Текст книги "Вдова Клико. Первая леди шампанского"

– Не желаете ли выпить пунша?

– Да, охотно.

Он уходит, а я постукиваю веером по ладони в такт веселой музыке и гляжу на стариков, которые кружат в танце юных девиц. Молодые мужчины все на войне, но что будет с овдовевшими из-за войны женщинами? Для них не будет никакого бала.

К моему столику приближается Мелвин Сюйон, фигура у него скорее круглая, чем высокая, густые светлые волосы подстрижены, как у голландской куклы. А уж этот его загнутый кверху пятачок, боже милостивый, неужели доктора не могут как-то это исправить?

Он следующий в моей бальной книжке. Опираясь на перила бельэтажа, маман показывает на меня веером.

Мелвин протягивает пухлую руку. Волоча ноги, я тащусь за ним в зал, но вскоре его прыжки и подкрутки вытряхивают из меня душу, и я чувствую себя комочком масла в маслобойке.

– Мы перегнали свиней в овраг, – бодро рапортует он и тут же наступает мне на ногу. – Вы не увидите их из дома.

– Не забывайте про мою болезнь, месье. Я уже умираю. Я не могу выйти за вас.

Франсуа хлопает его по плечу – чудесное видение в белом фраке и панталонах, под подбородком – синий шейный платок.

– Полагаю, что я следующий в бальной книжке мадемуазель.

У меня дух захватывает от его преображения. Он свежевыбрит, остались только тонкие усы над красиво изогнутыми губами. Каштановые волосы причесаны и сияют, перевязанные кожаным ремешком в конский хвост. Никаких следов воспаления на высоких скулах и римском носу.

– Ведь вы не возражаете, месье Сюйон? – говорю я, высвобождаюсь из его хватки и беру Франсуа за руку.

– Когда вы приедете и еще раз посмотрите наш дом? – спрашивает Мелвин, подняв в воздух пухлый палец.

Франсуа тащит меня прочь, он пахнет дикой травой.

– Мошенник, тебя нет в моей бальной книжке.

Его волосы задевают мне щеку, послав по телу мурашки радости.

– Тсс. Сюйон не должен знать об этом.

Оркестр играет веселый контрданс, клавесин и скрипка дразнят друг друга. Франсуа подпрыгивает и кружится в нужном темпе, легкий на ногу – совсем другой человек, не такой, как неделю назад. Такой, как мой Головастик. Музыка наполняет мои уши, и мы движемся вместе и в полной гармонии. Контрданс заканчивается, звучит новая мелодия. Мы не возвращаемся к нашему столику, где сидит Фурно, наблюдая за каждым нашим движением.

– Мне показалось, что ты хотел, чтобы я забыла тебя, – говорю я, когда он кружит меня по старинному бальному залу. Белые платья с голубыми лентами и фраки сливаются в сплошную полосу за его красивым лицом. В уголках губ прячется улыбка, глаза искрятся, словно солнечный свет на поверхности пруда.

– Головастик превращается в лягушку, а если ему посчастливится и его поцелует любимая девушка, он станет принцем. – Он озорно улыбается, совсем как в нашем детстве.

Оркестр замолкает, и Франсуа ведет меня на террасу. Мои стопы сводит судорога, жесткие туфли на плоской подошве слишком узки для моих маленьких, пухлых ног.

– Ты хромаешь. – Он сажает меня на каменную скамью и садится на корточки. – Какая нога болит?

– Правая.

Он снимает с меня туфельку и нажимает пальцем на свод стопы, массирует его. Эти движения успокаивают боль и волнуют кровь. Я дрожу.

– Как теперь, лучше? – спрашивает он.

– Да, лучше. – Я надеваю туфельку. – Гораздо лучше.

Он накидывает на мои голые плечи свой шелковый платок, вынимает из нагрудного кармана сложенный листок бумаги и протягивает мне. Я с трудом разбираю его торопливый почерк при лунном свете.

