Текст книги "Вдова Клико. Первая леди шампанского"

34
Появился, словно волос в супе

Купленное мной новое оборудование будет стоять без пользы, если мы не соберем виноград и не выжмем сок. Три дня льет холодный дождь. Мои сборщицы, усталые, хмурые, покрытые грязью, катят в сарай тележки с виноградом. Они вываливают виноград на столы, где его перебирают сортировщицы. Потом виноград загружают в корзиночный пресс. По сравнению с работой под проливным дождем тут, в ветхом сарае, просто рай.

Черпая половником пряное варево, я наливаю каждой работнице горячее вино.

– Лизетта, скоро нам еще потребуется вино.

Она прикатывает еще один бочонок «Бузи Руж». Туда мы добавляем кружочки лимона с наших деревьев, палочки корицы, гвоздику и сахар из свеклы, который выращиваем сами, потому что из-за континентальной блокады не можем ввозить тростниковый.

Мальчуган, моложе Ментины, дрожит так сильно, что у него трясется рука, когда он подносит кружку к губам. Через год его тоже заберут на войну, и я больше его не увижу.

За вспышкой молнии следует оглушительный раскат грома, потом еще и еще. Молния озаряет холмы и тут же погружает нас в сырой полумрак.

Вдова Лавинь подносит к губам испачканную в винограде руку и кричит сквозь раскаты грома:

– Как только пройдет эта туча, мы вернемся на поле. Осталось собрать три гектара.

– В грозу это слишком опасно, – возражаю я. – Отправьте сборщиц домой.

– Виноград начнет гнить, если мы не соберем его сегодня. Месье Фурно велел бы… – Она тяжело вздыхает и роняет руку. Сборщицы привыкли получать команды от мужчины, и я чувствую, что моя мягкость их раздражает.

Я протягиваю ей кружку вина.

– Пусть все согреются и поедят. Потом отправьте их домой.

– Вы слышали приказ? – говорит сборщицам вдова Лавинь. – Молитесь о хорошей погоде и завтра приходите на рассвете.

Но работницы не уходят. Они стоят возле сортировочного стола и выбирают столько испорченных ягод, что я немею. Сок будет нехороший, с привкусом плесени. После жаркого и засушливого лета, какое не помнят даже старики, в этом августе с севера накатывает гроза за грозой, заставляя наших сборщиц работать в плохую погоду, иначе весь урожай пропадет. Грязная работа под проливным дождем. Хорошо еще, что они не бегут от меня к семье Моэт или вдове Жакессон, ведь те могут платить им больше благодаря контракту с Наполеоном. Их мокрая, ветхая одежда липнет к телу, и все же они смеются и шутят, а руки ловко перебирают виноград. Мое сердце наполняется благодарностью, когда я смотрю, как работают эти женщины. Большинство из них уже военные вдовы, остальные еще надеются, что муж вернется живым. Я подаю им вторую, третью порции вина.

– Не очень плохо, верно, Вдова? – Велина показывает гроздь винограда, которая кажется хорошей, пока я не замечаю на ней пятна.

– Серая гниль, – говорю я. – Для вина ужасно вредная. Выбрасывайте все, что походит на нее. Оставляйте только круглые, здоровые ягоды. Никаких треснувших, так как они набрали слишком много воды.

Женские руки парят над виноградом, отбирают хорошие ягоды от плохих. Я присоединяюсь к ним. Ивонна работает вместе с дочкой, учит ее, что надо делать. Закончив сортировку, они вываливают новую тележку, и мы начинаем все снова. Моя спина уже кричит, протестует.

– Надо отводить плечи назад, помогает, – говорит Ивонна и показывает, как это делать. Я вижу, что она опять беременна.

– Вам пора отдохнуть, – говорю я.

Она встряхивает косами и улыбается.

– Я не пропустила ни одного сбора винограда с одиннадцати лет. Это лучшая пора за весь год. Да и деньги нам нужны.

С одиннадцати лет. Я не могу себе представить, чтобы Ментина сортировала виноград. Она сейчас гостит у моей сестры Клементины и ее детей, пока мы тут трудимся под дождем. Пожалуй, я плохая мать, раз позволяю ей уклоняться от тяжелой работы.

