Текст книги "Флорентийские маски"

– Прошу прощения, вы, случайно, не Федерико Канали?

Женский голос прервал его разочарованные мысли.

– Да, это я. А вы, извините, кто?

– Я Андреа де Лукка, дочь синьора Винченцо.

Глава вторая

Федерико вошел в погруженную в полумрак комнату и прежде чем его глаза успели привыкнуть к сумраку, услышал голос, по-театральному четко произносивший обращенные к нему слова:

– Пьеро делла Франческа не писал картины ради прибыли. Великий Джотто тоже не работал ради наживы. Ни один художник, прославивший этот великий город, не творил ради богатства. Вот почему, синьор преподаватель, спешу предупредить вас: если вы пришли сюда ради наживы, можете тотчас же покинуть стены моего дома. Почувствовав вашу алчность, я немедленно прекращу всякое общение с вами.

Федерико прошел вслед за дочерью синьора Винченцо едва ли не через весь город. Сначала Андреа провела его по виа Туорнабони, затем по лабиринту переулков возле реки и, наконец, вывела своего спутника к мосту Тринидад. Федерико едва успевал за девушкой, а когда терял ее из виду в грозовом полумраке, полагался не столько на зрение, сколько на другое чувство – нечто вроде внутреннего обоняния. От дочери Винченцо исходил почти физически ощутимый аромат беспокойной обольстительности. Ее появление никоим образом не было предусмотрено планами Федерико. Тем приятнее для него оказался этот сюрприз. Сколько времени они шли по поливаемому дождем городу, он не знал. Впрочем, по всей видимости, прогулка продолжалась достаточно долго, чтобы насытить воображение Федерико новыми, неясными и беспокойными образами. Наконец девушка остановилась. На какой-то миг у него возникло чувство, что она сама заблудилась и не знает, куда идти. Обернувшись, она улыбнулась, да так, что повергла Федерико в смущение.

– Нет, правда, вы действительно дочь синьора Винченцо? Я просто не ожидал, что у человека его возраста окажется такая молодая дочь.

Она не ответила и даже не посмотрела на него. Вместо этого слегка отогнула манжету блузки и взглянула на часы. Прогулка по узким старинным улочкам продолжилась. Федерико стало стыдно за свои не слишком деликатные слова, и он пообещал себе больше ни о чем не спрашивать свою провожатую без крайней необходимости. Поездка из Болоньи сама по себе была нетрудной, но пребывание за рулем, долгое ожидание и казавшаяся бесконечной и беспорядочной прогулка по Флоренции – все это вместе начало уже утомлять его. Дождь не унимался, и Федерико промок до нитки. Мокрая одежда плотно прилегала к телу. На плечи девушки был наброшен плащ, но и ее волосы давно промокли, а из-под каблуков при каждом шаге брызгали маленькие фонтанчики – как будто она всякий раз, точно угадывая место, нажимала на невидимую кнопку в мостовой или тротуаре. Наконец они оказались у узкого, вытянутого вверх фасада дома, пристроенного одной стороной к древней крепостной стене. Андреа вынула ключ и открыла запертый на один оборот замок. По лестнице с непривычно широкими ступенями они поднялись на второй этаж. Здесь она открыла еще одну дверь и на некоторое время оставила гостя в прихожей. Когда она вернулась, Федерико смиренно попросил полотенце, тряпку – в общем, что угодно, чем можно было бы хотя бы немного обсушиться. В первый раз за все время, прошедшее с момента встречи на галерее, Андреа де Лукка, дочь синьора Винченцо, дружелюбно улыбнулась. У Федерико возникло ощущение, что она только в эту секунду осознала, насколько они оба промокли. Она знаком предложила ему следовать за ней и проводила по узкому коридору в ванную. Здесь он обнаружил целую стопку полотенец с причудливо вышитыми инициалами, разбирать и расшифровывать которые у него не было ни малейшего желания. Он как мог привел себя в порядок и вновь прошел вслед за девушкой по коридору, насчитав по пути восемь дверей. Наконец они вошли в какой-то просторный зал, вдоль стен которого были расставлены изящные стулья. у камина, облицованного розовым мрамором, спиной к входной двери сидел человек. Слова, которые произнес синьор Винченцо, были знакомы Федерико. Он давно уже прочел знаменитую 23-ю песнь Эзры Паунда: «Жажда наживы убивает искусство, убивает еще не родившееся дитя во чреве матери». Да, стремление к богатству и алчность отравляют все, к чему прикасаются. Федерико полностью разделял эту точку зрения, но ему было непонятно, с какой стати старый актер решил встретить его именно такой тирадой.

