Текст книги "Флорентийские маски"

– Прошу прощения, а принимают ли в орден иностранцев?

Старческий смех, больше похожий на кашель, предварил ответ библиотекаря, немало озадачивший Федерико:

– Иностранцев? Какие же среди нас могут быть иностранцы? Пока что вы единственный, кто принадлежит к другому миру.

Из этих слов Федерико сделал вывод, что женщина, назвавшаяся женой Марка Харпера, была, как и Коломбина, так называемой «садовницей», то есть членом ордена, а тот факт, что она родом из другой страны, не имел никакого значения. «Что ж, нужно будет еще подумать, кто она такая, но скорее всего Марк прислал ее, чтобы она помогла мне, – подумал Федерико. – Жаль, сейчас не удастся расспросить ни ее, ни старика библиотекаря о том, что меня больше всего интересует». Федерико оглянулся и увидел, что в дверях библиотеки его уже ждут двое не то конвоиров, не то стражников весьма сурового вида и более чем солидных габаритов.

Охранники проводили его через несколько дворцовых помещений, и вскоре перед ним открылись двери в зал торжественных церемоний. Отделанное досками помещение напоминало по убранству деревенский амбар. Пол был выложен необожженными кирпичами, у стен стояли лавки без спинок. В дальнем конце зала находился большой деревянный помост, за которым сидел на трехногом табурете Великий магистр. Рядом с ним стояли еще двое иерархов ордена. Один выполнял обязанности секретаря, а второй был, по всей видимости, назначен на этот вечер глашатаем. На помосте, за которым восседал Великий магистр, были выложены и закреплены все предметы, имеющие особое символическое значение для членов ордена: клубок шерстяных ниток, ведро с водой, горсть соли крупного помола, деревянный крест, сухие листья, ветки деревьев в форме трезубца, жаровня с пылающими угольями, несколько комков вспаханной земли, терновый венец с выкрашенными белой краской шипами, лестница с семью ступеньками и мяч, скатанный из ниток и трех переплетенных лент – синей, красной и белой. Освещали зал три светильника из кованого железа, на которых были выгравированы слова первой клятвы нового члена ордена. Сам Великий магистр и оба его помощника держали в руках топоры.

Федерико почувствовал себя неуютно, но сумел справиться с собой и не показать волнения. К сожалению, он ничего не смог поделать с капельками пота, выступавшими у него на лбу одна за другой в такт частым ударам сердца.

Первым заговорил Великий магистр:

– Где и как надлежит принести клятву первой степени посвящения?

Федерико ответил без запинки:

– Колпак посвященного первой степени должен быть надет в ложе карбонариев.

– В какой градус надлежит посвятить вновь прибывшего? – последовал очередной вопрос.

– Новообращенному надлежит принять градус сухой почки и зеленого побега, – твердо отчеканил Федерико.

Трижды топнув ногой и повысив голос, Великий магистр воскликнул:

– Добрые братья, магистру нужна ваша помощь.

Сопровождавшие Федерико охранники подошли к нему сзади и обвязали его талию веревкой. Профессор Канали поднял сначала правую руку, а затем левую. Его движения напоминали взмахи крыльев ветряной мельницы или какой-то хищной птицы. Дождавшись, пока Федерико выполнит это упражнение положенное количество раз, Великий магистр воскликнул:

– До меня дошла весть, что одному из добрых братьев нужна помощь; быть может, ему нужно подкинуть Дров в печь.

Ассистенты подошли к Великому магистру, а тот, вновь обращаясь к Федерико, спросил:

– Откуда ты, добрый брат?

– Из леса, – последовал ответ.

– Куда ты идешь?

– В чертог чести. Я иду туда, чтобы смирить свои страсти и подчинить свою жизнь великому делу ордена карбонариев.

– Что ты несешь из леса?

– Дерево, сухие листья и землю.

– Несешь ли ты что-нибудь еще?