Давильщицы высыпают самый хороший виноград в корзиночный пресс, состоящий из деревянных планок, и дают ему уплотниться. Потом, повернув рычаг, опускают круглый пресс. Выдавленный сок течет по желобу в бочку.

Погрузив тастевин в бочку, я вдыхаю аромат сливочного масла, сахара, ванили. Это скрытая привлекательность хорошего «Шардоне». Я мысленно переношусь на кухню Отеля Понсарден, запретную территорию для нас, детей. Камилла позволяет мне смешивать ингредиенты, выдавливать смесь через сито на противень, а потом ставить его в духовку дровяной печи.

Женщины поворачивают рычаг и начинают прессовать еще раз.

– Стоп. – Я вскидываю руку. – Стоп. Остановитесь.

Они останавливаются.

– Что-то не так, Вдова?

– Что-то так, – смеюсь я. – У этого вина получится превосходный вкус. Держите эту бочку отдельно от остальных и обязательно пометьте ее как первый отжим.

– Но мы ведь можем увеличить объем после второго отжима или третьего, – говорит Рене, давильщица.

– Второй отжим добавит горечи от черешков и кожицы, – говорю я, хотя дискуссия с ней при ее подчиненных не лучшая тактика.

Рене наклоняет голову набок.

– Месье Фурно требовал делать четыре отжима, чтобы выкачать из винограда все.

– Месье Фурно здесь нет. Здесь только я, – говорю я и со страхом думаю, что сейчас Рене уйдет, а следом за ней и остальные.

Луи въезжает в сарай на поразительно белой лошади с серебристой мордой и хвостом. Как и все мы, он промок до нитки и выглядит непрезентабельно.

– Вам никто не говорил, что тут у вас настоящий муссон? – Он улыбается, и я вижу на его заросшем лице новые морщины.

Я бегу к нему, чувствуя одновременно радость и невероятную усталость, путаюсь в подоле юбки и чуть не падаю.

– Когда я ничего не слышала от вас, какие только ужасы не приходили мне на ум.

Он подхватывает меня и смеется добродушно и раскатисто.

– Меня снова бросили в тюрьму как французского шпиона. У меня ушли месяцы на то, чтобы выбраться оттуда, одолжить Призрака и вернуться домой.

Домой, сказал он. Сборщицы винограда глядят на нас с лукавыми улыбками и посмеиваются. Я понимаю, что надо представить им Луи.

– Глядите, это Луи Боне, храбрый разъездной агент, который продает наше шампанское в России.

Он снимает меховую шапку и отвешивает учтивый поклон.

– Mesdames, c’est mon bonneur. Счастлив познакомиться, дорогие дамы.

Крестьянки аплодируют.

– Теперь идите домой и отдохните. Увидимся завтра утром.

Луи берет Призрака под уздцы и идет со мной вниз с холма, рассказывая, как ему удалось сбежать из тюрьмы. Я хохочу до боли в ребрах, представляя себе русского тюремщика, запертого в отхожем месте, – как он орет сквозь полумесяц, вырезанный в дверке, а Луи крадет его лошадь.

Свежий ветерок доносит до меня запах пряного чая и кальвадоса – запах Луи. У меня расслабляются плечи, напряжение, копившееся под ложечкой, тоже проходит. Раз тут Луи, мы как-нибудь соберем виноград и что-нибудь сделаем из него. А если нет?

Ну, Луи здесь, и это главное.

Оставив Призрака в конюшне, мы идем через двор. Луи молча посмеивается.

– Что вам так смешно? – спрашиваю я.

– Я прибыл в Реймс вчера и пришел к вам в контору. Ваш помощник отправил меня к бондарю. Бондарь сказал, что вы только что велели ему прожаривать бочки чуть сильнее и чтобы я заглянул к стеклодуву. Тот стал жаловаться, что вы заставили его делать бутылки толще, чтобы они не так легко бились, а это означает лишний расход стеклянной массы. Я было двинулся к нарезчику пробки, но подумал, что тот тоже станет жаловаться. Наконец я сообразил, что сейчас время сбора урожая и что вы тут в Бузи капаете на мозги сборщицам и давильщицам.

Я стучу пальцем по ноздре.

– Вот этот Нос во всем виноват – суется куда ни попадя.

– Да благословит Небо ваш Нос. – Луи наклоняется и целует меня в кончик носа. – Ваше шампанское стало лучше прежнего.

