Текст книги "Вдова Клико. Первая леди шампанского"

26
Как пролезть верблюду в игольное ушко

Дом опустел без Ментины, когда она стала учиться в монастырской школе. Письма – слабая замена, я так скучаю по ее обнимашкам, по ее весеннему запаху цветущих апельсиновых деревьев, по ее мыслям, которые тут же без фильтра оказываются на языке. Не могу дождаться, каким будет ее личико, когда она увидит, как я украсила наш дом к празднику. В первый раз после ухода Франсуа из жизни я развесила венки из падуба, постелила красные скатерти и оплела ленточками стулья. Еще нашла жестяные фонари с вырезанными по бокам звездами, чтобы свет зажженных в них свечей падал на стены. Но самым большим сюрпризом для Ментины станет Феликс, которого она еще не видела, потому что она живет в Отеле Понсарден, когда приезжает из монастыря.

Когда я забираю Ментину со станции почтовых карет, вижу, что она подросла. С собой у нее только маленький саквояж – свою школьную форму она оставила в монастыре.

– Ах, Ментина, я так соскучилась по тебе. – Я обнимаю ее, целую в обе щеки, и мы идем под снегопадом, который усиливается.

– Я не могу дождаться, когда увижу Меме. – Ментина прыгает в снег, ее щечки горят, ручки спрятаны в теплой кроличьей муфте.

– Ты повидаешься с Меме завтра, – говорю я. – Я думала, что мы проведем вечер в нашем доме. Лизетта оставила нам на обед кассуле с фасолью и барашком.

– Мы будем только вдвоем? – Она хмурится и пихает ногой комок снега.

– Разве это не приятно? – спрашиваю я. – Мы с тобой не виделись несколько месяцев и побудем вдвоем, прежде чем присоединиться к остальным. – Ну, а Феликс развеселит ее.

Мы проходим всего несколько кварталов от станции, и тут начинается такой снегопад, что впору заблудиться. Сначала я даже растерялась, но потом все-таки собралась с мыслями и сообразила, что мы вышли к суконной фабрике Понсарден. Значит, теперь мы пройдем мимо больницы, свернем за угол, а уж там и наш дом на соседней улице.

Снег такой густой, что я с трудом различаю армейские фургоны, стоящие цепочкой возле суконной фабрики Понсарден. Возле них толпятся и бегают люди. Должно быть, они забирают военную форму. Вскоре я вижу папа́, отдающего распоряжения работникам. Он в цилиндре, а под распахнутой накидкой виднеется нарядный зеленый жилет.

Запах запекшейся крови ударяет мне в ноздри и вызывает тревогу в душе.

– Дедушка! – Ментина мчится к папе, огибая кабриолеты и повозки, и обнимает его.

Но с папой что-то не так. На его лице смертельная бледность, челюсти сжаты, как в тот раз, когда он стоял перед кровожадной революционной толпой. Такое же странное сочетание ужаса и решимости. Он хватает Ментину за плечики и поворачивает в сторону от повозок.

– Барб-Николь, уведи ее отсюда в Отель Понсарден! Скорее!

Тут я вижу, что творится за его спиной. В военных фургонах лежат раненые солдаты без рук, без ног, кровь, грязь, кто-то громко стонет, кричит. Похоже, что раненых подобрали на поле сражения и привезли прямо сюда. Работники фабрики Понсарден помогают санитарам в синих накидках нести истекающих кровью раненых в госпиталь.

– Пойдем отсюда, Ментина! – Я хватаю дочку за руку и тащу прочь от страшного зрелища.

– Я хочу остаться с дедушкой.

Папá садится на корточки и берет ее за руки.

– Ступай с мамочкой. Мы увидимся с тобой в Отеле Понсарден, когда я закончу дела.

Два санитара тащат мимо нас носилки. У солдата вместо рук и ног кровавые клочки мышц, из которых торчат обломки костей.

Ментина кричит. Я поскорее веду ее по улице. Вытаращенными глазами она оглядывается на фургоны. Ее ужас невозможно не заметить. И я вспоминаю, как Франсуа страдал от вида, звуков и запахов сражений и воспоминания преследовали его до конца жизни.

Я отказываюсь от эгоистичной идеи провести с дочкой вечер и надвигаю ей на лицо капюшон, защищая от хлещущего в глаза снега.