Моя падающая звезда

Когда я лежал на каменистом поле сражения долгой, долгой ночью, звезда пронеслась по небу, такая яркая, что напомнила мне тебя. Я говорил той звезде о моем одиночестве и стыде, пока она не скрылась. Но когда я снова увидел тебя, наконец я понял, что никакая звезда не может светить ярче, чем ты.

Все эмоции, которые я пыталась укротить, забурлили и хлынули наверх подобно забродившему виноградному суслу, неистовые и неукротимые. Я боюсь глядеть на Франсуа, но когда наконец поднимаю на него взгляд, в разноцветных призмах его глаз сверкают эмоции, такие же глубокие и пугающие, как мои собственные. Мой Головастик вернулся ко мне.

– Барб-Николь Понсарден, маленькая плутовка. – В арке появляется Жан-Батист и встает в эффектную позу. – Маман послала меня сказать, что за твоим столиком тебя ждет месье Фурно.

– Ты что, стал ее сторожевым песиком? – спрашиваю я.

– Да. Зови меня Фи-Фи. – Жан-Батист поджимает руки и с умильной улыбкой скачет вокруг меня на цыпочках.

– Пойдемте назад. – Франсуа убирает листок в карман.

Когда мы проходим мимо моего брата, я с досадой щелкаю его в лоб.

Фурно сидит в одиночестве за моим столиком. Маман сердито смотрит на меня с бельэтажа.

– Ах, мадемуазель. – Он отвешивает поклон и предлагает сесть рядом с ним в позолоченное кресло.

Франсуа берет кресло от другого столика и садится рядом с нами. Я улыбаюсь.

Вынув бутылку из серебряного ведерка со льдом, Фурно обтирает ее полотняным полотенцем.

– Я решил, что вам понравится vin mousseux, или шампанское, как велела называть его мадам де Помпадур. – Он наполняет наши бокалы. – Прости, Франсуа, здесь нет нашего «Клико-Мюирон». Они запасли только «Моэт». Но это позволяет нам отведать изделие наших соперников и сравнить с нашим.

Франсуа глядит мне в глаза и чокается.

– A la notre[5]5
  За нас (фр.).


[Закрыть].

Тост самый обычный, но я невольно чувствую, что он значит нечто большее.

– Ты вспомнил, Франсуа, – говорит Фурно. – Семь лет тебе не везло – ты пил вино, но не мог заглянуть в глаза собеседнику.

Франсуа чокается с ним.

– Вы были прекрасным учителем.

– Плохая пробка, – говорю я.

– Не может быть, – протестует Фурно.

Я показываю пальцем на мой нос.

– Запах затхлый, шампанское мутное.

Франсуа заказывает другую бутылку. Я вспоминаю, что он никогда не сомневался в моих словах – единственный, кто вот так доверяет мне.

Тут появляется мой следующий партнер, и за столиком остаются мужчины. Они шутят и пьют «Моэт». Их глаза следуют за мной по всему залу. Такое внимание кажется мне странным, но при этом замечательным. После каждого танца они оба оценивают моего партнера и записывают очки в моей бальной книжке. Вечер, обещавший скуку и досаду, превратился в веселую забаву, когда я смотрела, как они глядят на меня. У меня кружится голова от их внимания. И от шампанского.

После последнего танца я возвращаюсь к столику. Франсуа там уже нет.

– Куда он ушел?

– Не волнуйтесь за него, ma cherie. – Фурно накрывает мою руку своей. – Вы ведь, конечно, слышали, что он непредсказуемый.

Высвободив руку, я беру бальную книжку, заглядываю в нее и смеюсь. Франсуа нарисовал крошечных лягушек, которые скачут по именам моих партнеров.

7
Крепка задним умом

После бала прошла неделя, а от Франсуа ни слова. Зато Мелвин Сюйон просто достал меня. Когда я снова отказала ему и велела больше не приезжать ко мне, папá склонил голову и пробормотал молитву, а после революции это строго запрещено. Ох, я готова сделать что угодно для облегчения его страданий. Но только ни за что не пойду замуж за Мелвина!

На следующий день с утра я снова вожусь с нашими бухгалтерскими книгами. Приходит папá.