Он поцеловал меня. Мое сердце прыгает словно камешек, пущенный по поверхности озера. Не делай из этого далеко идущие выводы. Он всего лишь поцеловал мой нос, как мог бы поцеловать морду лошади. Иди спокойно.

– Где вы ночевали сегодня?

– В таверне «Кокатрис». – Он глядит на покрасневшие виноградные лозы.

– Кажется, у вас это самое любимое место в Реймсе.

Его щеки сравниваются по цвету с лозой.

– Служанка-немка готовит свиной зауэрбратен почти так же хорошо, как у меня на родине.

– Ну, сегодня вы останетесь у меня.

Сейчас в моем доме пахнет не так, как пахло утром, и дело тут не только в моем хорошем настроении. На столике стоит душистая герань, на каминной полке горят восковые свечи. Свежеиспеченный хлеб, гусиный паштет и еще что-то вкусненькое на горячей плите напоминают мне, что я страшно голодна.

– Что это значит? – спрашиваю я.

– Вероятно, Лизетта постаралась. Я заглянул сюда, прежде чем ехать к давильне. Она сказала, что вы очень ждали моего возвращения.

– Возможно, она неправильно меня поняла. – Я кокетливо улыбаюсь. Эти танцы между нами пробуждают во мне что-то давно забытое, и я вдруг понимаю, что я еще молодая женщина.

Достав из ведерка со льдом шампанское, он снимает веревочку, удерживающую пробку.

– Мне нужно выпить шампанского после долгой дороги к вам, которую я проделал. – Пробка открывается с легким шипеньем. На лице Луи расплывается широкая улыбка, когда он наполняет мой бокал. – Никаких змей в этой бутылке.

Моя рука дрожит от усталости и счастья, расплескивая шампанское. Смеясь, я пью пену. Наши глаза встречаются, но никто из нас не говорит ни слова – мы и так наслаждаемся этим моментом.

– Русские славятся длинными и бессмысленными тостами. Хотите послушать один из таких? – Улыбка смягчает морщины на его обожженном солнцем лице.

– Да, если вы переведете его на французский.

Он набирает полную грудь воздуха.

– Две птички летят осенью на юг, но одна гордая птичка говорит: «Я полечу прямо к солнцу». Она летит все выше и выше, но вскоре обжигает крылышки и падает на землю. – Он чокается со мной и пьет.

– И я должна тут что-то понять? – Я смеюсь.

– Русские вообще странные птички. – Он лезет в сумку и вручает мне пачку заказов. Я с изумлением листаю их.

– Я думала, что царь запретил французское вино.

Он пожимает мускулистыми плечами.

– Русские слишком любят шампанское, чтобы отказываться от него надолго. Они убеждены, что царь скоро отменит свой запрет. Когда это случится, нам надо будет поскорее отправить груз морем.

Я жалею, что не могу отправить его прямо сейчас, поскольку отчаянно нуждаюсь в деньгах.

– Я боялась, что вы уйдете от меня, когда я рассталась с Фурно.

Он переплетает свои пальцы с моими.

– Барб-Николь, я не ищу пастбища позеленее. И вообще… – Он глядит мне в лицо и качает головой.

Лизетта подает на стол говядину по-бургундски. Ее ресницы трепещут как бабочки. Я вижу, что она одобряет наши отношения с Луи.

Под говядину я открываю бутылку выдержанного шампанского. Оно хранилось у меня, поскольку до этого момента не было ни хорошего повода, ни подходящего человека.

– Это первое шампанское, которое мы с Франсуа сделали самостоятельно восемь лет назад.

Луи запрокидывает голову, чтобы шампанское текло по нёбу. Адамово яблоко движется на сильной шее. Чувственное движение делается еще более чувственным, чем больше шампанского мы пьем. Какая русская женщина, глядя на пьющего шампанское Луи, удержалась бы от искушения и не поцеловала бы его в шею? И сколько еще я сама буду сопротивляться?

Мы смакуем шампанское, а Луи развлекает меня смешными историями про русских – про танцующих медведей, оленьи упряжки, снежные скульптуры и вечеринки, переходящие в завтрак с шампанским.

– Французы просто чопорные куклы по сравнению с русскими, – говорю я.

