Текст книги "Флорентийские маски"

Роза Планас
Флорентийские маски

Заговор против душного лета, то есть

против бездушного Государства;

карбонариев непривычные страсти;

свой особый язык;

только так, не иначе, можно в убежище

говорить, в убежище революционеров-юнцов,

недалеко от Реджины Коэли;

я – обычный житель убежищ,

поскольку все это меня касалось

и грядущее было в грядущем.

Теперь я с отвращением бываю в «берлогах»,

один из меньшинства,

я никогда не служил большинству,

включая рабочих,

теперь я растерян и себя ощущаю,

словно незваный гость,

там, где грядущее стало грядущим

и где свой особый язык.

Пьер Паоло Пазолини «Восстание мертвых» [1]1
  перевод В. Андреева


[Закрыть]

Глава первая

Порт-о-Пренс – город дикий, краски в нем – буйные, климат – животворящий, а эмоции и ощущения пронизывают окружающий воздух, как пена морского прибоя под порывами ветра. Всеобщая нищета, таинственная, непостижимая и по-своему прекрасная, придает жизни в этом городе какой-то особый беспорядок, который можно сравнить, пожалуй, лишь с непрерывным мельканием пестрых крыльев порхающей в воздухе, никогда не отдыхающей бабочки.

В этом древнем прибежище пиратов, так и не вступившем в эпоху цивилизации, сам воздух насыщен ощущением беспокойства и непредсказуемости, – пожалуй, именно этой возможности вздохнуть одновременно тревожно и свободно нам так не хватает сегодня в нашем усталом, погрузневшем мире. Люди, живущие в этом городе, как и во всей стране Гаити, почти поголовно безграмотны. О личной безопасности здесь не приходится даже мечтать. И, несмотря на все это, именно здесь можно познать редчайшее единение двух противоположных друг другу чувств: уверенности, какую дарует только бессмертие, и беспокойства, предчувствия чего-то нового и неизведанного, которое свойственно лишь преходящей мимолетной юности. Этот фейерверк эмоций пробуждает и заставляет бить фонтаном воображение любого, даже не самого сентиментального человека. В извилистых запутанных переулках этого города чужеземец в первую очередь обращает внимание на древних старух, чей род напрямую восходит к рабам, которых везли в Америку через Гаити. Наверное, нигде в мире нет на улицах такого количества даже не пожилых, а именно древних и дряхлых старух. Лишь привыкнув к этому зрелищу, иностранец начинает обращать внимание на остальных местных жителей, которые на вид словно находятся в каком-то полусонном состоянии, что, однако, не мешает этим людям множить население страны буквально день ото дня. Возникает ощущение, что жители Гаити принадлежат не к нашему поколению, а целиком вышли из какого-то другого времени – из той древней эпохи, когда люди не боялись ни смерти, ни будущего. Той эпохи, когда восприятие реальности заключалось в умении забыть о своем собственном существовании, равно как и о существовании окружающего мира. Ни о каком взаимодействии с другими народами, ни о каком межкультурном взаимодействии в ту давнюю – и сегодняшнюю для Гаити – эпоху не могло быть и речи. Именно здесь, и только здесь, в этом замкнутом, без единой отдушины мире выносится окончательный приговор всей философии, ввергнувшей наш мир в упадок и хаос.

В общем, нет ничего удивительного в том, что именно здесь, в окрестностях этого перенаселенного города, совершенно случайно был найден человеческий череп, выпадающий из любой существующей научной классификации и коренным образом отличающийся от тех археологических находок, которые шаг за шагом восстанавливают звенья цепи эволюции человека как биологического вида. Ученых отличает известная склонность давать найденным вещам названия, навешивать на них бирки и привязывать их к тому или иному моменту прошлого с поистине вульгарным детерминизмом; таким образом они пытаются навести порядок на свалке исторических событий, превратив ее в подобие хорошо организованного склада. Если у какой-то вещи нет ярлыка, того самого удостоверения личности, которое требуется людям, то ее как бы и не существует. Но этот странный череп, найденный под стенами полуразвалившегося старинного форта, одним своим появлением взорвал всю имеющуюся на сегодняшний день генеалогию человека и человекоподобных существ, явив собой занятную и, пожалуй, едва ли разрешимую загадку, которая не может оставить равнодушным любой пытливый ум, не растерявший способности удивляться.

