Текст книги "Вдова Клико. Первая леди шампанского"

21
Есть одуванчики с корня = лечь в землю

Филипп вызвал бальзамировщика, и тот натер тело Франсуа пряными мазями, которые щиплют мне нос и глаза.

Лизетта закрывает ставни и задергивает шторы, драпирует черным крепом каминные полки, рамы картин и зеркала. Она останавливает часы, чтобы защитить дом от сглаза и неудач. Разве мало их выпало на нашу долю? Люди идут посмотреть на тело Франсуа, лежащее в гробу в вестибюле. Катрин-Франсуаза не встает с постели и не может присутствовать на похоронах сына. Священник раскрывает рот, но его слова не достигают моего слуха. Близкие и друзья проходят мимо гроба, выражая соболезнования.

Филипп единственный, кого я слышу.

– Франсуа строил слишком большие планы. Ему это было не по силам.

Он обвиняет меня в том, что я разрушила его семью. Что я ставила перед мужем непосильные задачи.

Я хочу уберечь Ментину, чтобы она не видела лежащего в гробу отца, но у меня немеет язык и опускаются руки. Маман забирает от меня дочку.

Мои родные остаются в моем доме, едят приготовленные Лизеттой блюда, пьют наше вино и повторяют все те же слова соболезнования.

– Он уже в лучшем мире, – говорят они.

Как тот мир может быть лучше, если Франсуа там не вместе со мной?

– Это была воля Господа.

Как может Господь оставить Ментину без отца, а меня вдовой?

Без Франсуа я никогда не буду прежней. Без моего Головастика, единственного и любимого. Он знал меня лучше всех и все равно любил.

Когда все наконец разъехались, Лизетта приносит ко мне в спальню свою тробайрицкую лютню.

– У меня нет настроения, – говорю я ей.

– Пожалуйста, Барб-Николь. Простите меня, но я взяла одно из стихотворений Франсуа и сочинила для вас песню.

Я не могу отказать, ведь она предлагает мне от всего сердца. Она перебирает струны лютни и поет, как хор серафимов.

 
Она заставляет меня любить зеленый цвет,
Молодую листву, пологие холмы.
Она заставляет меня так же, как она сама, обонять мир,
Свежий и веселый,
Полный оттенков. Полный надежд.
Потому что она моя единственная забота.
Все, что она говорит, надолго живет со мной,
Потому что это сказано ею.
Злые языки говорят, что мужчина должен думать о других вещах.
А я говорю, что это не так.
Глупо или мудро,
Но правильно все, что диктует твоя любовь.
 

Война Четвертой коалиции

1806–1807. Наполеон устраивает континентальную блокаду Британии, чтобы подорвать ее экономику и поддержать французскую. Для этого он приказывает всем союзникам Франции прекратить всякую торговлю с Британией. Но вместо этого континентальная блокада навредила Франции и другим странам. Пруссия присоединилась к коалиции Британии и России против Наполеона.

«Как был бы я счастлив, если бы мог смотреть, как ты раздеваешься, любоваться твоей маленькой и упругой белой грудью, прелестным личиком, пышными волосами, повязанными по-креольски платком. Без моей Жозефины, без ее любви что еще остается мне на этой земле?»

Наполеон – Жозефине

Зная, что его поза будет запечатлена для истории, Наполеон твердо ставит ногу на нос лодки и всматривается в туман на Немане, отыскивая взглядом плот, на котором он встретится с царем Александром, самым мощным противником среди европейских правителей. Пот выступает у него на лбу, шее… даже в паху – о Боже! Вокруг него роятся комары, жадные до его горячей корсиканской крови. Проклятье!

Красный человек гребет веслами и квакает, как весенняя жаба.

– Царь – наивный идеалист и романтик. Его высшая миссия – нести мир всем странам, а ты тиран для всей Европы. Он пойдет на все, чтобы сломить тебя.

Наполеон не хочет глядеть на Красного человека, согнувшегося над веслами. Он знает – это демон, живущий внутри него. Если Наполеон посмотрит на него, действительно посмотрит в эти черные глазницы, все пропало. Лучше он сфокусирует взгляд на плоте, который уже появляется из тумана, подобно миражу в египетской пустыне. Если бы он мог договориться об этой встрече без Красного человека, он сделал бы это, однако Красный человек прокладывает ему дорогу к славе.

