Текст книги "Проклятие Оркнейского Левиафана"

Поджав губы, Эмма швырнула бумаги обратно на полку. Потом, из чистого любопытства, открыла коробочки и шкатулку. В них, как она и ожидала, находились драгоценности. Колье и серьги с крохотными изумрудами, вероятно, принадлежали матушке профессора. Пара массивных колец с алмазами, вероятно, тоже принадлежали его родителям. Несколько мелких бриллиантов лежали отдельно, как и целая горсть золотых запонок. Немного старых золотых гиней, брошки, цепочки, зажимы для банкнот – вся эта мелочь хранилась в шкатулке.

Покачав головой, девушка осторожно закрыла все коробочки, а потом медленно затворила дверцу сейфа. Повернув несколько раз рукоять, она снова его заперла, а затем, прихватив с собой подсвечник, вернулась к столу. Там она ненадолго задержалась, внимательно рассматривая свой саквояж. Потом решительно взяла его за потертую ручку и быстро вышла из кабинета.

Спустившись на первый этаж, она застала Роджера на кухне. Управляющий тихонько дремал на стуле, видимо, посчитав, что долг не позволяет ему отправиться в постель раньше домовладельца. Эмма тихонько тронула старика за плечо. Тот сразу же открыл глаза, забормотал извинения, но девушке было не до того.

– Роджер, сейчас можно отправить телеграмму? – спросила она.

– Телеграмму? – поразился старик. – Нет, мисс, пожалуй, только утром, из почтового отделения.

– Ладно, – задумчиво сказал девушка. – Роджер, мне нужно уехать. Срочно. Нет, не возражайте, дело не терпит отлагательства. И, как я полагаю, миссис Роше уже легла?

– Да мисс Макгрегор, – виновато отозвался старикан. – Знаете, в ее возрасте…

– Ерунда, – отмахнулась Эмма. – Пожалуйста, принесите из моей комнаты ту маленькую сумочку, что стоит на столе.

Управляющий удивленно вскинул брови, но не стал перечить возможной новой хозяйке. Когда он вышел из кухни, Эмма раскрыла саквояж, достала чистый лист и карандаш, и быстро принялась писать. К тому времени, как управляющий вернулся, послание было закончено, и письменные принадлежности вернулись обратно в саквояж.

Приняв у управляющего крохотную черную сумочку, Эмма протянула ему лист бумаги сложенный пополам.

– Вот, – сказала она. – Роджер, пожалуйста, передайте это Томасу или Никласу, если они зайдут и не застанут меня.

– Конечно, мисс Эмма, – отозвался управляющий, покорно принимая записку. – Но позвольте заметить, что час уже поздний…

– Не беспокойтесь обо мне, Роджер, – легко отозвалась Эмма и улыбнулась. – Правда. Я отправляюсь к друзьям по университету. Они работают по ночам и уже ждут меня. Пожалуйста, не тревожьтесь.

Старик с сомнением пожевал сухими губами, и когда Эмма вышла из кухни, отправился следом. В холле, не желая допускать нарушения заведенного порядка, управляющий подал даме пальто и шляпку, помог одеться и сделал еще одну попытку отговорить юную леди от ночного путешествия. Эмма в ответ лишь приложила свой пальчик к губам старика, улыбнулась и выпорхнула из дома.

Роджер тяжело вздохнул, и медленно пошел следом – чтобы запереть калитку. Он знал, что все это неправильно, но не мог ничего поделать.

– 11 —

Томас понял, что задремал, только когда уткнулся носом в собственные руки. Сладкая полудрема навевала приятные видения с участием рыжеволосых красоток, и просыпаться ученому категорически не хотелось. Но грохот подкованных сапог грубо вырвал Маккензи из остатков сна и он, вздрогнув, вскинул голову. И застонал.

Шел третий час его пребывания в полицейском участке дивизиона Джей. За это время Томас успел накричать на дежурного сержанта, потолкаться с мускулистым констеблем, силой усадившего задержанного на скамью, выпить предложенного чаю, составить в уме десяток жалоб на необоснованное задержание в адрес Верховного Королевского Суда и даже поспать.