– Синьор, не знаю, почему вы так сказали, но я могу дать вам слово: в том, ради чего я к вам пришел и что собираюсь рассказать, нет и намека на стремление к обогащению. Я пришел просто поговорить о Пиноккио.

Эти искренние и простые слова заставили Винченцо де Лукку встать с кресла и обернуться к гостю. Федерико впервые увидел этого высокого и подтянутого человека, в облике которого, несмотря на возраст, сохранилась привлекательность его лихой и полной неожиданных поворотов судьбы. Светлое лицо. Глаза цвета синевы в витраже готического собора. Эти синие глаза смотрели с ничуть не скрываемым недоверием. Всклокоченные, более длинные, чем можно было ожидать, волосы пожилого человека были не просто светлыми, а совершенно белыми, и при этом в них не было ни намека на старческую седину. Винченцо де Лукка церемонно протянул гостю руку. В этом жесте безошибочно угадывалось твердое желание сохранить некоторую дистанцию, отделявшую его от незнакомца.

– Садитесь, прошу вас. Значит, говорите, Пиноккио. – повторил он, словно убеждая самого себя в том, что все правильно расслышал.

– Да, синьор, именно Пиноккио, – настойчиво повторил Федерико, преодолевая шевельнувшееся в душе стеснение и ожившие угрызения совести.

– Ну что ж, давайте поговорим. Что вы хотите узнать? Или, если поставить вопрос иначе, чем могу помочь вам я, человек без образования? – Тон, которым были произнесены эти слова, с одной стороны, представлял старика более живым, доступным и человечным, а с другой – выдавал нарочитую ложную скромность, которую с сожалением отметил Федерико.

Настало время спрашивать, ничего не объясняя, получать, ничего не давая взамен, но первое предупреждение со стороны синьора Винченцо серьезно настораживало. Молодой преподаватель прекрасно понимал, что слова о наживе были произнесены не зря, и если старику вдруг покажется, будто он учуял в вопросах Федерико намерение чем-то поживиться, то гостя выставят за порог без всякого стеснения. В этом случае не только поездка пойдет насмарку, но и все поиски придется начинать практически сначала. Старый актер тем временем внимательно наблюдал за Федерико, которому казалось, что тот читает его мысли. Старик оценивал силу воли и настойчивость собеседника, вычислял, насколько тот умеет врать и притворяться. Федерико понимал, что все приемы ведения беседы, которыми он, как университетский интеллектуал, владел, как ему казалось, почти в совершенстве, здесь ничем не помогут. Человек, с которым он познакомился, сразу же включил его в игру по своим правилам, не дав ни отсрочки, ни форы.

– Насколько мне известно, вы играли Труффальдино в «Комедии». Я вижу, вы и по сей день актер.

Винченцо де Лукка тотчас почувствовал желание собеседника польстить и в качестве ответного хода стремительно прошел к стоявшему в углу зала письменному столу, чем вызвал немалый интерес Федерико, а заодно и несколько сбил его с толку.

– Вы абсолютно правы. Я актер, и, если не возражаете, давайте говорить друг с другом, как актер с актером. Чтобы облегчить на первых порах эту задачу, прошу – примерьте-ка эту маску, а я позволю себе надеть вон ту, другую.

