Текст книги "Вдова Клико. Первая леди шампанского"

– Очевидно, вы ничего не ответили ему. – Он усмехается щербатым ртом. – Моя служанка оказалась не такой привередливой. Он нравился ей много лет, но его всегда интересовали вы.

– Он сказал, когда намерен вернуться?

– Беатрис уволилась с работы и забрала с собой все свое добро. Мне будет не хватать ее. Она прекрасно готовит.

Куры гадят вокруг моих туфелек, их черно-желтый помет гуще и больше, чем у наших кур. От отвратительной вони у меня скручивает живот.

– Где у вас туалет?

Старик показывает на дверцу с луной и звездами. Но я уже не могу сдержаться, и меня тошнит на траву.

* * *

Я глажу Феликса, лежащего на моем письменном столе. За окнами меркнет дневной свет, тени удлиняются и падают на книжные полки. Не могу сказать, что сержусь на Луи. Не могу я винить и судьбу. Я сама определила ее: нелегкую судьбу вдовы и единственной хозяйки винодельни «Вдова Клико-Понсарден».

Филипп советует мне закрыть винодельню. Войны сделали невозможным предпринимательство. А без Луи… ну… Гроссбухи не лгут: расходы превышают доход. Но как быть с сотней работающих у меня вдов, которые должны кормить свои семьи?

Проглотив гордость, я пишу Луи на его адрес в Мангейме, представляя себе, как он там живет со своей красивой невестой. Стиснув зубы, я поздравляю его с женитьбой и прошу остаться у меня разъездным агентом.

Луи не отвечает. По-видимому, это и есть его ответ. Луи ушел.

Великая комета 1811 года

Великая комета была видна на небе почти год, длина ее комы составляла миллион километров. «Комета Наполеона» – так окрестили ее сторонники французского императора. Они считали, что она предвещает его триумфальное доминирование над всей Европой. Противники Наполеона опасались того же.

36
Посинеть от страха

В начале 1811 года продажи «Вдовы Клико-Понсарден» упали до минимума. Десять с лишним лет войны, засуха, голод, военные налоги довели до коллапса всю экономику Франции.

Весной я получила письмо от Луи. У них с Беатрис был медовый месяц, но теперь он готов вновь выполнять свою работу и считает, что сейчас ему разумнее всего проехать по Австрии, поскольку новая французская императрица, она же австрийская эрцгерцогиня, родила Наполеона II, получившего при рождении титул короля Римского.

Какое облегчение, что я не потеряла его окончательно! «Все мои надежды связаны с вами, – пишу я ему, – с вашим энтузиазмом и предприимчивостью. Я убеждена, что если уж вы не можете ничего сделать, значит, не сможет никто».

Но через месяц Луи пишет мне из Австрии:

«Вы не представляете, какая всюду нищета. В Тироле мне заявили, что меня надо повесить за то, что я предлагаю французское шампанское после того, как Наполеон разорил их страну».

У моих других разъездных агентов дела идут не лучше. Месье Болдеман делает в Италии все, что может.

«Вы не можете и вообразить то количество лести и лжи, которые я использую, чтобы убедить этих людей».

А вот что пишет Шарль Банмейер:

«В Польше ужасающая бедность. Пруссия перенасыщена. Что до Турции, я проехал через Албанию, и меня ударили ножом, когда я пытался убедить турка, что он должен пить шампанское. Тироль? Шварцвальд? Старая Голландия? Дания? Нигде нельзя продать шампанское “Вдова Клико”».

Следующее письмо от Луи подталкивает меня к шагу, которого я так хотела избежать.

«Сегодня я ездил напрасно, получая за свои усилия лишь закрытые перед носом двери, жалобы и никаких заказов для вас. Куда бы я ни ехал, всюду все плохо, города разрушены, дороги забиты беженцами, оплакивающими плохие времена. Я нигде ничего не продал и чувствую, что мне пора бросить эту работу, пока она не убила меня».

Макнув перо в чернила, я пишу письмо, извещающее о прекращении контракта, всем разъездным агентам, кроме Луи. Печаль парализует меня, рука еле движется по пергаменту.