– Продажи на минимуме. – Я пишу на клочке бумаги цифры и показываю ему. – Вот столько нам нужно для выплаты жалованья всем работникам.

– У меня нет таких денег, – говорит он и закрывает глаза. У меня все сжимается внутри.

– Нет таких денег? Как такое возможно?

– Власти принудили промышленников сделать военные займы. У меня не осталось выбора, пришлось подчиниться. – Он пожимает плечами. – Нам придется расстаться с частью работников до лучших времен, когда продажи снова вырастут.

За открытой дверью его конторы я вижу нашу фабрику. Там работают женщины, теперь они кормят свои семьи, пока их мужья сражаются под командованием Наполеона.

– Папá, теперь нам не до гордости. Я прошу вас – соглашайтесь на предложение Фурно.

– Я уже сказал тебе, что не могу принять его предложение. – Он достает свою серебряную фляжку.

– Почему, папá? Там что-нибудь против закона? Неужели Фурно преступник?

– Нет-нет, что ты говоришь! – Он пьет из фляжки и в смущении опускает глаза. – Просто Фурно требует нечто такое, что моя совесть не может допустить, хотя, возможно…

Я хватаю с крючка его сюртук и подаю ему.

– Сегодня же соглашайтесь на сделку и спасите нашу фабрику.

– Ты должна пойти со мной, – говорит папá. – Фурно без ума от тебя.

Я тоже одеваюсь.

– Мы пойдем вместе и покончим с этим вопросом. К тому же я умираю от любопытства и хочу узнать, в чем состоит его загадочное предложение. – И почему Франсуа избегает меня, мысленно добавляю я.

* * *

Когда мы входим в особняк Клико, Франсуа играет в одиночку в шахматы в просторном вестибюле возле отцовского кабинета. Мое сердце скачет в грудной клетке совсем как те смешные лягушки, которых он нарисовал в моей бальной книжке.

Он не глядит на нас и показывает большим пальцем на отцовский кабинет.

– Они вас ждут.

Папá входит и закрывает за собой дверь.

Я подхожу к Франсуа.

– Почему ты так внезапно ушел с бала?

– Поссорился с моим крестным, – отвечает Франсуа и кивает на дверь кабинета. – Ты знаешь что-нибудь об их сделке?

Его горький тон меня злит.

– Похоже, ты не одобряешь ее, но суконная фабрика Понсардена – самое крупное производство в Реймсе. Она дает работу тысяче женщин, которые кормят свои семьи.

Франсуа плотно сжимает губы. На его виске пульсирует синяя жилка.

– В чем дело? – спрашиваю я.

Он не отрывает взгляда от своих несчастных ногтей, которые недавно опять обгрыз до крови.

– В тот раз я не сказал тебе всю правду о том бое на склоне горы.

Я сажусь напротив него.

– Франсуа, тебе не надо признаваться мне в чем-то.

У него дергается правый глаз.

– Мне нужно, чтобы ты поняла, в кого я превратился.

По его поникшим, вздрагивающим плечам я понимаю глубину его отчаяния. Я стараюсь держать себя в руках и оставаться спокойной, но, когда кислота разъедает твой желудок, это так трудно.

– Во время той стычки австрийский солдат, совсем еще мальчишка, стал махать дубинкой у ног моей лошади, – начал он. – Я заорал на него, а он все бил и бил ее по ногам. В конце концов я занес саблю, чтобы припугнуть его, а он поднял ко мне лицо.

Франсуа отвернулся, избегая моего взгляда.

– Светлые волосы ореолом окружили его голову. На щеках мягкие, как гусиный пух, волосы. Глаза ясные, как небо. Тот мальчишка был невинным крестьянином, за счастье которого я сражался.

– И ты пощадил его, – говорю я. – Это не делает тебя трусом.

– Нет, ты слушай меня! Слушай! – Он прижимает кулаки к вискам, и я снова вижу неровные, красные шрамы на его запястьях. – Я вонзил саблю в его шею выше ключицы, воткнул на всю длину, да еще повернул лезвие и услышал, как бурлит его кровь. – Его голос падает до шепота. – И я наблюдал, как из его глаз уходила жизненная сила.