Винченцо протянул ему черную полумаску Арлекина, которую растерянный Федерико стал вертеть в руках. Маска была сделана из какой-то мягкой бархатистой ткани. Примерившись, Федерико немного неловко водрузил ее себе на лицо, так чтобы миндалевидные отверстия оказались прямо перед глазами. Тем временем Пожилой актер с понятной, но от этого не менее неожиданной ловкостью надел золотую маску, закрывшую ему верхнюю половину лица. Федерико немало удивился, не узнав сверкнувших из-под золотой полумаски глаз: небесная синева уступила место цвету речной воды на рассвете.

– Мой юный друг, не будем терять времени, ибо оно – то немногое из святого, что у нас еще осталось. Говорите мне честно и открыто: что вам известно о Пиноккио?

Федерико еще не забыл, что приехал сюда спрашивать, а не отвечать на вопросы. Но при всем том он не мог не признаться себе, что ситуация взяла над ним верх. Надетая на лицо маска ничуть не помогала ему притворяться. Наоборот, она с головой выдавала его истинную сущность – человека слабого и к тому же усталого.

– Синьор Винченцо, мы с друзьями нашли его череп. У меня есть все основания полагать, что Пиноккио существовал на самом деле, а вовсе не был просто выдумкой Карло Лоренцини. Мне кажется, – в этот момент Федерико глубоко вздохнул, – что за этой простой сказкой скрывается куда как более долгая и запутанная история. Я приехал к вам, полагая, что вы, быть может, Расскажете мне что-то, чего я не знаю.

Несмотря на чувство смущения, испытываемое при этом странном признании, Федерико все же заметил, что его слова произвели на актера несколько неожиданное впечатление. Нет, конечно, самообладание он сохранил, но это ему далось с трудом. Ощущение было такое, что услышанное вогнало его в дрожь. Федерико несколько секунд ждал ответной реакции – взрыва смеха, презрительного смешка или хотя бы ироничной усмешки либо замечания. Но время шло, а в комнате по-прежнему висела гнетущая тишина. Золоченая полумаска словно могильной плитой накрыла слова, смех и улыбки. У неунывающего Труффальдино не нашлось ответа.

В зал вошла Андреа, неся поднос с двумя чашками кофе. Одну она подала отцу, а вторую оставила на небольшом столике, стоявшем чуть в стороне от камина. Это заставило Федерико встать со стула и сделать несколько шагов. Такое почти чудесное явление несколько разрядило напряженность, возникшую между собеседниками. Сделав глоток, Винченцо обратился к гостю уже не с театральными, а с нормальными разговорными интонациями:

– Я полагаю, что вы имеете в виду одного пирата, некоего морского скитальца, чья жизнь закончилась в далекой чужой стране, причем закончилась не самым приятным образом – самоубийством. Попросту говоря, он повесился.

Эти слова, произнесенные человеком, понятия не имевшим, когда, где и при каких обстоятельствах был найден странный череп, не могли не изумить Федерико. Старательно пытаясь скрыть охватившее его любопытство, он как можно более будничным тоном ответил:

– Да, речь идет о пирате с Карибского моря. Вне всяких сомнений, такому человеку вряд ли свойственны глубокие чувства по отношению к своей родине. По крайней мере такова моя точка зрения. И все же – самоубийство? Тем более – повеситься… Это как-то странно, даже почти смешно. Прошу прощения, но разве мы собирались говорить не о Пиноккио?

