Текст книги "Чертополох. Репортаж из поднебесья"

Спасите Умку

Умка родился звездной ночью. Так получилось. Его рождение природа-мать отметила раскатистым треском во льдах и далекими всполохами Северного сияния высоко в небе. Было холодно.

– Мама, – сказал маленький белёк, – а можно, я Умкой буду?

– Дурачок, так зовут детенышей белых медведей, ты же тюлень. Правда, пока еще маленький и глупенький…

– А мне нравится это имя, – сказал Умка, прижавшись к теплому боку заботливой мамы.

– Ну, хорошо, Умка так Умка, – согласилась огромная, серая на белом снегу, мама. – Тебя бы впору Пятницей назвать, потому что родился в пятницу, да еще тринадцатого! Ой, не к добру это…

– Успокойся, мама, все будет хорошо.

Причин тревожиться не было. Сменив сполохи сияния, розовым рассветом занималась для бельков-тюленей, как Умка, первая заря.

Но все же уголек тревоги, загоревшись где-то внутри матери Умки, обещал стать большим пожаром.

Первые лучи холодного солнца осветили остров, и большой припой льда на берегу океана с клокочущей от приплывающих тюленей водой. Их было как много, что, казалось, кипела вода.

Было очень шумно от крика маленьких бельков и их мам, которые уже разыскивали их среди сотен маленьких тюленей, сбившихся в «детские садики» от греха подальше. Белые шубки бельков сливались с пушистым снегом, и только черные точки несмышленых носиков выдавали их.

Умка тоже разглядел свою белую шубу, она также сверкала в лучах восходящего солнца. Мама Умки сразу отметила это. И слеза умиления, выкатившись из глаз, тут же замерзла и со звоном упала на снег.

Умка с мамой лежали подальше от основной группы, на взгорке, и тихо наблюдали за шумной возней тюленей на припое, когда в море появилась черная точка и, становясь все больше и больше, принимала очертания корабля, и когда две лодки на веслах, отделившись, чёрной тенью направились к острову. «Если ученые, то это хорошо, – вяло подумала мама Умки – и тут же встревожилась, наученная горьким опытом прошлых лет. – А если нет, то плохо, очень плохо».

Она была права. Это были браконьеры, разгоряченные огненной водой, с дубинками и баграми. Высадившись на берег, начали оттеснять бельков и бить. Били нещадно по головам, чтобы не портить шубки, и тут же сдирали с еще живых детенышей. Вскоре лед стал красным от крови. Небо раскололось от рева матерей и визга маленьких бельков. Еще не родившие тюлени пытались спастись в море, но их отсекали от основной массы. И они, тут же родив на берегу, обезумевшие, бросались в воду, оставив детенышей на растерзание пьяным и с окровавленными руками мужикам, в глазах которых сверкали только деньги – сто рублей штука.

На ровном как стол льду спрятаться было негде, и мама оставила Умку, чтобы не привлекать внимания. Умка лежал на льду, припорошенный снегом, и не знал, куда спрятать свой черный как уголь предательский нос, и тихо плакал.

Слезы со звоном падали на снег, вырастая перед ним небольшой горкой.

Ждать помощи было неоткуда, и он интуитивно взмолился к небесам: «Спасите Умку»!

Запоздалое письмо

Любезные мои братушки и сестрички. Вот решила вам написать письмо, даже не зная, дойдет ли? Исстрадалась я, не знаю, что и делать, стара стала, што-ля, не знаю, но всё тело ломит, особенно в непогоду. Завелись на теле моем какие-то букашки. Спасу нет. Мало того, развелись видимо-невидимо, да еще пытаются вести промеж собой войну междоусобную. Тело мое содрогается, мотают нервы мои. Изрыли все тело моё язвами, пьют кровушку мою литрами.

Пыталась опалить огнём да смыть водицею… не получается. Ежегодная подмога на крещение малоэффективна, помогает только малой толике желающих мирно сосуществовать.