– Пойдем к Меме. – Я обнимаю ее за плечи.

– Мамочка, как были ранены те дяди?

– Они сражались за Наполеона.

– Свобода, равенство, братство. – Она торжественно кивает.

– Где ты слышала это? – У меня холодеет под ложечкой.

– В нашем классе висит лицо императора Наполеона, а под ним эти слова.

– Понятно. – Но я ничего не понимаю. Как монастырь допустил такое? Я думала, что она там в безопасности. Но при Наполеоне нигде нельзя чувствовать себя в безопасности.

После обеда с Меме и кузинами я понимаю, что поступила правильно, приведя Ментину в Отель Понсарден, а не в наш украшенный к празднику дом. Вечером я укладываю ее спать, ложусь рядом и тру ей спинку, пока не слышу ее свежее весеннее дыхание, напоминающее мне Франсуа. Я тоже лежу с закрытыми глазами, но прислушиваюсь, не вернулся ли папá.

Много позже я слышу скрип ключа в замке и скрип двери. Спускаюсь по задней лестнице в библиотеку. Папá снял цилиндр, его седые волосы поблекли и свалялись, грудь вздымается от тяжелых вздохов. Дрожащей рукой он наливает ликер «Сен-Жермен».

– Составишь мне компанию, mon chou?

Я киваю и устраиваюсь с ногами в бабушкином кресле. Давно я не сидела здесь, у очага. А когда-то проводила в библиотеке много времени, залезала на передвижную лестницу и слушала разговоры взрослых.

Папá протягивает мне сен-жермен, говорит au sante, и мы пьем бузинный ликер. Сладкий, цветочный.

– Помнишь германские сказки про Матушку Холле, богиню смерти? У нее растет куст черной бузины. – Он смотрит сквозь бокал на пламя. – Пускай она примет с миром тех, кто умер сегодня.

– Когда падал снег, вы говорили мне, что это Матушка Холле трясет свою пуховую перину.

Папá медленно кивает.

– Почему вы так долго не возвращались домой сегодня? – Я бросаю полено на угли.

– Сначала мы отнесли раненых солдат в госпиталь, потом мертвых в мертвецкую, а после этого грузили в фургоны изготовленную униформу для доставки в войска. – Он пьет ликер и вздыхает. – Наполеон энергичный и не знает сантиментов.

– Это ужасно, папá. Каждый сшитый вами мундир посылает на смерть еще одного солдата. Как вы можете жить с этим?

Он качает головой.

– Если мы не будем шить мундиры, это сделает кто-нибудь другой. У нас работает тысяча женщин и детей. Ты хочешь, чтобы я из принципов оставил их голодными?

Я двигаю по цепочке мой тастевин.

– Как убийство людей приносит нам свободу?

Полено загорается, его лижут языки пламени.

Он трет затылок.

– Как там Ментина?

– Как она может себя чувствовать после той жуткой сцены? Да и все мы тоже? – Я трогаю ладонью кружевную закладку с бабушкиного ткацкого станка – последнее, что она сделала. Все эти годы она лежит здесь нетронутая.

– У Ментины… ты не видела какие-нибудь черты Франсуа?.. – Он делает глоток ликера.

– Нет, папá. Ментина не сумасшедшая. Это мир сумасшедший. – Я беру в руки закладку и вижу, что она соединена нитями со станком. – Можно мне взять ее?

– Нет, оставь ее. – Он подливает нам ликер. – Твоя маман прикасается к этой закладке каждый раз, когда заходит сюда.

– Но ведь она ни в грош не ставила бабушкино рукоделие. – Я кладу закладку на станок.

– Мне очень жаль, mon chou. – Он устало качает головой. – Мы никогда не понимаем наших родителей, но я хочу, чтобы ты знала – я делаю в этой ситуации с Наполеоном все, что могу. – Его усталые глаза просят пощады. – Ты мне веришь?

– Не уверена, что вы захотите услышать мой ответ. – Папá хамелеон, меняющий политические взгляды, чтобы пожинать выгоду. – Я верю, что вы всегда думаете о своей семье и работниках. – Мне следовало бы остановиться, не рисковать нашими отношениями. – Но мне ужасно не нравится ваша преданность Наполеону. Он воплощенное зло, папá, и мне больно, что вы этого не видите.