«С сожалением сообщаю вам, что мы не можем платить вам жалованье в такие времена. Мы вынуждены сократить наши расходы и ждать лучших времен. Комиссионные выплатим только после продажи».

Я радуюсь, что рядом со мной нет Франсуа и он не видит жестокое удушение нашей винодельни. Да что там, всего европейского континента.

В Голландии Луи никак не может продать французское вино и переезжает в Бельгию.

«Я встречаюсь с торговцами вином, владельцами ресторанов и таверн, частными покупателями и даже судьями. Я предлагаю, уговариваю, льщу, снижаю цену. Я почти настаиваю, но все впустую, словно я и не старался. Мне везет, если со мной обращаются мало-мальски нормально».

Я больше не могу платить даже Луи, но не хочу расставаться с ним. Для него нигде не будет другой работы, а ему теперь нужно содержать семью. Я лезу в сундук и нахожу шкатулку с бабушкиным изумрудным ожерельем.

Я иду с ним к папе. Со временем его гнев немного смягчился. Он единственный может мне помочь, поскольку, будучи бароном, общается с аристократами и предпринимателями.

– Мне нужно продать это ожерелье, чтобы заплатить работникам. – Я ставлю на стол шкатулку и открываю крышку. Папá хмурится.

– Оставь это, Барб-Николь. В нынешние времена ты не получишь за ожерелье тех денег, каких оно стоит. Теперь никто не покупает украшения. – Он отодвигает шкатулку. – Ты даже представить себе не можешь, какое оно ценное, ведь оно передавалось из поколения в поколение. Твоя бабушка обошла всех наследников, чтобы отдать его тебе. Ты не должна с ним вот так расстаться.

– Бабушка перед смертью наказала мне, чтобы я нашла применение моему Носу. – Я смотрю ожерелье на свет, и изумруд отражает все оттенки зеленого, от шартреза до жадеита. – Я до сих пор помню, как она грозит мне согнутым пальцем: «Кому много дано, с того много и спросится». – Положив ожерелье в шкатулку, я снова двигаю ее к папе. – Вы поможете мне, папá? Вы сможете продать его?

* * *

Когда папá возвращается из Парижа, на нем нет лица.

– Наполеон праздновал победу в битве при Ваграме. Хвастался, как вывел против австрийцев еще пять тысяч солдат. После кровопролитнейшего сражения он поставил на колени эрцгерцога Карла. Европа ненавидит нас за это еще больше. – Он вытирает лоб. – После разговоров о сражении Наполеон был в прекрасном настроении, и я достал это ожерелье. Он показал его своей свите, а я объяснил, что оно наше фамильное. Поблагодарил меня за преданность и отдал его слуге, чтобы он запер его в сейфе. – Папá скрипнул зубами. – Я не осмелился сказать ему, что хочу продать ожерелье.

Папá нахмурился. Я хватаю его за руку.

– Нет, папá! Вы не могли отдать Наполеону мое ожерелье!

Он вытирает лоб.

– На следующий день я собрался с духом и сказал императору, что это твое ожерелье и что я приехал, чтобы его продать.

– Что он сделал?

– Сказал, что мне повезло. Что он празднует победу и полон великодушия. – Папá вынимает из саквояжа шкатулку и отдает мне. – Прости, mon chou, что я не смог продать ожерелье.

Я обнимаю папу и чувствую его неровное сердцебиение.

– Вы сделали это ради меня, папá! Вы очень храбрый, – говорю я, а сама уже мысленно прикидываю, как мне накормить моих работниц без денег за ожерелье, на которые я так рассчитывала.

Лишившись рынка сбыта для дорогого шампанского, мы делаем простое вино и недорого продаем его во Франции. Меняем вино на зерно и печем хлеб, много хлеба, и он нас поддерживает. Мы сажаем брюкву, репу, пастернак и картофель и питаемся этим всю долгую зиму. Папá дает мне несколько овец, чтобы приправить наши овощные обеды. Вот так мы вместе с моими вдовами выживаем в этот тяжелый год. Но на мирную жизнь по-прежнему нет никакой надежды.