В этот момент в зал снова вошла Андреа – на этот раз в костюме Коломбины: балетной пачке и блузке в черно-белую полоску. Она убрала волосы и прикрыла лицо маской неживого, глинистого цвета, что придавало ей несколько страшноватый, даже монструозный облик. Девушка нажала какую-то кнопку на полке книжного шкафа, и в зале зазвучала музыка – кажется, из фильма Феллини. Федерико непроизвольно встал со стула и почувствовал, что краснеет. У него мелькнула вполне естественная в такой ситуации мысль выбежать из зала, промчаться по коридору и поскорее покинуть этот странный дом с его более чем странными обитателями. И все же любопытство, более сильное, чем доводы разума и сила воли, а также еще не осознанная им самим привлекательность девушки удержали молодого преподавателя на месте. Андреа начала кружиться в такт музыке. Ее ноги в балетных туфельках казались гибкими и даже не стройными, а просто чересчур тонкими, словно принадлежали не ей, а какой-то другой женщине. Винченцо молча взирал на собственную дочь. Его манера держаться холодно и ничем не выдавать своих эмоций все больше сбивала Федерико с толку и даже начинала раздражать. В инфантильном, далеко не мастерском танце девушки было что-то гротескное и даже оскорбительное. В конце концов, подумал Федерико, я приехал сюда, чтобы узнать что-то новое о Пиноккио, а вовсе не дать посмеяться над собой двум страдающим от безделья самодеятельным актерам.

Импровизированное подобие Коломбины дважды кивнуло головой в разные стороны, и танец на этом завершился. Отец девушки, судя по всему, был впечатлен увиденным и разразился аплодисментами. Андреа церемонно поклонилась в знак благодарности. Федерико не знал, что делать, но твердо решил про себя так легко не сдаваться. Чтобы выиграть время, он поднял руки и тоже стал аплодировать – как в настоящем театре.

– Molto bene, mia сага figlia! [14]14
  Очень хорошо, моя милая дочурка! (um.)


[Закрыть] – продекламировал отец, явно цитируя реплику из какой-то неизвестной Федерико пьесы. – Что скажете? Уверен, вы не можете не согласиться, что она станцевала замечательно.

– Без сомнения. Танец – просто ее стихия, – поспешил согласиться Федерико.

Коломбина, легкая на подъем, как и подобает этому персонажу, изящно покинула сцену, не забыв при этом выключить музыку. Федерико подошел к Винченцо и, сняв маску, которая уже начала мешать ему, сказал:

– Я проехал много километров и очень устал. Не хотелось бы показаться неблагодарным, но, если вам нечего больше сказать мне, я, пожалуй, пойду.

Винченцо подошел к Федерико и каким-то особым доверительным тоном произнес:

– Друг мой, не воспринимайте все происходящее слишком всерьез. Кроме того, будьте снисходительны к нам, актерам: мы всегда любили добрую шутку; особенно она нам помогает в эти печальные дни, когда искусство написания сценариев для театра пантомимы утрачено, похоже, навеки. Моя дочь исполняет роль Коломбины с колыбели, и было бы странно предположить, что она не попытается заинтересовать вас, а может быть, и пробудить более глубокие чувства при помощи своего любимого танца.

Федерико оценил искренность синьора де Лукки, но все же продолжал настаивать, что ему пора уходить. Более того, внутренне он уже согласился с доводами разума относительно бессмысленности и даже комичности этой дурацкой встречи со старым актером. Поиски поисками, но общаться с синьором Винченцо, который сам походил на потрепанную марионетку, было попросту бессмысленно. В Федерико взыграло до сих пор всячески сдерживаемое и старательно попираемое чувство собственного достоинства.

– Приношу свои извинения. Все это, без сомнения, было ошибкой. Мне действительно не стоило сюда приезжать.

Винченцо положил руку на плечо Федерико и почти заставил его сесть обратно на стул. В ту же секунду, не дав гостю возможности хоть что-либо сказать, он снял с одного из стеллажей какой-то толстый том и открыл его, как показалось Федерико, наугад.

– Да успокойтесь же вы, молодой человек! Вы не уйдете отсюда, прежде чем я не расскажу вам все, что мне известно о Пиноккио. Уверяю вас, время, которое вы потратили на то, чтобы приехать в этот дом, не окажется для вас потерянным.

Глаза Федерико вновь загорелись, бесстрастие строгого преподавателя уступило место восторгу мальчишки, которому показалось, что он стоит на пороге великого открытия.

Выдержав небольшую паузу, Винченцо снова заговорил. При этом менторские нотки в его голосе сменились куда как более душевными интонациями.

