Текст книги "Флорентийские маски"

Федерико задавал себе все эти вопросы, наблюдая за сидевшими в дальнем конце зала Винченцо и Андреа де Лукка. Вскоре к их компании присоединились еще двое: высокая некрасивая женщина с каким-то неестественным цветом лица и дородный мужчина, чье лицо, напротив, было налито кровью. В данный момент они оживленно что-то обсуждали, и аристократу даже пришлось призывно поднять руки, чтобы высказать какое-то суждение, касавшееся, по его мнению, всех присутствовавших. Некрасивая женщина время от времени с презрением поглядывала на Коломбину, которая с олимпийским спокойствием этого не замечала. Винченцо наклонился к библиотекарю и что-то нашептывал ему на ухо. Все это представляло собой на редкость отталкивающее зрелище, и Федерико даже посмеялся сам над собой, над своими страхами и над тем самым временем, которое, как он полагал, работало против него.

Антонио проснулся и обнаружил, что его друга в гостинице нет. Это немало озадачило его и расстроило. В голове кружились невеселые мысли: Федерико ушел, бросил его одного в чужом городе, в чужой стране, где и говорить-то ему приходилось, коверкая язык настолько, что его речь превращалась в жалобный, униженный плач. В некотором роде такое жалкое существование его, конечно, устраивало: выброшенный из обычного окружения, он словно оказался вне привычного достатка и возможности покупать комфорт существования за деньги. Что ж, не зря он так усиленно бежал от своего богатства все последние годы, пытаясь стать кем-то вроде Пиноккио, который мог противопоставить злой воле окружающих лишь свою хитрость и накопленный за время нелегких приключений опыт. Ему не было дела ни до огромного состояния отца, ни до той славы, которую он, как единственный потомок, должен был унаследовать вне зависимости от того, как разделили бы в суде отцовское имущество. Нет, в жизни ему была теперь интересна лишь та судьба, которую он выбрал для себя сам – в тот вечер на Гаити в компании двух самых близких друзей. Но дружба дружбой, а он остался один – запутавшийся в простынях, в чужом городе, в какой-то странной гостинице более чем сомнительного уровня. Федерико бросил его, и, вполне вероятно, бросил навсегда. Да, итальянец действительно не доверяет ему. Нужно было предположить такой ход событий и постараться как-то развеять сомнения друга. Впрочем, как можно убедить взрослого человека в том, что ему нужно срочно уезжать из родной страны на другой конец света? Сам Антонио был уверен, что дома, в Мексике, он сумел бы защитить и себя, и Федерико. Никакие длинные руки карбонариев не дотянулись бы до них через океан, никакие запачканные кровью ногти не грозили бы разорвать их там, под защитой камня Солнца. А если бы даже и возникла какая-то опасность, у себя дома Антонио знал бы, что делать и к кому обратиться за помощью. Тот же Ласло смог бы спрятать их, пока не кончится эта черная полоса в их жизни. Не зря же адвокат сумел ускользнуть от нацистов и преодолеть все ловушки, расставленные после войны американцами для таких, как он. Ласло был необыкновенным человеком, уж он-то никогда бы не бросился в волны Слэптонского залива. В жилах этого венгра текла самая густая кровь в мире. Он, наверное, смог бы ужиться с кем угодно, даже с инопланетянами. После всего, что он пережил и видел, его не надо было убеждать в том, что жить нужно столько, сколько тебе отпущено, и цепляться за эту жизнь всеми силами. Ласло не только сумел выжить, но и просто потерял способность умирать. Антонио встал с кровати и дотянулся до телефона. Ему не пришло в голову прикинуть, который сейчас час в Мексике, а уж тем более подумать о том, насколько это время было подходящим для звонка. Набрав номер Ласло, он услышал в трубке длинные гудки. Когда Антонио уже был готов повесить трубку, на другом конце провода послышался голос секретарши. Узнав его, она сразу же переключила звонок на кабинет адвоката.