Хотя я их люблю, как дитятков малых… Но любовь получается однобокая. Что делать, братушки, посоветуйте. Те снадобья, что присылаете, что слону дробиночка. Пришлите, што-ля, посылочку поболее, что вокруг вас летают, тьма-тьмущая. Чтобы я, наконец, почувствовала, жаром опалилася и избавилась вконец от паразитов этаких!

Сестрица ваша Террушка.

Ридерз дайджест – Страна призрачного счастья в краю непуганых лохов
Ироническая проза

Пенсионер Хопторды Егылдыков таких писем, с «бесправом передачи другому лицу», не получал никогда. Надо же. Он не верил своим глазам. Повезло так повезло! Держа в руках бумажку на полмиллиона рублей, с гарантированной оплатой в период мирового кризиса, он чувствовал себя не то чтобы счастливым, а тем везунчиком, кому «крышу» снесло. Он даже поверил в торжество справедливости, после всех пирамид, лотерей и лохотронов, в которых он когда-то участвовал, и ему никогда не везло. Наконец-то повезло!

Правда, он уже был не Хопторды Егылдыковым, а Христофором Ерофеевым. Не мог он жить в столице с таким именем – и поменял ещё лет тридцать назад, приехав из Бурятии. И столько же лет не получал ни писем, ни бандеролей на это имя. Но ему, однако, было приятно, что его вспомнили по старому, приятному для ушей еще с детства имени – Хопторды Егылдыков.

«Куплю машину, – подумал он, просматривая бумажку на свет у окна московской квартиры на третьем этаже, – нет, замучаешься в пробках. Заплачу квартплату за полгода и куплю велосипед. Давно мечтал – горный, с амортизаторами спереди и сзади, и буду, как молодые, накручивать круги по Бирюлёво, говорят, для здоровья полезно».

Не спал всю ночь, разглядывая бумажку, то и дело, доставая из тумбочки. Мечтал, куда девать остальные деньги, подумать только – полмиллиона! Молодцы «дайджеисты», начали деньги раздавать остро нуждающимся, как он! Правда, они предлагали приобрести у них какие-то книжки. Хопторды готов был купить любые книжки – за пятьсот-то рублей, имея почти полмиллиона в кармане.

Так и заснул под утро с бумажкой в руке. И снились ему цветные сны. Ему всегда снились цветные сны, когда ему было хорошо, все два раза: когда он женился и потом, когда развелся.

Он летел на своем новом велосипеде, сверкая спицами в лучах солнечного света, за ним бежала его жена, рыжая сорокапятилетняя мордовка, и плакала, обещая бросить своего носатого грузина. И все остальные подруги, которые когда-то воротили припудренные носы. Бежал и начальник управления, обещая вернуть зарплату за полгода. Также бежал и Мавроди с пачкой акций МММ и денег. Также бежал и Чубайс с пачкой денег, обещанных за ваучеры, и сертификат на два автомобиля «Волга». А он ехал, не обращая на них никакого внимания, навстречу розовой мечте, в страну Ридерз Дайджест, рожденную всеобщей демократией, разбрасывая цветы направо и налево из багажника спереди.

Хопторды спал безмятежным сном, еще не ведая, что так же спали в облапошенной стране еще тысячи таких как он. А что его в очередной раз надули, он понял только через год, скупив кипу красивых, но ни к чему не пригодных для него книг.

И только хотел послать всех куда подальше, как обнаружил в почтовом ящике еще один конверт с сертификатом внутри, на пять миллионов рублей. Но для того чтобы получить их, надо было решить для себя, какой из двух предложенных на розыгрыш внедорожников он хотел бы получить, и заказать очередную книжку.

Все-таки он нашел в себе силы и отказался от дальнейшего соблазна. Разорвал бумажку вместе с письмом и развеял по ветру. И тут же поймал себя на том, что сделал неправильно.

– Эх, надо было в землю закопать, однако, – в сердцах выругался он. – Все, что бросаешь на ветер, приносит обратно, не себе, так соседу!

Рыбачок
Рассказ

При слове «рыбалка» каждый вспоминает детство. Тихую речку. Трели соловья в кустах. Всплеск воды. Тяжесть пригибающегося удилища из простого орешника с нехитрой оснасткой из лески, крючка и пробки из-под бутылки вместо поплавка. Запах костра с котелком над ним с уже булькающей ухой и распространяющим по всему берегу ароматы, будоражащие аппетит. Благодать!