– Друг мой, чтобы говорить о Пиноккио, мы должны для начала вернуться к тому, из чего он был сделан, к исходной материи – я имею в виду дерево. Когда этой страны еще не существовало, наш народ назывался buenos primos – «добрые братья». Мы действительно жили в настоящем братстве, одной из целей которого было истребление волков в наших лесах. Наши общие собрания проходили под знаком топора, мы встречались для того, чтобы говорить о деревьях и о свободе.

Услышанное вызвало в душе Федерико некоторые сомнения. Опасаясь опростоволоситься и проявить свое невежество, он все же рискнул перебить собеседника и спросил:

– Простите, вы имеете в виду древних карбонариев?

– Да, синьор, именно так. И все же, судя по вашему вопросу, я могу предположить, что по этой теме вам известно лишь то, что было опубликовано. Истинное же положение вещей скрыто от вас пеленой тайны. Мы, братья, хранили истинный дух народа, революция давала нам силы оставаться едиными. Мы встречались по ночам, и эти встречи, эти долгие разговоры о будущем освещало пламя горящего дерева. Наши женщины, наши прекрасные садовницы, приходили к нам, чтобы помочь восстановить силы наших тел своими ласками. Мы любили друг друга, мы жили, но эта жизнь была возможна лишь ночью, когда Панталеон и его приспешники пересчитывали деньги, отобранные у нас. Как же горька она и в то же время сладка – наша несравненная потерянная свобода!

Винченцо, разволновавшийся не на шутку, сорвал с себя маску и достал с полки какую-то бутылку, скрытую за фарфоровой статуэткой балерины. Он наполнил рюмку и осушил ее одним глотком, не удосужившись предложить Федерико отведать напитка.

– Карло, сын повара Лоренцини, был одним из наших. Он взял себе в качестве псевдонима фамилию матери – Коллоди. Она была самой красивой сестрой в наших садах. Ребенком он ходил в церковную школу, где его все время наказывали за непоседливый нрав, за острый язык и за неумение говорить неправду, когда это было нужно. Потерпев неудачу в получении образования по общим правилам, Карло устроился на работу в книжный магазин. Там он встретился со своими братьями по духу, своей родней по дереву, и там же он начал писать, охваченный юношеским порывом к полной и всеобщей независимости. Но слов ему было мало, и он отправился в Ломбардию воевать с австрийцами. Позднее именно он зажег «Иль Лампионе» – тот самый светоч, луч которого прорезал наконец мрачный сумрак, окутавший Флоренцию. Когда же его волшебный фонарь погас, сердце Карло было отдано старинному народному театру. Именно в театре он познакомился с моим дедом. Вместе они сумели оживить наших братьев – героев старой «Комедии»: Арлекин, Бригелла, Пьеро, Полишинель, Скапен, Скарамуш и Санторелло заговорили обвиняющими голосами и взбунтовались против нечестивой власти… Сейчас мне нужно уйти. Подождите меня здесь. Мы вместе поужинаем, и я расскажу вам до конца эту историю.

Винченцо стремительно покинул зал, оставив Федерико в весьма неловком положении. Оказавшись один, тот сначала хотел было возмутиться, но здраво рассудил, что признания старого актера вполне могли открыть новые горизонты в его поисках. Федерико заставил себя забыть на время о привычных для него строгих правилах поведения и в подтверждение выбранной линии даже позволил себе расстегнуть пару верхних пуговиц на рубашке. Это дало ему возможность вздохнуть свободнее как в прямом, так и в переносном смысле. За окнами по-прежнему шел дождь, и сквозь стекла с улицы практически не проникал свет. Федерико прикрыл глаза, чтобы попытаться привести в порядок свои мысли.

Андреа, сменившая наряд Коломбины на более привычные одежды, вновь неожиданно вошла в зал, в очередной раз застав Федерико врасплох.

– Послушай, что я тебе сейчас прочитаю, и скажи, о чем тебе напоминают эти отрывки.