– Ты где? Куда ты, черт возьми, провалился? Мне уже давно нужно поговорить с тобой, – этими словами начал разговор адвокат.

– Я в Италии. Извини, что не предупредил, но откладывать поездку было нельзя. Мне, кстати, тоже нужно поговорить с тобой, и очень срочно.

– Ладно, давай ты первый, – не столько уступил, сколько распорядился Ласло, пребывавший явно не в лучшем настроении.

– Тут столько всего случилось, но сначала ты лучше скажи, не нашелся ли череп и не сумел ли ты получить в суде какое-нибудь постановление, благодаря которому мы могли бы попасть в дом отца.

– Ни того ни другого, – ответил адвокат скептическим тоном, – никаких заметных подвижек не произошло, но я тебе вот что скажу: тут у нас тоже странные вещи творятся. Хоакин пропал, и никто не знает, где он. Я хотел связаться с ним, чтобы попробовать решить конфликт между вами в досудебном порядке. Меня удивило, что к телефону на вилле никто не подходит. Устав от звонков, я снова поехал в поместье, но мне никто не открыл. В окнах было темно, все закрыто, занавешено и заперто. Увидев такое, я сумел добиться в суде разрешения войти в вашу виллу. Там все находится в полном порядке, никаких видимых перемен и пропаж я не обнаружил, но Хоакин как сквозь землю провалился. Он куда-то уехал, и с тех пор о нем ни слуху ни духу. А поскольку от тебя я тоже новостей давно не получал, то уже начал беспокоиться. Если честно, у меня такое ощущение, что вы все с ума посходили!

По голосу Ласло было понятно, что он нервничает. Судя по всему, ему нелегко дались эти дни, когда и Хоакин, и Антонио внезапно пропали. Похоже было, что эта ситуация потребовала от адвоката такого напряжения, что теперь он находился на грани нервного срыва.

– Немедленно закажи два билета на самолет из Флоренции на ближайший рейс. Жизнь Федерико находится в опасности, как и моя. Уладь все с билетами и сообщи мне, когда вылет. Звони в любое время. Если же от тебя не будет новостей, я сам перезвоню тебе завтра.

Тем временем в «Гамберо Россо» продолжался веселый вечер. Посетители развлекались от души – по крайней мере так казалось Федерико с его стратегически верно выбранного наблюдательного пункта. Похоже, и Коломбина нашла чему порадоваться, сумев разозлить свою некрасивую собеседницу. Казалось, та была готова наброситься на девушку, которая на каждое ее слово вставляла какое-нибудь едкое замечание. Посетителей в таверне тем временем прибавилось, и помещение быстро затянула густая пелена табачного дыма. Бармен сменил музыку, и теперь по залу разносилась сбивчивая, но ритмичная дробь карибской перкуссии. По соседству слышались возгласы на французском языке. Пышнотелая, свирепого вида мулатка раздавала посетителям меню. За одним из столиков ее клиентами были трое мужчин, сплошь покрытые татуировками. Федерико решил, что настал самый подходящий момент, чтобы тихо исчезнуть.

Он подошел к барной стойке, стараясь не смотреть в сторону столика, за которым сидели карбонарии, по-детски наивно рассчитывая, что если он не будет на них глядеть, то и они его не увидят. Больше всего на свете ему сейчас хотелось обладать тем сверхъестественным даром, о котором рассказывали Пол и Ада, – той редчайшей способностью, какой обладали потомки Гая Фокса, заколдованного Джоном Ди. Сейчас Федерико очень бы не помешало умение находиться душой и телом в разных местах, а самое главное – быть нечувствительным к физической боли.