– Веру, надежду и благочестие.

Великий магистр встал с табурета и, обращаясь к своим помощникам, прокричал во весь голос:

– Да будет так! Ты теперь один из нас.

Федерико слушал эти слова с волнением в душе. Через секунду он опустился на колени и произнес заученную наизусть клятву:

– Клянусь своей честью хранить тайну добрых братьев, не причинять зла ни малым детям, ни вдовам и оказывать любую помощь собратьям по ордену. Да поможет мне Бог!

Перед тем как Федерико отвели к Великому магистру, в отсутствие кандидата было проведено голосование. Трех черных шаров было бы достаточно, чтобы прервать ритуал посвящения, но на этот раз против кандидата было подано всего два голоса. Таким образом, церемония продолжилась своим чередом.

Неофита, принесшего присягу, вновь ввели в зал, где его ждали все собравшиеся на церемонию братья. Когда Федерико переступил порог, в зале на несколько мгновений воцарилась полная тишина. Он смиренно склонил голову, но буквально через секунду присутствующие, все как один, сорвали с себя маски, подбросили их в воздух и закричали:

– Добро пожаловать, свободный гражданин Аусонии!

Таково было тайное имя, данное членами ордена Италии.

Хотя маски были сброшены, Федерико не заметил большой разницы: на всех лицах застыло одно и то же выражение несколько искусственной невинности. Казалось, лица юношей и стариков, мужчин и женщин были преисполнены добрых намерений: никто из собравшихся ни жестом, ни взглядом не выразил даже намека на угрозу или недоброжелательность. И все же было в этом всеобщем благолепии что-то неестественное. Федерико обратил на это внимание, когда наконец увидел в толпе собравшихся Винченцо и его дочь: старый актер и Андреа, она же Коломбина, как будто в очередной раз разыгрывали давно знакомую им сцену из «Комедии». С одной стороны, Федерико казалось невероятным, что все вокруг притворяются и что-то замышляют, а лишь он один ведет себя открыто и искренне, как подобает рыцарю благородного ордена. Может быть, на самом деле все совсем не так? Может, это как раз он разыгрывает здесь спектакль, а все остальные честны и открыты? Но весь жизненный опыт Федерико подсказывал ему, что это предположение неверно. Он никогда не был хорошим актером, с детства не умел врать и при всем желании не смог бы ввести в заблуждение столько людей сразу. Оставалось лишь ждать, когда какая-нибудь деталь, слово или взгляд выдадут истинные мысли собравшихся братьев.

Задумавшись, он даже не сразу обратил внимание, что в зале снова появился глашатай Великого магистра. Жестом призвав всех к молчанию, тот подошел к Федерико и объявил:

– Осталось исполнить последнюю часть церемонии, самую суровую для вновь посвященного. Брат, ты должен произнести здесь последние слова клятвы, произнести с открытым лицом, перед своими братьями, которые также не прячут лиц под масками. Помни, что ты не имеешь права ошибиться ни в словах, ни в мыслях, ни в намерениях.

Федерико прекрасно понимал серьезность момента и, напрягая память, начал повторять наизусть последнюю часть клятвы на верность ордену:

– Если же я нарушу свою клятву, то мне надлежит принять смерть от рук собратьев по ордену. Пусть меня привяжут к кресту и наденут на меня терновый венец. пусть мне вспорют живот, выдернут из меня внутренности и разбросают их по всем сторонам света. Таковы условия клятвы, которые я признаю и принимаю. Клянусь.

Зал вновь наполнился радостными криками братьев и сестер, приветствовавших нового члена ордена. Сам Федерико, живо представив себе страшную казнь, грозящую ему за нарушение клятвы, почувствовал головокружение и слабость в ногах. Напряжение, которое он испытывал во время ритуала посвящения, дало о себе знать. Покачнувшись, он оперся на первое подвернувшееся плечо. Замутненным взглядом он вдруг заметил длинные рыжие волосы, которые узнал тотчас же – даже в полуобморочном состоянии. Рядом с ним стояла та самая женщина, с которой он познакомился, когда она была в страшноватой маске с птичьим клювом.