Со временем все это исчезает, замещаясь бременем взросления, учебы, службы в армии, женитьбы, воспитанием детей и карьерой. Временами вспоминаем о днях счастливого детства, глядя из окна автомобиля или купе поезда на переезжаемую речку и втайне завидуя сидящим рыбакам.

– Серега, да у нас в Ломтёво караси с лапоть, а карпы по весне ивы гнут. Приезжай, не пожалеешь. В баньку сходим, самогоночки попьем, – говорил подвыпивший свояк Виктор Пиксайкин на кухне у Сергея Антипова раскрасневшемуся от самогона, но еще не совсем пьяному свояку. – Швейцария отдыхает!

Сергей Антипов мечтал о рыбалке, но, как всегда, не хватало: то времени, то денег, то желания.

Премия, выданная управлением за сдачу объекта, была как нельзя кстати. И он втайне от жены спустил все деньги на приобретение снастей и экипировки.

На следующие выходные он, прогибаясь от тяжести абалаковского рюкзака, сошел с автобуса и, даже не заходя к свояку, пошел на Ломтёвский пруд в трех километрах от совхоза «Октябрьский».

Июльское солнце было уже высоко, когда он увидел пруд, утопающий в зелени камыша, ивы и тополей, стоящих на страже такой подкупающей после городского шума и суеты тишины. Он так бы и стоял, любуясь завораживающей красотой, если бы не плеснула крупная рыба недалеко от берега.

Тут же проснулись в нем дремавшие чувства охотника и зов дикой природы!

Дрожащими от волнения руками он опустошал рюкзак, доставая оттуда телескопические удочки, спиннинги, донки и подсачник. Дальше – складной стульчик, нож, котелок и приманки. Все то, что он вычитал из книги Сабанеева, разложил на берегу и по очереди забрасывал в воду, ожидая бурного поклева.

Но, несмотря на столичную приманку и импортные удочки, через час стало ясно, что рыба хотя и плескалась, но не хотела клевать. Он даже скинул красную бейсболку, чтобы не пугать рыбу. Но рыба, будь она неладна, не клевала, и все тут! Опробовал все приманки, и глубину, и дальность, но рыба, как заговоренная, не хотела клевать.

Лишь мелочь, плавающая поверху, то и дело клевала красный поплавок, заставляя вздрагивать рыбака и тянуться к удочке.

Увидев вдалеке двух пацанов, идущих к пруду, он, было, обрадовался, но потом понял, что они будут шуметь и пугать рыбу. И хотел встретить и посадить их подальше от себя. Но ребята не стали к нему подходить, а устроились метрах в пятидесяти, у камышей. Серёга наблюдал за ними, как они, поздоровавшись кивком головы, доставали из полиэтиленового пакета палки, по две на брата, и прикручивали к ним синей изолентой небольшие катушки. Поколдовали над ними и, забросив в воду, стали ждать.

Младшему было лет пять. Старший, с рыжими волосами, был школьного возраста и учился, как Сергей потом узнал, во втором классе. Не прошло и пяти минут, как одна из катушек с шумом стала раскручиваться. Сильный всплеск воды от хвоста большой рыбины на середине пруда заставил маленьких рыбаков броситься к удочке, а Серёгу – напрячься. И с завистью поглядывать, как они умело вываживали довольно-таки увесистого карпа.

Первая рыба то и дело шелестела в мешке, заставляя оборачиваться рыбаков на звук полиэтилена, одних с гордостью, а другого с завистью.

Вторая катушка не заставила долго ждать, с веселым фырканьем отматывала положенные метры и, отмотав, натянулась, сорвав с места воткнутую палку. Но рыжий был начеку – и успел схватить. Рыба на конце сделала пике, пытаясь освободиться, и вся показалась над водой. И, несмотря на то, как ее тянули к берегу, она не поддавалась.

– Дядя, помоги!