* * *

В марте меня будит до рассвета новый запах. Он походит на духи и такой сильный и чистый, что пробуждает во мне надежду. Это лопаются почки, цветет виноградная лоза, и никакие тираны, размахивающие саблями, не остановят пробуждение жизни.

Я иду через поле, и мой нос наслаждается восхитительным запахом, означающим начало нового природного цикла: почки, затем листья, затем виноград. Он интенсивный и вибрирующий, словно в этот волшебный миг распускаются почки в виноградниках по всей Франции.

Я слышу рокот грома, поднимаю голову и вижу массивный огненный шар, с ревом летящий по звездному небу. Великая комета 1811 года – так пишут о ней газеты. У меня замирает сердце от захватывающего дух зрелища, воплощения слова Божия – всемогущего, всевластного, всеохватного. Этот оракул, должно быть, возвещает миру о том, что распускаются почки.

Мои пальцы нащупывают на тастевине якорь – символ ясности и смелости. Комета доказывает, что есть нечто больше и величественней, чем мы. Нечто более могущественное, чем Наполеон, ведущий в Европе бесконечные войны. В этот миг удивительной епифании я понимаю: мы можем и должны выдержать все.

Великая комета 1811 года, мой удивительный знак надежды, остается с нами весь год. Пророки, поэты и священники спорят о ее знамении и силе, пытаются понять и истолковать столь грозный знак. Многие называют ее кометой Наполеона, предсказывающей его власть над Европой и конец света. Что ж, если мир будет гибнуть, я так легко не сдамся.

Если кто-то остановится и почувствует запах виноградных лоз, он поймет, что на самом деле означает комета. Удивительный аромат витает над виноградником каждый день: в марте – афродизиак нежных почек, в мае – запах сочных зеленых листьев. К августу роскошный аромат говорит мне, что время собирать эти превосходные гроздья – никакой молочной росы, никаких изъянов и такой запах, что нёбо дрожит от удовольствия.

Великая комета дарит нам самый большой урожай за десять лет. Сборщицы винограда работают с рассвета до вечера, а потом до полуночи давят виноград.

Лизетта и ее помощницы кормят наших голодных сборщиц утром французским хлебом, сыром и колбасой, днем – жареной курятиной и овощами. Вечером они подают луковый суп и столько «Бузи Руж», сколько женщины могут выпить.

Великая комета усиливает вкус и благоухание винограда. Гроздья шардоне наполнены фруктовыми ароматами яблок, груш и персиков. Пино нуар источает запах слив, вишни, малины и черного чая. Но больше всего меня радуют недооцененные гроздья пино менье – они восхищают мой нос натуральным запахом дымка и привкусом ванили.

Мы используем этот великолепный сок и смешиваем первое винтажное вино, используя только виноград 1811 года. Я даю ему название «Кюве Кометы» и наношу на каждую пробку изображение летящей по небу Великой кометы. Мысленно я посвящаю это кюве бабушке, Франсуа и маман, которые постоянно мне помогают. «Кюве Кометы» должно стать нашим спасением.

* * *

Когда сбор винограда закончен и сок уже в бочках, у меня ноет каждая клеточка тела. Хочется лечь в постель и не вставать три дня. Но я боюсь, что Великая комета померкнет и исчезнет навсегда.

Подкрепившись утиным конфи, я поднимаюсь через виноградники на холм и расстилаю одеяло. Небо темнеет и из барвинкового делается цвета баклажана. На этом фоне комета чертит яркую полосу.

– Лизетта сказала, что я найду тебя здесь, – говорит Жан-Батист, и я вздрагиваю от неожиданности.

– Я даже не слышала, как ты подошел.

– У меня легкая походка. – Он прыгает в сторону, щелкает блестящими каблуками, потом устраивается рядом со мной, и мы наблюдаем поразительное световое шоу.

– Я вижу огненную богиню, ее светящийся след на полуночном небе, – признаюсь я. – Ее волосы развеваются за ней на сорок миллионов лье.