– Ада? – на всякий случай спросил он.

– Да, профессор. Мы с вами уже близки к нашей цели. Главное – соберите волю в кулак и не падайте в обморок. Дышите глубже и старайтесь ни о чем не думать.

Федерико из последних сил улыбнулся и отметил про себя, что здорово ошибся, представив себе лицо Ады Маргарет под маской уродливым. На самом деле она была очень привлекательной женщиной, а ее открытая и доброжелательная улыбка стала для него в этот момент спасательным кругом, при помощи которого одинокий пловец с затонувшего корабля мог рассчитывать добраться до берега. Коломбина и Винченцо де Лукка стояли в противоположном углу зала и внимательно наблюдали за своим подопечным.

Голос Антонио разносился по всему дому. Требовательно и настойчиво он раз за разом повторял:

– Отец, отец!

Он шел по дому, одну за другой открывая двери в те комнаты, где, по его мнению, мог находиться старый актер. С тех пор как Антонио вернулся из Сересас, они еще не виделись.

Шофер привез его домой – в огромную квартиру в роскошном доме на проспекте Либертад. Первые несколько часов Антонио крепко проспал. При этом он положил кассету, отданную ему мажордомом, под подушку.

Поначалу он никак не мог толком уснуть: какие-то видения сменялись в его голове воспоминаниями о том, что происходило наяву на отцовской вилле, потом они уступали место образам, которые мерещились ему в бреду после чудесного спасения из бассейна. В общем, по-настоящему он уснул лишь через пару часов после того, как лег. Проснувшись, он почувствовал себя намного лучше. Первым делом он наведался на кухню. Ничего готового он там не обнаружил, но организм настойчиво требовал заполнить желудок чем-то съедобным. Покопавшись в буфетах и в холодильнике, он достал несколько консервных банок, содержимого которых хватило, чтобы вернуть ему вкус к жизни и вновь пробудить интерес к фильму, ставшему причиной его позорного изгнания из Сересас.

Первые кадры фильма были окрашены в традиционные для старых лет тона сепии. Через несколько секунд к ним стал примешиваться желтоватый оттенок какого-то непонятного происхождения, не свойственный ни стилю эпохи, ни самой технике обработки пленки в те далекие годы.

– Это еще что такое? – спросил он сам себя, дожевывая импровизированный завтрак.

Титров у фильма не было, и действие начиналось с первых же кадров: на экране появилось изображение большого парусного корабля, галеона. Судно боролось с ветром и штормовым морем. Огромные волны сносили корабль в левую сторону экрана. Иногда казалось, что судну удается продвинуться вперед и преодолеть порывы встречного ветра, но очередная волна вновь отбрасывала его назад, а через некоторое время штормовой порыв сорвал с мачт большую часть парусов. Реализм, с которым была снята эта сцена, не мог не поразить даже Антонио, не особо сведущего ни в истории кинематографа, ни в технике комбинированных съемок.

– Не может быть, чтобы все это было по-настоящему, – сказал он вслух. – Наверняка снимали макет в каком-нибудь бассейне. И все-таки чего стоят одни только эти молнии, сверкающие в небе! А как потрясающе реалистично сняты волны! И главное – люди, матросы на палубе, привязанные к мачтам. Не может же быть, чтобы…

С каждой секундой Антонио удивлялся все больше и больше. Он то и дело останавливал кассету, увеличивал изображение, насколько возможно, и все больше убеждался в том, что на экране перед его глазами не куклы, а настоящие живые люди, которые привязываются веревками к мачтам, чтобы их не смыло за борт, и отчаянно борются за свою жизнь.