И Серёга, сорвавшись с места, с подсачником уже бежал к ребятам. Второй был крупнее первого раза в два, и пришлось с ним повозиться, пока он не оказался в мешке.

– Интересно, – удивился Серёга, – почему у вас клюет, а у меня нет!

– А на что вы ловите? – улыбнулся рыжий, показав белые зубы. Серёга почему-то подумал, что и зубы у пацана должны быть, желтыми, если он весь конопатый.

– Места надо знать! – хихикнул младший. – Да, на что?

– На червя, манку, жмых, мотыль…

– Сейчас корма много – вода цветет. И карп стал хитрый, не хватает что попало. Разборчив, гад. Так наши деревенские придумали «шугалку».

И рыжий парень продемонстрировал, на что они ловят. Снасть состояла из кормушки с трубочкой, внутри которой проходила леска с кольцом, куда были привязаны поводки из капроновой нитки сантиметров по десять с крючками, унизанными опарышем и запрятанными в распаренный комбикорм.

– Рыба, – говорил рыжий с умным видом, что несколько забавляло Серёгу, но он заинтересованно слушал маленького рассказчика. – Рыба подходит к кормушке и начинает струей воды изо рта вымывать себе корм. Моет, моет. И тут вместе с кормом вымывается и крючок – и случайно цепляется за губы. Рыба, почувствовав, что попалась, пугается и тем самым все больше и больше цепляет на себя крючки. И тут она и наша! Ну, мы пошли, на сегодня хватит, нам больше и не нужно. Этих бы поросят дотащить! Если что, мы завтра придем.

Серёга удивился тому, что они быстро смотали другие катушки.

– А не могли бы вы одолжить одну кормушку с крючками и комбикорм. А я вам подарю леску, ноль четыре. Если я приду без рыбы, свояк меня не поймет. Да и стыдно как-то…

– А к кому вы приехали?

– Да к Пиксайкину…

– Виктору, что ли?

– Ну.

– Да он сосед наш. А мы подумали, что вы из Зарайска, так сказать, залетный.

Старший, которого звали Дима, немного подумав, отрезал Серёге кормушку с крючками и высыпал прикормку.

Не успели они скрыться за холмом, как зафырчала катушка спиннинга.

Апсны
Путевые заметки

Все начиналось красиво. Но в Москве, в аэропорту Внуково, в нашу дружную туристическую группу из пятнадцати человек «присобачили» еще десять экскурсантов из другой организации. Прилетев в Сочи, мы сели в пыльный автобус и покатили в Гагры. Дорога, похожая на мокрый след быка, возвращающегося с пастбища по пыльной дороге, вилась серпантином между горами и морем. Белые домики, чудом прилипшие к скалам, словно лампочки вспыхивали спереди и отлетали назад за поворот. Водитель грузин, человек с темпераментом, то и дело нажимал на клаксон экскурсионного автобуса, освобождая дорогу своему авто от других, тоже не менее темпераментных, норовящих устроить гонки на выживание.

– Нас меньше. И в основном пожилые женщины и дети, – роптала старшая другой десятки, Антонина Тимофеевна, на нашего старшего Александра. – Вы должны считаться с нами. И оставлять места спереди.