Нельзя сказать, что с ним обращались грубо, вовсе нет. Копы были достаточно любезны и весьма снисходительно отнеслись к разгневанному джентльмену, попавшему в их участок. Когда констебль и сержант привели задержанного в двухэтажное кирпичное здание на пересечении Пекарей и Горшечников, Маккензи не стал устраивать скандал. Прогулка по холодным и мокрым улицам ночного Лонбурга немного остудила его гнев, и Томас решил, что к решению этой глупейшей проблемы надо подходить с холодной головой. Он безропотно вошел в огромный зал, служивший полицейскому участку своеобразной прихожей, и без лишних слов прошел за высокие перила, разделявшие зал надвое. Здесь, за перилами, находились задержанные, ожидавшие оформления. Томасу повезло – этой ночью клиентов было не так уж много и его соседями оказались лишь двое пьяных толстяков, напоминавших мелких лавочников. Они мирно спали на длинной скамье, протянувшейся вдоль стены, и не доставляли хлопот ни копам, ни самому Томасу.

Ученый же сразу занял место у перил, напротив высокого стола. За ни стоял толстый пожилой сержант с десятком нашивок на рукавах, листавший огромную книгу. Этот тип, кося глазом в сторону Маккензи, выслушал конвоиров, обменялся с ними какими-то бумажками и, выхватив из грязной чернильницы перьевую ручку, склонился над своим талмудом. Усатый констебль и сержант Мэллори одновременно развернулись и бодрым шагом покинули участок. У самой двери сержант обернулся, кинул взгляд на Томаса и презрительно ухмыльнулся.

Вот тогда Маккензи и не сдержался. Едва за его конвоирами захлопнулась дверь, он вскипел и начал требовать встречи с начальством участка. Толстый сержант – регистратор, сосредоточено что-то писал в книге, не обращая никакого внимания на разъяренного Томаса, и это бесило ученого еще больше. Именно тогда он и попытался выйти из-за загородки, чтобы подойти ближе к сержанту. Но едва он перебрался через перила, как из соседней комнаты появился здоровенный констебль, сложением напоминавший циркового борца, и в два счета затолкал Томаса обратно за ограждение, да еще и силой усадил на скамью.

Пораженный насилием ученым замолчал, а сержант – регистратор, воспользовавшись паузой, объяснил задержанному, что если он и дальше будет буйствовать, то его отправят в камеру с решетками. Маккензи в камеру не хотел. Бросая злобные взгляды на крепыша констебля, он попытался объяснить сержанту, что ему надо поговорить с каким-нибудь инспектором участка, чтобы это чудовищное недоразумение, наконец, разъяснилось. На это сержант ответил, что инспектор, ведущий дело Макгрегора, не смотря на поздний час, уже едет сюда, так что джентльмену придется подождать.

Тогда и началось самое сложное – ожидание. Разъяренный Томас бродил по огороженному участку из угла в угол, бормотал себе под нос ругательства, и каждые пять минут вытаскивал из кармана часы. Время тянулось невыносимо медленно.

С завистью поглядывая на спавших на лавке пьянчуг, Маккензи, голодный и продрогший, потребовал, чтобы кто-то из полисменов сбегал в трактир за едой. Эта просьба, наконец, проняла невозмутимого сержанта – регистратора. Он поднял на задержанного взгляд полный изумления и некоторое время не мог вымолвить ни слова. Но потом, взяв себя в руки, звякнул колокольчиком, привязанным к его столу длинным шнуром. На звон явился все тот же огромный констебль и заметным неудовольствием выслушал распоряжение сержанта. Оказывается, задержанному полагалась чашка чая и тост. Вообще-то они полагались тем, кого оставили на ночь, но для буйного джентльмена сержант решил сделать исключение.

Именно таким образом на перилах перед Томасом через минуту появилась весьма потрепанная чашка с жидковатым бангалорским чаем и большой свежий сладкий тост – видимо, извлеченный из запасов самих полицейских. Удовлетворенный этой небольшой победой, Маккензи успокоился, и принялся за чай.