Он наклоняет голову в одну сторону, потом в другую, строит гримасу.

– Что ты видишь? – спрашиваю я.

– Конец света. Эбер бросил меня, ушел к итальянскому графу. – Комета освещает его сардоническую улыбку.

– Я что-то не вижу огорчения на твоем лице.

Жан-Батист гладит красивый подбородок с ямкой.

– Эбер все время ревновал меня к сестре. А я действительно проводил много времени с Терезой и нашим сыном, я их полюбил. – Он ложится на спину. – Короче, я в смятении.

– Мой опыт показывает, что любовь не всегда следует определенным правилам. – Я ложусь на одеяло рядом с ним и гляжу на скопления звездной пыли. – Комета меня успокаивает.

– Большинство людей боятся ее.

– Комета соединяет нас с чем-то огромным, что гораздо больше, чем наши маленькие жизни, мелкие войны и этот Маленький Дьявол, который портит всем жизнь.

Жан-Батист открывает оловянную фляжку с якорем, мой подарок.

– За конец света. – Он делает глоток.

– Великая комета предсказывает что-то монументальное.

– Да что ты говоришь. – Он передает мне фляжку, и я делаю глоточек.

– Этот винодельческий сезон был просто поразительный. Ни яркого солнца, от которого лопается виноград, ни бесконечных дождей, вызывающих гниль. Только ясные дни, идеальные для листьев, впитывающих солнце, и прохладные ночи, стабилизирующие содержание сахара.

– И ты приписываешь это комете?

Моя рука следует за дугой кометы.

– Моя богиня благословила мои виноградники своей звездной пылью.

– Больше похоже, – фыркает он, – что богиня выполнила твое последнее желание перед концом света.

– Если я сделаю самое лучшее шампанское, какого еще не знал мир, а никого не останется, чтобы его попробовать, какой в этом смысл?

– Если дерево падает в лесу, но этого никто не слышит, оно производит шум? – возражает он.

– Теория нематериальности. – Я усмехаюсь и отдаю ему фляжку. – Жан-Батист, эта комета зажгла что-то во мне. Несмотря на Наполеона, несмотря на мои неудачи, несмотря на непроданное вино в подвалах, «Вдова Клико-Понсарден» – моя мечта, и будь я проклята, если позволю кому-нибудь или чему-нибудь ее раздавить.

Жан-Батист чмокает меня в щеку.

– Мне нравится, когда в тебе бушует огонь.

– Мне тоже.

Но в Европе, втянутой Наполеоном в войны, которым не видно конца, до успеха пока далеко, мы еще досыта нахлебаемся огня и бедствий.

Война Шестой коалиции

1812–1814. Царь Александр нарушил Тильзитский мирный договор с Наполеоном и возобновил торговлю с Англией. В отместку Наполеон собрал самую большую армию в истории современной Европы, насчитывавшую миллион солдат – французов, австрийцев, итальянцев, швейцарцев, испанцев, шведов и многих других; она прошла больше двух тысяч километров по России. Но русская армия, отступая на восток, сжигала собственные города и деревни, и Великая армия не могла пополнять запасы провизии для солдат и фуража для лошадей. Чем больше русские отступали, тем сильнее крепла решимость Наполеона победить их. Наконец, когда его Великая армия 14 сентября 1812 года вошла в Москву, город был покинут жителями и охвачен огнем. Вскоре пришли морозы, и Наполеон отправил царю Александру письмо с предложением капитуляции. Царь не ответил.

Красный человек приносит Наполеону бутылку шампанского «Вдова Клико» и ставит на столик в Петровском путевом дворце, откуда император смотрит на горящую Москву.

Наполеон рассматривает бутылку и прикасается пальцем к якорю Клико, изображенному на пробке. «Якорь среди хаоса и смятения», как сказала она в Реймсе.

– Где ты это взял?

– Ваши солдаты разграбили дворец барона Козитульского. – Красный человек усмехается. – Кажется, какая-то вдова покорила эту страну, что не удалось вам.