Он жестом подозвал официанта и рассчитался, не поднимая глаз. Забирая сдачу, он вдруг почувствовал чье-то прикосновение. Он решил, что его обнаружили, и попытался разыграть досаду по поводу столь некстати нарушенного уединения. Молча, стараясь придать лицу надменное и недовольное выражение, он повернул голову в ту сторону, откуда к нему прикоснулась чья-то рука. Все его актерские усилия мгновенно пошли прахом, когда вместо человеческой конечности он увидел гладящую его рубашку черную кошачью лапку. Вот он, тот самый зверь, который подкараулил Пиноккио, чтобы отобрать у него злосчастные монеты.

Федерико так и не узнал, сам ли он упал в обморок, или же его ударили сзади по голове. В любом случае он на какое-то время отключился и не помнил, что происходило вокруг и что делали с ним самим. Несколько часов спустя он очнулся повешенным на ветке огромного дуба и сразу же понял, что задыхается. Воздуха в легкие поступало все меньше, и было ясно, что если его в ближайшие минуты кто-нибудь не спасет, то смерть неизбежна. На шею была наброшена петля, узел которой медленно затягивался. Федерико даже вспомнил, что уже видел точь-в-точь такую же веревку, она украшала стены дворцового зала в тот самый день, когда он приносил клятву верности карбонариям. С его точки зрения, данной присяги он не нарушал, и, судя по всему, лишь желание найти череп и разгадать его тайну стало причиной столь печальной развязки. Он все еще отказывался верить, что столь преждевременный финал его жизни наступил по причине недопонимания, которое возникло в его отношениях с добрыми братьями. Федерико и сам не знал, почему мучается этим вопросом в последние мгновения жизни, когда сознание уже оставляло его, а близость смерти делала, как ни странно, более свободным. Он заметил, как какая-то теплая жидкость растеклась по его ногам и как в следующую секунду судороги заставили отчаянно дергаться и извиваться все его тело.

«Мы, фашисты, должны демонстрировать свое присутствие везде, где только можно; мы должны вырваться из безвестности и серости, которая нас окружает», – прокричал Муссолини на первом фашистском конгрессе, проводившемся во Флоренции 9 октября. Младший брат Габриэле д'Аннунцио и пройдоха-внук Джеппетто Мадзини, он хотел вырваться из мглы посредственности, которая превращает человека в частицу безликой толпы и подавляет невинные, не способные сопротивляться серой массе души. И все же его настоящей болезненной слабостью был меланхолический романтизм, свойственный людям, с которыми родители или окружающие плохо обращались в детстве. Именно из этого изощренного романтизма и выковывались те идеи, под знамена которых вставали шеренга за шеренгой все новые последователи, готовые поднять восстание против унылой окружающей реальности. Муссолини тоже читал историю деревянной куклы и вынес из этой сказки один важный для себя урок: хозяин театра Манджафуоко мог сжечь кого угодно, хоть всех своих актеров-марионеток, но никакое пламя не способно повредить нити, дергая за которые настоящий режиссер направляет ход всей комедии.

В глазах у Федерико потемнело, жар с математической неизбежностью сменился ознобом, удушье заставляло тело биться в конвульсиях, как затянувшийся оргазм. Не имея возможности опереться ногами о землю, он осознал легкость человеческой плоти. Раньше он даже представить себе не мог, насколько хрупка физическая жизнь человека. В эти трагические секунды лишь одно помогало ему вырваться за рамки столь ненавистной Муссолини серости и заурядности: даже не сама смерть, а то, каким образом его решили лишить жизни. Казалось бы, элементарное, даже пошлое событие, но в то же время не лишенное своеобразной эксклюзивности, которую фашисты, эти чудовища вечности, пытались нивелировать количеством смертных приговоров, приводившихся в исполнение именно через повешение. Сейчас, свисая с векового дуба, Федерико ощущал себя способным пронести свои идеи через века и эпохи, призывая народ к восстанию и возрождению и попутно огнем и мечом уничтожая целые поколения тех, с кем плохо обращались в детстве. Педагогическая система Коллоди была категорически против столь жестокого обращения с детьми. А Пиноккио, этот новый Адам, созданный из дерева, чуть было не обуглился, стараясь донести до окружающих великую ценность своего жизненного опыта.

