Текст книги "Чертополох. Репортаж из поднебесья"

Глава вторая. Миг второй

– От одного человека ничего не зависит, – сказал я, с опасением взглянув в сторону Крылатого.

– Еще как! – сказал он, раскуривая трубку и, выпуская дым из-под пышных усов, щелкнул пальцем.

…И вот я уже в горах щиплю траву. Кругом такая красота, что хочется кричать. И я кричу, но эхо отзывается диким ржанием. Воздух, пропитанный ароматами знойного лета, будоражит в памяти приятные чувства: хочется полежать и покататься на зеленой траве. Но тут подходит ко мне какой-то бородатый мужик в папахе и бурке, закидывает ружье за спину, ловит меня за узду, садится на меня верхом и со свистом бьет нагайкой. «Ну, Крылатый, совсем обнаглел, – подумал я, с места беря в галоп, – Не хватало мне быть еще и лошадью и возить на спине какого-то абрека»! Летим во весь опор по горным тропам. На поворотах краем глаза отмечаю, что за нами скачет еще один всадник и тоже с ружьем и кинжалом на поясе. Но тут за поворотом появляется повозка с хорошо одетыми и веселыми людьми. Чувствуя, как он осаживает меня, я подумал, что он будет дорогу спрашивать, но он как жахнет из ружья, я даже оглох.

– А ну, – говорит он через зубы. – Давайте сюда дэнги и золото. Нэ-то, секир башка!

Те отдали все ценное. Лица у них почему-то сразу погрустнели. Одна из женщин даже заплакала. Дальше они поехали своей дорогой, а мы – своей.

– Ну что, Кобо-батоне, когда делить-то будем? – спрашивает его подельник, подъехав поближе.

– Поделим, не бойся. И скачем дальше. Но тут нам навстречу – солдаты, и тоже с ружьями.

– А ну, стой! – командуют они. – Кто такие?

– Проезжие мы. Заблудились, – говорят абреки, а сами разворачиваются. —

Да это же те самые, которые грабят на дорогах. И по описаниям подходят. А ну, стой! – кричит один из них, видимо, старший. И опять бьют меня нагайкой по бокам, и так больно! Беру с места в карьер и мчусь быстрее ветра. Сзади слышны выстрелы и свист пуль. Мой хозяин тоже отвечает одинокими выстрелами из нагана. Подельник его давно отстал, видимо, в него попали. Мчимся во весь опор, но тут впереди пропасть и я, разгоряченный погоней, прыгаю через нее. Но расщелина оказалась шире, чем я думал, и задние копыта провалились. И хозяин мой, не удержавшись в седле, падает назад и запутывается в стременах. Тут я собираю все свои силы и вытягиваю себя вместе с моим наездником из пропасти. Запахло сероводородом…

– Лучше бы ты свалился в пропасть вместе с ним, – говорит Крылатый с грузинским акцентом. – Не было бы того, что случилось потом во время его правления. Мне-то это было как бальзам на душу, но это не понравилось Творцу.

– А ничего, что он, приняв разутую и раздетую страну, защитил от фашизма. Поднял стану из руин до космических высот? И, как известно, победителей не судят.

– Это там возможно и не судят, а тут меня еще как судят. Если победили, значит, кого-то загубили и отняли чужую жизнь. И все они у меня в особом списке, чистилище проходят, пока не отмоются их души. А без чистки только дети до трех лет потому-что еще не успели нагрешить и домашние животные.

– А верблюд ведь тоже домашнее животное? – робко вставил я, – Так почему он тоже мучается вместе со всеми в «приёмной»?

– Эта безмозглая тварь, так и не стала «домашней» так и шастает по пустыням без воды и пищи. Нет, ты часом не оборзел? Я еще ему объясняю… так, о чём это я? А, у меня тут всех судят, а правителей тем более.

– Да и не было еще такого правителя, который бы радел за свой народ, – сказал я. И тут же пожалел об этом, наблюдая за тем, как он демонстративно поднимает руку, чтобы щелкнуть пальцем.

…В распахнутые двери влетает знойный ветер, а вместе с ним и какой-то арапчонок и падает ниц.

– Госпожа, Вам депеша от самого царя Соломона. Оборачиваюсь. Никого. Что, это ко мне? Смотрю – одежда на мне какая-то странная. Начинаю ощупывать себя сверху вниз. Груди мои почему-то большие и мягкие! Спускаюсь ниже, а там ничего и нет!