В следующей сцене корабль предстал с почти сорванными парусами и поломанными реями. Море все так же бушевало, а на палубе уже не было некоторых членов команды из тех, что мелькали на экране в начале фильма. Неуправляемый корабль дрейфовал в сторону торчащих из воды скал, появившихся в правом углу экрана. В это мгновение изображение на несколько секунд исчезло. Ощущение было такое, что человек, стоявший за камерой, прикрыл объектив не то рукой, не то заглушкой. Антонио на всякий случай перемотал пленку, чтобы проверить, не является ли этот дефект следствием какой-то неисправности магнитофона. Нет, ошибки не было: отсутствие изображения на экране было следствием его отсутствия на самой пленке. Провал в фильме был сродни провалу в памяти. В следующей сцене корабль был показан уже севшим на рифы. Море к этому времени почти успокоилось. На судне не осталось ни единой целой снасти, все паруса были изорваны в клочья, не хватало даже части мачт. В кадре не было видно ни одного живого человека. Изображение покинутого корабля можно было смело называть аллегорией человеческой трагедии.

Антонио подумал, что на этом фильм и заканчивается. К его немалому удивлению, это оказалось не так: на пустой палубе выброшенного на рифы корабля стали появляться люди, укрывавшиеся во время шторма в трюмах. Теперь они поднялись на палубу, чтобы вдохнуть свежего воздуха и узнать, в каком состоянии находится судно. В общей сложности Антонио насчитал шесть человек, которые без особого энтузиазма принялись разбирать сорванные снасти и скреплять между собой сломанные мачты и реи. Затем настала очередь поднимать припрятанные запасные паруса и скреплять воедино куски парусины, которые разорвал штормовой ветер. Очередная сцена была посвящена наведению порядка на палубе и сжиганию собранного мусора и мелких обломков такелажа. Перед тем как поднести факел к груде мусора, оставшиеся в живых члены экипажа спустились в трюм. Судя по всему, корабль получил большую пробоину, потому что в каждом следующем эпизоде он опускался в воду все глубже и глубже. Вновь поднявшиеся на палубу члены экипажа вытащили из трюма завернутого в кусок парусины покойника.

Матросы положили этот кокон на палубу, и один из них поднес факел к груде мусора. Импровизированный погребальный костер стал быстро разгораться, но от него Повалил такой густой черный дым, что изображение на экране на некоторое время вновь пропало, скрытое этой дымовой завесой. На этот раз Антонио не стал проверять исправность аппарата, а просто подождал, когда появятся кадры новой сцены. Это случилось очень быстро, буквально через несколько секунд. В очередном эпизоде двое матросов начали распутывать стягивавшие тело покойника веревки и разматывать парусину, в которую он был завернут. Их движения были предельно аккуратными, а лица – торжественными и почтительными. Наконец из-под ткани появилось тело какого-то человекообразного создания – довольно высокого и со странным скелетоподобным телосложением. Антонио остановил воспроизведение и увеличил, насколько возможно, интересовавший его фрагмент кадра. Изумлению его не было предела: готова лежавшего на палубе мертвеца имела одно весьма редкое и более чем характерное отличие – неестественно длинный нос покойного заканчивался так хорошо знакомым Антонио острым кончиком. В общем, сомнений не оставалось: покойник, которого должны были вот-вот сжечь на палубе полузатонувшего галеона, был не кто иной, как Пиноккио.

Антонио все звал и звал отца, нетерпеливо врываясь в многочисленные комнаты их огромной столичной квартиры. Он хотел рассказать обо всем, что с ним произошло, а главное – пожаловаться на дерзкое поведение мажордома в Сересас. Ему хотелось выяснить, какой тайной властью обладает этот человек, который так бесцеремонно заставил его дать клятву никогда больше не приезжать в поместье, владельцем которого Антонио являлся практически наравне с отцом. В какой-то момент Антонио решил было, что отца нет дома, но тот наконец услышал призывные крики сына и вышел на порог той комнаты, которую обычно использовал как проявочную лабораторию.