Я жду ответа, но он наливает ликер и дымит трубкой. Да и что может он сказать? Политика – это движущаяся мишень без яблочка правды; она скорее разбивает семьи, чем их объединяет. Молчание между нами затягивается; мы допиваем бутылку и глядим на оранжевые угли. Я встаю и целую его в щеку.

– Кто-то должен победить Маленького Дьявола. Он убивает наших мужчин и нашу торговлю. Он не остановится ни перед чем ради власти над Европой, и мы заплатим за это свою цену.

* * *

Маман настаивает, чтобы мы все встречали Новый год в лучших нарядах, поэтому я иду домой, чтобы порыться в платяном шкафу. Зову Феликса, но он не появляется. Беспокоясь, что он мерзнет под снегопадом, я выхожу на улицу и зову его, но не слышу его мяуканья. Вернувшись в темный дом, зажигаю фонарь. В доме ни души. Лизетта отправилась на праздники к кузену, который опять переехал. Да поможет им Бог. Я сочувствую горькой доле французских королевских особ и знати, вынужденных жить в изгнании, часто переезжающих с семьей с места на место, спасаясь от походов Наполеона. Нас, Понсарденов, ждала бы такая же участь, если бы папá не заделался якобинцем. Его смена привязанностей спасла нам жизнь.

На столе меня ждет еще одна посылка от Луи. Мне грустно думать, что в праздники он там совсем один на чужбине, хотя мог бы быть с нами. Его посылка пахнет водкой, жареной картошкой и разочарованием, отозвавшимся в моей груди холодной тяжестью. Внутри лежит подарок, обернутый в красную бумагу, письмо и новый рисунок.

«Не упоминайте в письме ЕГО ИМЯ, если не хотите скомпрометировать мою жизнь больше, чем она уже скомпрометирована. Поскольку я разъездной агент французской компании, меня заподозрили в том, что я французский шпион, и продержали месяц в тюрьме. Я откупился ящиком шампанского и вышел на свободу. Ваша партия вина, пришедшая в Санкт-Петербург, стоила всех ваших доблестных усилий, и мои стражи поют хвалу “Клико”.

Несмотря на неблагоприятный политический климат, я не оставляю наших клиентов без внимания. Сюда навезли слишком много паршивого вина, и я хочу, чтобы наши клиенты были уверены, что “Клико-Фурно” будет всегда отменного качества.

Но у меня одна просьба. Слишком много бутылок поступает со спиральной змеей дрожжей. Я не могу продавать их из опасения напугать клиентов. И что еще более важно – наше шампанское должно искриться. Только англичане любят кислое шампанское. Я вверяю вам такую сложную проблему, поскольку вы умеете превращать каждую проблему в новую перспективу, моя дорогая Барб-Николь».

Он попал в тюрьму из-за меня, и это после всего что он сделал для «Клико-Фурно»! У меня болит сердце при мысли об этом. Но все же, несмотря на свои мучения, он планирует и дальше продавать наше шампанское. Его преданность и жертвы вдохновляют меня на попытки улучшить наше шампанское.

Луи, должно быть, получил посланную мной книгу, потому что нарисовал себя Гулливером, которого связали нитками сотни крошечных Наполеонов и тычут в него вилочками для оливок.

Обмакнув перо в чернила, я пишу ответ.

«Я убью ту ужасную змею, если даже это будет последним, что я сделаю на земле. Луи, мы не должны сдаваться. Если сдадимся, Маленький Дьявол победит. Вы отдали все силы нашей неоперившейся компании и добились огромных продаж. Маленький Дьявол не уйдет от огромной мощи европейских монархов».

Капнув воском на письмо, я прижимаю мой тастевин, чтобы запечатлеть якорь Клико. Теперь наша главная задача – не продавать шампанское, а победить Наполеона с его дьявольской игрой.

* * *

Ревейон. Пробуждение. Новый год начинается для меня с огромной проблемы, и я должна заняться ею со всей ясностью и смелостью, на какие способна.

Но сначала мы празднуем. В этот вечер моя семья соберется в гран-салоне, как маман называет бальный зал, и дети будут открывать там подарки. Мой подарок Ментине станет самым большим сюрпризом.