Но впереди автобуса был хороший обзор и меньше пыли, и молодые туристы торопились занять места поближе к водителю. И по этому поводу шумели каждый раз. И старшие, желая утихомирить остальных, невольно ввязывались в спор, который со временем перерос в междоусобную войну. Но наш Александр, пользуясь большинством голосов, частенько брал верх над Антониной Тимофеевной, женщиной еще молодой, но с расшатанными нервами. Но зачарованные красотой за окном и приятным голосом девушки-экскурсовода, быстро затихали. А вот и море. Соленое и холодное в начале мая. Но жизнь полна искушений, и мы нырнули в пенистую пучину. Море в Пицунде не сравнить с морем в Гаграх. Здесь оно чистое как слеза младенца, и с медузами, от прикосновения которых становится еще холоднее, как будто посадили в бочку с грибами. Но море есть море. Солнце и знойный ветер делают свое дело, усыпляют мозг и настраивают на приятный отдых. Это был рай не только для глаз, но и для души, после унылой и слякотной средней полосы России. Голубое небо, раскидистые пальмы и яркая зелень с буйством разных цветов настраивали на полноценный отдых. На следующий день – экскурсия на озеро Рица. И опять шумели из-за мест в автобусе. Меньшинство напирало на молодое большинство. И старшие, Александр и Антонина Тимофеевна, после долгих оскорблений друг друга и после слов «а кто ты такой» уже хотели перейти к делу, но автобус остановился у Голубого озера. Вышли передохнуть. Поднялись к озеру, которое, в самом деле оказалось голубым, появившись из-под скал, ныряло под мост и впадало в море. На середине озера, на островке, стояли чучело медведя и живая настоящая лошадь, и туристы, переодевшись в горцев, позировали на память. Мы тоже решили увековечить наше пребывание. Александр, взобравшись на коня, в бурке и папахе, с саблей в руке, смотрел на Антонину Тимофеевну взглядом победителя. Но тут конь, чего-то испугавшись, встал на дыбы и сбросил «победителя» в холодную воду. Под общий хохот защелкали затворы фотоаппаратов. Спасать Александра первой бросилась Антонина Тимофеевна. Сушились уже в ресторане «Апсны» на озере Рица, что в переводе означало «рай души». Мы, все тридцать человек, с водителем, экскурсоводом и ее детьми, сидели за одним столом, и по предложению экскурсовода пили за дружбу абхазского и русского народов, за то, чтобы никогда не высыхала вода в озере Рица, и за то, чтобы вечно цвели виноградники на солнечных долинах Кавказа. В конце стола сидели Антонина Тимофеевна и уже подсохший под знойным кавказским солнцем Александр и, подливая друг другу сухое вино, пели о том, как цветет калина.

Чешуя
Ироническая проза

Конец мая. Совсем уже летнее солнце, вскарабкавшись на небосвод, палило оттуда во всю свою исполинскую мощь. Раствор сох на глазах. И поэтому подсобницам каменщиков то и дело приходилось бегать за водой, чтобы размешивать раствор. Семнадцать башенных кранов, чем-то напоминающих аистов на болоте, клевались вокруг огромного котлована, в глубине которого уже вырисовывались подвал и первые этажи будущего здания. Вот один из кранов-аистов застыл с добычей в клюве, как бы раздумывая, что с ней делать, съесть, или отложить впрок? Но откуда-то сверху донеслась команда:

– Майна, помалу!

И плита перекрытия, описав кривую, легла на один из проемов, тем самым завершив монтаж первого этажа.

Внизу, откуда должна была вырасти лифтовая шахта, копошилась бригада каменщиков.

– Ты, дура вербованная! Долго еще будешь мне мозги компостировать? Давай раствор! – кричал Виктор Малявкин на свою подсобницу, швырнув в сердцах на кладку мастерок.

– Да катись ты, Чешуя, со своим раствором, знаешь куда? Вот где он у меня сидит, – отвечала ему Вероника Красноперова, показывая обтрепанной рукавицей выше своей головы с довольно-таки красивой прической.

– Не хочешь работать? Тогда иди, скажи «бугру» и вали отсюда, пока жива. Хватит тут ля-ля травить!

– Да глохни ты, Чешуя. Кому ты нужен? Тоже мне передовик выискался, – смеялась она, устраиваясь рядом с толстушкой Валей на большом белом пенопласте. Валя же отковырнула два белых шарика из пенопласта и, зажав между двумя пальцами, «выстрельнула» в сторону Малявкина:

– Ты, Витек, не горюй. Найдем мы тебе бабу с коровой.

– Ну что, опять поцапались? – ввязался в перебранку бригадир Николай Кузьмич, пытаясь разрядить натянутую атмосферу во вверенном ему коллективе.

– Кузьмич, убери ты ее от меня, – распинался Виктор, сгребая остатки раствора со дна металлического ящика. – Доведет она меня! Клянусь уже седеющей бородой, скину её с лесов.

И резко повернувшись, опять начал класть кирпичи.