– Вот почему русские обожают ваше шампанское. – Он хватает меня за руку, его лицо сейчас совсем близко, и я чувствую запахи кожи, костров, черного чая и кальвадоса, как при нашей первой встрече.

– Давайте устроимся поудобнее, – говорю я и пересаживаюсь на диван, снимаю туфельки с чулками и подворачиваю под себя босые ноги.

Он подкладывает в камин большое, покрытое мхом полено и, сев рядом со мной, берет в ладони мои крошечные ноги.

– Вы замерзли.

Он мнет большими пальцами мои ступни, растирает загрубелости, массирует пальцы ног, добираясь до мест, к которым еще никто не прикасался. Я отвечаю на его ласки стонами удовольствия; неистовое желание пронзает меня до сердцевины, щекочет ноздри.

Мяуканье за дверью заставляет меня вскочить и впустить Феликса. Он взбирается по Луи как по дереву и когтит его грудь. Я не возвращаюсь на диван, а стою у теплого очага, пытаясь справиться с учащенным дыханием. Каждый нерв в моем теле болит от желания. Но Луи мой разъездной агент и не более того.

– Я чем-то вас обидел? – спрашивает он.

– Почему вы спрашиваете?

Феликс тычется мордочкой в его шею, и Луи гладит его.

– Барб-Николь, я делал все, что в моих силах, чтобы помочь вам. Когда умер Франсуа, дом шампанского «Моэт» предложил мне работу, но я отказался, чтобы быть рядом с вами в то ужасное время. Я удвоил усилия, нанял больше агентов и открыл столько счетов, сколько было вам по силам. Я пережил крушение и провел много месяцев в тюрьме. Меня хотели повесить. Я жил в одиночестве и нищете, страдал от мороза. Моя личная жизнь – это недельное мясное рагу в немецкой таверне, где я развлекаю служанку своими историями. А мне хочется развлекать ими вас. – Его глаза наполнились болью. – Я думал, вы понимаете, почему я это делаю.

Я возвращаюсь на диван и беру его за руку.

– Луи, я благодарна за все, что вы делали для меня. Вы должны знать, с каким нетерпением я ждала ваши письма.

Он обнимает меня за плечи, прижимает к себе и целует своими полными губами. Борода щекочет мне щеки, подхлестывая мою страсть.

– Станьте моей женой, – шепчет он возле моих губ, согревая их своим дыханием.

Я не ожидала этого.

Его губы касаются моих, сначала он целует меня нежно, потом все сильнее. В его поцелуе я чувствую копившуюся годами неутоленную страсть.

Он покрывает меня поцелуями, и я думаю – да, да, да. Да.

– У нас будет ребенок, и мы будем компаньонами, будем вместе управлять винодельней, – шепчет он мне на ухо.

Ребенок? Моя винодельня? Как это согласуется с моими чувствами? Я кутаюсь в шаль.

– Уже поздно. Мы слишком много выпили, – смущенно говорю я.

Кажется, он смущен не меньше меня.

– Я думал, что у нас что-то…

– Конечно, Луи, конечно, но я только что взялась за дела и…

– Не хотите делиться с каким-то разъездным агентом?

– Луи, давайте поговорим об этом утром на трезвую голову.

Он гладит бороду и хмурится; его страсть разбилась о мою нерешительность.

Луи предлагает мне помощь в делах и любовь, которой мне так не хватает в жизни, но его предложение чревато последствиями. Суровыми последствиями. Конечно, я хочу быть вместе с Луи, но готова ли я отдать ему мою винодельню? В Кодексе Наполеона ясно сказано: собственность вдовы переходит к ее новому мужу.

Встав с дивана, он шагает к двери.

– Я вижу, что захотел слишком много. – Он берет с вешалки свою меховую шапку и накидку.

Мне больно видеть его разочарование.

– Луи, знаете, вы мне очень дороги, но, если я выйду за вас замуж, возникнет проблема с собственностью на винодельню. Дайте мне подумать.

Он выходит в ночь, оставив дверь открытой.

Прислонясь к дверному косяку, я вижу, что он проходит мимо конюшни.

– Не забудьте взять Призрака, – напоминаю я.

Он поворачивается ко мне.

– Призрака я привез для Ментины. Ведь вы писали мне, что хотели подарить ей белую лошадь, вот я и привез. Я-то думал, что мы с вами… – Он обреченно машет рукой. – Я буду в таверне «Кокатрис».