Я иду в конюшню Понсарденов, где неделю назад я спрятала мой сюрприз. Наша новая красавица бьет копытом и ржет, когда слышит мои шаги. Ей непривычно и страшно на новом месте. Я предлагаю ей яблоко, и она берет его, мотает головой, когда я глажу ее длинную гриву. Она пахнет болотами в дельте Роны.

Поскольку почти все местные лошади были конфискованы на нужды армии, мне пришлось искать вдалеке. Лизетта написала письмо дяде, живущему на юге Франции, в местности под названием Камарг. Тысячи лет там живут в дикой природе маленькие лошадки, выносливые и быстроногие. Конечно, для Ментины эти качества ничего не значат, но камарги вдобавок красивые, с блестящей белой шерстью на черной коже, и это, конечно, понравится Ментине. Скормив серебристой лошадке остатки яблок, я начищаю ее щеткой до блеска. Закончив, запираю маленькую дверцу, но щеколда еле держится, она нуждается в починке. Здесь все приходит в упадок.

В моем доме так тихо, что слышно тиканье каминных часов. Я одеваюсь в стиле Жозефины – в муслиновое платье-тунику, перевязанную серо-голубой лентой под цвет моих глаз. Не столько ради одобрения маман, просто потому что свободное платье позволит мне насладиться праздничными угощениями. Глажу ладонью книги Франсуа: Шекспира, Вольтера, Руссо и более практичные книги по виноградарству и виноделию, которыми я пользовалась так часто, что они потрепались. В наш последний с Франсуа Ревейон, уже пять лет назад, муж был здоровым и счастливым. Мы жили в Бузи и выехали ночью в коляске на холм. Кутаясь в теплые шерстяные одеяла, мы смотрели на падающие звезды, строили планы, какой будет наша новая компания, и загадывали желания. В полночь мы поцеловались и любили друг друга под звездами. Разве могли мы знать, что любовь была такой же эфемерной, как падающие звезды, которые вспыхивали и тут же гасли?

Мы пируем под огромной люстрой в гран-салоне – лобстер, устрицы, фуагра и индейка с каштанами. Маман сидит на одном конце длинного стола, папá – на другом вместе с бароном Клементины. Мои родители сияют, словно выиграли большой приз, да я думаю, что они точно его выиграли – наслаждаются благополучием нашей семьи, когда пол-Европы страдает от войн.

Я радуюсь, что оделась так комфортно, потому что чуть не лопаюсь от обжорства. Жан-Батист выдвигает мой стул и идет со мной в бар Людовика XVI. Остальные взрослые садятся в бархатные кресла у очага. Кузины и кузены возятся с подарками возле гигантской елки, на которой горят свечи.

Жан-Батист с любовью смотрит на своего трехлетнего сына, чьи светлые кудри никогда не знали ножниц.

– Твой сын похож на тебя маленького, – говорю я, удивляясь, каково ему растить ребенка жены от другого мужчины. – Поразительно, у него на личике даже твое озорное выражение. А почему сегодня не приехала Тереза?

– Тереза сказала, чтобы ее не ждали до завтрашнего утра. Клянусь моим корсетом, она завела нового любовника. – Он расстегивает пуговицу на жилете, которая готова отлететь на его набитом животе.

К нам присоединяется Клементина и берет меня за руку.

– Как жалко, что мы так редко видимся, но я так занята делами по хозяйству.

Дети бегут мимо нас, распевая во всю глотку «Шансон де Ревейон». Ментина редко бывает такой счастливой, как сейчас. Подожди, вот она увидит утром свою лошадку…

– Ах, молодость. Неужели и мы когда-то были такими же беззаботными? – говорит Жан-Батист.

Клементина бьет его своей парижской сумочкой.

– Не говори за всех. Мне нет еще и двадцати пяти.

– Но ты вышла за старика, – смеется он.

Барон с папой курят сигары и спорят о Наполеоне – кто он, гений или сумасшедший.

– И у тебя четверо детей, – говорит наш брат. – По-моему, это старость.

Клементина краснеет как розочка и уходит.

– Маман, позвольте помочь вам раздавать подарки, – говорит она.

– Не надо быть таким злым, Жан-Батист, – упрекаю я. – Никто из нас не выбирает не только свою судьбу, но даже подарки.

– Туше, зайка моя. Мне нечем крыть. Давай выпьем.