– Продажа вина нашим противникам – вещь противозаконная и карается смертью, – говорит Наполеон. – Как же она пробиралась через британскую блокаду, когда наши корабли не могут пройти через нее?

– Вот я тоже спрашиваю себя. – Голос Красного человека дрожит от ярости, и она отдается в костях Наполеона. – Я проявлял слишком много терпения к тебе. Твои победы ничего на стоят, если ты не можешь покорить всю Европу.

– Разве я до сих пор не выполнял то, что обещал? – говорит Наполеон, растирая шею и прогоняя ломоту. – Теперь, когда царь обманул мое доверие, мне нужно больше времени на покорение России.

– Я дал тебе десять лет, а ты растянул все на тринадцать. Даю тебе последний шанс, чтобы ты завершил свои планы. Иначе прекращу тебя защищать и позволю твоим врагам тебя сожрать. А я найду другого отважного безумца, который выполнит мои условия.

Красный человек исчезает в тени, словно он всего лишь плод воображения Наполеона.

Мечта Наполеона править всей Европой была достижимой благодаря советам и поддержке Красного человека. Но эта мечта превратилась в кошмар, из которого он теперь не может выбраться.

37
Нельзя класть все яйца в одну корзину

Шампанское 1811 года на вкус, как чистый нектар. Кристально-прозрачное, с натуральной сладостью. Крошечные пузырьки лопаются у меня на языке.

– «Кюве Кометы» – лучшее шампанское, какое мы когда-либо делали, – говорю я Жакобу, когда мы создаем купаж. – Берите самые хорошие бутылки и плотные пробки. И храните их в самой прохладной из наших пещер. – Франсуа гордился бы таким вином.

– Но, мадам, мы так давно не продавали наше вино, что места уже не осталось. – Стекла его очков испачканы в меловой пыли и ламповом масле.

Жакоб прав. Мы заполнили вином каждый метр этих пещер, и теперь они забиты. Я протираю дочиста его очки фартуком и возвращаю ему.

– Продолжайте бутилировать, Жакоб. Я найду где-нибудь место для этого нового винтажа.

Когда я подхожу к Отелю Понсарден, оттуда отъезжает длинная процессия карет. Вокруг толпятся тысячи жителей Реймса, орут, грозят кулаками. Роскошная золоченая карета проезжает мимо меня, внутри сидит юная женщина, почти ребенок. Императрица Мария-Луиза. Наполеона нет.

Трогается последняя карета, и папá приказывает закрыть ворота и оттеснить гневных горожан. Он хватает меня за руку и тащит в дом, запирает дверь и прислоняется к ней спиной. Его грудь учащенно вздымается под дорогим бархатным сюртуком. На золотой перевязи красуется герб Наполеона.

– В чем дело? Что случилось? – спрашиваю я.

– На прошлой неделе Наполеон приказал мне найти деньги для Великой армии. Он потребовал, чтобы я собирал тариф с каждого промышленника и ремесленника и представил список тех, кто ничего не внес.

– И вы не смогли собрать деньги?

– Я был вынужден брать деньги у всех, иначе их ждет кара. – С его лба капает пот. – Нашим гражданам пришлось отрывать от себя целый франк и оплачивать войну, которая им не нужна.

Окно над нами рассыпается на осколки от брошенного камня, который бьет папу по голове. Кровь сочится сквозь его седые волосы. Я помогаю ему пройти через атриум. В наш дом летят камни.

Моя сестра Клементина наклоняется через перила балкона в мезонине. У нее красные, опухшие глаза.

– Что происходит?

– Клементина, что ты здесь делаешь? – Я не видела ее с похорон маман; тогда она жалась ко мне, как потерявшийся ребенок.

– Я скучаю по маман. Я думала, что найду утешение в ее комнате.

Разбилось еще одно окно, по атриуму летят стекла. Клементина взвизгивает и бежит вниз по лестнице. Ее хрупкая фигура виднеется сквозь ткань органди.

– Бежим в библиотеку, – говорю я. – Там нет окон. – Мы мчимся по коридору, увертываясь от камней и осколков. В библиотеке я запираю за нами на засов массивную дверь и перевожу дыхание.