– Используй свое обаяние и разум, чтобы обезоружить его, – бубнит Красный человек. – Предложи ему партнерство в ваших завоеваниях. Покажи ему свое великодушие.

– Замолчи! Заткнись! – шипит Наполеон сквозь сжатые зубы. – Сражения выигрываются силой, а не добротой.

Красный человек не открывает рта, и все же его слова вьются вокруг шеи Наполеона словно кобра, сдавливая его горло.

– Царь – краеугольный камень всего континента. Ты должен обезоружить Александра, покорить его.

Эти слова пульсируют в его теле будто исламские мантры, которые он выучил в Египте. Правда мощнее всего передается оппоненту без слов. Этот талант ему еще предстоит развить в себе и использовать.

На плоту установлен крытый узорчатый павильон, вокруг на воде качаются дюжины лодок с солдатами. Как он будет говорить начистоту с царем, когда вокруг столько ушей?

Быстрым ударом весла Красный человек направляет лодку на плот и врезается в него, сбросив за борт одного солдата и повалив на колени других.

– Вот так же лиши равновесия и царя, – говорит Красный человек.

Наполеону спускают сходни. Люди из его свиты следуют за ним, но он останавливает их.

– Ждите меня там.

Молодой царь хватает его за руки, пожимает их, словно они старые друзья. Светлые кудри обрамляют ангельское лицо, на щеках играет нежный румянец. Светлые ресницы поднимаются словно солнце над синим океаном глаз. Этот красавец, правитель самой большой страны в Европе, стоит усилий Наполеона.

– Я ненавижу Англию не меньше, чем вы, – говорит царь Александр, все еще держа его за руки.

– Тогда мы будем братьями, – отвечает Наполеон, следуя совету Красного человека. Ясное дело, дорога к власти предполагает использование харизмы и интеллекта. Царя нужно соблазнить.

По приказу царя прусские и русские солдаты уходят за драпировки павильона. Монархи остаются одни. Царь приглашает Наполеона сесть с ним на низкий диван с множеством роскошных подушек. На столе – карта Европы, икра и охлажденное шампанское.

Александр по-мальчишески улыбается.

– Русские обожают ваше французское шампанское.

– А мы обожаем русскую икру. И терпеть не можем английский чай. – Наполеон с удовольствием выбивает пробку. На пробке изображен якорь Клико, того странноватого парня, который спас ему жизнь. В следующий раз, когда Наполеон приедет в Реймс, он непременно спросит, как Клико ухитряются продавать вино в Россию, несмотря на континентальную блокаду. Да еще самому царю. Во всяком случае, теперь их шампанское лучше на вкус, чем в тот день, когда он был у Клико.

Он наполняет бокалы.

– Во Франции существует традиция глядеть друг другу в глаза во время тоста. – Он дотрагивается кончиками пальцев до своих нижних век и до век Александра.

– А что будет, если не смотреть в глаза?

– Семь лет неудач в постели. – Наполеон усмехается.

Александр смеется и поднимает бокал. В его синем взоре Наполеон видит целую галактику возможностей. Они пьют, их колени соприкасаются, ожидание нарастает. Потом они водят острыми пальцами по карте Европы словно мальчишки, играющие в оловянных солдатиков, и делят между собой страны. После этого они говорят о католицизме, освобождении крепостных, тиранических отцах и о Жозефине, ее уме, дипломатическом даре и невероятной чувственности. Александр говорит, что Наполеону повезло с ней. Очень повезло.

На закате, когда Наполеон покидает павильон на плоту, он доволен своим визитом.

– Что там было? – спрашивает Красный человек.

– Заботься о собственном луке, – отвечает Наполеон французской поговоркой.

В ту ночь он пишет Жозефине:

– Царь красив – он блондин и атлетически сложен. Будь я дамой, непременно разделил бы с ним ложе.