Пока он расправлялся с весьма скромным ужином, работа в участке продолжалась. Двое констеблей притащили в зал здоровенного мужика в фартуке мясника. Тот громко бранился, вращая глазами, и явно был не в себе. Сержант-регистратор велел отправить буяна в камеру, и принялся заполнять очередной лист своей амбарной книги. После этого в участок доставили беспризорника, совсем мальчишку, что вытаскивал кошельки у прохожих. Он тоже отправился в камеру. А следующего арестанта, пьяного до беспамятства чистильщика сапог отправили к Томасу за загородку, к мирно спящим пьянчугам.

Закончив ужин, Маккензи уселся на скамью у самых перил и принялся наблюдать за жизнью участка – больше ему ничего не оставалось. Но после краткой ссоры пьянчуг наступило затишье. Никто не приходил и не уходил, и тишину, повисшую в зале, нарушал лишь храп пьяных да скрип пера сержанта-регистратора, что продолжал заполнять огромную книгу. Под этот аккомпанемент Томас и задремал, уткнувшись носом в скрещенные руки.

И сейчас, вырванный из сна грохотом подкованных сапог, он проснулся в весьма дурном настроении. Позевывая, Томас окинул взглядом пустой зал, увидел, как сержант-регистратор шепчется о чем-то с очередным констеблем, и потянул из кармана часы. Полночь! Это уже не смешно. Совсем не смешно.

Томас откашлялся и поднялся, разминая затекшие ноги. Потом облокотился о перила и собрался уже окликнуть сержанта-регистратора, как дверь в участок распахнулась. На пороге появился высокий, худой как щепка, полисмен. Томас сразу отметил, что у него на рукавах были сержантские нашивки, а вот на высоком воротнике, прикрывавшем шею, не было букв, обозначавших принадлежность к дивизиону. Это означало, что полисмен был из центрального управления.

Не успел Маккензи и рта раскрыть, как сержант быстро подошел к столу регистрации, наклонился над ним, и принялся жарко о чем-то шептаться с местными копами. Сержант-регистратор что-то невразумительно бурчал, но потом, в итоге, принял из рук гостя большой лист бумаги и размашисто подписал его. Сержант из центрального тут же развернулся и направился к Томасу, застывшему у перил.

– Маккензи, выходите, – велел худощавый сержант, прожигая ученого взглядом злых маленьких глаз. – Быстро.

Томас нерешительно положил руку на перила и, исполнившись самых дурных предчувствий, бросил взгляд на сержанта-регистратора. Лицо толстяка, обычно бесстрастное, на этот раз выражало крайнее неудовольствие.

– Идите, сэр, – громко сказал он. – Вас переводят в центральное управление. Вы увидитесь со старшим инспектором Ллойдом. Вот ему и выскажете все, что собирались.

– Да уж выскажу, не сомневайтесь, – ответил Томас, распахивая калитку в загородке и выходя в зал. – И прошение Королевскому Прокурору подам, будьте уверены.

Толстяк – регистратор поморщился и тут же уткнулся в свои записи, разом позабыв о существовании беспокойного клиента. Сержант из Центрального Управления, не собираясь вступать в пререкания с Томасом, тут же бесцеремонно ухватил его за рукав и потащил за собой к выходу. Ошеломленный Маккензи даже и не подумал сопротивляться – спотыкаясь, следовал за сержантом до самого выхода, и опомнился, только когда его вытолкали в ночь, под мелкий и холодный лонбургский дождик.

– Позвольте! – воскликнул Томас, вырываясь из цепкой хватки сержанта. – Мой зонт!

– Иди давай, – буркнул его конвоир и грубо толкнул Маккензи к странному экипажу, разместившемуся у самого входа в участок.

Увидев его, ученый мигом забыл о зонте, оставленном за загородкой. Большой четырехколесный экипаж, запряженный парой лошадей, походил на городской омнибус. Тот же большой корпус, огромные колеса и одна дверь в задней стене. Но окон у него не было – только щели на бортах. Эта была «Черная Мария» – специальный транспорт для перевозки заключенных. На козлах горбился возница, закутанный в длинный непромокаемый плащ, а у распахнутой двери экипажа ждали еще двое полисменов в таких же черных плащах, скрывавших их мундиры.