Его вина издает запах тухлого мяса, и это наполняет меня ужасом. Моя голова кричит от боли за Франсуа и того австрийского солдатика. Война и смерть обрушились на Франсуа, тогда еще тоже мальчишку. Правители и правила неуклонно меняются. Сможет ли мой Головастик выдержать тяжесть своей вины?

– Я убил мальчишку во имя революции. – Он снова грызет ноготь на большом пальце. – И потом, в разгар моего триумфа, я дезертировал из батальона. Просто ушел и все, Барб-Николь. Шел всю ночь и еще день, пока не рухнул на землю. Я лежал на поле и вспоминал глаза мальчишки – как из них уходила жизнь, как они застывали. – Он запрокинул голову и издает стон – так стонут одинокие, сломленные люди.

Я дотрагиваюсь до его руки, но он отдергивает ее.

– Когда меня нашли армейские, я был в невменяемом состоянии. Меня посадили в швейцарский приют для умалишенных. – Он усмехнулся. – В темную камеру с соломой на каменном полу. Мои железные наручники и ошейник были короткими и не позволяли мне лечь. Меня никто не навещал, лишь подсовывали под дверь миску с кашей. А я думал только о том, что я сделал во имя свободы. – Он закрыл лицо ладонями, и я опять увидела те неровные шрамы.

Мои собственные запястья жжет боль, когда я беру Франсуа за руку.

– Это произошло в приюте?

Он кивает и закрывает глаза.

– Тогда-то они и послали за моим отцом.

– Ты ни в чем не виноват, Франсуа. – Я тру пальцами его запястья, мне хочется стереть его воспоминания. – Ни в чем. Твое сердце было слишком нежным для войны. – Я готова отдать что угодно, лишь бы исцелить его боль, пусть даже на это уйдет вся жизнь. Мне невыносимо видеть его в таком состоянии.

Дверь кабинета распахивается, из нее вырываются облака дыма и смех. Папá, Филипп и Фурно выходят в салон c трубками в руках. Я встаю и загораживаю собой Франсуа, чтобы он успел прийти в себя.

Филипп выпускает струю дыма в украшенный фресками потолок.

– Ну, дети, мы хотим объявить замечательную новость.

Фурно ставит возле нас на столик серебряное ведро. Его черные глаза сверкают.

– Я принес бутылку исключительного шампанского. Я хочу, чтобы вы запомнили этот момент. – Он открывает пробку, нюхает ее и протягивает мне. Запах пряный и сладкий, как у винограда, созревшего в конце осени. Налив шампанское, он предлагает мне первый бокал словно святую чашу.

Франсуа отказывается от вина и глядит в окно.

Филипп машет рукой – мол, не обращайте внимания – и говорит тост:

– За Александра Фурно, за спасение наших фабрик от разорения.

– И за генерала Наполеона, – добавляет папá, и мы пьем, наслаждаясь восхитительным шампанским.

– Зачем пить за Наполеона? – спрашиваю я. – Его походы убили миллионы солдат и подрубили нашу экономику.

– Политика – дело сложное, ma cherie, – говорит Фурно. – Но одно я знаю точно. Надо всегда быть на стороне победителя. – Он поднимает бокал и пьет. Папá и Филипп присоединяются к нему. – Дело в том, что генерал Наполеон покупает у меня вино и знает, что я работаю с производителями шерстяного сукна. И вот он просит меня поставлять для Великой армии новую униформу.

Филипп хлопает моего отца по плечу.

– Для выполнения заказа Александр Фурно нанял наши компании.

– Браво, месье, – обращаюсь я к Фурно, подняв бокал. – Так это и есть секретная сделка, которую вы обсуждали?

– Никакой это не секрет, не так ли, месье Понсарден? – отрывисто говорит Франсуа. – Почему вы не говорите дочери, что требует Фурно взамен за предоставление вам этого контракта?

Папá вытирает лоб платком, подходит ко мне и сжимает мои руки своими вспотевшими ладонями.