– Что это ты так разорался? С ума сошел?

Антонио прервал отца:

– Папа, мне нужно с тобой поговорить. Нет, с ума я не сошел, но напуган и сбит с толку изрядно. Ты должен мне помочь, иначе я даже не знаю, что делать дальше.

Эти слова были произнесены так взволнованно и искренне, что не могли не произвести впечатление на старого комика. Он закрыл за собой дверь в студию и провел сына в уютную гостиную, располагавшуюся в северной части квартиры, где усадил в кресло и налил ему рюмку какого-то редкого ликера, который актеру присылали по специальному заказу из-за границы. Вторую рюмку он наполнил для себя.

Несколько секунд Антонио молчал. Нет, он и не думал скрывать от отца что-либо, просто ему никак не удавалось решить, с чего начать. Он чувствовал, что вместе с друзьями попал в какую-то липкую паутину и тот, кто сплел эту сеть, вот-вот должен явиться по их души.

– Папа, я больше никогда не смогу поехать в Сересас, – с глубокой печалью в голосе сказал он, понимая, что эти слова не могут не удивить отца. – Твой слуга, Хоакин, выставил меня оттуда раз и навсегда. Нет, нет, не перебивай, дай мне договорить, – поспешно проговорил он, видя, что отец собирается что-то сказать. – Я боюсь сбиться, и тогда у меня уж точно не хватит духу рассказать тебе все от начала до конца.

Старый актер почувствовал, насколько взволнован Антонио, молча кивнул и приготовился слушать столько, сколько будет нужно. Антонио закрыл лицо руками и, помолчав, продолжил подробный рассказ обо всем, что произошло с ним и с его друзьями за последнее время. Признание было подробным и совершенно искренним. Рассказывая о странных вещах, происшедших с ним в Сересас, и не поддающемся логическому объяснению поведении мажордома, он даже показал отцу небольшой шрам на руке, оставшийся после того, как ему пришлось поклясться на крови. Время от времени речь Антонио становилась сбивчивой, а иногда он даже начинал заикаться от страха и волнения. Звездный актер мексиканского кино слушал своего сына, не перебивая. Он впился глазами в Антонио и жадно ловил каждое его слово.

– Но это еще не все. Понимаешь, папа, я ведь поехал в Сересас, чтобы порыться в твоей коллекции фильмов. Я уже нашел было то, что искал, но эту находку вырвали у меня прямо из рук. Мои друзья сейчас далеко отсюда, да и не могу я полностью полагаться на них. У меня нет никого, кроме тебя. Отец, я тебя никогда ни о чем не просил, но сейчас мне нужна твоя помощь.

Антонио сверлил отца глазами, ожидая теплого и сердечного родительского ответа на свои мольбы. Тем не менее старый актер продолжал молча смотреть на сына, словно специально давая ему возможность выговориться. Антонио действительно рассказал ему правду, но пока что – не всю. Вплоть до этого момента он не касался самого важного – ни словом не обмолвился о черепе и уж тем более о том, что этот странный предмет, одно упоминание о котором вызывало столь неожиданную реакцию у многих людей, находится не где-нибудь, а в их с отцом квартире, в одном из нескольких замаскированных семейных сейфов.

– Раньше ты никогда не интересовался ни моими ролями, ни моей коллекцией, а теперь, увидев что-то необычное, может быть, даже сверхъестественное, прибегаешь домой в слезах, как маленький мальчик. Говори честно, где сейчас этот загадочный фильм и, самое главное, где череп? Если он где-то здесь, то покажи мне эти останки ожившей куклы.

