Текст книги "Чертополох. Репортаж из поднебесья"

В постоянной прописке Виктору отказали и перепрописали еще на два года.

И опять потянулись дни, серые и очень похожие друг на друга. Но к нему вернулось завидное спокойствие. Случалось так, что бухгалтерия управления, ссылаясь на его прогулы и опоздания, оставляла его совсем без зарплаты. Он даже тут не терял спокойствия. Он был спокоен как никогда, потому что на его творческом горизонте мелькнула звезда. Он теперь знал, о чем будет писать. Он займется сатирой. И поэтому, оставшись совсем без денег, он не лез в долги. И не ходил на плодоовощную базу подзаработать и на обратном пути что-нибудь прихватить из овощей и фруктов. Нет. Он не собирал бутылки, как это делали другие. Нет. Он делал просто, и главное – быстро. Заходил в универсам – и как бы случайно ронял булочку у хлебного отдела. Теперь все равно хлеб на прилавок не положишь? Он спокойно обтирал его платочком и ел. Потом у молочного отдела выбирал самый худой пакет и выпивал. Иногда заглядывал и в колбасный отдел. И уходил через выход без покупок, подняв руки вверх и весело шевеля пальцами, ощущая в желудке приятную тяжесть. И так до аванса. Гастрономов было много, и никто не замечал. А если и замечали, то всерьез не воспринимали: «Всякие бывают люди».

Но Виктор себя не считал помешанным. Дураки всегда доказывают, что они умные. Виктор же говорил, что он с придурью.

Случалось так, что он выбивался из колеи, и надолго. Начитавшись медицинской литературы, он мог симулировать любую болезнь на нервной почве. Психиатры определяли в нем депрессию и отправляли на трехмесячное лечение.

В больнице, среди параноиков и шизиков, Виктор чувствовал себя хорошо. Ни о чем не надо было думать: «Хочешь, песни пой, хочешь, спать ложись». Трехразовая кормежка – не жизнь, а малина.

А через три месяца бухгалтерия отсчитает ему по больничному листку кругленькую сумму. Которой хватало погулять и даже сходить с кем-нибудь в ресторан. Так, для разнообразия. Но в последнее время перестали ему нравиться рестораны. То ли потому, что душа требовала тишины, то ли потому, что уходила уйма денег.

Выписавшись и немного отойдя от уколов и таблеток, которыми там его пичкали, он начинал работать с новой силой и даже с энтузиазмом. Но ненадолго.

И все же вне стройки он чувствовал себя более свободным. Те восемь часов, проведенные на работе, были сплошным мучением. И любо-дорого было смотреть на него со стороны, когда он, скинув робу, надевал свои отечественные джинсы, красную рубаху, вельветовые штиблеты и шёл к автобусной остановке. Он весь преображался, подтягивался и казался еще выше. Движения становились уверенными. В глазах появлялся блеск.

Но все-таки настоящей радостью было для него, когда, наконец-то, дали ему постоянную прописку. Он на следующий же день написал заявление на увольнение. И уволившись, устроился дворником в ЖЭК.

Раннее летнее утро. Город, проснувшись и потягиваясь белыми столбами дыма из далеких заводских труб, зевая клаксонами первых машин, начинал свой трудовой день. А у Виктора Малявкина, теперь прозванного дворовыми мальчишками «Метлой», уже заканчивался. Последний взмах метлой, и участок чист.

После работы, отдыхая на скамейке, он всегда выкуривал сигарету. И выпивая бутылочку кефира с булочкой, кормил голубей. А из окна первого этажа, встав на каретку пишущей машинки «Ремингтон», следил за всем этим рыжий кот. И вот он, увлекшись голубями, случайно нажал лапой одну из клавиш и, испугавшись шума поехавшей каретки, отпрянул от окна.

Виктор улыбнулся, встал и пошел в подвал запирать свой инвентарь.

Впереди был длинный день.

«Обструкция»
Ироническая проза

Муж с женой жили дружно, душа в душу.

– Слушай, милый, – говорит однажды жена, перебирая на фартуке гречку, – мы с тобой живем, почитай, лет пятнадцать. И ты меня ни разу не ударил? А все кругом дерутся и бьют своих жен, а мы как белые вороны… Может, сделаем «обструкцию», я по телевизору видала.