Во всем этом бреду Федерико время от времени с сожалением вспоминал, что не успел попрощаться с Антонио. «Что он подумает, когда узнает о моей смерти? А Коломбина – заплачет ли она? И все же, если правда, что Марк не умер, а продолжает жить, только как-то иначе, то, наверное, и я не исчезну окончательно и смогу возвращаться сюда, чтобы продолжать начатое при жизни дело. Актеры замуруют мое мертвое тело в стенную нишу сурового подземелья на каком-то далеком провинциальном кладбище, но я не удовольствуюсь вечным покоем и приятным беззаботным времяпрепровождением». Чтобы умереть, тоже требуется сила воли – той самой воли, которой Федерико в себе не ощущал, так как полагал, что время исчезнуть навсегда еще не пришло.

Глава восьмая

Антонио проснулся с первыми лучами солнца и, увидев, что Федерико в номере все еще нет, не на шутку разволновался. Он стал собираться, готовый немедленно предпринять самые решительные действия, чтобы найти друга. Он был готов просить о помощи кого угодно, даже парочку актеров де Лукка, лишь бы его усилия не оказались напрасны. Примерно в это же время ему позвонил Ласло: два билета были заказаны, и друзья могли отправляться в аэропорт, чтобы улететь из Италии первым же трансатлантическим рейсом. Мексиканец поблагодарил адвоката за выполненную просьбу и пообещал больше не предпринимать никаких шагов, не посоветовавшись или, по крайней мере, не сообщив, куда собирается ехать. К сожалению, в данный момент неожиданное исчезновение Федерико потребовало новой корректировки планов, причем весьма и весьма серьезной.

Антонио спустился по лестнице и заказал себе кофе в гостиничном ресторане. Естественно, он поинтересовался у портье, не оставляли ли для него ночью какого-нибудь сообщения. Получив отрицательный ответ, он не сдался и стал расспрашивать администратора, не помнит ли тот, в котором часу вышел из гостиницы профессор Канали. Были опрошены все сотрудники отеля, дежурившие в ночную смену, и по их туманным ответам, напоминающим застиранные чернильные пятна на грязно-сером полотенце, получалось, что друг Антонио покинул отель незадолго до полуночи. То есть Федерико ушел почти сразу же после того, как мексиканец уснул. Обычно Антонио засыпал гораздо позже, уже под утро, но накануне вечером, перенервничавший и полный впечатлений от событий в доме де Лукки и на кладбище, уставший и измотанный из-за разницы часовых поясов, он заснул как убитый, едва они вернулись в гостиницу. Федерико же не только не лег спать, но почему-то ушел, не соизволив оставить хотя бы короткой записки, куда направляется и почему решил уйти один.

Прежде чем отправиться на поиски, Антонио провел разъяснительную работу с дежурным администратором: во-первых, он предупредил, что вернется к полудню, а во-вторых, настойчиво просил постараться задержать любого, кто будет интересоваться им самим или Федерико, вплоть до его, Антонио, возвращения. Он вышел из отеля, сам не зная, куда идти и где искать своего приятеля. Кварталы старого города были довольно далеко; еще дальше находился парадный туристский район. Над древней тосканской столицей занималось новое утро, ржавый свет которого чуть смягчала прозрачно-золотистая дымка, поднимавшаяся над рекой. Антонио не переставал думать о Федерико, об их дружбе и о том, как их характеры дополняли друг друга. Каждый из троих приятелей безотчетно пользовался всем тем, что бескорыстно давали ему двое других. Федерико был самым образованным, просвещенным, но при этом и самым наивным из них троих. Марк, в чем-то похожий на Антонио в отношении к жизни, не упускал возможности подшутить над простодушием итальянца. Сам же он был человеком меланхолического темперамента, но при этом, как ни парадоксально, увлекающимся и склонным к азарту самой высокой пробы: ему претило все, что было слишком банальным, знакомым и понятным. Тем не менее по натуре англичанин был довольно замкнутым и даже робким. Эти качества были сорваны с него, как маска, с появлением в его жизни той самой женщины, к которой Федерико относился с неприязнью, а Антонио еще не имел возможности с нею познакомиться. Ада Маргарет Слиммернау, судя по всему, чем-то походила на его мать: законченная фаталистка и оптимистка, считающая свою драгоценную персону центром если не всего мироздания, то по крайней мере какой-то весьма значительной сферы, которая вращается вокруг своей оси, не встраиваясь ни в какую более масштабную систему и не подчиняясь законам всеобщей небесной механики.