Долгожданный ветер, прилетев откуда-то из-за реки, шевельнул полу его робы без рукавов, с надписью на спине «Не стой над душой».

Хотя и не ладили в последнее время Виктор с Вероникой, но в глубине души у обоих еще теплился остаток чувств четырехлетней давности. Тогда они нравились друг дружке. Чувства были сильнее. Потому что оба начинали новую жизнь на новом месте.

Вероника Красноперова относилась к той категории людей, которые не имеют определенной цели в жизни. И она жила по принципу сегодняшнего дня. Что будет завтра, ее мало интересовало. По той же причине вышла замуж за водителя «КамАЗа» Григория Красноперова. За человека с широкой натурой. За год совместной жизни она поняла: он позер и хапуга, гуляка и пьяница. И они разошлись. Гриша уехал на рыбу, на Дальний Восток. А Вера, помаявшись с месяц в заводском общежитии и почувствовав, что стала сильно выпивать, решила сменить обстановку. И по договору, как тысячи других, перебралась из Набережных Челнов строить предолимпийскую Москву. Где и встретилась с Виктором Малявкиным.

В свои тридцать два года Виктор Михайлович Малявкин ничего путного не сделал. И поэтому торопился наверстать упущенное – оставить свой след. И не где-нибудь, а в литературе. Которую он считал более доступным из всех искусств: «Не боги горшки обжигают».

И поэтому бессонными ночами, заперевшись в прокуренной комнате общежития строителей, где жил, он писал свои «труды». Так он отвечал ребятам по общежитию, которые спрашивали из любопытства. И больше для того, чтобы создать себе престиж, в котором так нуждался.

Многие даже здоровались за руку, но кличка «Чешуя», кем-то точно брошенная, прилипла к нему навсегда. В первое время за ним ходил ряд прозвищ: Арматура, Кочерга, Подтоварник. Но со временем отпали. Так как заимел новую, наиболее точную в определении его внешнего вида. Виктор был худощав, из-за постоянного недосыпания и недоедания, крючковатый нос, синеватые с дымкой глаза всегда смотрели исподлобья отчужденно и грустно. И лишь аккуратно подстриженная тускло-рыжая бородка придавала его лицу относительные пропорции. Однажды, когда ему в очередной раз отказали в публикации рукописей, он в порыве отчаяния сбрил бороду. И взглянув в зеркало, не узнал себя. Чуть не заплакал. Стыдился показываться людям – и целый месяц «бюллетенил», пока не заросла рыжая щетина.

Приезд Малявкина в Москву был таким же нелепым, как и само существование в столице. А все началось из-за письма Виктора четыре года назад Андрею Сдутому, который в то время работал корреспондентом в одной из центральных газет. И в тайне от всех собирался написать книгу. Но не хватало стержня. Скелета, куда можно было бы налепить содержание.

Сдутов даже и не думал, что письмо донбасского шахтера сыграет в его жизни определенную роль. Как всегда, в писанине Малявкина ничего сверхъестественного не было. Но в двух последних страницах оказались интересные, еще никем не высказанные мысли о произведениях Льва Толстого. Это и послужило творческим толчком.

И теперь Сдутов не только своей книгой, но и теплым местом в правлении Союза писателей, был обязан Малявкину. И в благодарность за это Сдутов накатал такое письмо, что Малявкину пришлось (дабы не прозевать своего Пегаса) сменить радость биения сердца от причастности к нужному делу и уважение товарищей по работе на жалкое существование в столице.

Виктор понял это, но было поздно. Мосты к отступлению догорали синим огнем. А впереди разгоралась еле заметная заря его «пламенного творчества». Но свинцовые тучи непонимания плотно закрывали его творческий горизонт, оставляя лишь полосу горечи и обид в ожидании долгожданного рассвета.

И поэтому Виктор был недоволен не только всем окружающим и самим собой, но и своей фамилией, и в рукописях всячески изменял ее. Перебрав всех морских и пресноводных, он остановился на псевдониме Карпинский и, кажется, был доволен своим выбором: Карп все же не Малявка.