Будь проклят Кодекс Наполеона.

35
Если нет того, что ты любишь, люби то, что есть

Луи не появляется до конца страды. Его отсутствие лишь усиливает мою тоску. Я не хочу жить без него. Но прежде я должна точно знать, что говорится в Кодексе Наполеона про собственность вдовы, когда она снова выходит замуж. После смерти Франсуа три четверти его собственности вернулись Филиппу. Пока Филипп оставался партнером, не было необходимости в официальной смене собственника винодельни. Но все изменится, если у меня будет муж, и не в мою пользу.

Вечером после уборки урожая я иду по виноградникам и сажусь у скалы. Над головой мерцают звезды – маячки мудрости. Особенно я люблю звезду Франсуа – она мигает мне, словно передает небесное послание. Франсуа говорит со мной так, будто сидит рядом. Он не хочет, чтобы я и дальше оставалась одна.

На следующий день я еду в коляске в Реймс, чтобы расспросить папа́ про Кодекс Наполеона. Как возмутительно, что Маленький Дьявол держит мертвой хваткой мою винодельню, даже если я выйду замуж.

Колокола Реймского собора звонят как безумные. Папа́ я нахожу в левом флигеле в траурной одежде. Он стоит на коленях, в руке мастерок. Я чувствую минеральный запах камня из карьера и сырой запах цемента в жестяном ведре.

– Подай мне вон ту плитку, – показывает он, и я кладу ее перед ним.

– Почему так звонят колокола? – спрашиваю я.

Он шлепает на пол цемент и кладет плитку, прижимает ее.

– Мы потерпели поражение в битве при Бусако в Португалии. Газеты Наполеона сообщают о 522 убитых, 3612 раненых и 364 пленных, а это означает, что Франция потеряла вчетверо больше.

Я почти падаю на скамью; мои проблемы кажутся незначительными по сравнению с такой бедой.

Папá скребет мастерком в ведре.

– А Наполеон называет себя ангелом победы. – Он выпрямляется, держась за поясницу. – По моим подсчетам, Реймс уже потерял три тысячи мужчин и мальчишек. Когда мы пришли в храм, нас окружили матери и жены погибших, они рыдали и рвали на нас одежду. Они просили меня остановить Наполеона – как будто он меня послушает. Я с трудом отвез твою мать домой. Она так напугана, что сейчас прячется в постели под одеялом.

– Как они могут обвинять тебя?

Он показывает большим пальцем на свой нагрудный знак с революционным девизом: «Свобода. Равенство. Братство».

– Наполеон назначил меня мэром; они знают, что он прислушивается к моим словам. – Он кашляет. – Я не виню их. Они устали. Голодные. У них погибли близкие.

– Неужели он не видит, какой вред наносит Франции? Убивает наших мужчин, морит голодом собственных граждан? Его надменность просто поражает.

Папá вытирает руки полотенцем.

– Теперь, с его верной австрийской женой и наследником, который уже на подходе, он породнился со всеми европейскими монархами: Романовыми, Бурбонами, Габсбургами, Ганноверской династией.

– И все они хотят, конечно, его свергнуть.

– Он будет править всеми. Это лишь вопрос времени. – Отец просит подать ему новую плитку.

– Какую? – На полу лежат плитки разной формы и величины. – Откуда вы знаете, какая подойдет вам сейчас?

– Вон та квадратная.

Я протягиваю ему плитку, он кладет цемент.

– Давным-давно, когда я бывал в Версале, я кланялся королю, и мои глаза фокусировались на большом пространстве между нами. Тот версальский пол представлял собой нечто удивительное. Плитки всевозможной формы и размеров сочетались между собой в поразительной гармонии, открывая путь к его королевскому величеству.

– Как вы придумываете этот узор?

– С помощью терпения. – Он кладет плитку в угол. Потом пытается встать с пола, падает и делает новую попытку.

Я беру его за руку и медленно тяну кверху.

– Не надо стареть. – Он трясет согнутым пальцем. Я целую его в обе щеки.

– Вы не можете стареть, папá. Вы должны доделать это крыло дома.

Папá крестится.

– Я поклялся могилой матери, что не умру, пока не закончу этот пол. – Он лезет в карман траурного сюртука, вытаскивает фляжку и делает большой глоток, потом дает ее мне.

Сладкий, пряный запах кальвадоса, излюбленный напиток Луи. Странное совпадение.

– Я не помню, чтобы вам нравится кальвадос. – Я пью, наслаждаясь сладким жжением в горле.

– Луи привозит мне бутылку каждый раз, когда возвращается в Реймс, – говорит папá.

– Он приходит к вам? Почему? – Я делаю большой глоток из фляжки.

– Рассказывает мне, что видел и слышал по дороге. – Папá садится на скамью и берет фляжку. – Пару недель назад он задал мне интересный вопрос. – В уголках его глаз собрались морщинки.

– И каким был твой ответ? – У меня вспотела спина.

– Я дал ему мое благословение.

– Но если я выйду замуж, что станет с моей винодельней? – спрашиваю я, усаживаясь рядом с ним. Папá морщится.

– Кодекс не благоволит к женщинам, как тебе известно. Вдовец может жениться, чтобы в доме была хозяйка, но вдова сохраняет свою компанию, только пока остается вдовой.

– Значит, тогда я потеряю винодельню.

– Формально да, твоей фамилии на шампанском уже не будет, но разве это имеет значение? Жертва, возможно, стоит того. – Он в шутку стучит пальцем по моему носу. – Доверяй своей интуиции в этом вопросе.

Я целую его в щеку.

– Я сейчас загляну к маман, раз я здесь.

Я иду по версальскому полу и вглядываюсь в плитки, обдумывая свою ситуацию. Если я выйду замуж за Луи, то потеряю винодельню. Если сохраню винодельню, то потеряю Луи. Все тот же старый цугцванг.

* * *

– Маман. – Я стучу в дверь и слышу стон. – Маман, можно войти? – Услышав невнятное бормотание, распахиваю дверь. Раскрашенная ткань органди волнами свисает с потолка словно побеги лозы – так маман велела парижскому декоратору. Ей хотелось, чтобы ее спальня напоминала цветущие джунгли. Неприятный, зловонный запах обжигает мне ноздри, у меня тут же слезятся глаза. Парики на подставках окружают ее кровать словно головы жертв Большого террора. Отодвинув зеленую драпировку балдахина, я ахаю от неожиданности. Волосы у маман, тонкие и неопрятные, не скрывают шелушащуюся, с серо-зеленым оттенком кожу головы.

Она мечется по постели в своем темно-зеленом платье, цепляется пальцами за бахрому на высоком воротнике, хрюкает, словно дикий кабан. Вероятно, ее душит воротник. Я пытаюсь расстегнуть крошечные пуговки, но она так дергается, что у меня ничего не выходит.

Она рвет на себе платье, и шов немного лопается. Я пытаюсь разгрызть его зубами, но мне больно губам. Наконец я стягиваю с маман платье, и она издает ужасающий вопль. Сочащиеся кратеры покрывают ее тело, пахнут гнилью и горечью. На ее теле практически нет кожи – сплошное болото из гноя и крови.

– Что за переполох? – Папá отодвигает свисающие полотна и встает рядом с нами.

– Господи, что это такое? – Его руки повисают над ее изъязвленным телом. Он падает на колени возле кровати. – Ох, моя дорогая.

– Давно это у нее? – спрашиваю я.

– Не знаю. – Папá пожимает плечами. – Она спит здесь в своей спальне.

Маман дрожит, кровь и гной пропитывают ее простыни. Я пытаюсь найти чистую простыню, но ее гардероб набит платьями, перчатками и шляпами, все зеленого цвета. Она стонет и извивается.

Паника подступает к моему горлу, я вспоминаю Франсуа. Это не должно повториться.

– Помогите мне перенести ее в другую комнату.

Папá берет ее на руки и несет в соседнюю комнату. Там мы укладываем ее на чистое белье.

– Привезите доктора Жирара, – говорю я папе. – Нет, доктора Бланшара, он моложе, и его образование более современное.

Папá глядит на маман, раскрыв рот.

– Идите, папá. Привезите скорее доктора Бланшара.

Наконец он уходит.

Я двигаю стул к ее постели. Она шевелит рукой.

– Это ты, Барб-Николь?

Я беру ее руку, пронизанную зелеными венами.

– Я здесь, маман. Доктор уже едет.

Почему я не замечала, что у маман все так плохо? Потому что избегала ее как чумы, меня напрягали ее вечные придирки и раздражение.

– Ты упрямая эгоистка, – сказала бы маман.

И была бы права.

* * *

Доктор Бланшар настаивает, чтобы мы ждали за дверью, и я веду папу в библиотеку, наливаю ему коньяк.

– Я не могу потерять ее, Барб-Николь. – Он сжимает стакан, глядит в янтарную глубину. – Когда я изнемогаю под тяжестью моих обязанностей, она рассказывает мне пикантные сплетни, поет глупые песенки, и я смеюсь от души. Когда я хочу все бросить и уйти, она напоминает мне, почему я не могу этого сделать. Когда я хочу сбежать из города, мы едем кататься на лодке в парк Шампани. Мои дни не начинаются без ее великолепной улыбки, и я не засыпаю, пока она не поцелует меня на ночь… – Он говорит и говорит, и чем больше он говорит, мне кажется, что он говорит о ком-то другом. Но все равно теперь я гляжу на маман немного по-другому, глазами папá. Может, и правда, не будь я такой упрямой, я бы видела, что она всегда желала мне добра.

Мы выпиваем еще по порции коньяка, и тут в библиотеку заглядывает молодой доктор. У него горят щеки.

– С ней будет все в порядке? – спрашиваю я.

– Только время это покажет. Я сделал припарку из арники, листьев оливы и алтея лекарственного.

Папá идет навестить ее.

– Отчего она заболела? – спрашиваю я.

– Отравление мышьяком от зеленого красителя.

– Маман одержима зеленым цветом. – Почему я не настояла, чтобы она перестала его носить? Какая я бездушная. – Зачем в краситель для одежды добавляют мышьяк?

– Понятия не имею. Это смертельный яд. – Он трет покрасневшие глаза. – Я пользовал несчастных, которые работают с этим красителем. У них позеленели ногти, а кожа была вся съедена. – Он берет свой саквояж. – Держите вашу мать подальше от всего зеленого. И каждый день меняйте повязки.

Я провожаю его до двери, благодарю, закрываю дверь и прислоняюсь к ней. Почему я не видела ничего дальше своего носа? Почему не видела, что маман убивала себя из-за своего тщеславия? Мой Нос – поистине проклятие, раз он отгораживает меня от всех и заставляет преследовать собственные эгоистичные цели.

Войдя в спальню маман, я срываю зеленые полотна органди, зеленое постельное белье из тафты, шторы, сдираю со стен обои. Выношу их порциями, складываю в печь для сжигания мусора и поджигаю. Дым обжигает мне глотку, но мне плевать.

Я чуть не потеряла маман. Я могла бы почувствовать это раньше, если бы не закрывалась от нее. Она могла умереть от этого красителя, и никто бы ничего не понял. Мне стыдно за свою черствость, и я хочу это как-то исправить.

* * *

Когда я прихожу на следующий день, чтобы сменить маман повязки, папá встречает меня в дверях. У него красные от слез глаза.

– Она уходит, Барб-Николь. – Он хватает меня за руку.

– Нет, папá, она поправится.

Он роняет голову на грудь, раздавленный горем.

– Папá, я должна вам признаться. Я чувствовала у нее запах яда, но игнорировала его. Мне надо было сообщить вам об этом.

Он глядит мимо меня, потом до него доходит смысл моих слов, и он роняет мою руку и отворачивается.

– Маман желала тебе только добра, а ты всячески сопротивлялась. Ты думаешь только о себе, и тебя не волнует, что ты обижаешь людей. И вот теперь твои эгоизм и самомнение стоили жизни твоей матери.

Каждое его обвинение пронзает мне грудь.

– Вы правы, папá. Я должна была остановить ее.

Его рука показывает на дверь.

– Покинь этот дом.

– Нет, папá. – Я хватаю его за лацканы. – Позвольте мне увидеть ее. Мне нужно ее увидеть.

– Сейчас не время для сожалений и признаний. Твоя мать умирает. – Он хватает меня за плечо. – Твоя мать покинет этот мир с улыбкой на лице.

Вырвавшись из его рук, я бегу наверх по ступенькам и слышу за спиной его рыдания.

Маман лежит в постели, большие комки припарки привязаны к ее ранам. Мне в ноздри ударяет запах елового гроба, но я отказываюсь его блокировать.

– А-а… мой маленький Нос. – Ее худые пальцы гладят мою руку. – Я предлагаю тебе сделку. – Она дышит со свистом.

– Я согласна на все, маман.

– Я откажусь от зеленого цвета, если ты выйдешь замуж. – Она улыбается тонкими зелеными губами.

Мое сердце разрывается от жалости и стыда. С самого рождения я отказывалась слушать ее голос приличия и здравого смысла.

Я с нежностью сжимаю ее руку.

– Тогда я пойду к моему другу и отвечу на его предложение.

– Самое время. – Ее смех переходит в слабый кашель.

– Вы правы, маман. Пора. – Я целую ее в обе щеки, больше не залепленные сердечками и цветочками, теперь все болячки на свету.

Мы хороним маман на фамильном кладбище Понсарденов возле лабиринта. Папá заказал двойной могильный камень с их именами, датами рождения и смерти. Его даты открытые.

– Барб-Николь, я знаю, что ты говорила ей. Она не стала тебя слушать. – Жан-Батист старается утешить меня на похоронах. – Ты не должна себя винить за решения, которые принимают другие люди. Его бледно-фиолетовые ногти прижимаются к рубашке с защипками. – Я знаю это лучше, чем все остальные.

После похорон папá удаляется в незаконченный флигель и запирает массивную дверь. Каждый день я стучусь в нее и на пороге оставляю ему еду. Я молюсь, чтобы когда-нибудь он открыл дверь и мы поели бы вместе.

У могилы маман я сажаю куст гардении, чей запах всегда не могла терпеть. Теперь я лелею ее вечные духи.

* * *

Почему понадобилась трагедия, чтобы показать мне, как сильно я люблю Луи? Он был моим верным компаньоном после смерти Франсуа, помогал мне расширять винодельню. И вот теперь, когда война разрушила всю торговлю, он просит меня выйти за него замуж. Его не винодельня интересует, а я.

Я запрягаю Призрака в кабриолет и еду в таверну «Кокатрис», она находится в оштукатуренном помещении с тяжелыми поперечными балками. Я понимаю, почему Луи чувствует себя здесь как дома. Куры бегают и клюют зеленую траву во дворе: белые эльзаски и немецкие бентамки с пышной грудью и экзотическими хохолками, оранжевым оперением и черным хвостом. Парочка петухов щеголяет ярко-красными гребнями и бородкой. Лошадь тянет шею к желобу и пьет.

Старый, хромой немец в горчично-желтых штанах и баварской жилетке выходит из таверны с большой глиняной миской, прижатой к животу. Он разбрасывает корм, и куры сбегаются к нему, хлопая крыльями.

– Доброе утро, – говорю я. – Мне нужен Луи Боне.

– Кто его спрашивает?

– Я его работодательница.

– Так вы вдова Клико? – Он обводит меня взглядом с головы до ног, и я чувствую, как у меня встает дыбом шерсть на загривке.

– Я пришла не для инспекции. Луи в таверне? – В окнах я не вижу никаких признаков жизни.

Он бросает корм у моих ног, и меня окружают куры.

– Господин Боне ждал известий от вас больше недели. Сидел тут в этом кресле, глядел на дорогу и читал «Дон Кихота». – Он сердито фыркает. – Я знаю, он уважал вас, вдова Клико, но я хочу вам сказать, что нельзя так обращаться с работниками. Даже с простым разъездным агентом.

– Мы заканчивали сбор винограда и давили его. – Еще у меня умерла мать, но я не хочу приводить это в свое оправдание. – Луи знает, как мы заняты в такое время. Он мог бы и сам приехать ко мне.

– У мужчины есть гордость. Ему казалось очень важным, чтобы вы пришли к нему.

– Ну, вот я и пришла. Позвольте мне поговорить с Луи.

Немец снова фыркает.

– Вы все не приходили, и однажды он страшно напился и сделал предложение моей служанке Беатрис, красивой девушке вот с такими большими… – Он подносит руку к груди. – Он увез ее в Мангейм. – Он бросает очередную горсть корма мне под ноги, и куры склевывают его с моих туфелек.

– Вероятно, вы ошиблись. Луи сделал мне предложение. – Внезапно я чувствую приступ тошноты и хватаюсь за живот.