Клементина осматривает папину голову и вытирает кровь своей рубашкой.

– Ничего страшного, Клементина. Просто царапина. – Он гладит ее по руке.

– Папá, я говорила вам, что слишком опасно играть за обе стороны, – говорю я, рухнув в бабушкино кресло у очага, и глажу пальцами ее кружевную закладку. – Теперь вы навлекли на всех нас опасность.

– Они протестуют против Наполеона, – говорит он. – Жандармы схватят зачинщиков и запрут в тюрьме.

– Кто еще знает про вашу двойную преданность? – Я отрываю на мизинце заусенец, и на этом месте выступает капелька крови.

– В Реймсе много роялистов, но я должен защитить их тайну. Я лишь надеюсь – они поймут, что это Наполеон заставил меня собирать деньги на войну. – У него дрожат пальцы, когда он набивает трубку, просыпая табак на стол и ковер. Крепкий турецкий табак пахнет навозом, сладкий английский невозможно купить уже десять лет из-за британской блокады.

Я наливаю нам ликер «Сен-Жермен».

– Матушка Холле, богиня мертвых и хозяйка куста черной бузины. – Я храбро улыбаюсь и рассказываю немецкую сказку, которую мы когда-то вспомнили с папá в более благополучные времена.

Папá с жадностью глотает свою порцию и наливает себе новую. Клементина оставляет рюмку нетронутой, ее мысли где-то далеко, словно все случившееся легло на нее непосильным бременем. Я жалею, что у меня нет с собой лавандового саше, чтобы успокоить ее. И что с нами нет моего матагота, Феликса – он тоже хорошо умеет успокаивать.

Едва я подумала о нем, как Феликс появляется на передвижной библиотечной лестнице и выгибает спину. Я беру его на руки и глажу.

– Как ты оказался тут?

– Феликс спит здесь после обеда. – Папá пьет третью рюмку ликера. – Он составляет мне компанию, когда я читаю.

Когда Феликс исчезает из моего кабинета, я думаю, что он охотится на мышей или гуляет по черепичным крышам Реймса. А он, оказывается, спит здесь, у папа́, составляет ему компанию.

Сажаю Феликса на колени Клементине. Он кружится несколько раз, потом свертывается в клубок и прикидывается спящим, но его длинные уши вздрагивают при малейшем шуме.

Папá делает длинную затяжку, кашляет и выпускает струю вонючего дыма.

– Ты пришла, чтобы что-то мне сказать, Барб-Николь?

Я сажусь рядом с ним.

– Мы не смогли продать много вина за последние несколько лет, и наши хранилища полны.

– Значит, ты хочешь использовать наши пещеры. – Он качает головой. – К сожалению, там как раз встречаются роялисты.

– Вы будете встречаться и в дальнейшем. Мне просто нужно где-то хранить вино.

– Прости, mon chou, но я не могу ставить твое шампанское выше нашей безопасности. Пять миллионов французов уже погибли в наполеоновских войнах.

У меня сжимается сердце.

– Папá, мне так нужна ваша поддержка. Вы не должны мне отказывать.

Он снова набивает трубку табаком.

– Если ты начнешь загружать бутылки в пещеры под Отелем Понсарден, это заметит весь город, особенно после сегодняшних безобразий. Наполеон всюду держит своих шпионов. Мы должны дождаться, когда война Шестой коалиции покончит с Наполеоном или Наполеон покончит с Европой.

Клементина кладет голову ему на плечо.

Мне некогда спорить или жаловаться. Я должна найти место для «Кюве Комета», и я встаю.

– Не выходи из дома, Барб-Николь. – Папá гладит Клементину по голове. – Толпа разорвет тебя на клочки.

Я забираю Феликса с коленей Клементины.

– Я не та, кого они хотят убить, папá.

Но толпа считает по-другому. Я иду через двор, крепко прижимая к груди Феликса, и мои глаза устремлены на маленькую железную калитку возле ворот, через которую можно выйти, если закрыты ворота. Толпа воняет разочарованием, голодом и страшными болезнями: тифом, холерой, оспой. Люди орут и бросают в меня комками глины и камнями, оставляющими синяки на моем теле. Внутри меня все свернулось словно кислое молоко. Я подхожу к железной калитке и достаю ключ. Люди из толпы бегут к калитке, но я не могу пустить их в Отель Понсарден.

– Дайте мне выйти, – кричу я сквозь шум. – Я не имею никакого отношения к Наполеону.

– Шлюха! Кошка драная! Предательница! – кричат мне горожане и грозят кулаком.

Феликс вырывается из моих рук и мчится в каретный сарай. Бегу за ним, зову. Он останавливается в дальнем конце сарая, его силуэт вырисовывается в пятне света.

Я подбегаю, и он трется о мои лодыжки. В обшивке сарая сгнила доска, и там сейчас зияющая дыра. Так вот как мой хитрец попадает в Отель Понсарден. Феликс ныряет в дыру, а я ложусь на живот, проползаю сквозь нее по земле и молюсь, чтобы меня не заметили из толпы.

* * *

Не найдя места для хранения нашего вина, я немедленно пишу Луи.

«Мне нужно ликвидировать наши запасы. Продавайте вино по любой цене, по какой сможете, а если она будет низкая, я удвою комиссионные».

Луи и другие агенты прилагают все силы, чтобы прислать заказы. Я отдаю все практически задаром и спешно отправляю бутылки, стараясь не глядеть на жалкие счета. Винтажные вина до Великой кометы были не лучшими. Слишком много дождей, сырость, молочная роса. Туда им и дорога.

Но эти отправленные партии все-таки не расчищают достаточно места в моих пещерах. Переношу старое вино в сараи и молюсь, чтобы его не испортили скачки температуры. Но я вынуждена пойти на риск, чтобы защитить «Кюве Кометы».

Когда в городе все успокаивается, я навещаю папу. Одетый в траур, он каждый день присутствует на дюжине похорон солдат из Реймса. Никаких тел, чтобы предать их земле, лишь письмо из Великой армии. Солдатские вдовы получают только скупые данные – имя, форма лица, рост, звание и причина смерти, – подтвержденные печатью с изображением императора Наполеона.

– Позволь показать тебе кое-что. – Папá ведет меня в тайное крыло Отеля Понсарден.

Внутри я слышу запахи камня из карьера, свежеструганных досок, оливкового масла, лаванды, пчелиного воска. Травертиновый пол блестит, словно дорога на небеса. Потолочные балки выскоблены песком и промаслены. На стенах огромные гобелены с изображением сбора винограда: женщины несут на голове корзины со спелыми гроздьями, мужчины давят виноград, пес лакает сок из желоба. На полукруглых окнах лиловые бархатные драпировки. Мягкие кресла окружают круглый стол, высеченный из ствола старого дуба. В большом очаге горят двухметровые поленья.

Папá вздыхает с довольным видом.

– Я наконец закончил эту комнату, и роялисты могут собираться здесь. А ты можешь пользоваться нашими пещерами и перенести туда твое вино.

– Ох, папá, вы мой спаситель. «Кюве Комета» уже закипает в амбаре.

Он поворачивается ко мне спиной и горбится.

– Что случилось? – Я трогаю его за плечо.

– Ничего, – отмахивается он. – А перенести бутылки в пещеру лучше ночью, когда прохладнее. – Он выходит, опустив голову, я не узнаю его.

Собираю в помощь Жакобу мою вдовью команду и строго-настрого говорю каждой, чтобы они с крайней осторожностью обращались с шампанским и не встряхивали бутылки. Когда папá не появляется всю ночь, я опасаюсь, не случилось ли что. Мой храбрый, изворотливый отец, кажется, пал духом, а страх – наш злейший враг.

* * *

Изготовление армейских мундиров – процесс долгий и сложный. Папá привозит окрашенную овечью шерсть прядильщицам; около двадцати женщин сидят за колесами прялок в длинном корпусе фабрики, насвистывают и поют, скручивая из шерсти пряжу. Пряжа поступает на ткацкий станок, где ткачихи ткут из нее шерстяной материал. Затем закройщики вырезают из материала острыми ножницами детали кроя. Швеи сшивают детали вместе, нажимая ногами на педали швейной машинки и направляя руками шерстяной материал под иглу. Готовую униформу складывают и упаковывают.