Всю неделю по Европе циркулировали листки, на которых страстно обнимаются два императора. Наполеон смеется – пускай простолюдины с восторгом глядят на такие экстраординарные отношения.

22
Как мне взять судьбу в свои руки?

Филипп рассылает письма Луи Боне и другим нашим торговым агентам с известием о трагической смерти Франсуа и информирует их, что мы закрываем компанию.

Луи пишет мне, что он убит горем – внезапно ушел из жизни его лучший друг и работодатель. Он тревожится за меня и хочет вернуться в Реймс, как только в России позволит погода, хотя Филипп написал ему, чтобы он не приезжал сюда, мол, теперь нет смысла проделывать такую дальнюю дорогу.

Вот так, не посоветовавшись со мной, Филипп рассылает циркуляр нашим поставщикам и клиентам. «Недавняя утрата нашего сына и партнера месье Клико, который лично руководил компанией, оставляет его отца и молодую вдову с намерением ликвидировать “Клико и Сын”».

Моя мечта исчезла вместе с Франсуа. Теперь мы с Ментиной живем у моих родителей в Отеле Понсарден, словно у меня никогда не было мужа и моей собственной жизни. Сидя у окна, я смотрю на густой снегопад, превративший день в вечер.

«Ни одна снежинка не считает себя виновной за сошедшую лавину», – сказал бы Франсуа, цитируя Вольтера[10]10
  На самом деле это Станислав Ежи Лец. – Примеч. пер.


[Закрыть].

Но меня не покидает чувство вины. Франсуа был недостаточно сильным, а я подталкивала его, вдыхала собственную волю в его легкие. Единственный человек, который понимал меня, а я его, теперь ушел из жизни, и созданная нами компания тоже обречена.

Лабиринт еле виден сквозь густой снегопад. Мы с Франсуа когда-то встречались тут, когда падал снег. Ловили снежинки и разглядывали их форму, пытаясь отыскать две одинаковые.

Накинув плащ с капюшоном, я спускаюсь по задней лестнице, подальше от голосов в салоне. Маман по-прежнему принимает знакомых с их соболезнованиями даже через месяц после смерти Франсуа. Я крадусь на цыпочках, боясь, что меня обнаружат и позовут встречать гостей. Я не переношу запах парфюма, которым пользуются дамы при визите к овдовевшим, он кажется мне каким-то неискренним. И не переношу вежливое сочувствие, которое царапает меня по живому.

Мой слух ловит звонкий, как колокольчик, голосок Ментины. Маман взяла ее под свое крыло, отвлекая от горя мороженым, катанием на пони и визитами к кузинам. Это лицемерие. Ментине позволено горевать по отцу. С другой стороны, зачем мне винить маман за то, что она хочет порадовать ее? Франсуа был бы рад, что дочка счастлива. Теперь, когда его нет с нами, единственное, в чем я уверена, – то, что я больше никогда не буду такой счастливой, как с Франсуа.

Я выбегаю в лабиринт, голые побеги лозы хлещут меня по щекам. Без сочных летних листьев хорошо видна дорожка – вот поворот, тут шпалера, никаких зеленых ниш, где можно спрятаться, ни пятачков для робких поцелуев, ни неожиданных тупиков. Вот бы и жизнь была такой ясной и понятной. Тихие снежные хлопья укрывают спящий виноградник, но не приносят мне ни малейшей ясности.

Выставив ладонь, я ловлю медленные хлопья. На мою перчатку падают две крошечных снежинки. Я разглядываю их в серых сумерках. Каждая непохожа на другую, но их края соединены. Так было и у нас с Франсуа.

Я иду на то место, где он в первый раз поцеловал меня, прислоняюсь к стене и закрываю глаза. Снежинки падают мне на веки, утяжеляют их. Я пытаюсь представить себе, что чувствовал Франсуа, когда покидал эту землю, когда улетали прочь все его заботы и тревоги. Но эти снежинки навевают мне другую картинку – поцелуй. Я ощущаю первый поцелуй Франсуа. И все последующие поцелуи.

Первая звездочка загорается на темнеющем небе, яркая и мерцающая, как звезда Франсуа, сиявшая мне, когда он был на войне.

Я слышу его голос, цитирующий Шекспира: «Не звезды определяют нашу судьбу, а мы сами».

У меня щиплет в носу, даже жжет, пробуждая меня – впервые после смерти Франсуа. От этой фразы, прозвучавшей для меня сейчас как откровение, бегут по телу мурашки. Франсуа хочет, чтобы я жила дальше и не дала пропасть нашей мечте. Его звезда сияет ярче всех других, наполняя меня уверенностью.

Вытерев мокрые щеки, я бегу по лабиринту к дому, готовая взять судьбу в свои руки.

* * *

Первый шаг – поговорить с Филиппом о моем наследстве. Кодекс Наполеона еще менее благоприятен для вдов, чем прежний, действовавший при старом режиме. Вдова. Veuve. Само слово вызывает в воображении старую каргу, попрошайничающую на углу улицы.

Кодекс Наполеона гарантирует вдове ее траурное платье, право жить год за счет наследников ее мужа и четверть собственности ее супруга, включая приданое, которое она принесла с собой. Остальные три четверти собственности усопшего возвращаются к его отцу.

Когда я вхожу в кабинет Филиппа в особняке Клико, в воздухе висит запах, вызвавший в моей памяти королевскую монастырскую школу. Монахини заставляли нас читать пожилым и немощным каждый день. Я не возражала, вот только меня терзали запахи: гниющей кожи, слабеющих мышц, холодной крови, запах смерти. Последний был самым пугающим.

Филипп стоит, опираясь на трость; на его спине поселился горб, похожий на черепаху.

– У вас хотя бы осталась Ментина; заботы о ней не позволят вам утонуть в горе. – Его губы едва различимы в кустистой бороде, которая раньше всегда была неукоснительно ухоженной.

– Филипп, я хочу сохранить компанию. – Мой голос звучит твердо, хотя в душе разлилась неуверенность.

Он кашляет и садится в кресло Людовика XVI рядом со скрипкой, которую я отдала ему после похорон.

– Если вас волнуют деньги, – говорит он, – я дам вам больше, чем прописано в Кодексе Наполеона.

– Я хочу, чтобы наша компания продолжала жить и росла. Франсуа хотел бы, чтобы я занималась этим и дальше.

– Что хотел бы Франсуа? – Он дергает струны скрипки, и тоскливые звуки вибрируют в моих костях. – Зачем сейчас говорить об этом, верно? Вы слишком молоды, чтобы тратить свою жизнь на безнадежную затею. В Шампани еще остались мужчины, которые женятся на вас и поддержат вас и Ментину. К тому же у вас богатый отец, и он не оставит вас в нищете. Нет нужды работать так тяжело, раз вы можете неплохо жить и без этого. – Он поворачивает голову и смотрит в окно.

Я сижу напротив него, сложив руки на коленях.

– Когда якобинцы сожгли мою монастырскую школу, я скучала без учебы и была такой неугомонной и вредной, что маман убедила папу взять меня на суконную фабрику. Монахини говорили ему, что я хорошо считаю, и он научил меня вести платежную ведомость. Это было довольно легко, и я стала помогать ему. Мне очень нравилось работать, я узнала, что делают, как работают прядильщицы и ткачихи, какие красивые изделия выпускают. И впервые в жизни поняла, что могу что-то делать хорошо. Я мечтала, что когда-нибудь займусь виноделием. Франсуа дал мне такой шанс.

Филипп хрипло вздыхает и опускает голову.

– Если я сейчас сдамся, значит, смирюсь с неудачей вместо того, чтобы бороться за нашу компанию, которую мы основали все вместе. – Я беру его старческую руку и говорю дрожащим голосом: – Если я сейчас сдамся, для чего мне жить?

Горе затуманивает его глаза, и он снова вздыхает.

Как бестактно с моей стороны беспокоить его рассказом о моих эгоистичных мечтаниях, когда его сын умер при таких ужасных обстоятельствах… Мы молчим. Потом он первым нарушает тишину.

– Каждый вечер, пока был жив Франсуа, я зажигал свечи за его здравие. Я молился, чтобы он был сильный духом и не позволял себе впадать в отчаяние. Каждое утро, когда солнце касалось моих век, я молился за свет в жизни Франсуа. Он не был таким же сильным, как вы. – Его пальцы тронули струны скрипки. – Ему не хватило сил. С винодельней ничего не вышло, и это убило его.

– Филипп, с винодельней все в порядке. «Клико и Сын» отправит в этом году сто десять тысяч бутылок шампанского, несмотря на континентальную блокаду Наполеона.

– Это невозможно. – Филипп удивленно моргает.

– «Клико и Сын» процветают.

– Сто десять тысяч? – Он гладит бороду. – Когда я передал вам компанию, мы продавали семь тысяч бутылок.

Я улыбаюсь.

– Ежедневно, ежеминутно мы с Франсуа прилагали все силы, чтобы винодельня стала такой, как сейчас.

– Птичка клюет по зернышку. – Филипп трясет скрюченным пальцем. – Но вы одна не сможете управлять такой большой компанией.

– У меня есть Луи Боне и другие торговые агенты.

– Это хорошо для продаж, но как вы справитесь с виноградниками и изготовлением вина?

– Может, вы будете мне помогать? – спрашиваю я, пытаясь пробудить в старике энергию.

– Поглядите на меня, Барб-Николь! – Он разводит руками. – Три года назад я отошел от дел и благодарю Бога, что каждый день пока еще встаю и дохожу до кресла. – Он хмурится, качает головой, но потом его лицо проясняется. – Александр Фурно. Да. Вы можете работать под началом Фурно, и он научит вас всему, что надо знать. Ведь он тридцать лет делает вино.

– Без обид. – Я выставляю перед собой ладонь. – Но нам не нравится его вино.

– Моя дорогая девочка, слова «мы» больше нет.

Его упрек сдавливает мне грудь, сердце бьется о грудную клетку. Я закрываю глаза, сдерживая нахлынувшее горе, и вдыхаю запахи лаванды и лимона в мебельном масле, горящего в камине букового полена, струн из овечьих кишок на скрипке Франсуа.

Филипп трет глаза.

– Вам известно, кто убрал наши пещеры от битого стекла?

Как же я заблокировала в памяти ту ужасную сцену? Я не позволяла себе думать об этом: взрывающиеся бутылки, зазубренные осколки, реки шампанского от отчаяния. Окровавленные руки Франсуа, его хохот и рыдания.

– Фурно вымел все стекла, – говорит Филипп. – Он не хотел, чтобы это делали вы, и не хотел, чтобы я увидел тот разгром.

Я сглатываю вставший в горле комок.

– Я не хочу работать на Фурно.

– Почему-то меня это не удивляет. – Он смеется – звук, который я не слышала столько недель. – Вы можете быть партнерами. – Его взгляд светлеет.

Партнеры с Фурно. Не то, что мне хотелось.

В тот вечер, уложив Ментину спать, я выхожу к лабиринту виноградников и дышу свежим зимним воздухом. Я не могу видеть Франсуа, но чувствую, что он здесь, догоняет меня, смеется, целует меня в нос, в мой проклятый сверхчуткий Нос. Франсуа любил его, и теперь я намерена использовать мой странный и необычный талант.

23
Глаза не сыты

Мы с Фурно вкладываем по восемь тысяч франков в наше новое партнерство – это примерно эквивалентно жалованью за пять лет. Вклад Филиппа – нынешнее винодельческое оборудование «Клико и Сын», которое по Кодексу Наполеона полностью перешло в его собственность. Без партнерства мне не обойтись, поскольку по праву наследования от нашей совместной с Франсуа собственности мне осталась лишь четверть. Виноградники я уж точно не стану продавать, они нужны мне самой на сок. Конечно же, папá ссудит меня деньгами.

Я не нахожу папа́ ни на его суконной фабрике, ни в ратуше Реймса, но знаю, где его искать – в незаконченном крыле Отеля Понсарден. Он сидит на корточках и прилаживает очередную травертиновую напольную плитку. Я рассказываю ему о нашем новом партнерстве и сколько мне нужно денег.

– Ведь это целое состояние, mon chou. Слишком рискованно со всеми этими войнами и насилием.

– Но папá, это моя страсть.

– Страсть никогда не бывает разумной. – Папá шевелит челюстью. – Я строил этот дом, чтобы развлекать в нем Луи XVI, и знал с самого начала, что у меня не будет денег на его завершение. Поэтому я сделал полностью лишь наружные стены и бальный зал. – Он вытирает носовым платком затылок и садится на мраморную скамью. – Всю остальную жизнь я работаю над моей тайной страстью.

– Тогда вы должны понять, что винодельня была нашей с Франсуа мечтой. – Я сажусь на корточки рядом с ним. – Короче, мне нужны деньги.

Моих ноздрей касается приторно-сладкий парфюм «Гардения».

– Маман, я слышу ваш запах.

Пригнув голову, она проходит сквозь каменную арку дверей; ее волосы убраны в высокий улей с золотыми пчелами Наполеона. Одержимая Бонапартом, она одевается как императрица Жозефина – в стиле ампир с маленьким декольте.

– Если ты продолжишь заниматься виноделием, тебе будет некогда заботиться о Ментине.

– Ментине будет полезно наблюдать, как я продолжаю дело, которое мы с ее отцом так любили.

Острый ноготь маман скребет звездочку на ее щеке.

– Тебе не приходило в голову, как одиноко было бедной девочке у вас в Бузи без подруг? Она только и знала, что работала с тобой на виноградниках и в пещерах.

Мой смех звучит резко и цинично.

– Бедная сиротка, ее заставляли мести полы в погребе, она не видела ни света дня, ни приветливых лиц. Совсем как в сказках, которые вы мне рассказывали. Нечего удивляться, что в детстве мне снились кошмары после них.

– «Спящая красавица» и «Красная шапочка» – поучительные сказки. – Маман встает позади папы и кладет ему руку на плечо. – Мы хотели обсудить с тобой одну вещь, и сейчас самое время. Не так ли, Николя?

Папá молча приглаживает шов между плитками.

– Ой, Николя, ты такой трус, когда дело касается Барб-Николь. – Она хлопает его по плечу. – Когда я в ноябре взяла Ментину с собой в Париж, мы побывали в твоей старой монастырской школе.

От ее лжи у меня встают дыбом волосы на загривке.

– Маман, монастырь был разрушен во время революции.

– Император Наполеон позволил монахиням восстановить его и снова открыть школу. – Она складывает ладони в молитвенном жесте. – Ментина увидела там девочек, они играли и пели, и попросила меня, чтобы я позволила ей остаться там. Как я могла отказать моей внучке? Я заплатила за ее проживание и учебу.

– Вы заплатили? – Меня едва не тошнит от ее духов.

– Ментине шесть, тебе было столько же, когда ты поступила в школу. Ты ведь не хочешь, чтобы она отстала в развитии от других девочек, верно?

Ее слова шуршат в моей голове, как мертвые листья в бурю.

– Но ведь школа в Париже. Так далеко.

– Монахини разрешают навещать девочек, а в каникулы Ментина будет приезжать домой. – Маман прижимает звездочку на подбородке. Как много звездочек, они словно сами размножаются. – Сейчас не время для эгоизма.

Ее губы шевелятся, но смысл слов доходит до меня не сразу. Слишком много всего, слишком быстро.

– Сейчас ты должна подумать о Ментине, – говорит она. – Так будет лучше для нее.

Потеряла Франсуа, а теперь потеряю Ментину?

– Барб-Николь, так будет лучше, – заверяет меня папá.

Я знаю, маман вынудила его это сделать, и меня бесит, когда они объединяются против меня.

– Мне решать, что лучше для моей дочери, – огрызаюсь я и, пытаясь обдумать услышанное, двигаю тастевин взад-вперед по цепочке. Заслуживает ли Ментина образования, какое получила я? И я буду занята целыми днями, если продолжу заниматься виноделием.

Я собираю все силы, какие у меня остались.

– Тогда, папá, как насчет денег на мой взнос в партнерство? – спрашиваю я и ненавижу себя за это.

– Ты торгуешься с нами? – фыркает маман. – Ты отпустишь Ментину в школу, если отец даст тебе деньги? Николя, дай ей деньги.

От ее духов у меня уже течет из носа.

– Как вы сказали, так будет лучше.

Папá кривит губы, словно съел что-то гнилое.

– Я могу дать тебе банковский вексель от последнего платежа на армейскую униформу.

У меня в носовых пазухах все жжет и пульсирует, а из носа течет так, что носовой платок промок хоть выжимай.

– Ты приняла верное решение, Барб-Николь. – Маман сжимает мне запястье, оцарапав зелеными ногтями.

Я чихаю ей в лицо – это яростный взрыв воздуха и слюны, снова чихаю, чихаю и выбегаю из дома. Лишь за углом я позволяю себе расслабиться и отчаянно рыдаю.

Мое нутро сотрясается от конвульсий с каждым чихом. Я пытаюсь успокоиться, трогаю тастевин, вожу по нему пальцем. «Якорь среди хаоса и смятения». Я всегда считала Франсуа моим якорем. Теперь мне придется стать им самой.

* * *

Я встречаюсь с Фурно в кабинете у Филиппа. Мы подписываем соглашение сроком на четыре года. Новая компания теперь получает название «Клико-Фурно» ради капитализации двух зарекомендовавших себя производителей шампанского.

Рука Фурно дрожит, выводя причудливый росчерк. Потом он передает мне гусиное перо, и наши пальцы соприкасаются.

– Мне нужно добавить кодицил к соглашению, – заявляю я и пишу внизу контракта: «Десять процентов Луи Боне от всех его продаж».

– Я уже уволил месье Боне. – Филипп хватается за спинку стула для поддержки.

Я ставлю свою подпись и дую на чернила.

– Луи Боне лучший торговый агент. Без него мы ничего не продадим в других странах.

Филипп сдвигает очки на нос, покрытый паутиной вен.

– Безопаснее продавать вино во Франции.

– В нашей стране нет денег на шампанское, – возражаю я. – Война Четвертой коалиции уже ведется против Франции благодаря Наполеону. В прошлом году девяносто процентов от наших продаж поступали с рынков других стран, которые открыл для нас Луи Боне.

– Пять процентов комиссии для Боне, – говорит Фурно.

– Семь процентов, и мы оплачиваем его расходы, – возражаю я.

Фурно гладит свои завитые усы.

– Если вы будете звать меня Александром, тогда считайте, что мы договорились.

Я хватаю его руку и с энтузиазмом пожимаю.

– Пусть наше партнерство будет максимально удачным, Александр.

Он улыбается и становится почти привлекательным, словно королевский придворный. От его круглой фигуры пахнет спелым красным виноградом.

Филипп встает, опираясь на трость.

– Бон шанс – удачи нам. Теперь, когда против нас ополчились Пруссия, Россия, Саксония, Швеция и Британия, удача нам явно понадобится.

– Я привезу Ментину, чтобы она перед отъездом в школу повидалась с вами и Катрин-Франсуазой, – говорю я.

Филипп машет рукой.

– Моя жена не принимает визитеров, – говорит он и уходит, стуча тростью.

– Может, отпразднуем сегодня вечером наше новое партнерство? – предлагает Фурно.

– Мне нужно собрать Ментину в дорогу, – отвечаю я и беру свою сумочку.

– Тогда, может, вам подойдет субботний вечер? Скажем, в семь часов «У Казимира»? – Он вскидывает брови и смотрит на меня с заискивающей улыбкой.

– Я вдова, у меня траур. Вы не должны приглашать меня куда-либо. Однако теперь мы партнеры, и вы можете быть уверены – я сделаю все от меня зависящее, чтобы наше шампанское стало лучшим во Франции.

Его лицо краснеет.

– Мадам, я не имел в виду ничего предосудительного.

– Тогда будем считать, что дело улажено, – говорю я. Однако, уходя, я чувствую, что ничего не улажено. У меня в партнерах мужчина, которому я когда-то отказала, и сейчас военное время, когда людям не до шампанского. Двигая мой тастевин по цепочке, я молюсь о ясности и смелости.