– Эй, – вскрикнул Томас, почувствовав толчок в спину. – Это еще что? Я не преступник!

Новый сильный толчок в спину бросил ученого прямо на двух полисменов в плащах. Они, не обращая внимания на крики задержанного, ловко ухватили его под руки, приподняли, и в мгновение ока закинули в недра «Черной Марии». Томас упал на колени, прямо в грязную солому, устилавшую пол экипажа, и, отчаянно чертыхаясь, вскочил на ноги. Дверь с крохотным зарешеченным окошечком захлопнулась прямо перед его носом, и Маккензи вцепился пальцами в холодное и мокрое железо.

– Эй! – крикнул он. – Вы что делаете? Я буду жаловаться!

Ему никто не ответил – снаружи раздался лишь плеск шагов по лужам, щелчок кнута, а потом экипаж рывком тронулся с места. Томас чуть не полетел кувырком на пол, и удержался на ногах лишь схватившись за ручку двери. Экипаж пошел быстрее, пол под ногами затрясся и Маккензи, цепляясь за ручку, обернулся, чтобы осмотреть свое новое место заключения.

Огромный омнибус был разделен надвое центральной перегородкой, из-за чего он походил на железнодорожный вагон континентальных составов. Слева оставалось пустое пространство, нечто вроде коридора. По нему спокойно могли ходить конвоиры. Правая часть представляла собой глухую загородку, но в ней виднелся ряд дверей с крохотными окошками. Это были камеры для перевозки задержанных. Крохотные, узкие, чертовски неудобные камеры.

У дальней стены, рядом с одной из дверей, виднелось откидное сиденье для конвоира. Томас, сглотнув пересохшим горлом, направился к нему, опираясь о стену рукой. На ходу он заглядывал в окошки камер, пытаясь хоть что-то разглядеть в темноте, царившей в «Черной Марии». Его ждал сюрприз – все камеры оказались пусты. Он стал единственным заключенным.

Добравшись до сиденья, Томас неловко опустился на него, чувствуя, как его ноги начинают дрожать. Обхватив себя руками, Маккензи уставился в темноту, ощущая, как дрожь постепенно охватывает все тело. Холод, сырость, страх. Почему его не посадили в одну из этих камер? Почему его никто не сопровождает, отчего в этом чертовом фургоне нет полисмена?

Эти вопросы казались глупыми на первый взгляд, но почему-то Томаса они приводили в ужас. Он убеждал себя в том, что это просто любезность со стороны Центрального Управления – в конце концов, он не вор и не убийца, так что сажать его в камеру не обязательно. Но чем быстрее ехал экипаж, подпрыгивая на брусчатке лонбургских улиц, тем страшнее становилось Томасу. Он не понимал, что происходит и почему. И эта неизвестность пугала его больше, чем все остальное.

Маккензи привык строить свою жизнь по плану, держать все под контролем, делать все по расписанию. И он всегда, всегда знал, что происходит, и что будет происходить дальше. Теперь он не знал ничего. Привычный распорядок жизни был грубо нарушен теми, кто должен был защищать Томаса, оберегать его. Ранее ему не доводилось иметь дела с полицией – поведение ученого всегда было безупречно, и с ним ничего не случалось. Смерть профессора Макгрегора переменила все решительным образом. Сначала – стычка в переулке, допрос в полиции. Теперь вот – арест, самый настоящий арест, чтобы там не говорил сержант Мэллори. Что дальше? Тюрьма? Виселица?

Вздрогнув, Маккензи отбил зубами настоящую барабанную дробь и вжался спиной в отсыревшие доски. Господи боже, зачем он только полез в эту дурацкую историю! Неужели только из глупого тщеславия, только потому, что он решил раскрыть возможное преступление? Поиграть в сыщика на глазах у племянницы профессора? Нет. Все не так. Он хотел раскрыть тайну. Узнать, в чем секрет. Подтвердить теорию практикой, как и положено настоящему ученому. Вот что привело его в этот проклятый экипаж – любопытство, которое, как известно, сгубило кошку. Смерть профессора Макгрегора действительно чертовски загадочна. Секретные проекты, десяток подозрительных смертей, вампиры… Что еще? Похоже, он скоро это узнает. Но он же обещал, да, обещал Никласу – до самого конца. Это значит, надо держать себя в руках.

Стиснув зубы, Маккензи постарался успокоиться и подавить дрожь. И с удивлением обнаружил, что дрожит он вовсе не от страха, а от холода. Это странным образом успокоило его. Томас подтянул ноги, обхватил колени руками и постарался сжаться в комочек, чтобы сохранить остатки тепла.

«Черная Мария» тем временем довольно ходко катила по ночным улицам Лонбурга. Томас не знал, сколько времени должно занять путешествие до Центрального Управления. Собственно говоря, он даже не представлял, где оно находится. Он просто сидел, уставившись в темноту, и прислушивался к звукам, доносящимся снаружи. Их было не так уж много – все же, на дворе стояла полночь, и город постепенно засыпал. Маккензи лишь пару раз услышал грохот колес проехавшего мимо кэба, да отголосок отчаянной ругани прохожего, окаченного водой из лужи. Где-то вдалеке раздавались свистки паровых катеров, – это означало, что река близко. Томас не сомневался – если бы не грохот «Черной Марии», он услышал бы и рокот моторов дирижаблей, и шум заводских станков – весь тот набор звуков, обычно разносящийся по засыпающему Лонбургу.

Томас не знал, сколько они ехали – в кромешной тьме он не мог рассмотреть стрелки часов. Знал только, что не так уж и долго. Экипаж то поднимался на мосты, то опускался ниже, к реке, то грохотал колесами по брусчатке, то гладко катился по чистым улицам. Маккензи не обращал на это внимания, он просто ждал, уставившись в темноту и стараясь собрать воедино остатки своей решимости.

Когда «Черная Мария» остановилась, Томас медленно выпрямился, поднялся, и решительно подошел к двери с решеткой. Он знал, что ему предстоит нелегкий разговор с копами, но не собирался отступать. В конце концов, они не смогут обвинить ни в одном преступлении.

Дверь распахнулась. В лицо Томасу ударил порыв холодного ветра, принесшего с собой смрад застоявшейся воды и гнилых отбросов. Маккензи высунулся из двери и тут же две пары крепких рук схватили его за плечи и выдернули из «Черной Марии» словно устрицу из ракушки.

Томас даже вскрикнуть не успел – едва его ноги коснулись земли, конвоиры грубым рывком согнули его пополам и заломили руки за спину. В ту же секунду петля из тонкой веревки стянула его запястья, больно впиваясь в кожу, и Маккензи все-таки вскрикнул – больше от удивления, чем от боли. Чья-то потная ладонь залепила ему рот и ученого рывком выпрямили, да так, что он беспомощно забарахтался в руках конвоиров.

Их было двое – все те же полисмены в плащах и высоких шлемах. Одинаковые, ничем не примечательные лица, широкие плечи, грубые шершавые ладони – служаки, каких десяток на дюжину. Держали Томаса они крепко, со знанием дела, за локти, не сильно, но цепко.

Ошеломленный Томас успел бросить взгляд по сторонам и протестующее замычал. «Черная Мария» остановилась вовсе не у Центрального Управления. Повозка, оказывается, спустилась с набережной по узкому переулку, извивавшемуся между покосившихся складских зданий, и подъехала к самой воде, остановившись в укромном уголке между заборами. Здесь было пусто и темно, а от берега отходили два коротких причала для лодок. Они пустовали, и, видимо довольно давно. Мелкие волны Тары хлюпали о гнилое дерево, источая редкое зловоние, и это было единственным звуком в этом забытом богом уголке.

Маккензи не так представлял себе прибытие в Центральное Управление. Совсем не так. Поэтому он снова замычал, начал извиваться в руках конвоиров, и тут же получил удар в живот. Чуть не задохнувшись от боли, Томас раскрыл рот и в тот же момент в руке правого конвоира тускло сверкнул метал. Короткое дуло самозарядного револьвера уперлось Маккензи прямо в живот, и тут же раздался жаркий шепот:

– Один звук, и пристрелю как собаку!

Томас оцепенел – не столько от испуга, сколько от невероятного изумления. Рука, закрывавшая его рот, уже исчезла, но ученый не мог выдавить из себя ни слова – настолько он был поражен случившимся.

Заслышав шаги, Томас поднял взгляд и увидел высокую фигуру возницы, что спрыгнул с козел экипажа и подошел к пленнику. Встав прямо напротив него, возница резким жестом сорвал с головы широкополую мокрую шляпу и Маккензи увидел знакомое лицо – лицо усатого убийцы, что преследовал его в лонбургских переулках. Вздрогнув, Томас рванулся вперед, и усатый, удовлетворенный эффектом, оскалился.

– Вот мы и встретились снова, – прошипел он, придвигаясь ближе и запуская руку в карман. – Я же говорил, мы не любим тех, кто сует нос в чужие дела.

– Давай быстрей, Жук, – бросил один из конвоиров. – Нас могли увидеть.

– Ерунда, – отмахнулся усатый. – Пара минут наслаждения, вот что мне сейчас нужно…

– За нами ехал кэб, – продолжил громила. – А там, на углу, когда мы спускались к реке, я видел какого-то пьянчугу.

– Кэб поехал дальше по мосту, – отозвался усатый, пожирая взглядом побелевшее лицо Томаса. – А пьянчуга пойдет своей дорогой.

Облизнув узкие губы, Жук вытащил из кармана раскладной севильский нож, медленно раскрыл его, и поднес длинное лезвие к щеке Томаса. Тот стоял ни жив, ни мертв – не в силах оторвать глаз от гипнотизирующего взгляда усатого убийцы. До самого конца – так, кажется, сказал охотник за головами? Вряд ли он имел это в виду, но…

– Жук, – предостерегающе бросил второй конвоир. – У нас нет времени на твои фокусы.

Усатый злобно ощерился и сплюнул. Потом быстро опустил нож, срезал пуговицу с пальто Томаса и тот вздрогнул, как будто уже получил смертельный удар. Но Жук лишь запустил руку в карман жилета, нашарил часы Томаса и выдернул их наружу, оборвав цепочку.

– Ладно, – шепнул усатый, сжимая свою добычу в кулаке. – Но так просто этот сопляк не отделается. Пусть почувствует все на своей шкуре.

С явным сожалением убийца сложил нож и сунул его в карман, а потом взмахнул рукой. Томас, обмирая от ужасного предчувствия, хотел закричать, но второй конвоир ловко сунул ему в рот грязную тряпку, пропихнул поглубже, и ученый лишь замычал. Он забился в руках бандитов, не обращая внимания на боль от врезающихся в запястья веревок, попытался ударить одного ногой, но сильный удар в живот свалил его на землю. Голова у Томаса закружилась, он снова замычал, на бандиты, не обращая внимания на стоны жертвы, быстро и деловито стянули ему ноги все той же тонкой веревкой.

Прежде чем Маккензи успел понять, что ему грозит, бандиты подхватили его на руки, как рулон с ковром, и быстро потащили к деревянным мосткам.

– Груз, – прошипел им вслед усатый. – Груз!

Томас извивался в руках бандитов, бился, как припадочный, сгибая и разгибая ноги, но ничего не мог поделать. Бандитам явно было не впервой нести сопротивляющуюся жертву – они ловко затащили Томаса на лодочный причал и бросили у самой воды. Один из них прижал ученого коленом к мокрым доскам, а второй что-то привязал к ногам. Маккензи, лежавший лицом вниз, не видел – что именно. Он успел лишь повернуть голову, увидеть дальний берег реки, закованный в тесаный камень набережной, да мелкие волны, что лизали доски лодочного причала прямо у него перед носом. А потом чей-то грубый сапог уперся ему в бок. Маккензи перекатился на бок, и – упал.

Ледяная вода Тары обожгла Томаса, как огнем. Он запрокинул голову, зашелся в последнем крике, превратившемся в сдавленное бульканье.

И пошел ко дну.

– 12 —

Холод, ледяной холод, снаружи и изнутри – вот все, что чувствовал Томас Маккензи, опускаясь на грязное, илистое, дно Тары. Его тело продолжало сражаться за жизнь, дергалось, извивалось, в попытках сбросить путы, но разум уже сдался. Погружаясь в кромешную тьму речных вод, Томас не думал ни о чем. Не молился богам, не проклинал врагов, не жалел об утратах. Его ум словно остановился, зациклившись на темноте, раскрывшей перед молодым ученым свои объятья.

Он чувствовал лишь холод, – вот и все. Никаких сожалений о прожитой жизни, никаких картин из детства и юности, вообще ничего. Оцепенение и отстраненность. Томас словно со стороны, с некоторым изумлением, наблюдал за попытками своего тела дать последний бой подступающей смерти. Его разум, паривший в холодной тьме, с удивлением чувствовал, как сокращаются еще работающие мышцы ног, как тело само сгибается пополам, как напряжена грудная клетка, в попытках удержать те крохи воздуха, что еще остались в легких.

С таким же отстраненным удивлением Маккензи воспринял и тот факт, что его тело перестало опускаться. Кажется, он достиг дна реки – не слишком глубокой в этом месте у илистого берега. Он завис в холодной тьме, под тяжелым гнетом воды, что сдавливала грудь и больно давила в уши. Уставшее тело медленно замерло и распрямилось, отказавшись от последних бесплодных попыток вырваться из пут. Томас Маккензи, молодой ученый Лонбургского Колледжа Механики, сирота, посвятивший свою жизнь служению Науке, завис над илистым дном Тары, застыл между жизнью и смертью. И в этот самый момент, наблюдая за своим телом со стороны, он вдруг увидел себя.

Целиком и полностью, без прикрас, без оценок, таким, каким он был на самом деле, а не каким хотел казаться другим. Увидев конец своей жизни, Томас вернулся мысленно к ее началу, к детству, юности, и зрелости. И не увидел там ничего такого, что следовало бы сохранить. Ничего ценного. Лишь ворох пустых надежд, мелочных желаний, и глупых идей о величии Технологии. Жизнь мотылька, порхавшего над описанием жизни, вместо того, чтобы принимать в ней непосредственное участие. Пустое, глупое, бесплодное занятие, вроде подглядывания за чужой жизнью сквозь приоткрытые ставни.

Мир Томаса Маккензи остановился. Ученый больше не испытывал сожалений, больше не чувствовал боли от потерь. Он стал спокоен и совершенно равнодушен. Он смирился. И закрыл глаза.

И начал медленно подниматься.

Это было странное ощущение. Движение не имело никакого отношения к неподвижному телу самого Томаса. Казалось, оно двигалось само по себе, медленно поднимаясь к поверхности речных вод. И Маккензи, отстранено наблюдавший за этим движением, даже успел слегка возмутиться. Он только что успокоился, обрел мир в душе, смирился со своей судьбой и тут – все сначала? Легкое возмущение в мгновенье ока переросло в дикую первобытную ярость, что воскресила все чувства Томаса. Он вздрогнул как от электрического удара, и апатия разом отступила. Боль в легких пронзила Маккензи зазубренной стрелой и он разом понял, что задыхается. Его тело вздрогнуло, снова согнулось пополам, вдруг поверив в то, что не все еще кончено, и Томас, разом вынырнувший из небытия, рванулся вверх. Алый туман застил глаза, боль колотилась в ребрах, хотелось вдохнуть, но он знал – нельзя. Не сейчас. Еще не сейчас, еще секундочку… Пусть темнеет в глазах, пусть нечем дышать, а сердце останавливается. Еще секунду… Это тело хочет жить. Очень хочет жить, чтобы сделать еще много достойного, перечеркнуть прошлое глупое существование мотылька, сделать что-то…

Голова Томаса выскочила из воды с тихим плеском, и рот его распахнулся сам, жадно заглатывая омерзительно жирный от гари воздух Лонбурга, что казался сейчас самым чудесным эликсиром жизни. Макензи шумно вздохнул, и тотчас мелкая речная волна с плеском ворвалась в его рот. Ученый зафыркал, отплевываясь, выпустил из носа струйки воды, и в ту же секунду на его рот легла широкая и крепкая ладонь.

– Тихо, – прошипели над ухом. – Ни звука.

Маккензи шумно засопел носом, жадно поглощая живительный воздух, и только сейчас, когда кислород вернул его к жизни, понял, что он лежит на спине, а кто-то сжимает его плечи. Кто-то, кто вытащил его со дна реки.

Вскинув глаза, Томас попытался разобрать в окружавшей его темноте хоть что-то, но не слишком преуспел. Единственное, что он увидел – настил из досок прямо над головой. Между водой и досками оставалось мало места – ровно столько, чтобы уместилась человеческая голова. Лодочный причал! Томас понял, что он и его спаситель находятся под одним из лодочных причалов, и просто ждут… Чего?

Маккензи заворочался, пытаясь обернуться к своему спасителю, но тот сжал плечи Томаса, и тот лишь больно ткнулся макушкой в доски настила. Боль неожиданным образом отрезвила ученого, напомнив ему о том, как он попал в реку. Бандиты. Конечно! Прошло совсем немного времени, может, всего пара минут. И они, эти подонки в форме полисменов, где-то поблизости.

Томас замер, расслабился, позволяя речным волнам тихонько покачивать его тело. Он просто лежал на воде, тихонько дыша носом, и стараясь стать незаметным и неслышимым. Все звуки были приглушенными, словно раздавались в соседней комнате. Гул ночного города, плеск волн, скрежет колес и хрип лошадей… Лошадей?

Затаив дыхание – насколько это было возможно, Макензи постарался прислушаться, пытаясь разобрать, что происходит на берегу. Но не преуспел – звуки сливались в единый неразборчивый гул. Томас напряг последние силы, до боли вслушиваясь в темноту, и в тот же миг чужая рука упала с его лица.

– Все, – выдохнули над ухом. – Можно выходить. Только тихо.

Получив толчок в плечо, Томас забарахтался, но тут же, ухватившись за столб настила, восстановил равновесие. Сосредоточено сопя, Маккензи перевернулся на живот, коснулся ногами илистого дна, и побрел вперед, выставив руки перед собой. Выйдя из-под причала, Томас развернулся в сторону берега, что был в паре шагов от него, и побрел к нему, раздвигая руками волны. Он шел медленно, но сосредоточено, как механизм. И шел вперед до тех пор, пока вода не опустилась ниже пояса. Обессиленный Томас упал на четвереньки, и из последних сил выполз на грязный берег у лодочных причалов.

Последний рывок дался тяжелее всего – тело словно взорвалось от боли в мышцах – но Маккензи все же прополз вперед, на грязную дорожку у воды, и рухнул на нее, отчаянно сражаясь за каждый вздох. Он так и лежал, уткнувшись в скрещенные руки, когда рядом раздались тяжелые шаги и тихое хлюпанье воды в ботинках. Только тогда Томас застонал и перевернулся на спину, чтобы взглянуть на своего спасителя.

Здесь, в закоулках Лонбургских складов, было темно. Но света фонарей с далекой набережной Маккензи вполне хватило, чтобы рассмотреть бледное, вымазанное грязью, лицо человека, едва державшегося на ногах и сжимавшего в руках раскладной нож. Лицо Никласа Райта – мокрого, усталого, но весьма довольного собой.

– Спасибо, Никлас, – прохрипел Томас. – Спасибо.

Грязное лицо охотника за головами исказилось от ужаса, едва он услышал эти слова. Он резко нагнулся к спасенному, и, не удержавшись на ногах, упал на колени.

– Томас?! – воскликнул он, хватая ученого за плечо. – Боже милосердный, как вы здесь оказались?

– Разве, – выдохнул Маккензи. – Не за мной?

Мокрый и усталый, Никлас медленно опустился на землю рядом с Томасом, сел, обхватил руками колени. Его куртка куда-то подевалась, и охотник остался лишь в кожаном жилете и грязной рубахе.

– Я следил за Жуком, – медленно произнес Никлас. – Встретил его в одном из пабов и решил проследить. Когда он присоединился к компании полисменов у «Черной Марии» я и подумать не мог… Я прятался, был довольно далеко, и понятия не имел, что из участка забрали вас. Потом они поехали дальше и я…