Приехав из Мексики, Антонио вдруг осознал, что к лучшему в его жизни ничего не изменилось. Наоборот, он лишь увидел, что самые близкие люди начали отдаляться. Со смертью отца в его жизни наступила череда потерь – не только уходящих навсегда друзей и родных, но и потери чувства настоящей человеческой близости. Конца этим неприятностям пока что не предвиделось. Раньше жизнь отца во многом определяла образ жизни самого Антонио – приезды и отъезды, путешествия и каникулы, проекты и планы, его амбиции, главной из которых было амбициозное желание не иметь никаких амбиций. «Я хочу стать никем», – заявил семилетний Антонио, стоя рядом с раздававшим автографы отцом на приеме в честь премьеры очередного фильма с его участием. «Но почему? – удивленно спросил отец. – Разве тебе не нравятся камеры, известность, внимание, улыбки и расположение множества людей?» Антонио, несмотря на испытываемое чувство неловкости, ответил отцу прямо и лаконично: «Нет, мне все это не нравится. И ты мне не нравишься, когда ты с ними». Все слышавшие эти слова были растроганы такой детской откровенностью. Конечно, большая часть присутствующих решила, что причиной столь странного отношения мальчика к отцовской славе была обычная детская ревность. Актер, струны тщеславия в душе которого были приятно тронуты таким толкованием слов сына, также убедил себя в том, что таким образом ребенок просто оспаривает свое право на его общество, не без основания считая, что имеет некоторые привилегии по сравнению со зрителями и коллегами отца по работе. Антонио и подумать тогда не мог, что спустя много лет вспомнит этот эпизод во всех подробностях и будет испытывать те же самые чувства. Теперь он прекрасно понимал, что речь шла вовсе не о детской ревности, а о страшной опасности, которую душа ребенка ощутила в славе и в лести окружающих, обрушивавшихся на его отца. На мгновение перед его мысленным взором словно замер стоп-кадр, где была запечатлена сцена восхождения на трон нового короля, которому в следующем эпизоде предстояло заплатить за право на царствование непомерно высокую, кровавую цену.

Прямо на его глазах в тосканском небе таяло облако, принявшее форму огромного крылатого змея – символа страны тысячелетних ритуалов. Здесь, во Флоренции, золото ацтеков, все сокровища разрушенных, затерянных в джунглях городов и стертых с лица земли царств не значило ровно ничего. Гораздо большее значение обретала способность Антонио говорить с каменными богами голода, войны, сексуальной силы и разума, осознающего течение времени. Того самого времени, что никак не позволяло ему стать взрослым и одного за другим вырывало из жизни самых дорогих ему людей. Погребальная ниша с именем Федерико, наверное, уже не пуста. Какие-то люди скорее всего уже замуровали в ней тело его друга. Отчаянным усилием воли Антонио гнал от себя эти кошмарные мысли.