Девушка открыла книгу, которую принесла с собой. Федерико не удалось разглядеть обложку и прочитать название. Андреа тем временем начала читать дрожащим от волнения голосом:

– «Боже всемогущий! Я сплю или все это происходит наяву? Кто это там? Неужели Пиноккио… – Конечно, кто же еще! – воскликнул в ответ Полишинель. – Да, это он! – повторила вслед за ним Розаура, появляясь на миг из-за кулис. – Пиноккио! Пиноккио! – воскликнули хором все куклы. – Пиноккио, наш брат! Да здравствует Пиноккио!»

Федерико, севший поближе к Андреа, чуть неуверенно улыбнулся, но ответил четко и без запинки:

– Вы читаете мне десятую главу произведения Коллоди, вот только мне почему-то показалось, что в вашем исполнении я воспринимаю этот текст несколько иначе, чем раньше. Похоже, у вас еще есть немало секретов, которыми вам предстоит со мной поделиться.

Последние слова он произнес не слишком уверенно, прекрасно отдавая себе отчет, что полностью доверяется этой женщине, о которой ему было известно лишь то, что она явно взбалмошная и, по всей видимости, невероятно капризная. Андреа тем временем взяла его ладонь в свою руку и, поднеся ее к губам, поцеловала. Федерико вздрогнул и даже слегка отпрянул, напуганный столь неожиданным поступком. Тем не менее он не мог оставаться безучастным, глядя в эти большие печальные глаза, которые смотрели на него не мигая.

– Не знаю, в какую игру ты играешь со мной, Коломбина, но мне хотелось бы иметь тебя в качестве садовницы в тайных садах угольщиков…

Не договорив фразу, Федерико подался вперед и прижался к Андреа, уже распахнувшей ему свои объятия. Он закрыл глаза, чтобы не видеть в ее глазах отражения собственного недоверия. Он никогда не был большим специалистом по части импровизаций на любовные темы. Неожиданных, бурно развивающихся романов в его жизни почти не случалось. Эта встреча, которой он не искал, в одно мгновение увлекла его, подавив всю способность к сопротивлению. Все оборонительные редуты сдавались один за другим, все резервы просто сгорали в бесплодных попытках держаться подальше от обрушившегося на него удовольствия. Коломбина была невероятно изящна, ее тело несло в себе все те крохотные недостатки, которые стройность предлагает миру наряду с щедрым набором роскошных достоинств. Федерико поймал себя на том, что думает о творческой мощи Верди, создавшего средствами музыки образ «Bella figlia dell'amore…».[15]15
  «Прекрасная дочь любви…» (um.): слова из оперы Джузеппе Верди «Риголетто».


[Закрыть] Дождь разбивал отражение на мелкие осколки. Федерико понял, что его почему-то покинул вечный спутник – чувство бренности всего происходящего с ним. Он никогда не был особенно обходителен с окружавшими его женщинами, никогда не умел ухаживать за теми, к которым его тянуло. Работа в университете предлагала ему шикарный выбор кандидаток самого разного возраста, но он всегда бежал от возможной близости с кем-либо из студенток, старался избегать признаний со стороны коллег и как огня боялся интриг женщин, готовых лечь в любую постель, лишь бы подняться на очередную ступеньку лестницы, по которой им порой удавалось взойти на очень высокие, кажущиеся недоступными вершины. Федерико всегда дистанцировался от всякого рода служебных романов и даже не откликался на призывы коллег поучаствовать в абсолютно невинном флирте. В результате он заработал себе славу убежденного холостяка, и более того, на кафедре, а порой и на всем факультете время от времени возникали слухи о его тщательно скрываемой склонности к гомосексуализму. Коломбине же удалось за несколько минут открыть в его жизни новую, до той поры скрытую от посторонних глаз страницу – Федерико почувствовал себя актером, вышедшим на сцену после долгих лет творческого простоя.

Даже потом, спустя много времени, Федерико не смог восстановить в памяти, как долго продолжался этот сон. Наконец он понял, что остался в зале один и не то сидит, не то полулежит на ковре, глядя в огонь камина. Его ботинки лежали где-то в стороне, а белоснежная рубашка, казалось, выдержала неравный бой с целой стаей разгневанных фурий. Он вспомнил, что должен поужинать со старым Винченцо, но тот, к счастью, еще не успел вернуться. Федерико вдруг осознал, что внезапное исчезновение пожилого актера было срежиссировано заранее. Таким образом тот приносил своего гостя в жертву очередному капризу обожаемой дочери. Прикидываться и изображать что-либо перед кем-либо не было никакой необходимости. Это избавило Федерико от столь знакомого ему чувства неловкости из-за случившегося. Более того, он поймал себя на том, что непроизвольно приглаживает волосы, пытаясь привести себя в порядок, и одергивает изрядно помятую рубашку. После недолгих поисков ему удалось отыскать ботинки, оказавшиеся неподалеку от батареи. Федерико вполне хватило нескольких минут, чтобы хотя бы в какой-то степени вернуться в привычный образ – несколько занудного преподавателя. Как раз в это время распахнулась дверь и в зал даже не вошел, а влетел Винченцо де Лукка, двигавшийся и говоривший с несвойственной его возрасту прытью и энергией:

– По-моему, давно пора ужинать. Что скажете? Лично я считаю вино необычайно полезным, и особенно в дождливую погоду: промокшее горло обязательно нужно согреть. Предлагаю открыть кьянти и еще немного поговорить о вашем деревянном друге.

Федерико улыбнулся, почувствовав себя гораздо более уверенно, чем раньше. Между ним и старым Винченцо возникло что-то вроде заговорщического взаимопонимания. Он прошел вслед за бывшим актером по коридору с восьмью дверями и вскоре оказался в столовой, окна которой выходили в небольшой дворик. Стол уже был накрыт, а кьянти вакхического цвета просто просилось в бокал.

Застолье затянулось несколько дольше, чем предполагал Федерико; вино – с тонким и в то же время насыщенным вкусом, с пронзительной горьковатой ноткой, требовавшей вновь и вновь припасть к бокалу, – освободило Федерико от условностей, призывавших его к осторожности и благоразумию.

– Винченцо, мой друг, я никогда не был карбонарием, но уверяю вас, что теперь мы с вами как братья. Никогда и ни с кем мне не удавалось подружиться так быстро, как с вами. Ни в одном доме я не чувствовал себя так хорошо в качестве гостя.

Пожилой актер рассмеялся, выслушав эти искренние слова молодого преподавателя, и, перехватив инициативу в разговоре, привлек внимание Федерико неожиданным заявлением:

– Интуиция мне подсказывает, друг мой, что вы хотите стать посвященным. Но не торопитесь, всему свое время. Пиноккио забыл об осторожности и попал в ловушку из-за собственного любопытства. Прежде чем кандидата примут в члены братства, ему предстоит пройти множество испытаний. Дочь подтвердила мои предположения о том, что вы смогли бы стать настоящим добрым братом, но нам следует дождаться решения, которое примет наш общий главный судья – время.

Федерико не понимал, о чем ему толкуют, но предпочел промолчать и не расспрашивать собеседника. Андреа – Коломбина куда-то исчезла и за все время ужина даже не появилась в столовой. Ее отсутствие было не по душе Федерико. Ему очень не хотелось уходить из дома амеров, не попрощавшись с девушкой. Винченцо еще целый час вел разговор на какие-то банальные темы, до которых Федерико не было никакого дела. Впрочем, в сбивчивых речах старого актера время от времени слышались намеки на некие признания, которые в очередной раз разжигали в душе его собеседника надежду узнать наконец хотя бы часть таинственной истории, которую скрывал загадочный череп, по всей видимости в самом деле принадлежавший Пиноккио.