Обстановка для творчества оставляла желать лучшего. Два раза в месяц лимитчики, так называли строителей, живущих по лимитной, временной прописке, закрыв грудью амбразуры управленческих касс, ночами напролет праздновали победу.

Насквозь пропившись, они успокаивались, но ненадолго. Чтобы опять дней через десять салютовать пустыми бутылками из окон общежития. На радость собутыльников и горе жителей соседних домов, коменданта общежития и участкового.

Со всех сторон до ушей Малявкина доносились громоподобная музыка, топот танцующих ног, ругань, хлопанье дверей и звон битой посуды. Все эти звуки проходили через его мозг, оставляя своеобразные отпечатки. И поэтому герои его рассказов были жалкими недоносками, полными скепсиса и пессимизма. Учитывая последнее, его нигде не печатали. Несмотря на это, он все же продолжал писать и складывать в тумбочку на радость общежитских тараканов.

– Они еще не доросли до моих произведений, – говорил он соседу по комнате Джафарову, такому же покорителю Москвы, как он сам, который сидел на кровати с красными с похмелья глазами. – Меня поймут потомки и воздадут должное.

– Да уж, потомки отдадут. Но было бы лучше, если бы какой-нибудь современник отвалил бы трешку до получки. А то голова раскалывается, как пишут в толстых книгах – точно планета, надутая магмой, – вот-вот разлетится на мелкие кусочки.

Виктор знал, что Джафаров ничего, кроме расчетного листка, не читал со времени приезда в столицу. Но все же промолчал. Лучше с ним не связываться.

Каждый раз, когда Виктор приходил к «шефу», как он называл Сдутова за глаза, наставник всегда чувствовал угрызения совести, хвалил его работы, краснея и стыдясь своих слов:

– Прекрасно! Пиши, милок, пиши! Сто страниц – и книжка на прилавках.

В жизни Сдутова было две радости: пить кофе, перелистывая рукописи молодых авторов, и по субботам ходить в баню. Что ни говори, обстановка и контингент творчески настроенных людей в Сандуновских банях располагали его к отдыху и расслаблению после недельного просиживания писательского стула.

Виктор во всем подражал своему шефу. И даже где-то перещеголял его. Он не переносил горячего пара. И поэтому раз в месяц после получки устраивал себе праздник, насколько позволяли его финансовые возможности.

Заперевшись в своей комнате, он листал подшивки старых эротических журналов. Через пелену гаванских сигар любовался попками импортных телок, прихлебывая кофе с коньяком. В такие минуты он чувствовал себя королем. Безденежье, неустроенность жизни непризнанность и одиночество – все это отходило на задний план. Это первое. И второе – зимой ходил в кино, а летом целыми днями пропадал на пляже, раскинув на самом людном месте свое костлявое тело, из-под темных очков пялился на оголенные тела молоденьких девушек, с мыслями, полными тайных желаний. Но знакомств не заводил. Кроме того последнего случая, когда он встретил Веронику Красноперову.

Но пиком его блаженных чувств было, когда он бродил по городу, затаив в себе чувство непризнанного таланта. И это чувство полнее охватывало его тогда, когда к нему обращались прохожие.

Он, гордо и надменно посмотрев с высоты своего великолепного роста, любезно отвечал, думая про себя: «Ну-ну, давайте, спрашивайте. Мне не жалко, я отвечу. А ведь еще не знаете, что спрашиваете у самого великого писателя Виктора Карпинского!»

Он тешил себя надеждой, что та женщина, которая спрашивала, как пройти на Пушечную улицу, узнает его по его портрету, напечатанному на обложке его будущей книги. Которую непременно будут передавать из рук в руки, и зачитывать до дыр. И она скажет своей подружке: «А ведь я его где-то видела? Постой! А-а, вот где». И расскажет, все как было, добавив какие-нибудь сплетни про него, Виктора Карпинского. Это уж точно, про великих людей всегда говорят сплетни и сочиняют анекдоты.

От этих мыслей ему становилось легко и свободно.

Однажды, в один из таких прекрасных дней, он, шурша золотом осенней листвы, шагая вниз по Пушкинскому бульвару, чуть не наступил на рыжего котенка. Он даже вздрогнул от неожиданности. Остановился. Котенок ткнулся об его ноги.

– Потерялся, бедненький?

И он в этом комочке рыжей шерсти увидел самого себя, такого же потерянного в людском мире. Сердце сжалось от жалости к котенку и самому себе. Вот уже три года ему не давали постоянную прописку, мотивируя это частыми прогулами и опозданиями. Четвертый год не давали направления на литфакультет МГУ. В строительный институт – пожалуйста, а в гуманитарии – ни-ни. Хоть ты вешайся. И он, утерев рукавом предательскую слезу, поднял котенка и пошел к метро.

Все началось с того дня, когда он объявил войну инспектору отдела кадров своего родного строительного управления Маргарите Сомовой, злой одинокой женщине с ребенком. Кстати, Сомова воевала не только с ним. Она мстила всем мужикам за своего ухажера Сергея. Который клялся в любви к ней, пока жил у нее и работал на стройке. А как только пошел работать в милицию, он получил комнату и женился на другой. Оставив ее в однокомнатной квартире с двухлетним сыном.

И поэтому она отыгрывалась на тех, кто устраивался на работу. В каждом из них она видела Сергея, такого же вруна и обольстителя. Если кто приходил к ней с просьбой направить в учебный комбинат для повышения квалификации или за ходатайством на получение постоянной прописки, она, выпучив свои рыбьи глаза, говорила:

– Не положено. Еще рано. Поработай еще с годик и тогда приходи.

На следующий год была та же картина. И уходили от нее лимитчики несолоно хлебавши, затаив в себе злобу, чтобы выплеснуть все это в виде надписей на стенках лифта общежития.

Виктор уже было, собрал и сдал документы для прописки в последнюю инстанцию, отдел кадров треста. Но туда пришло анонимное письмо. Но аккуратно напечатанное на пишущей машинке, с выпрыгивающей над строчкой буквой «р». И по этому признаку нетрудно было догадаться о принадлежности этой машинки родному управлению. В письме говорилось, что Виктор Малявкин недостоин прописки в таком городе, как Москва, что он плохо работает, прогуливает и появляется на работе в нетрезвом виде.

Когда начальник отдела кадров треста показала ему письмо, Виктор побелел от ярости. Тут же поехал к Сомовой. Застав ее одну в кабинете одну, тут же набросился на нее со словами:

– Это ваша работа? Вы накатали письмо в трест, чтобы мне отказали в прописке? Я знаю, что это вы! Прошу забрать обратно, не то плохо будет! Вас посадят! Завтра приду в ваш кабинет и вскрою себе вены. И вы будете наблюдать, как будет медленно умирать честный труженик, – кричал он, страшно закатив глаза и брызгая слюной.

– Да, да. Хорошо-хорошо, – говорила Сомова, стараясь не смотреть на него. Он был страшен.

Немного успокоившись, Виктор ушел. Сомова не знала о письме ничего. И тут же поехала в трест. А потом, с письмом, – к коменданту общежития, где жил Малявкин. Но автор письма оставался загадкой.

Изрядно вымотавшись, она возвращалась домой. На переходе метро «Кузнецкий мост» она встретилась лицом к лицу с Малявкиным и чуть не умерла со страху. И прижавшись спиной к холодному мрамору, она молилась богу.

К этому времени у Виктора уже было настроение. Хорошее не хорошее, но все-таки было. Темнота зрительного зала всегда действовала на него успокаивающе. Тем более, шел «Гараж» Эльдара Рязанова.

Фильм понравился Виктору тем, что он метко бил по недостаткам и проявлениям нашей жизни. Бичевал в хвост и в гриву те стороны нашей действительности, о которых привыкли молчать. Думая, что они сами собой отпадут. Они, как зараза, прочно входили в жизнь и пускали основательные корни. И Виктору пришла идея о культивации этого паразита.

«Вот о чем надо писать», – думал Виктор, спокойно разглядывая испуганное, в испарине, лицо Сомовой.

Он повернулся и пошел своей дорогой. Вспоминая, как она шарахнулась от него. Это его забавляло.