– Mon chou… Милая моя… Я обещал нашему замечательному другу Александру Фурно, что ты станешь его женой.

– Ой, папá, вы шутите? – смеюсь я.

Расправив плечи, отец говорит возвышенным тоном, каким произносит политические речи.

– Этот брак соединит и защитит наши семьи в эти неспокойные времена и далее.

– Мне противно смотреть на вас, господа. Вы торгуетесь так, словно Барб-Николь невольница. – Франсуа презрительно фыркает.

Когда до меня доходит жестокая правда, мое сердце сжимается в пушечное ядро и взрывается.

– Папá, вы променяли меня на этот контракт?

Он наклоняет голову и устало отвечает:

– Если мы не получим этот контракт, нам придется закрыть нашу суконную фабрику.

У меня перехватывает дыхание из-за его бессердечия.

– Но я почти не знаю месье Фурно, не говоря уж про любовь.

Филипп Клико поднимает кверху палец.

– Ах… любовь приходит после свадьбы, Барб-Николь. Вот увидите. Брак – это просто деловой контракт, не так ли, господа? А нынешний контракт очень удачный.

– Для кого удачный? – взвивается Франсуа.

Дилемма обрушивается на меня как торнадо, мне кажется, что в меня летят камни и песок, мне не хватает воздуха, я не могу дышать и, чтобы не упасть, хватаюсь за ближайший стул.

Фурно снимает берет, прижимает его к сердцу и заверяет меня звучным и нежным голосом оперного тенора:

– Мы будем жить в каменном доме среди виноградников. У вас будут слуги, как и сейчас. Ваш отец сказал, что вы хотите научиться делать вино, и я научу вас всему, что вы хотите знать. – Он опускается передо мной на одно колено, достает из кармана бархатную коробочку и открывает ее. – Барб-Николь, я хочу, чтобы вы взяли свадебное кольцо моей матери. – И он тут же надевает мне на палец золотое кольцо с крупным рубином. – Coupe de foudre. – Буквально: удар молнии. Впрочем, Фурно имеет в виду любовь с первого взгляда.

– Извините, я выйду на минутку. – Схватив папа́ за рукав, я тащу его в туалетную комнату и натираю палец мылом вокруг кольца. – Вы решили продать меня как овцу? – Кольцо не снимается никак.

– Ты сама настояла, чтобы я согласился на эту сделку и спас нашу фабрику. Забыла? – отвечает папá.

– О! Ой, нет. – Я бью себя по лицу, когда до меня доходит горькая правда. – Так вот почему вы сначала не хотели брать контракт на поставку униформы?

Он кивает и достает из кармана фляжку.

Минута размышлений. Неужели я такая эгоистка, что готова пожертвовать нашими работницами, лишь бы не стать женой Фурно? И как же Франсуа? Я тереблю тастевин, двигаю его по цепочке и ломаю голову в поисках выхода. Ясность и смелость. Смелость и ясность.

Наконец, словно coupe de foudre, меня озаряет идея.

– Папá, девушка заслуживает, чтобы за ней ухаживали, прежде чем она примет предложение, верно?

– Что ты задумала?

– Я буду принимать ухаживание Фурно, а ты возьмешь контракт.

– Твое самопожертвование восхитительно! – говорит папá, обнимая меня.

– Не стоит благодарности. – Пошив мундиров будет идти полным ходом, когда я наконец решу, принимать или нет предложение Фурно.

* * *

Франсуа удаляется в свою комнату, как только я соглашаюсь на ухаживание Фурно. В надежде поговорить с ним я каждый день прихожу с папа́ в особняк Клико и делаю записи – новые партнеры, эскизы униформы, где взять достаточно шерсти, кто сделает образцы, стоимость новых прядильных машин, ткацких станков и ножниц. После бесконечных обсуждений и споров мы обедаем супом из голубей или чем-то подобным. Каждый день, когда я извиняюсь и иду в туалет, я подолгу стою на лестнице в надежде встретить Франсуа, но не слышу ни звука, лишь иногда ловлю слабое дуновение его запаха и как можно дольше удерживаю его в легких.