Услышав эти слова, Антонио вздрогнул. Судя по всему, отец вовсе, не собирался успокаивать его, но это бы еще полбеды. Как выяснилось, старик прекрасно знал о существовании некоей таинственной пленки и, более того, ничуть не удивился присутствию в его доме носатого черепа. Понимая, что отпираться и выкручиваться дальше бессмысленно, Антонио встал с кресла и сказал:

– Прошу тебя, пойдем со мной. Я тебе кое-что покажу. Надеюсь, эта вещь станет ответом на многие твои вопросы.

Не произнеся больше ни слова, он прошел в отцовский парадный кабинет, где за типичным для мексиканского жилища домотканым ковром, висевшим на стене, находился самый большой в квартире сейф. В глубине металлического шкафа и лежал череп Пиноккио с того самого дня, когда Антонио привез его с Гаити.

Молодой человек не стал делать вид, что не знает шифра, и уверенными движениями набрал нужную комбинацию цифр. Тяжелая железная дверь отворилась, и Антонио, не пугаясь, сделал шаг в темноту – в глубину огромного, в рост человека, металлического шкафа. Он отодвинул футляры с драгоценностями, которые не увезла с собой мать, и вынул из-за них лежавший на полке полиэтиленовый пакет. Обернувшись, Антонио вздрогнул от удивления: за те секунды, что он искал череп, отец успел здорово измениться. Сейчас старый актер стоял у двери сейфа, распрямившийся и напряженный. Ни дать ни взять оловянный солдатик.

Антонио сделал вид, что не заметил ничего странного, и прошел к большому письменному столу. Без лишних предисловий он вынул носатый череп из мешка и водрузил на стол.

Костная ткань может выглядеть по-разному в зависимости от освещения и от тех условий, в каких она хранилась, включая и состав почвы, в которой происходило разложение мягких тканей мертвого тела. С того времени, как Антонио видел череп в последний раз, тот успел измениться: его теменная часть и раньше была неестественного, зеленоватого цвета, что свидетельствовало о влажной почве, в которой долгое время находились останки. Но сейчас эти кости приобрели еще более темный, густо-зеленый оттенок, словно их только что вынули из довольно глубокой могилы. Придумать этому странному явлению сколько-нибудь правдоподобное объяснение Антонио не смог, да и не стал уделять этому факту большого значения. В конце концов, по сравнению с остальными тайнами, так или иначе связанными с черепом, изменение его цвета не представлялось первостепенно важным.

– Вот, посмотри на него, – обратился Антонио к отцу. – Попробуй сам разобраться, что это за диковина.

Актер взял череп в руки точно таким же движением, как это сделал Антонио в доме старухи Лурдель. Он поднял странный предмет на уровень глаз й некоторое время молча рассматривал его со всех сторон. Длинный носовой отросток по-прежнему был основной отличительной чертой этого черепа, но далеко не единственной. На этот раз Антонио удалось разглядеть то, чего он не замечал раньше: цвет, текстуру поверхности кости, неприветливое, даже злобное выражение пустых глазниц. С черепом явно происходили какие-то небыстрые, но все же заметные изменения, словно он пытался восполнить отсутствующие мягкие ткани на своей поверхности.

– Если это известно Хоакину, то и все остальные уже знают, – негромко сказал актер, не отводя взгляда от черепа.

Антонио вопросительно посмотрел на него, не понимая, о каких «всех» идет речь.

– Ты хочешь сказать, что Хоакин выставил меня из Сересас из-за этого? – неуверенно спросил он.

– Конечно, из-за чего же еще. Он, кстати, не вручил тебе напоследок один старый фильм, в котором есть эпизод, где сжигают большую деревянную куклу? Если это так… в общем, можешь воспринимать это как предупреждение.

– Папа, но ведь… – взмолился Антонио. – Пойми, отступать уже поздно. Мои друзья ведут активные поиски, и я тоже хочу узнать всю правду об этой странной штуковине.

– Мой тебе совет, – неожиданно строго проговорил актер, – забудь обо всей этой истории, а я позабочусь о черепе. Поговори со своими друзьями, постарайся убедить их, что не нужно ничего искать и ни до чего докапываться. Скажи, что продал череп, что у тебя его нет, чтобы они отвязались от тебя со своими глупостями. Пойми, нельзя тревожить мертвых.

Антонио не верил своим ушам: как же так, неужели отец мог проявить себя таким трусом без всяких на то оснований? Что могло заставить его так испугаться? На самом деле такое поведение отца лишь еще больше убедило его в важности этой случайной находки. «Ну уж нет, – подумал он, – я от этого Пиноккио так просто не отстану. Рано или поздно я найду всему объяснение».

Много дней после свадьбы Марк Харпер провел в постели. Он пребывал в полусознательном состоянии, ничего не говорил и лишь время от времени открывал глаза и видел перед собой любящее и обеспокоенное лицо молодой супруги. Марк потерял сознание перед умывальником в мужском туалете. В состояние оцепенения его привело то, что он увидел в зеркале. Три тетушки Слиммернау, те самые, которые помогли ему найти дверь в туалет, обнаружили молодого человека лежащим на полу – бледным и словно окоченевшим. На лице его застыло выражение изумления и ужаса. Узнав, что на жениха внезапно обрушилась какая-то неведомая болезнь, гости быстро разошлись с банкета, причем многие даже не успели поздороваться со своим новым родственником. В последующие дни Марк не раз с сожалением вспоминал об этом. С молодыми оставались лишь родители Ады Маргарет и самого Марка. И те и другие помогали молодой жене ухаживать за так внезапно занемогшим супругом. Относительно причин этой напасти все сошлись во мнении, что Марк просто выпил слишком много и непривычный к такому воздействию организм отреагировал тем, что впал в ступор, из которого Марку пришлось выходить очень долго – несколько недель. Мать Марка, у которой вдруг проявилось материнское чутье на неприятные последствия происходящего, попыталась уговорить Аду, чтобы та позволила увезти больного в дом его родителей. Но все эти разговоры ни к чему не привели. Ада с понятным рвением взялась исполнять обязанности заботливой жены по уходу за больным мужем, и во избежание ненужных ссор и опасаясь испортить еще толком не сложившиеся отношения, миссис Харпер уступила невестке и уехала домой, мучимая мигренью и каким-то смутным беспокойством. Разобравшись с гостями и родителями, Ада вздохнула с облегчением и перевезла Марка в свой дом в Ковент-Гардене. Молодой супруг был уложен в постель, а вызванный врач констатировал болезненно неадекватное состояние пациента, выраженное в пассивной форме и вызванное сильным отравлением жидкостями, содержащими этиловый спирт. С точки зрения медика, главным лекарством в таком случае было время. Время, помноженное на спокойствие и благоприятную психологическую обстановку, в сочетании с препаратами, выводящими из организма продукты интоксикации, должно было дать положительный эффект. В общем, врачебные прогнозы выглядели весьма оптимистично. Ада, естественно, решила не оставлять мужа в таком состоянии одного. Перед свадьбой они вместе планировали, как проведут медовый месяц в путешествиях по разным странам – понятно, с учетом пусть и объединенных, но далеко не безграничных финансовых возможностей. К сожалению, эти романтические планы уступили место бессонным ночам, которые Ада проводила, сидя рядом с мечущимся в бреду Марком. По всей видимости, к алкогольному отравлению добавилось и сильнейшее психологическое напряжение, в котором Марк пребывал несколько месяцев перед свадьбой. Слушая полубредовые рассказы Марка, Ада гораздо лучше узнала его и оказалась посвящена практически во все тайны, которые он прятал в самых дальних уголках подсознания. Она узнала во всех подробностях и о посетителях с того света, навещавших Марка в читальном зале библиотеки. Так, например, Сатис-хаус он расписал ей во всех подробностях в одну тяжелую ночь, когда Аде казалось, что с нею рядом в комнате находится лишь полуживое тело, в то время как его душа обходит уголок за уголком старинный английский особняк, описанный Диккенсом. Время от времени Ада впадала в отчаяние: по всем расчетам, Марк уже должен был чувствовать себя лучше, но процесс выздоровления затягивался на неопределенное время. По прошествии недели она попросила некоторых родственников – тех, кому доверяла больше других, – чтобы они заглянули к ней и пообщались с Марком, все еще не встававшим с постели. Она надеялась, что это станет для него источником если не положительных эмоций, то хотя бы информации, которая сможет заинтересовать его и склонит душу и разум к тому, чтобы проводить большую часть времени в реальном мире, а не ускользать все дальше и дальше в непознанные глубины мира сверхъестественного и потустороннего.