Сунув руку в огромное ведерко со льдом, я достаю шампанское и наливаю нам.

– Ты загадал желание на Ревейон? – Я чокаюсь с его бокалом.

– Ты глядишь на него. – Он поднимает бокал. – Мое желание в этом бокале – я хочу пить больше шампанского.

– Если все загадают такое желание, «Клико-Фурно» не окажется в такой яме, как сейчас.

Маман и Клементина заканчивают раздавать подарки; дети разрывают обертку, радостно кричат, смеются. Красивые кукольные домики и куклы для девочек, санки для мальчиков. Маман улыбается, глядя на них, и ее маска из белой пудры покрывается мелкими трещинами.

Потом я прошу Ментину открыть подарок, который прислал нам Луи, и прочитать его записку.

«Эти браслеты сделаны из янтаря, окаменевшей смолы из древних лесов Балтики. В смоле заключены навечно семена, листочки, перья и насекомые. Надеюсь, браслеты вам понравятся. Луи»

От браслетов исходит пряный запах. Мы разглядываем их, ищем застывших в янтаре насекомых и находим маленького комарика и зернышко. Я застегиваю один браслет на тонком запястье Ментины, другой – на своей руке. Луи почему-то прислал три браслета, и я кладу оставшийся в карман.

Ментина убегает, чтобы показать браслет кузинам.

– Как поживает твой загадочный путешественник? – Жан-Батист барабанит ярко-красными ногтями по моей руке.

– Русские приняли его за французского шпиона и посадили в тюрьму. Торговля идет теперь все труднее, так как к коалиции против Франции присоединились все страны.

Жан-Батист цокает языком и подливает мне шампанского.

– Без Франсуа мне все труднее справляться одной со всеми операциями в винодельне.

– Но ведь у тебя есть Фурно.

– Он не разговаривает со мной после того, как в нашем споре я назвала Наполеона Маленьким Дьяволом, – хмуро сообщаю я.

– Наполеон герой, – говорит Жан-Батист.

Его заявление меня злит.

– С каких это пор тебе нравится Наполеон?

Его пальцы с алым маникюром накрывают губы, когда он сообщает мне свой секрет.

– С тех пор как Кодекс Наполеона объявил, что некоторые приватные акты частных лиц не подлежат вмешательству государства. Благодаря Наполеону мужеложство больше не подлежит уголовному наказанию.

– Какое облегчение, я рада за тебя. Как сказал Шекспир, «В нужде с кем только не познакомишься в постели».

– Знаешь, я обожаю незнакомцев в постели. – Он щиплет меня за нос.

Наступает полночь, и в Отеле Понсарден бьют все часы. Конечно, не все одновременно – некоторые спешат, другие отстают. Под эти радостные звуки мы встаем в круг, беремся за руки и считаем. Ментина с кузинами и кузенами считает по-английски, ее научили в монастыре. С финальным боем часов мы целуем друг друга в правую и левую щеку, потом еще раз, дважды. Вот так все целуются и обнимаются, и вдруг весь дом вздрагивает, качается люстра, бокалы падают со стола.

Папá выбегает на улицу. У барона отвисает челюсть. Клементина берет под свое крыло детей. Ментина в ужасе застывает на месте.

Я протягиваю к ней руки.

– Иди ко мне, дочка. – Она прижимается ко мне маленьким телом, ее хрупкие плечи вздрагивают от страха.

Барон распахивает окно и высовывается наружу. Нас оглушает какофония: вопли, визг, топанье, фырканье, ржание – запах конского пота, вонь панического ужаса. Я пытаюсь оставить Ментину с братом, но дочка не хочет расставаться со мной. Я с неохотой веду ее с собой в передний портик, где стоит папá. Солдаты гонят лошадей по мощеным булыжником улицам. Ментина утыкается лицом мне в юбку.

– Снова армейский налет, – сообщает папá. – Забрали наших фабричных лошадей, на которых я вожу шерсть.

– Нет, папá. Не тех лошадей. – Мое сердце наполняется ужасом. Взяв Ментину за руку, я бегу к конюшне. Там все пусто, включая последний денник со сломанной задвижкой. Катастрофа!

– Ментина, твой подарок… – Я замолкаю, не в силах сказать ей, что ее лошадка пропала.