Однажды Филипп застает меня там.

– Франсуа нуждается в отдыхе. Он снова заболел.

– Может, ему пойдет на пользу мое общество? – спрашиваю я.

Филипп хватает меня за плечо.

– Поверьте мне, вы лучше общайтесь с Фурно.

– Что вы говорите? – Во мне закипает злость.

– Франсуа рассказал мне о ваших чувствах друг к другу. – Филипп снимает очки, и я вижу в его старых глазах столько боли, что даже не понимаю, как он выносит ее. – Вы были детьми. Он не верит, что вы любите его теперь, после всего что он пережил. Он сломленный человек. – Тут Филипп берет меня за руку и ведет в столовую.

– Позвольте мне хотя бы поговорить с ним, – прошу я. – Пока еще не поздно.

Филипп замедляет шаг, колеблется, но потом все-таки продолжает идти.

– Уже слишком поздно, моя дорогая.

Но я не могу позволить Франсуа погрузиться в отчаянье.

* * *

В тот же день к вечеру Фурно приглашает меня прокатиться по бабушкиным виноградникам. Он с восторгом делится со мной своими знаниями, рассказывает про сорта винограда, системы шпалер для поддержки лозы, методы посадки, и все это бесконечно увлекательнее, чем суконное производство и цены. На виноградниках в Кот-де-Бланк мы рвем полные корзинки шардоне и так увлекаемся, что я случайно задеваю за сухой обломок лозы, и он рвет на мне платье и отрывает пуговицу. Единственное чистое место на моих руках – полоска вокруг рубинового обручального кольца, которое я уже больше не пыталась снять с пальца. Маман говорит, что с кольцом мои пухлые пальца выглядят изящней.

Смеясь и лакомясь виноградом, мы возвращаемся вечером в особняк Клико. У меня такой вид, словно я не рвала виноград, а валялась на нем. Но мне плевать. Я давно не чувствовала себя такой счастливой. Мое настроение меняется, когда я вижу занавешенное окно Франсуа на третьем этаже. Я должна что-то сделать, чтобы вытащить его из депрессии, но знаю, что он будет грустить все время, пока Фурно ухаживает за мной. А уж если я соглашусь выйти замуж, то и говорить нечего.

Фурно останавливает лошадь возле винного погреба.

– Я приготовил сюрприз, – сообщает он с таинственной улыбкой и как молодой прыгает с повозки. Но как только его ноги касаются земли, он орет как медведь, попавший в капкан, и хватается за поясницу мясистой рукой. – О-о, дьявол! Дьявол, дьявол! Я не в состоянии выпрямиться.

Я тоже соскакиваю и помогаю ему дойти до стола.

– Не пытайтесь встать. Сейчас я принесу лед.

– Лед в погребе. – Он кивком показывает на дощатую дверь. – Я хотел завершить нашу поездку чем-то особенным и охладил бутылку «Рюинара», сделанного вашим прадедом.

– Как приятно! – Я искренне тронута. – Я не пробовала это шампанское много лет после смерти бабушки.

Приоткрыв дощатую дверь, я всматриваюсь в темноту и спускаюсь вниз. Меня окружает холодный, сырой воздух. Это не просто погреб, как кажется снаружи, а вход в подземные пещеры. В деревянных ящиках лежат сотни бутылок. А сколько их там, в темноте? Я отыскиваю оловянное ведерко со льдом. В нем старинная бутылка, покрытая зеленоватым налетом, пахнущим мокрой обувью. Рядом пара бокалов. Я кладу в носовой платочек немного льда и достаю шампанское.

Фурно сидит, сгорбившись, у стола.

– Возьмите лед, а я займусь бутылкой. – Я хлопаю пробкой, нюхаю шампанское, проверяю пробку на плесень или пересыхание. Дрожжи и персики. Я наливаю в бокалы золотистую жидкость.

Фурно чокается со мной.

– За правнучку Рюинара и за ваше наследство – шампанское.