– Ну, Крылатый! Ну, Нечистый, не хватало мне быть еще и трансвеститом? – выругался я.

– Госпожа Билкис! Вам приглашение от самого царя Сулеймана, говорят, доставила какая-то птица и улетела обратно.

– Ступай, – говорю ему я. А самого любопытство разбирает. Бегу к зеркалам. А оттуда смотрит на меня девица неписаной красоты. У меня даже челюсть отвисла. По мере того, пока мы смотрим друг на друга, она начинает мне нравиться. И в самом деле, она была очень красива. Но я где-то читал, что у царевны Савской – Билкис, по слухам были козлиные ноги. Со страхом задираю платье и вижу, что ножки вполне приличные и даже очень! И их, полагаю, надо прятать от чужих глаз, чтобы не сглазили. И тут же одергиваю платье, с тревогой озираясь по сторонам. – Итак приглашение самого царя Соломона, – рассуждал,… вернее рассуждала я вслух, разглядывая послание с печатью израильского правителя. – Ехать, не ехать? Может, он хочет взять меня в жены? Да и так говорят, у него семьсот жен и триста наложниц! Но он очень богатый и мудрый правитель! Неплохо поговорить с ним, да испытать его загадками и вопросами, насколько он умен. А там посмотрим.

Звоню в колокольчик. Двери распахиваются, и важно входит мужчина лет пятидесяти с ятаганом на боку.

– Да, Госпожа! Желаете чего?

– Пришло приглашение царя Соломона. И в полнолунье выезжаем к нему. Сто верблюдов нагрузите товарами да благовониями, золотом и драгоценными камнями. Еды и воды не жалейте – дорога длинная и опасная. Да людей вооруженных не забудь.

– Слушаюсь, Госпожа Билкис.

Путь был долгим и утомительным. Но все-таки стоило столько трястись на верблюдах через пустыню, чтобы встретится с самим царем Соломоном. К городским воротам выехал сам правитель верхом на резвом скакуне с небольшой свитой и, увидев меня, расцвел в улыбке:

– О, Госпожа Билкис! Я был наслышан о Вашей красоте, но не думал, что до такой степени. Вы очаровательны! Вас проведут в Ваши покои. Отдохните с дороги. А потом милости прошу к нам, побеседуем.

Стол ломился от яств. Блюда менялись одно за другим. Музыка и танцы наложниц способствовали к мирной беседе. И мы говорили с ним обо всем. На седьмой день нашей беседы он сказал:

– Моя Госпожа! Мне кажется, что мы с Вами родственные души. И не мешало бы нам стать еще ближе…

– Это невозможно. И, по моему, Вам и без меня достаточно своих наложниц?

На улице послышались крики и шум.

– Пойдемте, посмотрим, что там, – сказал он, протянув мне яблоко и, по-мальчишески озоруя, побежал впереди меня. Я, увлеченная его предложением, последовала за ним.

Путь на улицу проходил через зал с зеркальными полами, залитый водой. И, невольно следуя за ним, приподняла края платья, чтобы не замочить. И он в это время обернулся и посмотрел на мои ноги. И увидев смущение на моем лице, сказал, мягко улыбнувшись:

– Все хорошо! Не беспокойтесь. Я никому не скажу, что у Вас кривые ноги.

Я, чувствуя, как краснею от стыда, запустила в него яблоком. Он ловко поймал его и, откусив, погрозил пальцем. На площади перед дворцом толпился народ:

– Просим царя! Пусть выйдет и рассудит по справедливости.

Увидев правителя, площадь умолкла. Подвели двух женщин, одна из них держала ребенка.

– Я слушаю, – сказал Соломон.

– Это мой ребенок, – сказала первая женщина.

– Нет! Это мой ребенок! – сказала другая женщина.

– Разрубите ребенка пополам, пусть достанется обеим, – сказал Соломон, подумав.

– Ну что ж, тогда рубите. Пусть он никому не достанется, – сказала первая женщина.

– Не делайте этого! Отдайте ей, – сказала в слезах вторая женщина.

– Вот настоящая мать ребенка, – сказал Правитель, показывая на вторую женщину. – Отдайте ребенка ей!

– Спасибо! Вы очень мудры. Век не забуду, – расплакалась благодарная женщина, падая на колени и целуя ему ноги.

И в самом деле, мудрости правителя Соломона не было конца. Судя по его богатству и непоказному довольству им его народом, можно было судить об его умении руководить страной.

– Да, Моя Госпожа, Вы не забыли о моем предложении? – спросил он как-то перед самым отъездом. Я была уже серьезно увлечена им. Но меня что-то сдерживало. Может потому, что я в прошлой жизни была мужчиной?

– Это невозможно, – сказала я с грустью.

– Тогда заключим пари. Вы до утра ничего не должны украсть из моего дома. В противном случае – не обессудьте!

Было душно и ночью захотелось пить. Звать прислугу не стала. И сама пошла к емкости с водой, чтобы напиться. Не успела зачерпнуть воду и сделать пару глотков, как словно из-под земли выросла фигура правителя.

– Ну вот Вы и попались!

Тут послышался спасительный щелчок, и запахло серой…

Глава третья. Миг третий

Через секунду я уже предстал перед «Крылатым».

– Ну, Бородулин, – вдруг сказал он без мата, что меня очень удивило. – Можешь ты ответить на такой вопрос? Почему свистнул нож у Романова?

– Может быть, и отвечу, – говорю я, а сам думаю, к чему он клонит. От таких перепадов его настроения ничего хорошего ожидать нельзя. У него всегда был подвох. Лениво, но с превеликим удовольствием переворачиваю страницы недавнего босоногого детства, сам думаю, чего он хочет?

…Щелчок и запахло озоном. И я уже бегу за колесом по родному поселку. От прикосновения железной проволоки к ободку колеса слышен приятный, тонкий для моих ушей металлический звон. Жарко. Я в шортах на лямках и в рубашке с короткими рукавами из плотной ткани. Которые сшила мне мама своими руками «на вырост» из отцовской гимнастёрки на день рождения. Тогда мне стукнуло пять лет. Потом у меня были костюмы от самых модных модельеров, но эти шорты были для меня самыми дорогими, потому что были от Мамы. И в них без боязни порвать или испачкать можно было лазить на все заборы и деревья и бегать босиком после дождя. Когда, набегавшись, я приходил домой, меня ловили прямо в дверях и, посадив в корыто с теплой водой, отмывали вместе со штанами. Они были у меня одни. И когда они сушились на жердочке перед печкой, мне приходилось сидеть дома, то и дело проверяя их на высыхание.

А вот у моего друга Федьки штанов было много и все из магазина. И когда он их пачкал и, не дай Бог, рвал, то ему за это доставалось. И он с завистью поглядывал на мои шорты. И однажды предложил поменяться на время. Поменялись. Но он опять дал промашку, думая, что я в его штанах буду где-нибудь сидеть и ничего не делать. Не тут-то было! Я также лазил на заборы и, естественно, порвал. Ему опять достались на орехи. И он больше не менялся. Лето в поселке это самая хорошая пора. Можно бегать босиком и куда угодно. Колесо крутится и звенит.

– Ну-ка, куры, кыш с дороги! Не то задавлю! – кричу я на живность, и куры с истошным криком рассыпаются передо мной.

Поселок у нас небольшой, за колесом можно за час обежать, если не делать остановок! Как же не остановиться возле магазина, где разгружают горячий хлеб и не помочь хромому дяде Пете таскать уже опорожненные лотки.

– Здорово, дядя Петя! Бог в помощь!

– Бог не Бог! Сам бы помог.

Обычно, сделав свою работу, мы сидим с дядей Петей на ступеньках магазина и едим горячий хлеб, отламывая прямо от буханки, распространяя вокруг аромат свежеиспеченного хлеба.

– Мне сегодня некогда рассиживаться, – говорю я дяде Пете. – Надо еще школьный сад проверить. А то созреет клубника, и без меня её соберут!

– Резонно, – отметил дядя Петя, отламывая мне хлеб.

И свой кусок хлеба я уже ем на бегу, весело толкая моё колесо.

– О, привет, Жулик! опять отвязался? Надеюсь, никого не покусал? – говорю я соседской собаке по кличке Джульбарс, которого мы звали просто: «Жулик». И он не обижался. Жулик уже бежит со мной рядом, поглядывая на мой хлеб с мыслью, отломлю я ему или нет? Но для этого мне нужно остановиться — я жму на «тормоз», переводя железный крючок вовнутрь колеса, и тяну на себя. Жулику такой кусочек хлеба только на один зуб. Проглотил и опять сидит и улыбается и, заискивающе виляя хвостиком, ждёт. – На, держи еще! – он опять проглотил и облизнулся. Хорошая она собака, какой-то сибирской породы с голубыми глазами. Но только хозяин его, киномеханик дядя Коля, частенько сажает его на цепь, отчего он становится злее. И когда отстегивается, всегда кусает за правую ляжку мою соседку Альбину. А отец Альбины хотел даже застрелить Жулика. Хорошо, ружье дало осечку, и Жулик сбежал. И тогда не сидеть бы ему возле моих ног, облизываясь. Однажды он даже меня спас. Попросил меня как-то отец по весне нарезать тальника для плетения корзин. Я, взяв санки, по твердому снежному насту пошел в ближайший тальник. Когда я, наконец, нарезал веток и привязал их веревками к санкам, солнце, уже поднявшись над поселком, начало пригревать. Ледяной покров в открытых от кустарников местах уже начал подтаивать и не выдерживал моего веса – я проваливался. Поэтому я держался тени редких деревьев и кустарников и не заметил, как окружила меня стая разъяренных собак. Не помню толком, как оказался на ближайшем дереве. Стал звать на помощь. Я был рядом с поселком, но меня никто не слышал. Услышал только Жулик и прибежал, сорвав цепи. Он и разогнал озверевших собак. – Покатили дальше, мой спаситель, – улыбнулся я. Пёс, довольный тем, что ему разрешили бежать рядом, стал прыгать вокруг меня. Вот и школа. В щель между штакетником видны школьники, проходящие трудовую практику.

– Эй, пацаны! Клубника еще не созрела?

– Да нет еще, зеленая! Через недельку приходи, – отвечают пионеры через кусты.

И мы бежим дальше. На «Сахалин» – это несколько домов за лесом – мы заезжать не будем. Жарковато сегодня. Надо посмотреть, какое кино привезли, и успеть еще, искупаться до обеда в пруду. Теперь вверх по переулку и возле колодца налево к клубу. И как раз дядя Коля разгружает банки с кинолентой. Увидев хозяина, пес делает крюк через клубный парк и ждет меня за клубом, чтоб его не поймали и не посадили на цепь.

– Привет, дядя Коля! Что привез? – спрашиваю я, делая остановку, а сам поглядываю на Жулика. У него только ушки из-за крапивы торчат.

– Свинарка и пастух, – отвечает дядя Коля, снимая банку с телеги.

– А «Чарли Чаплин» когда? А детский сеанс будет? – засыпаю его вопросами я.

– Скоро будет. Приходи!

Ну вот, теперь еще одна задача – найти пять копеек на дневной сеанс. Можно и куриное яйцо или же одеяло, чтобы зашторить окна от солнца. Но мама одеяло не дает после того раза, как порвали, снимая с гвоздя.

– Пока, дядя Коля!

– Эй, стой! Слушай, Данила! Не передашь ли дяде Пете афишу? Пусть прибьет возле магазина. Все равно ему делать нечего. А то мне Орлика на конный двор отвести надо и еще кое какие дела.

Да знаю я, какие у него дела! Встретиться с Зоей, дочерью Злобина, и целоваться в засос. Я уже видел, как они целовались у Бакаловых на вечеринке. Уехали как-то Бакаловы в гости. А дом оставили дочерям, Зине и Дине. Одной восемнадцать, другой шестнадцать. Забоялись они одни дома ночевать и пришли к моей маме с просьбой отпустить меня к ним. Мама согласилась. А я обрадовался, зная, что с ними можно побеситься: жмурки, прятки и всякое такое. Как раз в это время у нас в гостях была тетушка Хайят и она, прихлебывая чай с блюдца, сказала:

– Разве теперь вечеринки! Вот раньше были вечеринки, что надо. Мы тоже ходили. Раньше клубов не было и нам, молодым, было негде встречаться, особенно зимой. Бывало, узнаем, чьи родители в гости уехали и идем договариваться. И, вечером собравшись, что-нибудь варим в складчину. Вот придешь со своим парнем, потанцуешь под гармошку, попоешь, в жмурки со всеми поиграешь – весело было. А потом до первых петухов спать ложились вповалку кто где. Конечно же, хотелось попробовать. Но перед этим оденешь трое штанов на завязках и затянешь туго-натуго каждую завязку. И вот пыхтит твой парень всю ночь над завязками, пока все ногти не обломает. И это только до первых петухов. И не дай Бог, кто увидит утром, засмеют. А теперь что? Девки снимают трусы вместе с валенками у порога. А потом плачут всю жизнь! И куда только мир катится? В самом разгаре игры в жмурки, когда ловили меня, раздался стук в дверь. Сестры притихли. Стук повторился.

– Слушай, – говорит мне Дина. – Ты выйди и скажи грубым голосом: «Кто там?» Если ответят, скажи, чтобы проваливали, не то ты им головы пооткрутишь!

Я так и сделал, но мне никто не поверил и стук повторился. Сестрам пришлось открывать. Это были дядя Коля и Зоя, они зашли на огонек. Теперь в жмурки играли впятером. И когда дядя Коля ловил Зою, целовал в ее пухлые губки. Набегавшись, после чая легли спать. Я отдельно на печке. Сестры вдвоем. А дядя Коля с Зоей. Но перед этим дядя Коля отозвал меня за печку и сказал:

– Слушай, старина, ты нас не видел. Нас тут не было. Понял? Если ты никому не расскажешь, то я тебя буду в кино пускать бесплатно! Лады?

– Лады, – согласился я.

И он пускал меня в кино бесплатно, раз пять или шесть. Но потом как-то забыл наш уговор, думая, что он уже расплатился.

– Кстати, чего ты не женишься на Зое – она девушка ладная… я бы сам женился, – пошутил я.

– У тебя еще «женилка» не выросла, – сказал дядя Коля. Что он имел в виду, я не понял. Ну да ладно. Если я отнесу афишу дяде Пете, значит, я иду в кино бесплатно. Это меня радовало.

Вручив афишу дяде Пете, бежим на пруд купаться. И, раздеваясь на ходу, прыгаем в воду. Естественно, там, где мелко и вода уже прогрелась. Но вода сегодня была холодная, то ли оттого, что ребята намутили, то ли от течения. Накупавшись, идем греться к мельнице. Что не говори, приятно ощущать спиной, покрытой «гусиной кожей», вибрирующие, нагретые лучами летнего солнца, бревна. А потом спуститься вниз к выгребному лотку и пока не видит мельник дядя Леша, зачерпнуть пригоршню тёплой муки, отправить в рот и, давясь от смеха, еле ворочая языком, о чем-то говорить с ребятами. А потом, искупавшись, опять бежать к теплым бревнам.

Можно еще греться в лягушатнике в теплых прудах, где отмачивают липовые лубки и потом по осени дерут с них мочало. Но после того, как мы с Федей вышли оттуда увешанные пиявками, больше там уже никто не грелся. Там еще было полно квакающих лягушек, которые по вечерам наперебой с соловьями устраивали такие концерты – заслушаешься!

Рыбы в речке было много. Она заходила весной в половодье и оставалась в омутах. Их было три: один сразу после плотины, вырытый водопадом со шлюза и весенними паводками после сброса воды, второй был за мостом у дома Семенова и третий – ниже по течению в километре от поселка у Карагайки. Рыба была всякая: пескари, лещи, скользкие линьки, зубастые щуки и усатые сомы. Но самой хорошей рыбой считался быстрый и хитрый Хариус, и поймать Хариус считалось великой честью.

Но толком рыбу никто не ловил, кроме нас, ребятни, и дяди Вани Лузгина по прозвищу «Хариус». Он был сторожем при гаражах и по совместительству ловил рыбу. И нельзя было понять, то ли сторожа он ловил рыбу, то ли ловил рыбу, присматривая за гаражами. Что интересно, зимой и летом он ходил в шапке-ушанке, полушубке и в валенках с калошами. Ловил он всегда в омуте под мельницей. И был большой любитель что-нибудь приврать.

– В омуте под мельницей, – говорил он, поглядывая одним глазом на нас, а другим не упуская из виду поплавок, – живет водяной, он и крутит иногда колесо, когда воды маловато. А за мостом русалки. Вчера, когда проходил мимо после работы, чуть меня под воду не утащили. А на Карагайке – вся остальная нечисть, лешие, упыри и вурдалаки. Так что, не купайтесь там.

Что интересно, каждое его движение сопровождалось характерным пукающим звуком. Мы, зажимая носы, держались на почтительном расстоянии от дяди Вани и с интересом слушали его рассказы. И соврать ему ничего не стоило. Случилось так, что он за чем-то спешил домой. И у магазина дядя Петя и несколько мужиков остановили его и от нечего делать попросили.

– Эй, дядя Ваня! Соври что-нибудь!

– Да некогда мне с вами лясы точить, – сказал он, даже не останавливаясь, – хариус на нерест пошел и под мельницей застрял, аж на берег выпрыгивает. Два мешка собрал, не хватило, вот за третьим бегу.

И убежал.

Посидели мужики, подумали:

– А может, и в самом деле? Иначе бы так не спешил? Схватили они первую попавшую тару из магазина и – к мельнице.

– Куда это они? – спросила тетушка Хаят у продавщицы Марии.

– Говорят, рыба на нерест пошла. По пути они тоже кое-кого встретили и «по секрету» рассказали про «рыбу, которая из воды выпрыгивает». И вот под плотиной уже пол поселка с ведрами да корзинами. А рыбы и в помине нет. Начали разбираться, кто кому и что сказал. Выяснилось, что информация исходила от Лузгина. А Лузгин тем временем по пути зашел к Осетрову, ну и выпили по стаканчику «косорыловки». Выходит от него, а народ на речку за рыбой бежит. А он забыл, что пошутил. Недолго думая, берет у Осетрова ведро и тоже – на речку. А когда он вместе с Осетровым прибежал к мельнице, народ встретил их не очень ласково:

– Зачем обманул?

– Вы что, – сказал Лузгин, – Не было такого. Зачем тогда я сам прибежал? Народ грохнул от смеха: «Надо же! Выходит он сам себя надул! С тех пор к нему и прилипла прозвище «Хариус».

Заготовляют лубки по весне, когда она легко отделяется от древесины. Мы с Федей видели это, когда его папа, водитель грузовика, возил нас на делянку. Где бензопилой валят под корень липу. Срубают сучки. Потом распиливают пополам и прорубают топором кору по всей длине. Потом берут кол, затёсанный под углом и, вставив в щель лубка с тонкого конца, с нажимом проводят по всей длине. И древесина, с характерным хлопком освободившись от кожуры, как змея, выползает из лубка. Потом лубки свозят на пруд, укладывают рядами, придавив поперек бревнами, до осени. А осенью вытаскивают на берег, развернув, железными крюками выдирают из него мочало, развешивают и сушат на специальных жердочках. А потом из него делают: мочалки для бани и мытья полов, кисти для покраски печей и деревьев побелкой, всевозможные веревки и канаты и, наконец, кули или капы – это такие рогожные мешки из мочала. Куда они шли, никто толком не знал. Поговаривали, что в них упаковывали и перевозили на заводах детали и даже прибивали на стены под дранку перед штукатуркой при строительстве домов. И все это ткали на самодельных станках у себя в домах наши поселковые женщины, зимними вечерами глотая мочальную пыль. Этим занимались и две наши соседки – две сестры, приехавшие на заработки с другого района. Старшей, Жанне, темненькой и всегда шумной и быстрой в движениях, было за двадцать. А младшенькой, Анне, беленькой и тихой, страдающей астмой, было только семнадцать. Она всегда ходила с повязкой на лице и помогала сестре. Мы с Федькой частенько захаживали к ним послушать патефон и чайку попить.

– Аня, бросай работу! – говорила Жанна сестре, демонстративно бросая челнок на станок. – Чайку попьем – женихи пришли!

И чем только они нас не угощали: картофель в мундире с селедкой, пшенная каша, чай с халвой, и хотя все это было со вкусом мочала – оно было везде, и в чае и в сахаре, – еда была почему-то вкуснее, чем дома, и нам с Федей нравилось. С шипением крутилась пластинка – и по комнате, где они жили и работали, разливалась музыка. Пообедав, сёстры принимались за работу.

– На ком бы ты женился? – спрашивал меня Федька уже на улице, сидя на завалинке возле нашего дома.

– На Аннушке, – не задумываясь, отвечал я.

– Она же больная.

– Ну и что! – отвечал я. – Зато красивая и добрая, как моя мама. Я вырасту, заработаю денег и отвезу ее в санаторий на море. Как говорит дядя Коля киномеханик, который служил моряком, там все выздоравливают и все растет. Забудешь, говорит, лопату на грядке – к утру распустит листья, вот как! А ты на ком?

– На Жанне. Сперва я, конечно, хотел жениться на маме, потому что она самая хорошая. Но она сказала, что на мамах не женятся…

– Это точно, – рассмеялся я, по-дружески хлопнув его по плечу.

– Эй, женихи, – сказала нам мама, слышавшая наш разговор через раскрытое окно, – пригоните-ка гусей, а то слишком далеко отошли!

Вот так Жанна и Анна ткали кули. К ним кроме нас с Федей захаживал еще и начальник участка Романов Наум Романович, ну, там дать задание – сколько кулей соткать, или зарплату занесет.

Кстати, Романов недавно отпраздновал свое пятидесятилетие. А на второй день гуляли прямо в конторе, и как раз мы с Федькой уговорили папу покатать нас на тяжеловозе. У Орлика спина, как у слона – ногами не обхватишь, и мы садились, свесив ноги, я в одну сторону, Федька в другую, держась за подпругу без седла. И папа долго катал нас по кругу конного двора. А потом зашли в контору водички попить. А там уже стол накрыт. Нам налили лимонада и дали по конфетке. Гостей было немого, в основном конторские, бухгалтер, кассир, художник – маляр Равиль и мой папа. Потом пришел Семенов.

– Так! По какому случаю праздник? – спросил он, улыбнувшись в дверях, я никогда не видел его улыбающимся. – По какому случаю сабантуй. Чего звали-то, Наум Романыч?

– Так ведь, Семен Семеныч, полтинник стукнуло, именинник!

– Поздравляю!

– Спасибо! Но для Вас тоже есть новость! Бумагу вот прислали через военкомат, что Вас реабилитировали и вы ни в чём не повинны, – сказал он, протягивая ему бумагу с печатями. У Семенова подкосились ноги, но его поддержали и усадили в кресло.

– Я знал. Я знал, что так и будет. Но зачем нужно было мурыжить столько лет?

По его щекам покатились слезы. Ему налили воды.

– Да нет! Вот что ему надо, – улыбнулся Романов, наливая целый стакан водки, и когда Семенов выпил, добавил, – ну, вот и славно, гулять будем?

– Будем! – сказал, слегка захмелевший Семенов, полез за голенище и вытащил оттуда свой охотничий нож с красивой ручкой в ножнах и протянул Романову.

– Дарю!

– Ну, что вы Семен Семеныч, не возьму я такой подарок. Да он тебе самому нужен. Это же твой хлеб! Чем же ты скотину будешь резать?

– Теперь уже ничем, – подмигнул он нам с Федькой и, странно улыбнувшись, добавил. – Дал себе слово – больше никого не убивать.

– Ну, спасибо, Семен Семеныч, уважил, – сказал Романов, роясь в карманах в поисках монеты и, протянув Семенову, добавил. – Ну, так положено, ножи не дарят. А так получится, что я вроде бы купил. Спасибо за подарок, теперь он будет висеть у меня на стене.

Нож был в самом деле хорош. С широким блестящим лезвием, с бороздкой посередине. Рукоять была из оленьего рога и инкрустирована металлом с узорами. Всем присутствующим захотелось потрогать и пощупать.

– Нет. Вам, дети, нельзя, а то еще порежетесь, – сказал Романов, открывая ножом консервную банку с кильками в томате и, достав из ящика белую бумагу, демонстративно, как лезвием, разрезал пополам. Все ахнули и в глубине души позавидовали новому хозяину ножа, и каждому захотелось иметь такой же.

Но когда Романов зачастил к моим соседкам Анне и Жанне с заданиями, поселковые женщины сказали, что это неспроста и донесли его жене, учительнице Надежде Михайловне, красиво полнеющей женщине, матери двоих девчат.

– Седина в бороду – бес в ребро! Ты, говорят, зачастил там к Аннушке? – спросила она мужа.

– Да нет! Я им зарплату заносил.

– Ты смотри, там чего-нибудь другого не занеси. Пусть впредь получают в конторе! Застукаю, убью! – предупредила она мужа. Хотя Романов и дал согласие, но его рыжая кобыла продолжала щипать траву возле калитки наших соседок.

Мы с Федькой играли в «казаки-разбойники» и, вооруженные деревянными пистолетами, прятались друг от друга и потом разыскивали. Очередь прятаться была моя. И я решил спрятаться у сестер. Когда я забежал к ним, дома никого не было. И я, встав на скамейку, нырнул в стопку кулей, приготовленных у дверей для сдачи в контору. Норка была хорошая. Снаружи было не заметно, и я, лежа между кулями, видел комнату и дверь.

– Здрастье! – поздоровался Федя, хлопнув дверью.

В ответ – никого. Развернулся, чтобы уйти, но все-таки решил проверить. Посмотрел везде, даже в печь заглянул и даже под накидку на столе, обнаружив конфетку, отправил его в рот. Меня распирало от смеха. У меня появилось желание крикнуть: «А ну, положи на место», но не стал обнаруживать себя. Потом он ушел. Я только хотел выйти из укрытия, как вновь послышались шаги за дверью – Федька идет. Но нет, это была Анна с ведром воды из колодца. Она поставила ведро на пол рядом с корытом и, добавив горячей воды из чугунка, стала раздеваться. Покидать свое убежище мне теперь было стыдно и я, затаившись, невольно подглядывал за ней. Она разделась и стала мыться, начиная с головы. Я, чувствуя, что краснею, но завороженный ее красотой, не мог оторвать взгляда. Раньше видел я девчонок чуть постарше и даже женщин во время купания, которые, не стесняясь нас, малышей, раздевались и прыгали в воду голышом. Видел в игральных картах, где они стояли и сидели в разных позах. В книге с репродукциями с картин великих, как говорил киномеханик дядя Коля, художников. Но все они вместе взятые и в подметки не годились Аннушке. Если я был бы художником, рисовал бы только ее. Анна, помывшись, накинула халатик и, покрутив кривую ручку патефона, поставила пластинку. Комната наполнилась музыкой и она, напевая, стала кружиться в вальсе с воображаемым кавалером. «Ну, – думаю, – пора выходить». Тут опять шаги в коридоре – Федька? Дверь со скрипом открывается и заходит Романов, красивый такой, в костюме с галстуком и букетом цветов из школьного сада.

– Аннушка, поздравляю тебя с днём твоего рождения, – и целует ее прямо в губки.

– Спасибо, Наум Романович, – краснеет девушка.

И он, схватив в охапку отбивающуюся девушку, укладывает в кровать:

– Ну, Аннушка, я не могу больше. Я хочу тебя…

– Что вы, Наум Романович, это лишнее, не надо, люди увидят.

– Пусть смотрят…

– Я не могу… Я еще девочка. И у вас семья…

– Я же люблю тебя!

– Вставайте, кто-то идет, – схитрила она, и они соскочили с кровати.

Ну, думаю, сейчас выйду и скажу Романову все, что о нем я думаю. Тут опять шум в коридоре – Федька? Но дверь распахивается и входит его законная жена Надежда Михайловна:

– Здравствуйте! Не ждали? Задание обсуждаете? Или чем-нибудь другим тут занимаетесь? – говорит она, с ехидцей растягивая слова и держа одну руку сзади, боком садится на скамейку возле меня и что-то кладет за собой, завернутое в газету. Вижу блестящую ручку ножа. Мне внутренний голос подсказывает заменить нож. И мне не стоило большого труда заменить нож на рядом лежащий деревянный челнок, спрятав под себя. – Так, я спрашиваю, чем вы тут занимаетесь?! – голос её дрожал, шея и уши покрылись краской. Анна, побелевшая от испуга, не молвила ни слова.

– Так я зарплату принес ко дню ее рождения, – заговорил Романов.

– Раз так! – в ярости кричит она. – Тогда это будет последним днем ее рождения! Сука! – и, выхватив сверток сзади, бросается на Анну и бьет ее по груди деревянным челноком. Еще и еще. Романов пытается схватить ее, она вырывается, и теперь удары сыплются на Романова. Анна, улучив момент, скрывается за дверью.