Небо опускалось все ниже и ниже. По мере того как Антонио удалялся от исторического центра города, пространство вокруг него словно заполнялось какой-то серой мрачной дымкой. Средиземноморская погода менялась по прихоти богов. Судя по всему, тольтекские богини огня решили ни в чем не ограничивать свою жажду разрушения и тираническую власть. Антонио забрел в новый, ничем не примечательный в своей вульгарности городской район. Все свободные плоскости стен здесь были разрисованы разнообразными граффити, в основном с непристойными выражениями и рисунками. Эта универсальная безликость современного города позволяла Антонио без особого труда представить себя где-нибудь в Берлине, в новых районах Лондона или же в пригородах Амстердама. Серая обыденность улиц, помноженная на сверхутилитарность, свойственную западным городам, напоминала декорации к какому-нибудь фильму со скромным бюджетом. Это мог быть «фильм нуар», насыщенный сценами насилия, снятыми, правда, без лишней натуралистичности. Иногда в таких картинах играл и его отец, который умел наполнять свои роли в них каким-то особым внутренним комизмом. Сегодня же Антонио чувствовал, что ему не до шуток и его чувство юмора останется, по всей видимости, невостребованным. Время от времени ему навстречу попадались какие-то люди, шедшие куда-то, как ему казалось, совершенно бесцельно. Где-то вдали тучи сгустились настолько, что из них пошел дождь и, словно змеи из головы горгоны Медузы, вылетали молнии. Неожиданно спина идущего впереди человека показалась ему знакомой. Антонио подбежал к нему и положил руку на плечо: «Федерико, это ты?» Человек оглянулся, и, увидев его лицо, Антонио понял, что ошибся. Незнакомец совсем не походил на Федерико. Что это было: видение, галлюцинация, явление с того света? – на этот вопрос ответа у Антонио не было. Он пошел дальше. На очередном углу увидел бритоголовых юнцов, лениво переругивавшихся из-за очереди припасть к уже наполовину опустошенной бутылке. Они курили и смеялись. Больше всего, кажется, их веселили те оскорбления, которыми они беспрестанно осыпали друг друга. Несмотря на ранний час, они были не то уже, не то еще пьяны, и жажда продолжать веселье и оттянуть неминуемые муки похмелья явно подталкивала их к активным действиям. Антонио счел за благо поскорее пройти мимо и свернуть за угол.

Вскоре он наткнулся на человека, лежавшего прямо на земле рядом с мусорными контейнерами. На незнакомце был тот же плащ, что на профессоре Канали, такие же ботинки и, как показалось Антонио, на его руке сверкнули золотом часы – те самые, которые он подарил другу по случаю юбилея. Мучимый страшными предчувствиями, Антонио подбежал к лежавшему на земле человеку. Он боялся, что Федерико ранен или же отравился чем-то из выпитого накануне вечером. Перевернув распростертое на грязном асфальте тело, Антонио ужаснулся: перед ним был нищий слепец и к тому же эпилептик, прикусивший себе язык в припадке судорог. Изо рта текла кровь, но никто не помог бедняге. Антонио бросился бежать прочь, свернув в первый же попавшийся узкий переулок. Он с ужасом осознавал, что опять принял за Федерико кого-то другого, и боялся, что, даже встретив друга, не узнает его. Изо всех сил напрягая память, он старался вспомнить лицо Федерико, и не мог. «Так я его никогда не найду, – признался себе Антонио, – а в конце концов заблужусь в городе и опоздаю на самолет».

Гроза тем временем приближалась. Казалось, она могла обернуться тем потопом, который когда-то смыл все зерно с полей, затопил стоявший посреди великого озера храм и чуть не погубил жрецов золотого кинжала. Лишь бог Нануатцин, раненый и больной, спас род человеческий, бросившись в бездонную пучину и обернувшись Солнцем. Антонио блуждал по улицам Флоренции и с ужасом понимал, что каждый встречный кажется ему похожим на Федерико. Его итальянский друг превратился во всех людей сразу, но никто из них не был им. Устав от бесплодного кружения по улицам, Антонио решил, что настало время обратиться за помощью к двум актерам – отцу и дочери. Они могли знать хоть что-то о судьбе профессора. Антонио прекрасно понимал, что, обращаясь к ним, подвергает себя опасности, но не менее ясно ему было и то, что другого выхода нет. Остановив такси, он поехал в гостиницу.