Феликс громко мяукает и высовывает голову из опустевшего денника камарга. Сверкают его золотисто-зеленые глаза. Он бежит к нам.

– Ой, мамочка! Ты даришь мне матагота! – Ментина садится на корточки, и Феликс прыгает ей на руки.

– Что, дочка? – Ах, она решила, что это ее подарок.

– Ой, мамочка, я всю жизнь мечтала и надеялась, что у меня когда-нибудь появится матагот. У него есть имя? – Кот трется мордочкой о ее янтарный браслет. Внезапно я понимаю, что Луи прислал третий браслет для кота.

– Его зовут Феликс. – Я застегиваю браслет на его шее. – Он приехал из России.

Ментина прижимается щекой к кошачьему боку.

– Феликс такой красивый, мамочка. Он правда волшебный, как говорил наш папочка, да? – Ее голубые глаза умоляют, чтобы я подтвердила сказку отца.

– Конечно, – говорю я. – Но ты помнишь, что нам надо сделать?

– Пойдем, Феликс, мы покормим тебя курочкой и сливками. – Ментина берет кота на руки, и мы возвращаемся в дом. – Я так скучаю без папы. Как было бы хорошо, если бы мы снова жили всей семьей.

– Мне тоже этого хочется, доченька. – Слова застревают у меня в глотке.

27
Каждый видит полдень у своего порога

Из-за войны Пятой коалиции этот год был для «Клико-Фурно» крайне неудачным. Катастрофа Александра Фурно в Амстердаме и бегство Луи из России не способствовали нашему процветанию. Впрочем, Луи продолжал открывать новые счета в некоторых землях Германии, в Польше и Восточной Пруссии.

Чтобы улучшить напряженные отношения с партнерами, я приглашаю их на обед. Я довольна, что согласился прийти Филипп, потому что он не был у нас в праздники.

Фурно пробует шампанское, мой первый эксперимент.

– Что это такое, Барб-Николь? Тут нет ни тела, ни глубины. – Он сует в рот четвертое канапе, но оно падает на пол, рассыпается, и Феликс набрасывается на крошки.

Я поднимаю кверху мой бокал. Крошечные пузырьки, танцуя, поднимаются кверху и лопаются с деликатнейшим ароматом раскрывающейся почки.

– Я называю это шампанским из «самотека». Гроздья шардоне кладутся в пресс, и сок выжимается за счет их собственной тяжести.

Филипп пробует и улыбается.

– Легкое, как крылья ангела.

Его голос так похож на голос Франсуа, что у меня перехватывает горло. Я не могу выговорить ни слова, даже если бы очень захотела, лишь понемножку пью шампанское и думаю, с каким бы удовольствием мой муж пил это шампанское и наслаждался его свежестью.

После аперитива мы идем к обеденному столу на двенадцать персон. В свое время я убедила Франсуа заказать его, надеясь, что наши семьи будут собираться у нас на воскресный обед. Теперь стол постоянно напоминает мне о моем одиночестве.

Лизетта приложила все силы, чтобы создать праздничное настроение, и накрыла один конец стола на три персоны. Сияет лиможский фарфор, подарок Филиппа и Катрин-Франсуазы на нашу свадьбу. Серебро начищено, канделябры горят. Роскошные ягоды терновника в серебряной чаше оживляют центр стола. Лизетта умеет найти красоту в мертвую январскую пору.

Она подает нам эскарго на старинном блюде с ямками для раковин. Филипп и Фурно извлекают улиток вилкой с двумя рожками и запивают шампанским. Я брезгую противными слизняками – чеснок и сливочное масло не могут спрятать запах их слизи.

Пока мужчины лакомятся улитками, я рассказываю о наших продажах.

– Несмотря на все трудности минувшего года мы продали сто тридцать тысяч бутылок – вдвое больше прежнего. Луи Боне продал львиную долю шампанского. Мы должны быть благодарны ему.

Филипп чокается со мной.

– Я хочу выпить за Франсуа: несмотря на мои возражения он правильно сделал, наняв Луи Боне.

Непрошеные слезы грозят хлынуть у меня из глаз. Феликс вскакивает мне на колени, отвлекает от грустных мыслей, и я с благодарностью прижимаю его к себе.

Филипп хлопает меня по руке.

– Франсуа гордился бы своей умной женой.

Фурно злобно фыркает.

– Да, Барб-Николь очень умна, в самом деле. Я только что понял ваш план. Вы послали меня в Амстердам, чтобы сделать из меня дурака и подчеркнуть достоинства Луи Боне.

– Александр, я никогда бы так не поступила. – После своего возвращения он постоянно жалуется на поездку, и я уже устала его слушать. – У нас уж точно нет лишних пятидесяти тысяч бутылок, которыми я могла бы пожертвовать ради этого.

Фурно хватается за стол и орет во всю глотку.

– Вы такая же, как ваш отец, – искажаете правду, чтобы она подошла к вашей версии. Боне у вас золотой добытчик, а я лопух.

Феликс прыгает с моих коленей к тарелке Фурно, крадет с его тарелки улитку и гоняет ее по столу, словно мышь.

Фурно отталкивается от стола, его стул кренится и стоит на задних ножках. Феликс прыгает ему на грудь, вонзает когти в жилет, и Фурно кричит от испуга. Его стул слишком откинулся назад, и я пытаюсь поставить его прямо. Но Фурно делает рывок вперед, толкает свою тарелку, и раковины катятся по столу словно мраморные шарики. Феликс радостно играет ими, потом вылизывает маслянистую жидкость.

Фурно швыряет свою салфетку в чесночное масло, тычет в меня пальцем и что-то выпаливает с такой злостью, что слова невозможно разобрать. Потом топает из комнаты, а Феликс доедает последнюю улитку.

Я уже сыта по горло скандалами Фурно и не обращаю внимания на его выходки.

– Ну, Феликс, ты показал ему, верно? – Кот с довольным видом лижет лапку – его миссия выполнена. – На сегодня хватит озорства. – Я выношу его на улицу, как должна была бы сделать с самого начала, и возвращаюсь к Филиппу.

– Я и не подозревал, что этот вечер будет таким занимательным. – Он вытирает губы салфеткой.

– Боюсь, что мы больше не увидим Фурно.

– Он должен вернуться, у него контракт.

Приходит Лизетта, чтобы забрать тарелки, и видит беспорядок на столе.

– Значит, улитки пришлись по вкусу? – Она сгребает раковины в тарелку. – Месье Фурно вернется к следующему блюду?

– Боюсь, что нет. У него аллергия на матагота, – отвечаю я.

Лизетта подает кок-о-вэн. Я радуюсь, что теперь можно поесть спокойно, хотя чувствую легкое сожаление, когда открываю следующее шампанское. Фурно понравился бы его насыщенный фруктовый букет.

– «Блан де нуар», из винограда пино нуар в Реймс Монтань. – Я наливаю пьянящий напиток.

– Вы не сердитесь на Александра. Мы, старые чудаки, не привыкли к таким женщинам, как вы. – Филипп пьет шампанское. – Я поражен, как вы расширили наше производство по сравнению с тем, что было у меня. В десять раз! – Задумавшись, он гоняет кусок цыпленка по тарелке. – Все прошло мимо меня.

– Филипп, плохо, что вы так много времени сидите в одиночестве. Вам надо выходить, встречаться с людьми.

– Я прожил жизнь, – отвечает он, качая лысеющей головой. – Я был с вашим отцом во время коронации Людовика XVI в Реймском соборе. Когда революционеры отрубили ему голову, они вполне могли отрубить и мою. Теперь Францией правит корсиканский минотавр, который хочет править Европой и готов пожертвовать ради этого хоть всеми французами. – Запрокинув голову, он смотрит на паука, плетущего под потолком паутину на гипсовой короне.

Меня огорчает его уныние. Мне на колени прыгает Феликс, и я удивляюсь, как он попал в дом, ведь дверь закрыта. Он сворачивается в клубок.

– Франсуа всегда мечтал о черной кошке, – говорит Филипп. – Он был убежден, что они связаны с магией. – Он вытирает глаза под очками. – Воспоминания – это все, что у нас осталось.

Я хлопаю его по руке.

– Филипп, есть так много вещей, ради которых стоит жить. Взгляните на год, который мы прожили. Надо выпить за это.

Но Филипп уходит да того, как Лизетта подает кремовые шарики, покрытые сеткой из застывших карамельных нитей, как крокембуш на нашей свадьбе. Я вспоминаю это так живо, что невольно улыбаюсь. Кусаю шарик, и крем выскакивает с другой стороны, оставив в моих пальцах пустую сетку. Какой прок в моем успехе, если я не могу ни с кем его разделить? Мне нет еще и тридцати, и впереди у меня как минимум столько же лет жизни. Я подбираю крем ложкой и снова наполняю им шарик. Кусаю. Но даже заварной крем с сахаром не могут подсластить мое одиночество.

* * *

Фурно настаивает на том, что мы должны купажировать вино по-другому, запрещает мне мешать ему и даже заходить в пещеру – в мою пещеру. Утверждает, что он винодел, а мое дело – финансы и всякие подсобные хлопоты. Как это понимать? Впрочем, теперь мне известно, что он не умеет ни читать, ни писать, и, конечно, кроме меня, некому заниматься закупкой тары, платежами и отправкой товара. Но все равно я скучаю по мистической алхимии смешивания вин до тех пор, пока не добьюсь нужного запаха и вкуса. Моя бабушка перевернулась бы в гробу, если бы знала, что мой сверхчуткий Нос остается без применения.

Я целую неделю паковала новую партию шампанского для Луи, пять тысяч бутылок в деревянных ящиках, набитых соломой. Я несколько раз напоминаю возницам, чтобы они избегали канав и ям на дороге. Когда обоз трогается, Фурно выходит из пещеры, вытирая лоб.

– Вы разрешили слишком рано собрать виноград в Верзене. – Он пинает солому. – Кислый виноград портит купаж.

Черные тучи надвигались на Верзене, когда мы работали на винограднике.

– Надвигались дожди. Нам пришлось убрать урожай, чтобы виноград не покрылся плесенью.

– Ну, сок слишком зеленый, чтобы смешивать его с чем-либо. – Он водит пальцем по краю бочки. – Это ваша ошибка. Значит, вам и исправлять ее.

В пещере дюжина графинов подписана странными значками Фурно, которые понимает только он сам – это обозначены виноградники и год урожая. Мои глаза постепенно привыкают к тусклому свету фонаря.

– Так это пино нуар из Верзене? – Налив вино в мой тастевин и поболтав, я слышу пряные ноты фенхеля и сладкого перца. Но когда я пробую, мой язык съеживается от кисло-горького вкуса. – О-о-о, я понимаю, что вы имеете в виду. – Я пробую следующий графин. – А-а, шардоне из Бузи.

– Откуда вы знаете, что оно из Бузи? – Фурно раскрывает рот от удивления.

– Виноград пахнет сушеными абрикосами только в Бузи.

Используя разные вина с наших виноградников, я пробую всевозможные сочетания, добавляю винтажи из прошлых лет, чтобы округлить вкус. Я не замечаю времени, просто нюхаю, смешиваю и пробую. Наконец я удовлетворена результатом и предлагаю попробовать Фурно.

Он пробует, и его плечи расслабляются.

– Хорошо, Барб-Николь. Чистый нектар.

Я пробую снова.

– Все-таки нужно что-то еще. – Приподняв юбку, чтобы не намокла в родниковых лужах, я нахожу бочку десятилетней давности. Вино в ней пахнет ванилью, изюмом и слегка затхлое от возраста. Зачерпнув его тастевином, я выливаю вино в последний купаж и взбалтываю графин.

Фурно перекатывает вино на языке, полощет за щеками, запрокинув голову, пробует его задней частью нёба и лишь потом глотает. В его глазах удивление.

– Как вы это сделали? – Он хватает меня за руку. – Я что только ни пытался, но ничего не получалось из этой кислятины.

Я касаюсь пальцем своего носа.

Сверхчуткий Нос – мое проклятие и мой дар, зависит от того, кто спрашивает об этом. Но у меня уже нет ни вопросов, ни сомнения – это просто я.

Всю следующую неделю я смешиваю и пробую, пробую и смешиваю, а Фурно сидит у стола и смотрит на мою работу. К субботе кюве готовы.

– Сядьте, на вас нет лица. – Он открывает бутылку старого вина, и я сажусь.

Кюве получились такие замечательные, что я должна ликовать, а я как выжатый лимон. Мои красивые кожаные туфельки покрылись пятнами от грунтовых вод и вина.

Он наливает вино, и гаснущее пламя лампы освещает его лицо.