Среди приглашенных помочь в лечении Марка, естественно, был и дядя Пол, энтомолог. Впрочем, очередь до него дошла не сразу. Лишь на третью неделю Ада Маргарет, уже терявшая надежду, позвонила человеку, который, сам того не зная, стал связующим звеном между двумя людьми, полюбившими друг друга. Дядя Пол не заставил себя долго упрашивать и явился в гости по первому же звонку Ады. Он был братом матери Марка и уже выдержал много разговоров с сестрой, почти убедившей его хотя бы из вежливости побывать у больного. К тому времени, как ему позвонила Ада, уважаемый энтомолог созрел для визита и принял приглашение сразу же. На самом деле дядя Пол был человек нелюдимый, старавшийся лишний раз не появляться в обществе и очень занятой. Он день и ночь торчал в лаборатории, а единственной его публичной активностью были лекции для студентов и научное руководство молодыми учеными, большей частью столь же малообщительными, как и он сам. Он был высокий, худощавый, с довольно длинными волнистыми волосами и в очках. Цвета его глаз толком никто не знал, потому что стекла-«хамелеоны» придавали им любой оттенок в зависимости от освещения. Все костюмы у него были неопределенного серого цвета, и это однообразие, подчеркнутое неизменной стрижкой не то седых, не то бесцветных волос, придавало его облику некоторую стильность и даже элегантность. Единственным ярким штрихом в его сером одеянии была крохотная заколка, которую он носил на пальто. Она представляла собой силуэт маленькой бабочки с ярко-алыми крылышками. Контуры крыльев, тельце насекомого и сама булавка были сделаны из золота. Эту изящную вещицу энтомологу подарили его младшие коллеги по случаю сделанного им научного открытия. Достижение Дяди Пола принадлежало к разряду открытий, о которых не пишут в газетах и не сообщают по телевидению, но которыми их авторы заслуженно гордятся в узком кругу просвещенных коллег.

В доме у новобрачных дядя Пол вел себя гораздо менее официально, чем обычно. Марк в своем привычном полусне, казалось, понимал, что рассказывал ему энтомолог, и бормотал в ответ нечто не совсем бессвязное. Ада совершенно не ожидала столь явного терапевтического эффекта от визита смурного и неразговорчивого родственника. Довольная и вновь обретшая ускользнувшую было надежду, она поцеловала мужа в лоб и сказала:

– Дорогой, все будет хорошо, вот увидишь.

В какой-то момент она вышла из комнаты, чтобы подготовить лекарство и шприц для очередной инъекции. Воспользовавшись ее отсутствием, Пол наклонился к больному и негромко, но отчетливо сказал:

– Бедняга Марк, не знаю, что с тобой случилось, но уверен, что такие шутки не в твоем духе. Если ты меня слышишь, дай знать, а если сможешь, попытайся попросить о том, что тебе нужно и о чем ты не станешь просить даже собственную жену. Что я могу для тебя сделать?

Марк поморгал, как будто полностью понял слова Пола. Судя по всему, у него просто не было сил ответить словами. Поняв, что происходит с племянником, Пол наклонился еще ближе и сказал: