идем!
Пусть кровь нечистая бежит ручьем!
 

(Перевод Н. Гумилева)

Лизетта, пошатываясь, стоит на стуле над нашим столиком и строит пирамиду из двухсот сорока стаканчиков.

– Это Фурно должен был поставить стаканчики, – говорю я брату. – Лизетта невысокая, ей тяжело. – Я лавирую между столами других виноделов, и проклятый гимн звучит все громче.

 
Пусть кровь нечистая бежит ручьем!
 

– Слезайте со стула! – говорю я Лизетте. – Вы упадете.

Поставив на самый верх пирамиды последний стаканчик, она смотрит со стула на Жан-Батиста.

– Готов, красавчик? – смеется она и прыгает в его объятья.

– Вы чуть не опрокинули пирамиду, – сержусь я. – Вы ведь знаете, как мне это важно. Зачем вы так рисковали?

Она морщится.

– Я сделала так, потому что это надо было сделать. Фурно был слишком занят. – Она уходит за занавес.

– Куда вы уходите? Вы мне нужны, – кричу я ей вслед. – Вы будете подавать шампанское.

Вокруг собираются другие виноделы и глядят на нашу искусную композицию.

Жан-Батист отходит, чтобы полюбоваться на стеклянную пирамиду, освещенную снизу.

– Блестяще, зайка моя! Пирамида из шампанского в честь покорения Египта Наполеоном.

– Ты подожди. Пирамида – это только начало. – Я гляжу на занавес, надеясь, что Лизетта сейчас снова появится. Как может она оставить меня здесь одну?

Маман приводит подругу полюбоваться пирамидой, разглаживает зелеными перчатками, окрашенными под цвет ее ярко-зеленого платья, морщинки на моем лифе.

– Барб-Николь, ты помнишь вдову Жакессон? Она не видела тебя после нашего с тобой визита, когда мы приезжали знакомиться с ее сыновьями.

– Я помню. – После нашего первого и единственного визита вдова Жакессон отклонила другие, потому что я ела за чаем слишком много сладкого.

Жан-Батист целует ее в щеку.

Потом вдова Жакессон обращается ко мне.

– Мне было так… так грустно услышать про вашего супруга. Это так… так тяжело жить дальше после смерти мужа.

Хотя уже прошли годы, как умер Франсуа, ее слова разбередили незажившую рану. Люди говорят, что боль пройдет, но когда?

– Вы прекрасно справляетесь с вашей винодельней, – с трудом говорю я.

– Сыновья заботятся обо мне, – отвечает она и кивает на столик, где мои несостоявшиеся партии полируют стаканчики. – Сыновья – это радость и благословение для вдовы. – Ее рука прижимается к сердцу, а мое сердце взрывается словно пушечное ядро.

– А дочери – проклятие для вдовы?

– Так нехорошо, грубо, Барб-Николь, – говорит маман. – Вдова Жакессон не хотела тебя обидеть.

Что я такого сказала?

– Пожалуйста, простите меня. Нервы перед состязанием.

– Позвольте мне поздороваться с вашими сыновьями. – Жан-Батист спасает меня из неловкой ситуации. Он берет дам под руки и сопровождает их к столику Жакессонов.

Я обнаруживаю Фурно за занавесом вместе с нашим мастером Жакобом. Они с трудом поворачивают нашу гигантскую бутылку в наполненной льдом лошадиной кормушке.

– Когда вы положили ее на лед? – спрашиваю я.

– Ранним утром. – Руки Фурно покраснели от холода и намокли до локтя. – Не так-то легко охладить такого монстра.

– Нет! Ох, нет, нет, нет, нет. – Я машу на них руками. – Шампанское охлаждалось слишком долго. Это шок для него. Немедленно вынимайте его.

Фурно натягивает берет на уши.

– Вы думаете, что никто, кроме вас, ничего не знает?

Я молитвенно складываю ладони.

– Я прошу вас убрать бутылку со льда.

Он отодвигает занавес и прогоняет меня.

Папá ведет императора и императрицу вдоль столиков, они пробуют вино и делают записи. Мы все смотрим на реакцию Наполеона и гадаем, какое шампанское угодит его нёбу. В двух шагах позади императорской четы идет Красный человек с изъязвленной кожей. Он никогда не смотрит ни на кого прямо, но все же зоркий как змея.

Когда они обходят все остальные дома шампанского, папá ведет их к нашему столику, в точности так, как и предполагалось. Моя стеклянная пирамида сверкает как метеоритный дождь, отражая огонь свечей в люстре.

– Впечатляет, – говорит Жозефина. – Где же вас красивый супруг, тот солдат?

– Он скончался три года назад от тифа, – отвечаю я, перебарывая дрожь в голосе.

Наполеон прижимает в груди свою двууголку.

– Его звали Франсуа.

Значит, слухи о феноменальной памяти Наполеона не выдумка.

Он на мгновение закрывает глаза.

– В нем было что-то хрупкое, но все же он проявил храбрость и спас меня. Это напомнило мне меня самого, когда я был моложе.

Фурно делает шаг вперед и кланяется.

– Ваше величество, как прекрасно видеть вас снова. – Он обнимает меня за плечи. – Когда умер Франсуа, я взял Барб-Николь под свое крыло.

– А-а, тот винодел. – Наполеон поднимает бровь. – Надеюсь, она улучшила ваше шампанское. Как я помню, Франсуа гордился ее носом на вино.

С кратким реверансом и доброй улыбкой Лизетта открывает занавес. Она уже простила меня. Жакоб и Фурно выкатывают гигантскую бутылку шампанского.

Жозефина пятится, прижав руку к груди.

– Никогда не видел ничего подобного. – У Наполеона сверкают глаза.

Репортер делает наброски для газеты Наполеона. Парижская свита и местные виноделы подходят ближе, перебрасываются замечаниями с изумлением и завистью.

– Император и императрица, позвольте… – Я показываю рукой на величественную бутылку, которую сделали для меня наши стеклодувы. – Мельхиседек – самая большая бутылка для шампанского, какую когда-либо выдували. Ее длина 120 сантиметров, а весит она 45 килограммов. – От волнения у меня перехватывает горло, но я сглатываю комок и продолжаю. – Вместимость Мельхиседека соответствует сорока бутылкам шампанского, этого хватит на всех присутствующих.

Я протягиваю Наполеону на пурпурной бархатной подушке сверкающую саблю. Для сабража.

– Император Бонапарт, вы окажете нам честь и сабрируете шампанское?

Он без колебаний хватает саблю обеими руками и заносит над головой. Сверкает лезвие.

Фурно и Жакоб с усилием поднимают бутылку с тележки.

Как только они отходят, Наполеон взмахивает саблей вдоль бутылки, ударяет по горлышку и отбивает его. Пробка летит через толпу, обрызгав всех роскошным фонтаном из пузырьков. Все идет так, как я хотела, и мое волнение растворяется в радуге шампанского.

Но следом за шампанским вылетает двухметровая змея из дрожжей, осадка и льда и с громким стуком падает на стол. Какая-то женщина падает в обморок, ее уносят.

Змея пахнет кислятиной и смертью. Собравшиеся пятятся и зажимают носы. Я, онемев и не веря своим глазам, гляжу на эту ужасную гадость, которая в мгновение ока разрушила нашу репутацию.

Наполеон глядит на змею. У него покраснело лицо и раздуваются ноздри. Он снова заносит саблю и рубит, колет, кромсает, убивает слизистую дрянь.

– Мы должны убить чудовище. Сколько бы раз оно ни поднимало голову, мы должны его убить. – Его яростные удары сотрясают стол, стеклянная пирамида дрожит. Вытаращив глаза, собравшиеся смотрят, как опрокидывается верхний бокал и вызывает лавину падения. Мое великолепное творение рушится, разбивается о мраморный пол с какофонией бьющегося стекла.

Никто не смеет пошевелиться из страха перед разбитыми стеклами на полу.

Наполеон направляет саблю мне в лицо.

– Ты делаешься сильнее, отрицая поражение и превращая потери в приобретения, а поражение в успех. – С этими словами он больно щиплет меня за нос.

Потом он швыряет саблю в вонючую слизь, берет под руку Жозефину и идет по рассеянному по полу стеклу и разлитому шампанскому так, словно пол чистый. Толпа следует за ними, тоже не обращая внимания на стекла. После сегодняшнего странного происшествия я даже сомневаюсь, есть ли они на полу.

– Я ведь говорил вам, что бутылка слишком большая для ферментации шампанского. – Фурно скрещивает на груди свои толстые руки. – Но вы все равно настояли на своем.

– Шампанское было абсолютно чистое, пока вы не подморозили бутылку, – возражаю я. – Это был шедевр. – Я ухожу прочь, чтобы не выглядеть еще глупее.

Мы проиграли конкурс, разрушили свою репутацию и опозорились на всю Шампань. Но что хуже всего, победа спасла бы нас от краха. Фурно даже не подозревает, насколько плохи наши дела с финансами. Больший крах трудно себе представить.

29
Меня зло берет – горчица нос дерет

На церемонии награждения я стою у задней стены. Мне интересно, кто же выиграл контракт с Тюильри. Наполеон поднимается к алтарю, где до него столетиями стояли французские короли. Он взмахивает крошечными ладонями, словно посылая благословение.

– Вся Европа мечтает о французским шампанском, – заявляет он. – Лишая наших врагов того, чего они отчаянно жаждут, мы поставим их на колени. Наше состязание награждает тех, кто стремится к высшему качеству несмотря на немыслимые трудности, с которыми сталкивается наша страна.

Наполеон сканирует взглядом толпу, его взгляд задерживается на мне.

– Победительницей этого состязания стала женщина, которая прилагает много сил для совершенствования своего шампанского.

Боже милостивый! Не может быть…

– Ее шампанское является лучшим, что может предложить Франция, и оно будет с гордостью подаваться в Тюильри. – Он протягивает руку, и мои глаза наполняются слезами. – Она достойна похвал за ее впечатляющее шампанское. Прошу присоединиться к поздравлению этой удивительной вдовы… – Его слабый подбородок выдвигается вперед. – Вдовы Жакессон.

Какая я дура. Конечно, разве после такого фиаско мы можем на что-то рассчитывать?

Вежливые аплодисменты и кислый запах разочарования наполняют бальный зал – а уж мой кислый запах поднимается до небес.

Наполеон вешает на шею вдовы венок роз, и, несмотря на мое уныние, я думаю о том, как, вероятно, тяжело ей было продолжать дело мужа и управлять винодельней, да еще с маленькими мальчишками. Мне не нужно держать на нее обиду за воображаемый отказ, случившийся десять лет назад. Если одна женщина может справиться с такими трудностями, другие последуют ее примеру. Прилив надежды поднимает мое настроение, может, и иллюзорной. Но надежда – это новый старт.

Далее Наполеон вызывает к алтарю папу.

– Понс Жан Николя Филипп Понсарден, я хочу наградить вас за верность и постоянство. Назначаю вас мэром Реймса и присуждаю титул барона Понсардена.

Собравшиеся ликуют и вскакивают на ноги. Папá заслужил это, слов нет, но неужели никто не находит странным, что Наполеон раздает дворянские титулы, хотя мы боролись в революцию против этих самых титулов. Очевидно, что никто не находит.

Жозефина Бонапарт трогает меня за плечо и вручает свою визитную карточку.

– Пожалуйста, пришлите мне четыре ящика вашего лучшего шампанского.

– Со змеей или без? – Я улыбаюсь и гляжу на карточку. – Так вы хотите, чтобы их прислали в Мальмезон, а не в Тюильри?

– Я переезжаю за город, – поясняет она, глядя на Наполеона.

– Я слышала, что вы любите ваш розарий.

Она хмурит брови.

– Что? О, к сожалению, я не увижу его в ближайшее время. Мои шпионы сообщили мне, что Наполеон написал царю, что хочет жениться на его четырнадцатилетней сестре Анне Павловне, и одновременно написал австрийскому императору, что просит руки его дочери, эрцгерцогини Марии-Луизы.

– Вы, конечно, не верите этому? – спрашиваю я.

– Ему нужен наследник, а я слишком стара. Его наследником был наш внук, но он недавно умер.

Я качаю головой.

– Я еще никогда не видела такой любви, с какой император глядит на вас.

– Власть – его любовница, – шипит она. – Для власти над Европой ему нужен монарший союзник. – Она натягивает перчатки. – Кстати, скажите вашей матери, чтобы она выбросила зеленые перчатки. Наши ученые говорят, что мышьяковый пигмент разъедает кожу.

Я прижимаю руку к груди.

– Непременно скажу, благодарю вас. – Это объясняет металлические нотки, которые я различаю в парфюме маман под запахом гардении.

– Я буду ждать с нетерпением ваше шампанское. – Императрица целует меня в щеку и уходит.

Если она может жить дальше после такого шока, то, может, смогу и я. Жизнь посылает нам пугающие вызовы вроде змеи в шампанском и вынуждает преодолевать их.

* * *

Я выхожу на террасу, размышляя, как мне справиться с такой катастрофой. Залитый лунным светом двор не успокаивает хаос моих эмоций. Ко мне присоединяется Жан-Батист.

– Твоя презентация прошла хорошо, – говорит он. При улыбке на его щеках появляются ямочки.

– Даже слишком хорошо, – фыркаю я. – Успех громовой.

Внизу под нами, во дворе папá провожает чету Бонапарт к их роскошной карете. Красный человек открывает дверцу и подает руку Жозефине, но она игнорирует ее и входит в карету без его помощи. Наполеон и папá беседуют снаружи. Глубоко посаженные глаза Красного человека глядят куда-то в небо, но я клянусь, я чувствую, что его уши внимательно слушают. Наполеон рисует в воздухе карты, а папá задает вопросы. Меня раздражает раболепие, с каким папá говорит с тираном, предавшим любовь всей свой жизни.

Император садится в карету, и Красный человек запирает его там. Забравшись на козлы, он натягивает вожжи и хлещет, хлещет кнутом лошадей. Могучие животные ржут и пятятся, пытаясь встать на дыбы. Наконец Красный человек отпускает вожжи, и подкованные железом копыта оставляют ямы на дорожке и выворачивают булыжники. Когда карета проезжает мимо нас, мы видим, как Наполеон с грустью и сожалением смотрит на полную луну. На его лице уже нет привычного для нас высокомерия императора. Теперь это человек, который вынужден жертвовать всем ради власти.

– Почему император держит при себе кучером этого жуткого калеку? – спрашивает Жан-Батист.

– Я уже начинаю подозревать, что у него нет выбора, – отвечаю я.