Дело было тихим летним вечером. Несколько ребятишек точь-в-точь того же возраста, что и пастушки из Фатимы, которым явилась Дева Мария, играли на пляже. Изумрудное, с тонкими, ослепительно сверкающими золотистыми прожилками море было тихим и ласковым. Много часов кряду оно служило колыбелью для невинных игр этих беззаботных созданий, которые, не зная, чем еще заняться, проводят на берегу моря день-деньской, перемещаясь с прибрежного песка в воду и обратно, – с самого утра до позднего вечера, до того часа, когда гаснущие золотые прожилки рассекают волны и со стороны моря на берег выплескиваются густые вязкие чернила ночной мглы. Двое мальчишек и девочка принялись за привычное, но оттого не менее захватывающее дело: они рылись в песке на пляже, пытаясь найти перламутровые раковины, красивые камешки и другие сокровища – уже не морского происхождения. Никакой шторм не мог оставить на пляже столько полезных и ценных вещей, сколько теряли здесь богатые туристы. Хорошенько покопавшись в песке, при определенном везении можно было найти темные очки, пачку хороших американских сигарет, браслеты, часы, а то и бумажник с чистенькими и сухими долларами, которых, вполне возможно, хватило бы если уж и не на то, чтобы раз и навсегда разбогатеть, но по крайней мере чтобы облегчить бремя тягот и лишений – неотъемлемых спутников жизни большей части населения на этом острове. Сам пляж представлял собой участок спорной территории, за которую вели беспрестанную борьбу две могучие державы – суша и море. Сложившаяся де-факто граница владений двух враждебных стихий была отмечена нестройной шеренгой высоких, качающихся на ветру пальм. Между этим строем и линией прибоя как раз и находилась полоса прибрежного песка, постоянно подвергавшаяся набегам штормовых волн. Лишь за передовым частоколом пальм жадно ловили солнечные лучи омытые тропическими ливнями травы, кусты и деревья самых разных видов.

Устав от поисковых работ, дети время от времени прекращали их и валялись на песке, отдыхая и набираясь сил. Время очередного перерыва подошло как раз в тот час, когда солнце, на глазах наливающееся красным, все стремительнее скатывалось к линии горизонта. Подавленные мрачным величием заходящего светила, дети, лежавшие до этого неподвижно, вдруг стали елозить по песку, словно пытаясь закопаться в него, скрыться от неведомой опасности, слиться с золотистой, залитой багровыми лучами поверхностью пляжа. В эту игру они часто играли на закате. Вот только на этот раз Амитье, самая младшая девочка из компании, наткнулась в песке на что-то гладкое и твердое и непроизвольно отдернула руку. Выждав секунду-другую, она, влекомая любопытством, стала раскапывать песок вокруг этой непонятной штуки, которая так бесцеремонно нарушила мягкую сыпучую гармонию вечернего пляжа. Чтобы ускорить процесс, Амитье встала на колени и начала энергично, горсть за горстью, отбрасывать песок в разные стороны. Несколько минут работы – и неизвестный предмет предстал перед нею во всей своей красе. Не на шутку перепугавшаяся при виде этакой диковины, Амитье во весь голос закричала, подзывая к себе друзей-приятелей, возившихся в песке неподалеку:

– Allons! Allons! Vite…[2]2
  Идите сюда! Идите скорее… (фр.)


[Закрыть]

Услышав испуганный крик девочки, мальчишки со всех ног бросились к ней. Их взорам предстал извлеченный из песка странный предмет, подсвеченный кроваво-красными лучами раненого солнца. На некоторое время вся компания лишилась дара речи. Все молчали, каждый словно выжидал, уступая другим возможность первыми высказаться по поводу столь неожиданной находки. По форме извлеченный из песка предмет больше всего напоминал человеческую голову или, если сказать точнее, костяную основу того, что прежде было головой. Да, это было не что иное, как гладкий, округлый, правильной формы человеческий череп – с глазницами, из которых когда-то смотрели на мир чьи-то глаза, с теменем и затылком, с височными костями и ушными отверстиями, со скулами и даже с несколькими сохранившимися пожелтевшими зубами, которые некогда, несомненно, были прикрыты привычными к широкой улыбке губами. Bee перечисленное выглядело вполне нормально и вызывало вполне естественное душевное смятение и некоторый страх, которые возникают при созерцании человеческих останков, лишенных покрова из мягкой плоти. Впрочем, куда большее впечатление произвел на компанию ребятишек тот странный, показавшийся им необъяснимым и, более того, попросту абсурдным факт, что вместо носа, то есть на том самом месте, где у черепа должна находиться дыра, в которую смерть со временем превращает наш орган обоняния, у этой штуковины торчала длинная и гладкая кость, придававшая этому костяному контуру ироничное и даже дерзкое выражение. Рассмотрев неожиданную находку со всех сторон и во всех мыслимых ракурсах, дети приняли единогласное решение отнести череп на привокзальный рынок, где обычно собирались колдуны, целители, простые крестьяне и мелкие воришки, чтобы попытаться продать то, что было собрано, найдено или украдено. Отличительной чертой этого рынка был ассортимент предлагаемых товаров: пожалуй, нигде в окрестностях не выставлялось на всеобщее обозрение такого количества странных и абсолютно непригодных к практическому использованию вещей. Сюда же приезжали и местные художники, сдававшие оптом свои картины торговцам-перекупщикам. Полотна, исполненные в яркой, кричащей, даже, пожалуй, безвкусной гамме, с некоторых пор стали пользоваться успехом у любителей и коллекционеров примитивистского искусства, что позволило этой далекой от академизма живописи завоевать себе кое-какое место под солнцем, а главное – на рынке. Свойственная этим полотнам простота, и даже наивность, пожалуй, и являлась той самой отличительной чертой, «фишкой», которая, по мнению искусствоведов и просто заезжих покупателей, отличала их от претенциозной мазни, намалеванной в любом другом уголке мира. У Амитье была тетя, которой принадлежала небольшая лавочка на этой ярмарке чудес и безделиц. Без лишних сомнений и споров дети запихнули носатый череп в подвернувшийся полиэтиленовый мешок и, добежав до рынка, вручили свою находку старухе Лурдель.

Тетка Амитье была далеко еще не старой женщиной, несмотря на привязавшееся к ней прозвище Старуха. Негритянка лет пятидесяти, она обладала на редкость пышными формами и до невозможности ослепительной улыбкой. Одевалась оригинально и вызывающе ярко даже по местным меркам. Сочетание цветов в одежде она подбирала не то под настроение, не то просто как бог на душу положит. Ей ничего не стоило надеть оранжевое с желтым, скомбинировать кадмиевую синеву с зеленью пера попугая, соединить в одном наряде фиолетовый и ярко-красный цвета. Эта колористическая асимметрия выделяла Лурдель из толпы и делала ее заметной даже на значительном расстоянии. Взгляд любого человека, хотя бы и не имевшего к ней никакого отношения, неизбежно цеплялся, а затем и останавливался на этой кричащей радуге, которая переливалась и двигалась в такт плавным движениям столь внушительного вместилища беспокойной человеческой плоти.

В качестве вознаграждения за принесенную ей диковину Лурдель выдала ребятишкам горсть мелочи и с дюжину карамельных конфет. Довольные столь выгодным обменом, те через несколько минут уже и забыли о дерзко глядящем на мир черепе с длинным носом, похожим на клюв какой-нибудь водоплавающей птицы.

Лурдель сразу же поняла, что к ней в руки попала весьма любопытная вещица. Ей и в голову не пришло выставлять такую редкость на прилавок в лавке – бок о бок со всяким барахлом, которое она пыталась сбыть случайным покупателям под видом антиквариата или произведений самых талантливых мастеров местных художественных промыслов. Лурдель не умела ни читать, ни писать, что, впрочем, не помешало ей выработать настоящее чутье на действительно интересные и редкие вещи. Кроме того, за долгие годы одинокой, полной лишений и невзгод жизни она опытным путем научилась практически безошибочно определять максимальную продажную цену любой попавшей к ней в руки вещи. Не хуже любого специалиста по экзотическому искусству не хуже самого заслуженного искусствоведа-антиквара она могла отличить фальшивую вещь от подлинной, а истинное произведение искусства от заурядной поделки. В конце концов у столь просвещенной продавщицы даже сформировалась своя клиентура – заезжие европейцы, которых приводили в дом к Лурдель крутившиеся около иностранцев жуликоватые посредники.

Главным и, пожалуй, самым ценным поставщиком клиентов был для Лурдель китаец Андре – сын эмигрантов, живших, так же как и она, мелкой торговлей. Как и большинство неглупых молодых людей, Андре категорически отверг перспективу посвятить свою жизнь рабскому труду на бескрайних плантациях сахарного тростника, располагавшихся в глубине острова. Больше всего на свете он ненавидел белых, и в особенности – землевладельцев. Его родители бежали на Гаити, спасаясь от коммунизма, но так получилось, что сам Андре, прожив большую часть жизни в Порт-о-Пренсе, стал убежденным сторонником антикапитализма и последовательно, впрочем без особого успеха, пропагандировал среди окружающих идеи классовой борьбы. В тот вечер Андре заглянул в маленький домик Лурдель, спрятавшийся в лабиринте припортовых переулков.

– Bonsoir, madame, cette nuit je vous porterais trois touristes, très riches, trois européens…[3]3
  Здравствуйте, мадам, сегодня вечером. я приведу к вам троих туристов, очень богатых европейцев… (фр.)


[Закрыть]

Андре сообщил Лурдель, что сам лично приведет к ней этих туристов. Все они были белыми. Один, по информации Андре, являлся сыном знаменитого мексиканского киноактера. Двое других, беспородных, были, без сомнения, типичными простодушными интеллектуалами. Андре быстро вычислял этих людей в толпе туристов, определяя их по какой-то особенной наивности и неистребимой склонности доверять первому встречному. Получив от Андре предварительную информацию, Лурдель прибрала в своей лачуге и даже постелила на импровизированный стол, сделанный из двух подпорок и куска широченной корабельной доски, старую, расползающуюся по ниткам скатерть с остатками набивного рисунка в виде огромных цветов.

На скатерть были выставлены в строгом, но ведомом одной лишь старухе Лурдель порядке ее сокровища. По большей части это были вещи, так или иначе связанные с морем: выброшенные на берег после кораблекрушений куски палубы и бортовой обшивки, навигационный инструмент, карты, перья, кинжалы, куски старой полуистлевшей ткани, которые, по словам почтенной торговки, когда-то покрывали окровавленную голову того или иного пиратского капитана… Переставив некоторые вещи, Лурдель удовлетворилась полученным результатом и несколько недоверчиво взялась за полиэтиленовый мешок, в котором по-прежнему покоился тот самый череп, что чуть раньше, еще до вечерних сумерек, принесла ей племянница с двумя приятелями. Лурдель попыталась было поставить череп рядом с другими жемчужинами своей коллекции, но почему-то так и не смогла найти ему подходящее место на столе. Это дерзкое выражение, этот торчащий, словно обвиняющий перст, нос мгновенно умаляли достоинства всех остальных сокровищ. Череп притягивал к себе все внимание. Лурдель даже рассердилась и через некоторое время приняла решение снова убрать эту диковину в мешок – с глаз долой. «Дурацкая игрушка, – раздраженно подумала она, – не место ей среди настоящих ценностей. Rien, pas de tout! [4]4
  Ну уж нет, ни за что! (фр.)


[Закрыть] У меня ведь не просто лавка сувениров, а коллекция самого настоящего антиквариата».

Около девяти часов вечера китаец Андре вел по мрачным переулкам Порт-о-Пренса трех молодых людей, каждому из которых было лет по тридцать. Компания направлялась в сторону порта, и трое туристов, выполняя рекомендации Андре, старались не привлекать к себе лишнего внимания, в особенности когда им приходилось проходить мимо агрессивно настроенных пьяных, бродяг и каких-то подозрительных субъектов явно жуликоватого вида, которые ошивались у дверей таверн и домов с сомнительной репутацией. Проходя мимо кафе «Кюль-де-Сак», названном так в честь самой богатой провинции Гаити, они стали свидетелями драки между мулатом и каким-то рыжеволосым немцем. Поединок на кулаках продолжался недолго. Все закончилось буквально через несколько секунд одним стремительным как молния ударом ножа. Тяжелораненый европеец стал оседать на землю, а его противник скрылся в темноте, задержавшись лишь на мгновение, чтобы излить на поверженного оппонента еще пару-тройку ругательств: «Cochon, merdeuse,[5]5
  «Свинья поганая» (фр).


[Закрыть] fallaka». Что означало последнее слово, принадлежавшее явно к местному пиджину, не мог сказать никто из трех присутствовавших при этой сцене иностранцев, и это несмотря на то, что один из них – итальянец – преподавал в университете не что иное, как лингвистику.

Наконец, изрядно напуганные и уставшие от полной острых впечатлений прогулки, они оказались в одном из насквозь проржавевших от соленой морской влаги портовых переулков. Вскоре Андре подвел гостей к маленькому желтому домику с зелеными ставнями на окнах – резиденции почтенной мадам Лурдель.

– C'est ici [6]6
  Это здесь (фр.).


[Закрыть], – сказал Андре и для большей верности указал в сторону дома пальцем.

Тем временем уважаемая сеньора с неожиданной легкостью и проворством сама распахнула дверь дома, чем привела гостей в некоторое смущение.

– Entrez, entrez, s'il vous plaît [7]7
  Входите, входите, пожалуйста (фр.).


[Закрыть].

Трое молодых людей, для которых неожиданные, нестандартные ситуации, возникающие в ходе путешествий в стороне от традиционных туристских маршрутов, не были в диковинку, не заставили себя долго упрашивать. Едва они переступили порог хижины старухи Лурдель, как хозяйка преподнесла им по рюмке бодрящего напитка собственного изготовления. Живительная жидкость представляла собой смесь тростникового сиропа и водки. Ни один из гостей не стал отказываться от этой убойной смеси. Более того, к их удивлению, напиток оказался не омерзительным, как можно было бы предположить, а вполне приятным на вкус. Тесное помещение было битком забито какими-то странными, будоражащими воображение предметами. Все стены увешаны исполненными в пестрой гамме картинами, изображавшими отправление обрядов некоего не поддающегося классификации религиозного культа. Дальний угол комнаты под окном был выделен под кухню. Очаг как таковой представлял собой газовый баллон и ржавую плитку с одной-единственной конфоркой. В стену над кухонным столом были вбиты гвозди, на которых висели прокопченные и помятые сковородки. Под ними в маленьком, изъеденном древоточцами, покосившемся серванте выстроились в ряд щербатые тарелки и несколько латунных стаканов. Было похоже, что это «богатство» представляло собой всю посуду, имевшуюся в распоряжении хозяйки дома. Гости не успели толком оглядеться, а мадам Лурдель, как всегда широко улыбаясь, уже пригласила их пройти в соседнюю комнату, где она выложила те вещи, которые, по ее мнению, могли заинтересовать столь образованных и безусловно состоятельных молодых людей европейского вида.

– C'est très amusant [8]8
  Очень занятно (фр.).


[Закрыть], – произнес итальянец, стараясь продемонстрировать любезность.

На самом деле, окинув взглядом выложенные на столе вещи, он не нашел среди них ничего интересного. Для него все эти предметы были просто старьем, не вызывавшим в его памяти никаких ассоциаций. Мадам Лурдель тотчас же уловила ход мысли посетителей и, не собираясь терять времени даром, равно как и не желая упускать I потенциальных покупателей, поспешила налить им еще по рюмке своего чудодейственного снадобья. При этом она как бы невзначай стала рассказывать гостям о том, что собой представляют некоторые из ее сокровищ и как они появились у нее в доме.

Свой рассказ мадам Лурдель начала с одного из тех предметов, который, по ее словам, был, пожалуй, самым старым и ценным экспонатом ее коллекции. Речь шла о позолоченном бинокле, который ей явно не без труда удалось отчистить до блеска. У оптического прибора была разбита линза. Кроме того, отсутствовали шестеренки механизмов, которые служат для изменения фокусного расстояния.

– Этот прибор попал ко мне в руки со дна моря, – торжественно, чуть нараспев, словно собираясь рассказать гостям сказку, произнесла Лурдель. – Так иногда случается. Много лет спустя после кораблекрушения море возвращает людям вещи, утраченные, казалось бы, навсегда. Вот, если вы обратите внимание, – с этими словами Лурдель взяла бинокль в руки и подняла его над столом, – здесь на ободке выгравированы какие-то буквы. Вы люди образованные и, наверное, смогли бы их прочитать.

Лурдель почти насильно заставила молодых людей внимательно рассмотреть тщательно вычищенную лично ею поверхность бинокля. Действительно, на сверкающем боку окуляра можно было разглядеть несколько выгравированных букв. Гости-покупатели без труда прочли краткую надпись: «Lone».

– Готов поспорить, – сказал друзьям Марк Харпер, – что этот бинокль принадлежал моряку с какого-нибудь английского корабля. Британские пираты хорошо поработали в этих краях. В чем, в чем, а в жажде наживы этим ребятам не откажешь.

Лурдель улыбнулась: все шло по плану. Она привычно обрабатывала покупателей, подводя их как бы невзначай к той теме, которая служила безошибочно действующей наживкой для всех европейцев, бывавших в ее доме. Этой темой была морская романтика, и в особенности – пиратство.

– Monsieurs [9]9
  Господа (искаж. фр.).


[Закрыть], – продолжала она декламировать, – море – это огромный котел, и на дне его покоятся бесчисленные тайны, ключ к которым могут нам дать только те предметы, что волей волн и случая вновь оказываются на берегу.

Не переставая говорить, негритянка взяла со стола шкатулку и открыла ее. На оборотной стороне крышки оказался портрет неизвестной дамы с печальным, меланхоличным взглядом. Итальянец с восхищением разглядывал лицо незнакомки.

– Это же просто мадонна, – заявил он наконец. – Что ж, я, пожалуй, куплю эту вещицу.

Довольная Лурдель поспешила поинтересоваться, какую сумму готов заплатить уважаемый господин за шкатулку с портретом. Федерико, а именно так звали преподавателя лингвистики, вопросительно посмотрел на своих спутников. Те, разумеется, тоже понятия не имели даже о приблизительной стоимости подобной реликвии.

– Даю вам двадцать долларов. Вещь старинная, хорошей работы, и принадлежала она, судя по всему, человеку знатному и благородному.

– Monsieur, я согласна. Торговаться не будем. Шкатулка ваша.

Чтобы скрепить договор, Лурдель налила гостям еще по рюмке сладкой водки. Те не без удовольствия приняли угощение. Для Лурдель вырученная за шкатулку сумма была весьма значительной, можно сказать, целым небольшим состоянием. Кроме того, негритянка печенкой чувствовала, что под списком проданных в этот вечер вещей черта еще не подведена. Мексиканец, сын кинозвезды, почему-то нервничал и явно чувствовал себя неуютно. Ни одна из предложенных Лурдель вещиц его не заинтересовала. Было похоже, что именно отсутствие чего-то особенного и беспокоило мексиканца.

– Неужели море выбрасывает на берег только всякую ерунду? Chère amie, je ne le crois pasl [10]10
  Эх, подруга, что-то мне в это не верится! (фр.)


[Закрыть]

В глазах Антонио, маслянисто-оливковых и черных одновременно, Лурдель увидела скрытую жажду чуда и ощутила метафизическую пустоту, наполнявшую его душу. Негритянка вдруг поняла, что именно сегодня у нее есть отличная возможность выгодно сбыть тот самый череп, что принесла на закате племянница.

– Attendez! – воскликнула она. – Je possède une chose très curieuse. Entrez.[11]11
  Подождите! Есть у меня одна очень любопытная вещица. Зайдите сюда (фр.).


[Закрыть]

С этими словами хозяйка проводила гостей в крохотную пристройку, стены которой были выкрашены в густой кобальтово-синий цвет. Здесь под полуразвалившимся не то комодом, не то сервантом – свидетелем колониальной эпохи – как раз и лежал пакет со странной находкой. Лурдель не без изящества наклонилась и эффектным церемонно-театральным жестом выложила перед покупателями диковинную карикатуру на человеческий череп. Тоскующий взгляд Антонио тотчас же обрел осмысленность и живость. Казалось, он только что, совершенно неожиданно для себя, встретил старого, уже подзабытого знакомого. Двое его друзей ошарашенно рассматривали череп, не зная, что и сказать по поводу такой диковинки. Лурдель загадочно и в то же время с чувством внутреннего удовлетворения поглядывала на молодого латиноамериканца.

– C'est merveilleux! [12]12
  Шикарная вещь! (фр.)


[Закрыть] – заметила негритянка, довольная атмосферой, которую ей удалось создать.

– Это, madama, вы верно подметили, – внезапно ослабевшим голосом ответил мексиканец.

Он взял череп обеими руками, осторожно, словно опасаясь случайно сломать хрупкую вещь, поднял его перед собой и посмотрел в пустые глазницы. Затем он повернул череп в профиль, оценивая длину носового костного отростка, и вдруг – ни дать ни взять новый Гамлет, – не то всерьез, не то иронизируя, стал импровизировать на тему известного монолога:

– Он – это я или я – это он? Вот в чем вопрос. Единственный вопрос, до которого нам с ним сейчас есть дело.

Харпер с истинно британской вежливостью, впитанной с молоком матери, посмотрел куда-то в сторону и даже изобразил на лице бледное подобие улыбки. Итальянца же вдруг словно осенило: не отрывая взгляда от повернутого к нему в профиль черепа, он ткнул в него пальцем и, убежденный в истинности открывшего ему знания, громогласно заявил:

– Это же Пиноккио! Мы обрели доказательство того, что деревянная кукла действительно стала человеком и более того – прожила в человеческом обличье еще какое-то время! Нет, сегодня поистине великий день!

– Ну уж нет, друзья мои, – перебил восторженного приятеля Марк. – Все это розыгрыш, чья-то шутка, в серьезность которой этот кто-то очень хочет заставить нас поверить.

Повернувшись к старухе Лурдель, Марк обратился к ней, явно вознамерившись провести допрос по всей строгости:

– Сеньора, давайте начистоту. Выкладывайте все как есть: откуда у вас эта штуковина? Только не говорите, что нашли ее на берегу или выловили в море. Я не дурак и прекрасно вижу, что на черепе нет никаких следов пребывания в морской воде.

У Лурдель был богатый опыт общения с самыми недоверчивыми и подозрительными людьми. Ничуть не испугавшись обвиняющего тона, которым задавал свои вопросы гость, она сделала добрый глоток огненной воды собственного изготовления, выдержала паузу и предельно вежливо ответила:

' – Monsieurs, je ne sais pas! [13]13
  Господа, я не знаю! (искаж. фр.)


[Закрыть] Я понятия не имею, откуда взялась эта вещь, но нашли ее действительно на берегу моря. Она покоилась в песке – совсем неглубоко, и можно предположить, что забросило ее туда последним штормом. Впрочем, если вы полагаете, что это подделка, то и разговор окончен. Неужели вы думаете, что я стала бы пытаться всучить столь образованным господам какую-либо вещь, подлинность которой подвергается сомнению! Я достала ее лишь для того, чтобы уточнить у вас, заслуживает ли она внимания почтенных гостей, и услышать ваше мнение о ее ценности.

Выслушав эти слова, Антонио, все так же не сводивший восхищенного взгляда с черепа, подошел к хозяйке и с мольбой в голосе обратился к ней:

– Прошу вас, не обижайтесь на моего друга. Этому неотесанному англичанину все едино – что Хулио Иглесиас, что Юлий Цезарь. Умоляю вас, назовите цену за это сокровище. Уверяю, сколь бы высокой она ни оказалась, я готов заплатить эту сумму.

Харперу не по душе пришелся мелодраматизм, в который впал его друг. Он сделал шаг в сторону Федерико и сказал ему на ухо:

– Не нравится мне все это. Сам понимаешь – на Антонио нашла очередная блажь. Дело-то, конечно, не в деньгах. В конце концов, отдавать собирается он свои деньги. Мне куда больше не по душе вся эта ерунда с обретением мощей Пиноккио. Странно все это.

Федерико внешне казался спокойным и невозмутимым. Однако его обуревали противоречивые чувства. С одной стороны, он был готов согласиться с тем, что его друг попался на удочку ушлой торговки и «повелся» на подделку, приняв ее за настоящую редкую вещь. С другой – в глубине души он склонялся к тому, что было бы неплохо все же приобрести эту диковину.

– Не знаю, что и сказать, – ответил он Марку. – Пусть, в конце концов, Антонио купит череп, если ему так хочется. А там видно будет. Не думаю я, что эта женщина сама изготовила такую штуку – череп творения Коллоди. Да что там, она и придумать такое не смогла бы. Готов поспорить, эта неграмотная гаитянка понятия не имеет ни о том, где находится Италия, ни о том, кто такой Пиноккио.

Не успели двое друзей обменяться этими соображениями, как Антонио уже достал бумажник и вручил Лурдель просто фантастические по местным меркам деньги. Однако было похоже, что негритянка всерьез сомневается, стоит ли продавать носатый череп даже за такую баснословную сумму.

– А я вам, сеньор, говорю, что не собираюсь эту вещь продавать, по крайней мере сегодня. Если вы готовы заплатить за нее такие деньги, то не сомневаюсь – найдутся другие люди, не меньше вас заинтересованные, чтобы приобрести столь ценную вещь.

Услышав такие неразумные речи, китаец Андре, хранивший вплоть до этого момента гордое молчание, вмешался в беседу, явно желая высказать свое мнение по поводу происходящего:

– Лурдель, дорогая моя подруга, не подумай, что меня обуревает жадность, но все же где ты еще найдешь столь образованных господ, понимающих толк в старинных вещах, и в то же время столь достойных и щедрых, которые заплатят тебе за эту штуковину еще больше? Бери, что дают! А вдруг выяснится, что это всего лишь чья-то дурацкая шутка? А что, если этот череп – не что иное, как фетиш, используемый в каком-нибудь ритуале вуду? Еще не хватало хранить его у себя дома. Пусть эти почтенные господа забирают его себе, если он им так нравится. А что касается денег, то соглашайся на предложенную сумму, даже если тебе вдруг показалось, что твое сокровище недооценили.

Хозяйка не спешила с ответом, хотя подлинный смысл вежливых слов Андре был ей предельно ясен: в речах китайца – поставщика клиентов были скрыты и окрик, и даже угроза. Его вежливо высказанное пожелание проявить больше сговорчивости в продаже черепа свидетельствовало о крайней степени раздражения китайца. «Давай, старая идиотка, – поняла Лурдель, – не валяй дурака. Отдавай череп и забирай свои деньги – и мои, кстати, тоже. Не зарывайся, еще не хватало из-за твоих игр и жадности упустить этих придурков, готовых заплатить такие деньги за вещь, которая нам вообще досталась даром».

Уловив скрытый смысл слов китайца, Лурдель мысленно согласилась с Андре и соизволила принять от Антонио доллары, которыми тот уже несколько минут тряс у нее перед глазами. Мексиканец даже не пытался торговаться или хотя бы сделать вид, что покупка не слишком его интересует. Марк Харпер и Федерико Канали не вмешивались в ход сделки, предоставив Антонио самостоятельно потратить его деньги. Впрочем, они также были в немалой степени взволнованы и заворожены происходящим, и каждый из них в глубине души чувствовал, что эта покупка окажет серьезнейшее влияние на всю их последующую жизнь.