– Как это? – удивился муж, отложив районную газету.

– Ну не на самом деле, а как бы понарошку. Ты побьешь меня при всех, пошумим, пару тарелок разобьем… и в самом деле… как будто ты меня и не любишь?

– Ну не знаю, – задумался муж, – у нас и так все хорошо. Вон, четверо ребят бегают, обуты-одеты, в школу ходят… Да и насухую, это как-то…

– А у меня и заначка есть, все берегла, думала, пригодится…

В субботу, хорошенько выпив после бани, устроили они «обструкцию», драку для соседей. На следующий день жена, довольная, с синяком под глазом, подметала осколки разбитой посуды, а муж вставлял высаженные рамы.

– Ну вот, все как у людей, – отметили соседи.

Через месяц муж и жена повторили «обструкцию». А потом как вошли в раж, и стало это обыденным делом. Надоело жене в синяках ходить, и она решила развестись. Развелись. И теперь живут порознь. Спрашивается, чего им не хватало?

Охотнички
Ироническая проза

С Ринатом Губайдуллиным мы не виделись лет десять, и на его предложение встречу, как всегда, отметить на охоте я согласился с радостью. Солнечным воскресным утром, одевшись и вооружившись двустволками и взяв все необходимое для этого дела, кроме дичи, шурша золотом листвы, двинулись на Карагайку, где лет десять назад мы подстрелили утку. Да и места были красивые, знакомые еще с детства, где купались и собирали малину-ягоду, а осенью грибы. Где летом мечтали о зиме, а зимой о лете – торопились вырасти и уехать куда-нибудь подальше от этих мест. Но когда прошли годы, каждый из нас торопился обратно, в надежде еще раз прикоснуться к тому единственному и дорогому для сердца и души месту, где промчались, проскакали наши годы. Ринат был единственный кордонский, который, поездив по городам, вернулся обратно и жил с матерью в соседнем колхозе и учительствовал в местной школе, вел физкультуру. Видя, как он с завистью посматривает на мои столичные шмотки, подарил ему бейсболку, все равно выклянчит, а сам надел его фуражку, в которой он был еще в прошлую охоту, и мы двинулись за дичью.

Детская привычка – жажда первенства – присутствовала в нем всегда, ему везде хотелось быть первым: в лазанье по деревьям и крышам домов, в нырянии в пруду (имел даже прозвище «Утка»), в игре на баяне. Увидев у меня что нибудь, от перочинного ножика до одежды, сразу предлагал временный обмен. И в связи с этим я иногда подумывал, как бы он поступил, если бы я женился?

Чтобы сократить путь, пошли полем, по пшеничной стерне, пугая своим появлением полевых мышей, диких голубей и местных пастухов, уютно устроившихся на копнах соломы, подремывающих и одним глазом наблюдающих за табуном домашней скотины.

Вспоминали, как мы с ним, так же осенью, десять лет назад знакомились с молодыми учительницами, по распределению проходившими обязательную практику в местной школе и в ожидании учебного года бездельничавшими в общежитии. Были и свои, деревенские девчата, но они были заняты, если не нашими парнями, которые «забивали» еще в восьмом классе и женились сразу после школы, то работой на ферме, дойкой коров, и плюс своё хозяйство. И ходили постоянно в резиновых сапогах и телогрейках с ароматами силоса и коровника. Конечно, если приодеть, навести марафет, то им не было равных, но, намаявшись за день, было уже не до клуба, и приезжие девчата были нарасхват. Утром, подкараулив их у магазина, как бы невзначай перекинулись словами, то да сё и кто такие. Пригласили в кино.

– А когда будет кино? – спросили они.

– Когда табун придет, – ответили мы.

– А когда табун придет? – спросила самая красивая и толстая, Марина из Рязани – палец в рот не клади, на которую мы оба положили глаз.

– Когда стемнеет.

– А когда стемнеет?

– Когда табун придет, – ответили мы.

Судя по тому, как они смеялись, мы поняли, что контакт налажен. Вечером, приодевшись, опрокинув для храбрости по стаканчику «косорыловки», которую его мама варила сама, прогоняла через противогазную коробку и настаивала с добавлением дубовой коры, трав и апельсиновых корочек, тем самым превращая самогон в достойное питьё, и взяв с собой графинчик, мы пошли углублять знакомство. Повесив с улицы на окно одной из комнат, где они, собравшись, обсуждали стратегию воспитания местных оболтусов, картошку на ниточке и спрятавшись в картофельной ботве в огороде напротив, через улицу, стали дергать: «Бум-бум». Мы дергали за нитку только тогда, когда они не смотрели в окно и, немного успокоившись, включали свет. А когда выключали: «Бум-бум», и опять тишина. Получалось так, никого нет за окном, а стучат. И вот они, не выдержав и вооружившись, кто чем, решили поймать проказников, окружив с двух сторон. Приятно было видеть их удивление, когда они, выбежав на улицу с двух сторон, никого не обнаружили.

Мы, покатываясь от смеха, дернули еще пару раз.

– Невидимка, – сказала с искренним удивлением Зоя, как потом мы узнали, учительница английского языка, которая у магазина не была, и мне она показалась чем-то привлекательнее остальных. – Никого нет, а стучат.

Мы дернули еще пару раз.

– Это не невидимка, а вполне видимая нитка, – сказала Марина, наиболее храбрая из них, – и тянется она вон туда, через улицу, наверное, дети балуются? Сейчас я им покажу!

И было еще приятнее видеть их удивление и испуг, когда они все, впятером забравшись на забор, вместо школьников увидели двух здоровенных мужиков при параде, поднимающихся из картофельной ботвы, и с визгом бросились обратно в дом; мы уже вообще попадали от смеха.

После долгих уговоров они нас все-таки пустили, и мы отметили знакомство и приезд. За разговорами и душевным застольем про кино никто и не вспомнил. Вспомнила Зоя, далеко за полночь, вызвав всеобщий смех. Она остановилась на квартире, и нам было по пути… После общения и из опыта прошлых лет я понял, что красавица Марина, учительница русского языка и литературы, – птица высокого полета, девушка с норовом – может и взбрыкнуть, и чтобы взнуздать её, мы не годились, поэтому я, хотя и не понимал ни единого слова, повернул оглобли в сторону другого языка – английского.

Путь на Карагайку лежал через Кордон, вернее то, что от него осталось; одни ямы от фундаментов, где стояли дома, и посадка в человеческий рост. Постояв по ходу на месте моего дома, потом – на месте дома Рината, вспомнив тех, кого мы еще помнили, и, выпив за их здоровье и за упокой тех, кого уже не было, двинулись дальше.

Несмотря на начало сентября, было по-летнему тепло, и пришлось снять куртки и положить в рюкзаки. Вокруг стояла тишина, которая после городского шума кажется особенной, вязкой, словно сливочное масло, хоть ножом режь и намазывай на хлеб. Природа играла буйством красок, то и дело в золотую россыпь берез включая бордовые мазки листьев клёна, в приглушенную зелень вековых сосен и разлапистых елей – бездонную синь осеннего, почти безоблачного неба и его отражение на поверхности обмельчавшей речки Тибильки, делая акцент на скоротечности жизни и ее парадоксах. И среди этой почти девственной красоты стояли мы, два до зубов вооруженных охотника, одетых в камуфляжные костюмы, с до отказа набитыми патронташами, готовые убивать всё на своем пути. Всё не всё, ну хотя бы утку, рябчика, или дикого голубя на худой конец, но обязательно дичь – по традиции, придуманной еще лет пятнадцать назад – каждую встречу отмечать на охоте.

Ринат рассказывал, как они, поженившись с Мариной, пожили где-то под Рязанью и потом разбежались по причине его пристрастия к зелёному змию. Детей не было.

Пройдясь по-над речкою и углубившись в лес в поиске дичи, вспугнув рябчиков, серого зайца метрах в трехстах и изрядно устав, мы поняли, что мы охотники никудышные. На живописной поляне, опустошив одну из бутылок с косорыловкой и расстреляв ее вместе с трухлявым пнём, двинулись обратно, несмотря на тающую надежду отведать дичь, фаршированную специями и завернутую в свекольные листья, обмазанную глиной и приготовленную в костре, и оставшиеся две бутылки самогонки, все же надеялись на воплощение нашей мечты.

Смеркалось. Недалеко от деревни, в пруду, мы увидели стаю уток. Стрелять было нельзя, да и нечем, все заряды оставили на пне, и Ринат предложил, чтобы я загонял их на него, а он, вооружившись палкой, спрятался в кустах. И вот, когда утки, вполне мирно выбравшись на берег и усевшись на траве, стали поправлять перья недалеко от него, он, сбив палкой ближнюю, скрутил ей голову, а потом, как заправский охотник, выпустил кровь. Остальные с криком кинулись в пруд, недосчитавшись одной из подруг.

Теперь мы пошли обратно, в ближайший лесок, и пока было не совсем темно, собрали хворост, и при свете костра ощипав, выпотрошив и помыв в ручье, заправив, как положено, положили в костер и стали ждать. Закапывая голову, потроха и лапки, я заметил, что крайняя перепонка на левой лапке была с отверстием, как обычно метят домашних уток.

– Да нет, – сказал Ринат, – это дикие. Домашние дома спят.

Я не был уверен в этом и, чувствуя некоторое угрызение совести, что мы покусились на чужое добро, через час стал отгребать угли и вытаскивать кусок глины с дичью внутри. Но когда затвердевшую на огне глину разбили прикладом, и по осенней листве вместе с паром поплыл аромат, возбуждая аппетит, я забыл обо всем.

Это был верх блаженства, пир души и праздник живота, и даже косорыловка, уже изрядно надоевшая за эти дни, казалась божественным напитком. Отправляя в рот мягкие разваристые кусочки и запивая живительной влагой, мы любовались звездами и говорили о бесконечности вселенной и о первичности яйца или курицы – любимая тема Рината, когда он доходил до кондиции.

Наутро я проснулся у Рината. «Значит, до дома не дошел, – подумал я, – или он, как всегда, не отпустил».

И пока мы спали на веранде, мама его несколько раз уходила и, вернувшись, говорила, что кого-то не нашла.

И вот за обедом, заедая косорыловку остатками дичи, Ринат спросил:

– Мать, кого ты там все утро искала? Меня, что ли?

– Да нет. Утка одна не пришла. Большая уже была, жаль, если совсем пропадет. Все время на пруду были. Никуда дальше не уходили…

– А может, мы пойдем поищем, все равно нечего делать? Приметы есть?

– Да, есть… крайняя перепонка на левой лапке с дырочкой…

Надкушенное яблоко
Публицистика

Прожорливая электричка, с шипением выплюнув из своего ненасытного нутра таких же, как и мы с Валерой Лесоненом, усталых и мокрых от снега людей, захлопнув свои двери-пасти, укатила дальше. Двигаться не хотелось. Усталость тянула к земле. Все же десять километров по мокрому снегу дали о себе знать. «И зачем только я поехал, – думал я, забрасывая на плечи, вдруг отяжелевшие лыжи. Поддался агитации профорга: „Будет хорошая погода! Некому выступать по спортивному ориентированию. Выручишь – век не забуду“. Тьфу! Развесил уши. Знал бы, что так случится, сидел бы в общежитии и слушал бы битлов».

Не успели приехать в Тавтиманово, к месту сбора команд, как из-за леса выползло огромное черное облако, и все вокруг залепило мокрым снегом. После выстрела стартового пистолета все рванулись. Но где там! К лыжам прилипало столько снега, не оторвешь. Многие повернули обратно, но мы все же пошли – и пришли к финишу первыми, так что и сами удивились.

Дальше оставаться на перроне не было смысла. И мы с Валерой, собрав свое нехитрое имущество, по узкой тропинке, протоптанной в грязном снегу, следом за другими пассажирами поплелись к автобусной остановке.

Вечерело. Последние лучи мартовского солнца, коснувшись золотом крыш соседних домов и верхушек тополей, обещали на завтра ясный день.

– Что-то стало холодать, не пора ли нам поддать… скорости, – пошутил я, повернувшись к Валере. Он изобразил на лице что-то похожее на улыбку. Лицо его, скрученное и вытянутое, словно металлическая стружка, чуть сгладилось – и потом опять приняло прежний вид. Не лучше выглядел и я. Но взгляд Валеры устремился вперед, мимо меня, через головы плетущихся впереди людей, и уперся во что-то, должно быть, приятное. Потому что лицо его опять начало распрямляться. Глаза удивленно загорелись. Обернувшись, понял: было чему обрадоваться. К нам навстречу летящей походкой шла девушка. В длинном сиреневом пальто, обрамленном по краям белым мехом. В таких же белых воротнике и шапке, она резко выделялась на фоне грязного снега и усталых в полном безразличии людей. Она несла в себе какую-то свежую струю жизни. Вместе с ароматами духов распространяла вокруг весеннее настроение. В такт ее движению в авоське покачивались красные яблоки. Глаза ее, чертовски привлекательные и ужасно смешливые, выбили нас из колеи. Вернее, мы встали как вкопанные и не могли сойти с узенькой тропинки, чтобы пропустить ее. Я много раз читал, что от удивления отвисают челюсти. И не верил этому. Но мы с Валерой переглянулись с открытыми ртами, точно проголодавшиеся птенцы.

– Эй, цыплята! Кыш с дороги, – рассмеялась она. – Откуда вы такие мокрые? О чем говорил с ней Валера, я не слышал. Я видел только ее голубые глаза, которые нельзя было сравнить ни с чем. Глаза ее, то удалялись, то приближались, расплываясь в фокусе моего зрения. Очнулся только тогда, когда Валера сунул мне в рот надкусанное яблоко. Она удалялась вслед заходящему солнцу. И обернувшись еще раз, помахала рукавичками:

– Приходите в гости.

– А что, к этому приглашению и я имею отношение? – спросил я, откусив и прожевывая яблоко.

– Конечно, конечно, – говорил он свою излюбленную фразу, что-то, записывая на коробке от сигарет «Ява». Как потом я понял – ее адрес. Усталости как будто бы и не было. Я невольно замурлыкал мелодию популярной песенки. А Валера, от избытка чувств разбежавшись, подпрыгивал вверх с зажатым кулаком, то ли пытаясь проткнуть одинокое облако, словно барашек, отставший от стада, то ли поставить точку над приятной действительностью, точно футболист, забивший решающий гол.

***

С Валерой Лесоненом мы познакомились в аэроклубе, где учились летному делу. У нас с ним было много общего: не только штурвал вертолета МИ-1 и небо под натянутыми стропами парашюта, но и оптимистический взгляд на жизнь. А теперь и девушка, в которую влюбились оба разом. Ее звали Флорида.

На следующие выходные, как ни договаривались, так и не смогли сходить к Флориде в гости. Были учебные полеты. А потом начались авралы в литейном цехе, где я работал. У Валеры тоже в отделе рекламаций заметно прибавилось дел. Из-за нехватки блок-цилиндров к мотору «Москвич – М 412» и плохого качества – дефекта литья, на гарантийных пунктах создавались огромные очереди, увеличивая поток рекламаций на завод. И его как представителя моторостроительного завода, нагрузив «свежеиспеченными» блоками, гоняли по всей стране. Так незаметно, в делах и заботах пролетели три месяца. Мы с Валерой были друзьями, и идти в гости к Флориде кому-нибудь одному из нас было бы предательством. И вот наступил долгожданный день. На дворе стоял знойный июнь. В воздухе звенело от пчелиных крыльев, облепивших буйно цветущие липы. Субботним вечером, когда жара чуть спала, мы с Валерой, приодевшись, отправились по заветному адресу

– Да она, наверное, давно уже нас забыла, – сказал Валера, перекладывая из рук в руки торт.

– Исключено. Твою лошадиную морду, я надеюсь, она запомнила навсегда, – хохотнул я, отмахиваясь от пчел, наседавших на яркие цветы. Я боялся, скорее, за себя, чем за букет. У меня на пчел аллергия. Укус одной пчелы выводил из строя меня на пару часов, и тогда прощай свидание. Шестьдесят четвертый дом на улице Рихарда Зорге мы нашли быстро. Лифт не работал. Отдышавшись на седьмом этаже, дрожащими от волнения пальцами я нажал кнопку звонка. Дверь открыла хозяйка квартиры, у которой Флорида снимала комнату. Это была немолодая, интеллигентного вида женщина с добрым открытым лицом.

– Мы к Флориде, она здесь живет? – спросил я.

Хозяйка услышала имя, и глаза ее сразу потускнели. Мы поняли, что с Флоридой что-то случилось. Наше настроение упало.

– Она в больнице, – сказала она, незаметно смахнув краем платка слезинку с глаз.

– Да вы проходите, проходите. Раз уж пришли. Ох-ох! Где вы раньше-то были? Меня зовут Ольгой Борисовной. А вас?

Мы представились:

– Валера.

– Алексей.

– Проходите к столу, я как раз чаевничала.

Отказываться было неудобно, и мы уселись вокруг самовара.

– Еще в начале мая, – говорила Ольга Борисовна, наливая нам по очереди чай, – Флорида уехала в Зилаир, чтобы помочь матери. Мать-то одна живет. Стара уже. Старшие-то разъехались кто куда. Приедут летом в отпуск, и опять уехали. Что с них толку. Разве что дров напилят-наколют, и то хорошо. Она, мать-то, лук сеет. Почти на весь огород. Выгодней, стало быть, дохода больше, чем от картошки. А помогать некому, кроме Флориды. И она, помню, целый месяц, то вечерами, то субботами, зарабатывала отгулы, чтобы поехать домой…

– А где она работала? – перебил ее Валера, отставив пустую чашку.

– Дайте, еще налью. Али чай невкусный? Да вы угощайтесь. Вот варенье. Мед. И торт хороший принесли…. Флорида тоже часто покупала бисквитный с кремом…. Ах да, она работала на мебельной фабрике. А я подумала, вы вместе работаете.

– Да нет. Мы на Моторостроительном заводе, – не без гордости сказал Валера, приняв из ее рук чашку с чаем.

– Приходила Флорида поздно, – продолжала Ольга Борисовна. – Иногда с подругой. Долго о чем-то шушукались и спорили, грозились кому-то. Сначала я ничего не понимала, а потом она сама рассказала. В сборочном цехе, где они работали, стали налево продавать мебель. Теперь же так, все жить хотят. А они с подругой разнюхали это дело. И рассказали об этом начальнику цеха. Правды хотели добиться. Начальником-то женщина работала, фамилии не помню. А она на них только прикрикнула: «Не ваше дело, сама разберусь». И никто, конечно, не разбирался. И мебель, изготовленная из сэкономленных материалов, уходила налево. Они, значит, жалобу в милицию. Приехал молодой лейтенант и ничего подозрительного не нашел, по документам все было в порядке. А их, девчонок-то, вообще хотели уволить за клевету. Подружки в слезы, доказывать. А что толку без прямых-то улик? Правды хотели добиться, справедливости… А правда боком вышла.

– А общественные организации – профком, партком, комсомол, наконец, – куда они смотрели? Они знали про все это? – спросил я.

– Узнали. Но только потом, когда журналисты вмешались по просьбе Флориды. Что там было! Говорят, многих там уволили, с должностей поснимали. А кто был виноват, тех по рукам!

– А как Флорида, что с ней? – допытывался Валера.

– Мать-то ее, когда приезжала за ее вещами, рассказывала. Приехала – не ест, не пьет, разговаривать перестала. На другой день вышла в огород, поработала немножко, а потом села и уставилась на скворечник. Птенцы уже щебетали. Солнце светило ласково. И вдруг расхохоталась она как полоумная – и давай луковицы из земли вырывать, по земле с ревом кататься и волосы на себе рвать. Сначала мать и не поняла, а потом тоже в слезы. Соседи сбежались, унесли на руках, в постель уложили. Фельдшера вызвали. Вот с тех пор уже целых два месяца лежит в неврологическом отделении Республиканской больницы. Вчерась с внучкой ходили. Сама к нам вышла. Клубнички поела. Поговорили. Но слаба еще. Спасибо, говорит, что пришли.

– А знает она о том, что поймали мошенников? – спросил я.

– Ой, нет. И я как-то промолчала. Не хотелось беспокоить.

Поблагодарив Ольгу Борисовну за чай, мы, потрясенные рассказом, покинули уютную квартиру.