На стойке портье его ждала записка, в которой сообщалось, что еще утром к нему заходил какой-то человек, сказавший, что не сможет его подождать. На улице тем временем начался дождь. По асфальту и по остаткам старинной булыжной мостовой застучали первые капли. Выяснилось, что незнакомец, уходя, оставил для Антонио закрытый и неподписанный конверт. Антонио сразу же вскрыл его и обнаружил внутри листок бумаги с несколькими напечатанными на принтере линиями и одной-единственной тревожной фразой: «Череп здесь». Больше в послании ничего не было. Судя по всему, его целью было психологическое давление на Антонио.

Потными от волнения руками он разорвал записку в клочья. Именно на этом проклятом черепе сходились все вопросы и сложности, возникавшие перед ним и его друзьями. Именно он стал центром мира – когда-то такого открытого и ясного со своими пятью континентами, а теперь сжавшегося до размеров костяной сферы с непонятным отростком вместо провала. Именно этот череп стал той голгофой, на которую уже взошли два его пропавших друга – одновременно мертвые и живые. Таким же – мертвым и живым – был и череп, не желавший оставаться навеки частицей отполированной временем костной ткани. В последний раз, когда Антонио видел его, в глазницах черепа мелькнуло что-то похожее на взгляд, на то, что может быть свойственно только живой материи. В тот же день он заметил и странное потемнение на макушке, как будто бы там, в сросшихся на темени костях, зарождалась новая жизнь. Именно в тот миг отец Антонио, поймав исходивший от черепа сигнал, предупредил сына: «Держись подальше от этих костей. Запомни: природа его нам неизвестна, ибо пришел он в этот мир из бездонного моря, с другого, неведомого берега».

В тот день Антонио не понял, что имел в виду отец, говоря про «море и другой берег». Поначалу он не подумал ни про океан, разделяющий Старый и Новый Свет, ни про какое-то иное бескрайнее море, а почему-то представил себе достаточно небольшую по мировым меркам лагуну, окруженную со всех сторон сушей, наподобие тех, по которым совершали свои великие плавания такие легендарные путешественники, как Одиссей или Ясон; благословленные богами или же, наоборот, бегущие от Божьей кары, они были совсем не похожи на тех покойников, чьи тела выкапывали из могил и пожирали в ходе ритуального празднества Дня усопших далекие предки Антонио. Каким же безумно диким и омерзительным должен был казаться европейцам, впервые увидевшим такое святотатство, этот каннибальский ритуал, равно как и молитвы и заговоры, произносимые с целью воскрешения зомби. Для Антонио, матерью которого была англичанка, холодность, скрытность и прилизанное благочестие Европы ассоциировались с чисто женским началом, встроенным и в его душу, находящуюся в хрупком равновесии.

Эта проекция внутреннего «я», ускользающая от любого контроля со стороны разума, была создана из той же ткани, что и деревянная кукла, и неуловимое тело Гая Фокса, того ненавистного предателя, которого презирающие языческие обряды англичане должны были сжигать каждый год на гигантских кострах, чтобы не дать ему воскреснуть.

Небеса разверзлись, и ливень обрушился на город в полную силу. Антонио чувствовал, как мгновенно намокли его черные волосы и вода стала стекать за воротник. Сквозь завесу ливня он с трудом разглядел старинную стену, к которой был пристроен огромный особняк Винченцо де Лукки и его похотливой дочери. Прежде чем сдаться на милость этой парочки, мексиканец решил если не подстраховаться, то хотя бы проинформировать своего адвоката о том, что он собирается сделать. Свернув с нужной ему улицы, он заглянул в какое-то грязноватое кафе. Заказав бренди и попросив принести полотенце, вытер мобильник и набрал знакомый номер. У адвоката был включен автоответчик.

– Ласло, – вялым, апатичным голосом проговорил Антонио, – я опоздал на самолет и вообще не знаю, смогу ли попасть в аэропорт. Уехать сейчас я не могу. Мой друг, профессор Канали, пропал. Ты делай то, что считаешь нужным, и защищай меня до победного конца. Веди дело вне зависимости от того, что со мной случится. Я почему-то уверен, что ты так и поступишь, хотя бы из чувства профессиональной чести, которую я всегда так ценил в тебе. Если мне удастся сделать то, что я задумал, я сразу же позвоню, если нет – делай все, что сочтешь нужным. Мой мобильник будет включен – как знать, может быть, мне еще придется обратиться к тебе за помощью.

Записывая это сообщение, Антонио внутренне надеялся, что Ласло услышит его раньше, чем случится непоправимое, и его слова не будут посланием с того света. Впрочем, полной уверенности в этом у него, конечно, не было. Выпив одним глотком поданный ему бренди, он решил, что будет гнать от себя неприятные мысли, по крайней мере касающиеся его самого. Выйдя из кафе, перешел улицу и все под тем же непрерывным ливнем направился к дому де Лукки.

Холодные руки Коломбины открыли ему дверь и помогли снять мокрую одежду. Все повторилось точь-в-точь как в тот день, когда Федерико впервые переступил порог этого дома и был таким же трогательно промокшим, каким сегодня предстал мексиканец. Точно так же Андреа проводила его в ванную комнату и вынула стопку полотенец со своими вышитыми инициалами. Издалека, из большой гостиной, доносилась музыка Пьетро Антонио Локателли – «Кончерти гросси». Там у камина о чем-то беседовали Винченцо де Лукка и его друг, библиотекарь из Национальной библиотеки. Оба только что перечитали интереснейшую книгу Джоаккино Вольпе, изданную в 1940 году и посвященную истории фашистского движения. Библиотекарь рассказал актеру, что эта книга, сохранившаяся буквально в считанных экземплярах, в свое время была распространена по всем итальянским консульствам. Было это незадолго до Второй мировой войны. На довольно дешевой бумаге мелким слепым шрифтом объяснялась роль фашизма в мировой политике и его великое предназначение в истории. Фашизм, согласно утверждению автора, был «первой искренней и подлинно жизнеспособной политической доктриной, рожденной при этом в рядах наших врагов»; эту цитату автор приводил, ссылаясь на статью Энрико Коррадини, опубликованную в 1909 году на страницах националистической газеты «Триколор». Уже тогда идеологи фашизма мечтали «освободить рабочий мир от демагогической тирании демократов и социалистов, чтобы привлечь его к великому делу создания империалистического государства».

– Если это истоки фашизма, то я, без сомнения, новое земное воплощение Савонаролы, – с усмешкой заявил старый Арлекин, красуясь перед снисходительно улыбающимся библиотекарем.

Антонио тем временем стоял под горячим душем, наслаждаясь тем, как уже не дождевая, а водопроводная нагретая вода стекает по его усталому телу. Коломбина же подсматривала за ним в замочную скважину, как маленькая, плохо воспитанная девочка, которая подглядывает и шпионит за друзьями, чтобы потом в ходе игры выложить в качестве главного козыря ставшую ей известной сокровенную тайну кого-нибудь из мальчишек.

Пол договорился встретиться с Адой Маргарет Слиммернау на одном из углов площади Пикадилли. Под предлогом необходимости хоть немного отвлечь столь рано овдовевшую молодую женщину он хотел завести разговор на интересовавшую его тему и прояснить кое-какие непонятные ему моменты, тревожившие его всякий раз, когда он вспоминал своего племянника, чьи родители, кстати, также не оставили надежды выпытать у Пола какие-то новые подробности, касающиеся обстоятельств смерти молодого человека.