– Что такое? – Мой бокал замирает в воздухе. – Вы хотите жениться на мне из-за моего наследства?

Он смеется, словно я удачно пошутила.

– Конечно, нет, ma cherie. – Он снова поднимает бокал. – За нас.

Этот тост тоже сомнительный, но не настолько, чтобы не выпить шампанское от Рюинара, с его богатым фруктовым букетом: оно пахнет, как спелые абрикосы с дерева, на котором Франсуа читал мне Руссо. Я гляжу на его окно.

Фурно испытующе смотрит на меня поверх бокала.

– Ваш прадед гордился бы вами.

– Хм-м. – Я с наслаждением пью роскошное шампанское. Пузырьки лопаются на губах, ласкают кончик языка, щекочут нёбо; я складываю губы трубочкой и втягиваю воздух поверх пены. Теперь божественная влага дразнит корень языка и гортань. Фурно по-прежнему не спускает с меня глаз.

– Как ваша спина? – спрашиваю я.

Вокруг его глаз собираются веселые морщинки.

– Когда мы допьем бутылку, я буду здоровый и стройный, как скрипка.

Я снова наполняю бокалы. Солнце уже висит над горизонтом, раскрашивая облака во всевозможные сочетания лилового и розового.

– Ваш отец утверждает, что у вас обостренное обоняние, что вы – Нос, – говорит он.

– Родители считают, что это мое проклятие. – Я вздыхаю и качаю головой.

– О нет, что вы, ma cherie! – Он хватает мою руку. – Вы представляете, какой это бесценный дар для винодела? – Его глаза полны такой жажды и мольбы, что я отвожу взгляд и потихоньку пью золотую жидкость.

– Вы пьете с таким аппетитом. – Он смеется и больше не вызывает у меня жалости.

– Какой там внизу огромный винный погреб. Клико уж точно не смогут выпить все это вино.

Он смеется.

– Месье Клико продает вино вместе с сукном. Сначала он просто дарил вино своим партнерам, но с годами стал его еще и продавать.

– Разумно, – говорю я и жалею, что мы не подумали об этом. Но папá всегда слишком занят политикой, чтобы думать о таких вещах.

– Когда вы обнаружили у себя этот талант? Что вы Нос? – Он наклоняется ближе ко мне.

– Моя бабушка испытывала меня еще в детстве. Я всегда умела выбирать по запаху самый лучший шоколад. – Я хихикнула, уже ощущая действие шампанского. – Шоколад и шампанское я люблю больше всего на свете. Разве не заметно? – Я показываю на свою талию.

– Вы прелестны. Выглядите как Богиня Свободы. А она отнюдь не бестелесная нимфа. – Его глаза задерживаются на моем декольте. – Не верьте никому, кто утверждает, что вы недостаточно красивая. Роскошные рыжеватые волосы, нежная, свежая и гладкая кожа. – Его рука дотрагивается до моей щеки и движется вниз к ключице. Я замираю и боюсь, что мне придется дать ему пощечину.

Но тут из двери особняка Клико высовывает голову папá.

– Барб-Николь, у тебя все в порядке?

Фурно отдергивает руку, но уже слишком поздно. Папá видел, как он прикоснулся ко мне, видит пустую бутылку шампанского, мое разорванное платье и отсутствие пуговицы.

– Что вы делаете, месье Фурно? – громко кричит он. – Жениху не полагается давать волю рукам. – Он обводит меня взглядом с головы до ног. – Он… что… обидел тебя?

– Николя, ничего такого не было, – залепетал Фурно.

Я мотаю головой, но ярость папа́ не знает пределов.

– Пожалуй, я буду вынужден отказаться от контракта.

– Папá, нет, не надо! Нам нужен этот контракт. – Я тяну его за рукав. – Давайте поедем домой. Уже поздно.

Фурно раскидывает руки.

– Ничего не случилось, Николя. Уверяю вас.

Папá помогает мне сесть в коляску и дергает вожжи. Я поднимаю голову и смотрю на окно Франсуа.

К оконному стеклу прижимается ладонь.