У папá слишком горят щеки, глаза пустые, налились кровью. Сутуля плечи и держась за поясницу, он что-то объясняет закройщицам, потом идет в другой конец фабрики ремонтировать сломавшийся ткацкий станок, затем тащит раскроенный материал швеям. Он трудится в три смены.

Я машу рукой немолодым женщинам, которых знаю с детства, но там работают еще и сотни незнакомых молодых девушек.

– Как дела, папá? – спрашиваю я, словно не вижу, как он устал.

– Заказано еще больше мундиров, – говорит он вполголоса. – Сто тысяч мундиров, которые надо немедленно отправить в Польшу.

– Но вы ведь только что отправил большую партию, не так ли?

– Боюсь, что так, – устало отвечает он. – Наполеон хоронит солдат в мундирах. – Тяжело дыша, с красным лицом он идет за новым грузом.

Гражданка Барнар, прядильщица, которую я знаю много лет, улыбается мне золотым зубом, который носит как украшение.

– Вы пышете здоровьем, мадам Клико. Видно, вам идут на пользу ваши дела.

Я лишь качаю головой.

– На шампанское ни у кого нет денег, а соседние страны нас ненавидят.

– Это верно. – Она наматывает шерсть на веретено. – Надеюсь, наш благословенный император будет и дальше одерживать победы, иначе мы будем плясать гопак и есть венский шницель. – Прядильщицы смеются.

Благословенный император? Как они могут прославлять Маленького Дьявола?

Папá роняет тяжелую корзину шерсти возле ближайшей прядильщицы, Аделины, смышленой шестнадцатилетней девушки. Наклоняется, упираясь руками в колени. Он слишком стар для такой работы.

Осторожно, чтобы не устраивать спектакль перед его работницами, я веду его в контору. Он весь дрожит и тяжело дышит. На его столе лежат счета, письма и газеты.

– Почему ваш бухгалтер не может навести на столе порядок?

– Я говорил тебе. Все мужчины моложе сорока призваны в Великую армию для войны с Россией.

Выбрасываю газеты и начинаю отделять счета от писем.

– Вы отвечали на эту корреспонденцию?

– У меня слишком дрожат руки, а цифры плавают по странице. – Он откидывается на спинку кресла.

– Почему вы не сказали, что вам нужна помощь?

– Все это не имеет значения, Барб-Николь. – Он проводит ладонью по столу. Бумаги летят, гроссбухи падают на пол, возле чернильницы растекается лужа черных чернил. Папины пальцы хватаются за редеющие волосы. – Наполеон хочет выиграть русскую кампанию и заставляет нас шить все больше и больше мундиров.

– Папá, перестаньте так говорить. – Я крепко держу его дрожащие руки. – Вы пережили революцию, Большой террор и Наполеоновские войны, заботясь о жителях Реймса. Мы переживем и эту войну. Не сомневайтесь. Но вам нужна помощь на фабрике, иначе вы умрете от сердечного приступа.

Я гляжу в окно на работниц, и мой взгляд останавливается на Аделине.

– Аделина может вести вашу бухгалтерию, а мадам Барнар управлять производством. Мы выдвинем лучших прядильщиц, закройщиц и красильщиц, чтобы они управляли своими группами.

Папá морщится.

– Тебе не кажется, что это слишком кардинальное решение?

– Что тут кардинального? Поставить женщину управлять? – Я насмешливо фыркаю. – Ну, а как я сама?

– Ты не такая, как другие, mon chou. Ты всегда отличалась от всех. – Он взъерошил свои волосы.

– Вот вы говорили, что я не такая, как все другие, а я поверила в это и создала свою компанию.

Папá скребет голову, и его волосы торчат в разные стороны как перья.

– Поверьте мне, папá. Пусть женщины помогут вам. – Я выхожу из конторы и берусь за дело.