Антонио лежал на шикарном диване в стиле «баухаус», стоявшем в гостиной роскошной виллы, принадлежавшей его отцу. Особняк находился в небольшом поселке под названием Сересас, неподалеку от Мехико. Антонио специально попросил у отца разрешения съездить на виллу, чтобы покопаться в редких и порой весьма странных старинных лентах, составлявших гордость собранной здесь фильмотеки. Гостиная – просторное помещение со множеством стеллажей, полки которых были закрыты стеклами, – располагалась в лучшем крыле виллы, построенной в колониальном стиле. Антонио не часто бывал здесь: в основном вилла находилась в единоличном распоряжении его отца, который покидал ее, лишь отправляясь путешествовать. На этот раз Антонио сообщил отцу, что ему нужно просмотреть кое-какие старые документальные и, вполне возможно, художественные фильмы, разыскать которые можно было лишь в столь полной, тщательно подобранной коллекции. Отец, которому интерес сына к главной его страсти пришелся по душе, не заподозрил ничего неладного и предоставил ему полную свободу действий. Актер уже давно смирился с демонстративным безразличием Антонио как к его творческой судьбе, так и к его увлечениям. Нет-нет, он никогда не старался активно влиять на вкусы и убеждения сына, но это безразличие к его артистической карьере порой заставляло отца жалеть, что других детей у него нет и уже не предвидится. Для того чтобы обратиться к отцу с необычной просьбой, Антонио явился к нему в кабинет и, задав разговору непривычно доверительную интонацию, пожаловался, что скучает по матери. Бывшая супруга отца Антонио была англичанкой, родом из Бирмингема. В свое время у нее хватило душевной черствости раз и навсегда уехать из Мексики обратно на родину, оставив сына на попечение отца. Антонио было тогда шесть лет. Он прекрасно знал, что отец чувствует себя виноватым и признает свой брак непростительной ошибкой. Такие эмоции не могли не подействовать на отца: он ясно видел в характере сына черты, унаследованные от матери, – безразличие к окружающим, постоянную неудовлетворенность во всем, что касалось материального достатка, свойственную людям, не заработавшим богатство самостоятельно, а дорвавшимся до того, что было создано чужими руками. И мать Антонио, и его самого отличала некоторая глухота и слепота их собственных чувств. Впрочем, то, что прорывалось из их душ наружу, неизменно вызывало недоумение и даже отторжение у окружающих. Отец Антонио был человеком успешным, а его сын пока что не создал ничего самостоятельного, да и, похоже, не слишком к этому стремился. Отец был одним из немногих актеров – уроженцев Центральной Америки, сумевших покорить не только аудиторию своего родного континента, но и всю Европу. Тем не менее Антонио прекрасно знал ахиллесову пяту этого человека, вызывавшего восхищение миллионов зрителей и сотен, даже тысяч людей, знавших его лично. Этой ахиллесовой пятой был не кто иной, как он, его сын, Антоньито, как называл его отец, пытаясь выразить болезненную нежность, которую испытывал к собственному отпрыску. Постарев, знаменитый актер остался в одиночестве. Его слава не померкла, но удалилась на покой, под своды уединенной виллы в поселке Сересас. Человек, чья улыбка и чувство юмора когда-то приводили в восторг полмира, коротал вечер за вечером в тишине и гордом одиночестве.

Антонио не особенно часто навещал отца, когда тот уединялся на своей вилле. Большую часть времени старый актер посвящал приведению в порядок огромной фильмотеки, некогда собиравшейся в спешке и теперь нуждавшейся в классификации и составлении каталога. В коллекции были собраны лучшие ленты всех времен и народов, включая, разумеется, и те, в которых сам актер исполнял главные роли, и поставленные им как режиссером. Ближе к концу своей творческой карьеры он, уже располагавший немалыми финансовыми средствами и связями, позволил себе роскошь выступать в качестве продюсера фильмов с собственным участием. Антонио никогда не интересовался картинами, в которых снимался отец. В открытую он об этом не говорил, но сумел дать старому актеру понять, что лучше его об этих фильмах не спрашивать. Вот почему, когда Антонио попросил разрешения съездить на несколько дней на виллу, отец не мог сдержать удивления и поинтересовался: