Текст книги "Флорентийские маски"

Дизраэли был не единственным покойным посетителем библиотеки, помогавшим Марку в его поисках. Как-то раз Марк пришел в музей ближе к вечеру, когда на улице шел проливной дождь. Он настолько промок, что ему пришлось некоторое время постоять около батареи, чтобы дождаться, когда из его ботинок наконец перестанет течь вода. Потеряв чуть ли не целый час, он все-таки смог пройти на свое почетное рабочее место. Через некоторое время к нему неожиданно подошел молодой человек с голубыми полуугасшими глазами, в пиджаке в полоску и с белой веревкой на шее. Естественно, молодой человек был мертвецом: это оказался не кто иной, как Чарльз Диккенс, которого трудно было не узнать хотя бы по характерно всклокоченным кудрявым волосам. Бледной рукой, пальцы которой были цвета ирисов, Диккенс взял ручку Марка и написал на странице его тетради два слова: «Сатис-хаус».

В первый момент Марк не понял смысла этого послания. Ему даже показалось, что автор «Дэвида Копперфильда» намеревается сбить его с толку, направить его энергию на исследование своего самого загадочного произведения, как будто ему было мало груды критических статей, книг и исследований, написанных о его прозе. Харпер решил и сам прикинуться безответным мертвецом, которому простительно не обратить внимания на предложение столь уважаемого покойника, как Диккенс. В тот день у него по плану было намечено штудирование объемистого труда, посвященного костюмам тосканских крестьянок, которые они надевали на праздник Весны. Он представил себе родной поселок Джеппетто, окруженный пшеничными полями, и вспомнил, что жители деревни прозвали старого плотника «Полентиной» за ярко-желтый цвет его парика. Согласно сказке Коллоди, одного этого слова было достаточно, чтобы привести Джеппетто в ярость: оно означало большую миску, до краев наполненную полентой – ярко-желтой кашей из кукурузной муки. Марк пытался найти в этом слове ключ, которым можно было бы заново открыть для себя книгу или же мысленно построить целый дом – наподобие того, что выстроил для себя Диккенс под названием «Сатис-хаус».

В ту ночь Марк долго не мог заснуть. Воспоминания об унылом доме из романа «Большие надежды» оживали в его памяти с постоянством и методичностью ночного кошмара. Самому Марку в детстве тоже пришлось пролить немало слез в доме, не знавшем ни нежности, ни ласки и оставившем в его душе самые мрачные впечатления. Час шел за часом, и память Марка отбрасывала лишние, ненужные в ту ночь воспоминания, выстраивая в его сознании совершенное, как в зеркалах Мирами, отражение событий, некогда действительно имевших место в его жизни.

Тот дом казался пустым и давно заброшенным; в то же время внутри его все было приведено в какой-то неестественный и неживой порядок. Бабушка Марка, овдовевшая за много лет до рождения внука, всегда приветствовала мальчика улыбкой – тем самым движением губ, которое никогда не выходило за рамки элементарной вежливости. Еще подходя к дому, Марк видел в окне силуэт бабушки, которая неспешно поднимала руку в знак приветствия и столь же неторопливо опускала ее. Перед тем как подойти к крыльцу бабушкиного дома, Марк всегда должен был привести себя в порядок и почему-то обязательно высморкаться. Прямо с порога ему бил в нос резкий запах одеколона. В доме бабушки всегда царил полумрак, но Марку казалось, что он вполне мог бы ориентироваться и в полной темноте, двигаясь просто по запаху. Едва служанка открывала дверь в гостиную, как Марк физически ощущал на себе холодный стальной взгляд, подходивший скорее не пожилой женщине, а офицеру, участвовавшему во многих войнах. Естественно, в этом доме не позволялось ни бегать, ни громко говорить, ни прикасаться к каким-либо вещам, облагодетельствовавшим мир самим фактом своего существования. Никто и никогда вслух не говорил ему об этом, никто не зачитывал правил поведения, но Марк почему-то всегда знал, что от него здесь ждут именно этого. Мать вводила его в гостиную, сажала за стол и прощалась, предварительно одарив сухим, как дамасский ковер, поцелуем: «Завтра я за тобой зайду. Веди себя хорошо и слушайся бабушку. Не забывай, что у нее больное сердце». Марк оставался сидеть в гостиной, тщетно лелея надежду, что на этот раз время пролетит быстрее, чем показывают стрелки часов. А еще он всегда мечтал, чтобы бюст дедушки, которого он при жизни никогда не видел, одним своим присутствием не требовал от него еще более вышколенного поведения, чем можно ожидать от нормального, хорошо воспитанного ребенка.

Бабушка появлялась в гостиной лишь после того, как за матерью закрывалась дверь. Слушать разговоры между ними ему было категорически запрещено. Марк даже и представить себе не мог, о чем таком важном могли говорить две женщины и какие тайны требовалось так тщательно скрывать от детских ушей. При этом уши росли у Марка, как нос у Пиноккио, стоило ему хотя бы случайно услышать обрывки фраз, которыми обменивались мама и бабушка. Слух у него обострялся, и чем более тихим шепотом переговаривались женщины, тем отчетливее он слышал их речь и тем более образно интерпретировал для себя их разговор, порой казавшийся ему просто набором мудреных и ничего не значащих слов. Отношения между мамой и бабушкой нельзя было назвать сердечными. Женщины были настолько разными, что сам факт их спокойного и вежливого общения являлся торжеством терпимости и смирения со стороны каждой. Несмотря на недостаток взаимопонимания, мать Марка навещала старую женщину с завидной регулярностью – не каждая родная дочь ведет себя так учтиво по отношению к матери. Эти визиты обычно продолжались не дольше часа, но повторялись раз, а то и два в неделю. Марк часто умолял маму забрать его с собой и не оставлять у бабушки ночевать, но мать была непреклонна: внук должен радовать бабушку своим присутствием, послушанием и хорошим поведением. Кроме того, оставаясь у бабушки, он должен чувствовать, как сильно она его любит.

Особенно тоскливыми и унылыми были ночи, проведенные в этом доме. Бессонница, заработанная еще тогда, в детстве, сопровождала Марка всю жизнь как амулет. Спал он даже не в самом доме, а в небольшой каморке, оборудованной в полуподвальной пристройке под примыкавшей к дому террасой. Попасть туда можно было, спустившись по лесенке в конце коридора. Эта лесенка была своего рода границей между внутренней, жилой частью дома и внешним миром. По вечерам, несмотря на то что в каморке уже было очень холодно, Марк умолял бабушку не закрывать ставни. Звезды, которые можно было видеть сквозь стекла, пусть даже подернутые инеем, были его товарищами, не дававшими совсем впасть в уныние от ощущения полного одиночества. Бабушка обычно уступала этому капризу плохо воспитанного ребенка, и Марк, лежа в кровати, ловил глазами чуть заметный свет, проникавший сквозь окна. Ему нравилось разглядывать едва проступавшую на белых простынях тень от поднятых на фоне окна рук. Он прекрасно знал, что плакать и просить бабушку остаться с ним хотя бы ненадолго бесполезно. Погасив свет во всем доме, она ложилась спать и никогда не вставала с постели до самого утра. Эти кошмарные ночи изуродовали воображение Марка, создавшего для себя целый мир, населенный какими-то чудовищами. Он выковывал этих монстров из темноты – одного за другим, ночь за ночью. Даже теперь, став взрослым, он по-прежнему боялся просыпаться в темноте и, чтобы избежать очередного приступа безотчетной паники, крепко зажмуривал глаза.

«Сатис-хаус» вымарал практически все воспоминания о его детстве. Но образ бабушкиного дома, столь похожего на описанный Диккенсом в романе о Пипе, оставался живым и ярким, как тогда, в далекие детские годы. Он по-прежнему был населен мрачными привидениями, упорно не желавшими покидать насиженные места. В нем по-прежнему были комнаты, где дыхание давно умерших людей, похожее на холодный сквозняк, от которого вздрагивает и гаснет пламя свечи, ощущается сильнее, чем присутствие живых.

Бабушкин дом был продан уже больше пятнадцати лет назад. После ее смерти дом сначала надолго заперли и лишь спустя какое-то время поделили мебель между наследниками, превратив опустевшее пространство в подобие могильной ямы. Это ощущение пустой гробницы, явно приготовленной не для одной бабушки, также осталось с Марком на всю жизнь. Время от времени, прогуливаясь по окрестностям, Марк подсознательно сворачивал на улицу, ведущую к бабушкиному дому, и останавливался, разглядывая перекрашенные новым владельцем фасад, двери и окна. В такие минуты уныние и печаль, приводившие его к ненавистному дому, становились особенно сладостными. В знакомых мутных стеклах проступали седые прожилки прошлого, а на прощание Марк видел взмах безмолвной и бесплотной, как крыло голубки, руки. Точно так же – беззвучно и бесстрастно – махала ему вслед бабушка.

Два слова, записанные в его дневник призраком Диккенса, произвели на Марка неприятное впечатление. Нет, он не перестал ходить в читальный зал и даже не изменил уже ставшего привычным расписания, но с тех пор чувствовал себя в стенах музея не так уютно, как раньше. Несмотря на изменившуюся для него атмосферу, Марк все же сумел преодолеть свое внутреннее беспокойство и упорно продолжал начатые поиски, пытаясь выбрать из казавшегося бесконечным каталога именно те книги, которые могли бы помочь ему найти ключ к мучившей его загадке. Очень быстро он осознал, что расхожая формула «кто ищет, тот найдет» есть не что иное, как пустая фраза, лишенная какого-либо реального содержания. Чем больше книг он прочитывал, тем больше склонялся к мысли, что пытается найти иголку в стоге сена. Его энтузиазм постепенно шел на убыль, но в тот день, когда он, казалось, уже готов был прекратить бесплодные поиски, судьба свела его с человеком, в корне изменившим взгляды Марка не только на предпринятую им экспедицию в прошлое, но и на его собственную жизнь. Звали этого человека Ада Маргарет Слиммернау. В жизни Марка она появилась словно ниоткуда – в один мартовский вторник, в тот момент, когда он закрыл большой том народных сказок, которые Итало Кальвино собрал в разных провинциях Италии. Марк даже не видел ни лица, ни силуэта женщины, а лишь неожиданно услышал произнесенные где-то неподалеку тихим, едва слышным шепотом слова:

– Мне очень нравится Караваджо, а вам?

Марк поднял голову и увидел рыжеволосую женщину. Непокорные, пышные, словно специально взбитые, кудри создавали вокруг головы незнакомки что-то вроде огненного нимба. Ее глаза цвета зеленого бутылочного стекла смотрели на мир дерзко и в то же время печально-задумчиво. На лице сохранились едва заметные коричневые точки, которые часто бывают видны на детской коже. Принято считать, что эти темные веснушки свидетельствуют о шаловливом характере ребенка, а сохранившись на лице взрослого, намекают на то, что человек так и не смог или не захотел до конца расстаться с детством. Прежде чем ответить на заданный вопрос, Марк на пару секунд отвел взгляд, а затем снова посмотрел на неизвестно откуда взявшуюся женщину.

– Я живописью не интересуюсь, да и вообще, если хотите поговорить об искусстве, то это не ко мне.

Он выпалил сию беспардонную ложь, как мальчишка, который безотчетно поднимает с земли камень и швыряет его в незнакомое окно просто так – чтобы посмотреть, что после этого будет. Сделал он это неспроста: слишком уж надоели ему нежданные гости из загробного мира. Марк и сейчас не мог с уверенностью сказать, кто стоит перед ним: женщина из плоти и крови или же какая-то просвещенная покойница, чей не успокоившийся дух нашел себе временное пристанище в стенах библиотеки, где эта рыжая, скорее всего, провела большую часть жизни.

Как выяснилось, одной нелюбезной фразы было недостаточно, чтобы сбить Аду с толку. Не обращая внимания на ответ Марка, она настойчиво продолжила начатый разговор:

– По-моему, вы сами не знаете, что ищете. Мне кажется, я могла бы вам помочь, если, конечно, вы позволите.

Марк почувствовал себя неуютно; он никак не мог взять в толк, почему незнакомка ведет себя так настойчиво и бесцеремонно. Решив прервать занятия раньше времени, он встал из-за стола и уже раскрыл было рот, чтобы попросить незваную собеседницу оставить его в покое. Предугадав намерение Марка, женщина сумела опередить его, пояснив причину своего появления:

– Прошу прощения, что не представилась сразу. Меня зовут Ада, и меня к вам направил Пол Харпер, ваш дядя. Я специалист – извините за столь самонадеянную характеристику – по итальянской народной культуре.

Услышав эти слова, Марк покраснел до корней волос. Несмотря на полумрак, царивший в дальнем углу читального зала, Ада заметила это и улыбнулась. После первого знакомства Ада встречалась с Марком в библиотеке еще несколько раз. Поначалу он не горел желанием посвящать ее в суть своих ученых штудий, потому что не без оснований опасался непонимания и иронических комментариев в свой адрес. В то же время с каждой встречей он все отчетливее понимал, что этой женщине можно доверить очень многое, если не все, и она готова понять любую его безумную затею и отнестись к ней совершенно серьезно. Двадцать шестого мая Ада Маргарет Слиммернау позволила себе назначить Марку свидание у нее дома – в особняке, находящемся прямо за Ковент-Гарденом. Добираться туда Марку нужно было на метро. Проезжая станцию за станцией, он все больше склонялся к мысли, что настало время открыться и рассказать Аде о том, с какой целью он регулярно и, увы, пока безрезультатно посещает читальный зал. Он не был на сто процентов уверен, что она не рассмеется и не прокомментирует его признание каким-нибудь убийственно ироничным замечанием. Тем не менее он готов был рискнуть. Ему даже не столько было важно, сможет ли Ада помочь ему в попытке разгадать тайну Пиноккио, сколько хотелось узнать, какова будет реакция на столь неожиданное его заявление. Выйдя из метро, Марк еще с четверть часа шел пешком по району, который за последние десятилетия превратился в настоящий туристский муравейник. Первые этажи зданий были сплошь заняты сувенирными лавочками, в которых продавались безделушки на любой вкус и кошелек. Некий налет изящества придавали этому району слонявшиеся по тротуарам актеры, декламировавшие, бубнившие себе под нос и почти выкрикивавшие самые разные шекспировские монологи. Многие из них вносили в тексты классика весьма значительные изменения. Кто-то делал это по причине плохой памяти, а кто-то просто читал себя вправе беспардонно осовременивать великого драматурга, подгоняя его произведения под реалии сегодняшнего дня.

Марк подал пару пенсов белому ангелу на ходулях, который без устали читал стихи и махал крыльями, пытаясь тронуть сердца публики – холодной, по-викториански безучастной к порывам творческой натуры. Миновав старинный рынок, Марк свернул на Элис-роуд и стал спускаться к Темзе. Было пять часов вечера, и яркое, но дипломатично скромное солнце пыталось не слишком привлекать к себе внимание и в то же время получить общественное признание. Ориентируясь по набросанному Адой плану, Марк прошел несколько кварталов и свернул в парк, вход в который украшали два огромных вековых дуба. С правой стороны от центральной дорожки, чуть в глубине, виднелась решетка, отделявшая общедоступную часть парка от частной территории, примыкавшей к вполне типичному лондонскому особняку – зданию неопределенного возраста, но вместе с тем легкоузнаваемого английского стиля. Две каменные колонны и маленькая лестница, выкрашенная белой краской, отделяли сад от входной двери. Чтобы попасть внутрь, Марку пришлось открыть калитку в решетке, окружавшей дом.

Естественное и уже привычное Марку обаяние Ады в тот момент, когда она открыла дверь, приобрело несколько более церемонный оттенок. Сам Марк замер на пороге в нерешительности, но затем все же смело шагнул вперед, повторяя про себя, что будет, как и намеревался, вести себя естественно, не разыгрывая никакой Роли. Ада проводила его в гостиную, оформленную в Одержанной цветовой гамме. Единственной вещью, которая выпадала из общего стиля, была большая репродукция «Вакха» Караваджо. Больше ни один предмет в комнате не привлекал к себе внимания. Ничто не вносило диссонанса в полную гармонию зеленого и розового – цветов, выбранных для обоев и обивки мебели.

– Хороший у вас район. Здесь так тихо. Да и дом замечательный.

– Спасибо, – ответила Ада. – Я считаю, что мне крупно повезло. Так здорово жить в центре города и в то же время в стороне от городского шума.

Несмотря на то что они были знакомы уже несколько месяцев, Марк так и не знал, живет ли девушка одна или с родителями. Торопиться с расспросами ему не хотелось, и он решил, что будет действовать по обстановке. Тем временем Ада предложила ему чай.

– В тот день, когда мы познакомились, я тебе соврал. На самом деле мне нравится и Караваджо, и искусство вообще.

– Это я уже поняла, – ответила она с несколько осуждающей интонацией, но вместе с тем с улыбкой. – И ты хочешь сказать, что это была единственная ложь за все время нашего знакомства?

– Честное слово. Не помню, чтобы говорил тебе какую-нибудь неправду. Впрочем… наверное, я все-таки позволил себе кое о чем умолчать… в общем, о том, с чем мне и самому трудно примириться.

Ада пригубила чаю и поставила чашку на стол. Марк следил за ее движениями как зачарованный. Сейчас, когда вела себя так, словно не замечала его робких намеков и признаний, она особенно нравилась ему.

– Я тебя прекрасно понимаю. У каждого есть какие-то секреты, которыми мы не спешим делиться с другими, даже с достаточно близкими людьми. Но наши тайны не должны становиться могилами, обрекающими нас на вечное молчание. Ты согласен?

– О, конечно, ты права! – поспешил ответить Марк, благодарный за доверительный тон разговора. – Я, например, не знаю, сколько тебе лет, как ты познакомилась с моим дядей. Я даже не спрашивал, почему он тебя ко мне направил. Мне это не так уж и интересно. Мне очень хорошо с тобой, нравится с тобой общаться и просто находиться рядом. Если честно, то я не понимаю, как раньше вообще жил без тебя.

Губы Ады очаровательно изогнулись в каллиграфически правильной улыбке. Марк почувствовал невыразимое удовольствие от того, какой эффект произвели его слова – совершенно искренние.

– Твой дядя мне много рассказывал о тебе, в первую очередь о твоем увлечении итальянской литературой, а также и о твоих путешествиях, и о твоих друзьях. Ты уж меня извини, но я тоже буду с тобой откровенна: судя по всему, я знаю о тебе больше, чем ты предполагаешь.

Эти слова ни в коем случае не стали неприятным сюрпризом для Марка. Наоборот, он почувствовал внутренний подъем, осознав, что его скромная персона, оказывается, может вызвать гораздо больший интерес со стороны девушки, чем он отваживался предполагать.

– Ада, как я уже сказал, я не все о себе рассказывал. Кое о чем я умолчал. Но сегодня я готов признаться: мне нужна твоя помощь. Передо мной оказалась головоломка, которую я никак не могу решить, несмотря на все усилия. Мои друзья отправились в поход в неведомое и продвигаются по намеченному пути все дальше и дальше. А я, как мне кажется, топчусь на месте. Боюсь, когда они пришлют мне новые отчеты о своих исследованиях, будет уже поздно. Антонио нашел загадочный фильм, считавшийся утраченным, Федерико стоит на пороге вступления в какую-то секту, а я сижу в библиотеке и делю свое время между чтением старинных книг и общением с призраками, которые мне являются. Чем больше я читаю, тем больше ухожу в сторону от предмета поисков. Если бы не ты, я бы за эти месяцы уже сошел с ума.

Ада встала с кресла и подошла к Марку, сидевшему обхватив голову руками и продолжавшему что-то сбивчиво рассказывать. С чисто женской верой в свои силы она провела ладонью по его волосам и негромко прошептала:

– Я тебе помогу. Я тебе буду всегда во всем помогать. – Эти слова она монотонно повторяла вновь и вновь нежным голосом.

Марк, словно по мановению волшебной палочки, успокоился, взбодрился и решительно сорвал крышку со своего ящика с химерами. Ада одним своим присутствием подтверждала важность и осмысленность взятой им на себя задачи. Через несколько секунд ему и самому уже казалось, что в жизни нет ничего более закономерного и естественного, чем попытка вырвать из мертвой хватки челюстей Пиноккио ответ на загадку его жизни и смерти.

Вспоминая и пересказывая события, предшествовавшие их знакомству, Марк одновременно приводил в порядок свои мысли, касающиеся их отношений на сегодняшний день, и даже заглядывал в ближайшее будущее. Принятое им решение, несомненно, должно было оказать влияние на грядущие события, равно как и на его отношения с друзьями. «Что ж, – думал он, – мне, наверное, все-таки удастся их немало удивить. Пусть они пока что вырвались вперед в гонке за разгадкой тайны носатого черепа, зато задуманный мною шаг неминуемо собьет их с толку и даст мне столь необходимую фору, чтобы наверстать упущенное время. И все же…» При этой мысли Марк испуганно вздрогнул; прежде чем говорить о чем-либо друзьям, нужно было заручиться согласием Ады на столь серьезный шаг. Со стороны Марка решение было принято, оставалось лишь воплотить его в словах. Он собирался сделать Аде предложение и, естественно, очень нервничал, потому что вовсе не был уверен даже не в ее согласии, а в том, что она даст ответ немедленно, сразу же, как только он произнесет столь важные слова. Хотя он не мог не понимать, что буквально с первых же встреч она вела себя так, как может вести только влюбленная девушка. При этом он никак не мог пожаловаться на недостаток деликатности с ее стороны. Свои нежные чувства она выражала предельно тактично, не вводя довольно робкого молодого человека в смущение. В общем, как-то так получилось, что в последнее время его больше всего волновали не столько перспективы развития их отношений с Адой, сколько собственные неудачи в исследованиях, которыми он занимался в библиотеке Британского музея. Марк устал носить в себе эту тайну и в порыве полного доверия выложил Аде начистоту все, что касалось злосчастной находки. Он рассказал, как вместе с друзьями наткнулся на странный череп, как Антонио, не скупясь, выложил за него немалую сумму. Череп так и остался в распоряжении Антонио, против чего Марк ничуть не возражал. Дело было даже не в том, кто из друзей отдал деньги за эту необычную вещь, а в том, что сам Марк поначалу не считал ее заслуживающей внимания. Рассказал он и о путешествии на Гаити, о походе через весь город к старухе Лурдель и о ее странном ремесле – подпольной торговле вещами, выброшенными морскими волнами на побережье. Ада, казалось, прониклась энтузиазмом незнакомых ей друзей Марка и слушала его рассказ с горящими глазами. Ее взгляд, весь облик выдавали в ней натуру авантюрную, не склонную строить жизнь по общепринятым правилам.

Одной встречей все не ограничилось. Марк приходил к Аде вновь и вновь и шаг за шагом посвящал ее в свои поиски, начатые много месяцев назад. Она неизменно внимательно выслушивала его, проявляя живейший интерес ко всем деталям. Лишь время от времени, когда Марк в очередной раз падал духом и, казалось, был готов бросить начатое дело, она позволяла себе произнести те же слова, которые слетели с ее губ во время первой их близкой встречи: «Я тебе помогу, я всегда буду тебе помогать». Она никогда не говорила, каким образом собирается ему помогать, но ее уверенность в своих силах была настолько обезоруживающей, что у Марка отпадала всякая охота просить каких-либо объяснений на этот счет. Постепенно чувство к Аде связало его по рукам и ногам. Первое открытое проявление его влечения к ней как к женщине не было случайным: наоборот, он Давно, еще с первых встреч в библиотеке, чувствовал, что их влечение взаимно. Однако всякий раз, когда они оказывались рядом, когда Марку приходилось подавать ей пальто или доводилось брать ее за руку, его охватывала внутренняя дрожь, парализующая тело. Первый открытый шаг навстречу сделала сама Ада: когда они впервые пили чай в ее гостиной под бледнотелым молодым Вакхом, она села рядом с Марком и без лишних предисловий и объяснений поцеловала его влажными от чая губами. Этот поцелуй зажег в Марке все то желание, что он копил в себе с упорством муравья. Страсть вспыхнула в нем как пламя и на миг высветила мир совершенно не таким, каким он привык его видеть. Ощущение было, будто ночную мглу прорезала яркая вспышка молнии. Сама рыжеволосая Ада, казалось, была соткана из огня – огня факелов и костров, освещающих долгие ночи индейских вождей и контрабандистов. Оба – и Марк, и Ада – ощущали себя заговорщиками, встречающимися украдкой под покровом ночи. Их тела слились в каком-то братском единстве, которого они так долго опасались, которое так долго скрывали и о котором так долго молчали.

Ада никогда не рассказывала о своей семье. Марку было лишь известно, что дом, в котором она жила, принадлежал не ей, а одному из ее многочисленных неженатых дядюшек. Время от времени Марк задавал ей вопросы о родственниках, и Ада вроде бы даже отвечала, но в результате всех этих разговоров он так и не получил никаких конкретных сведений, которые позволили бы ему хоть немного сориентироваться в хитросплетениях отношений семьи Слиммернау – судя по всему, весьма многочисленной. По-видимому, Ада принадлежала не к среднему классу. По манере одеваться, говорить было понятно, что если ее предки когда-то и жили не в Лондоне, а в провинции, то это было очень давно, много поколений назад. Сама Ада стала для Марка такой же неотъемлемой частью Лондона, как тауэрские вороны или набережная Темзы, неспешно несущей свои воды через город в предрассветный час.

Марк не настаивал на подробных расспросах и с уважением относился к той дистанции, которую Ада установила между ними с самого начала. Лишь однажды, в ноябре, накануне праздника, которым отмечается раскрытие «порохового заговора» Гая Фокса, Ада сделала признание, которое не могло оставить Марка равнодушным:

– Один из моих предков был знаком с Гаем Фоксом и настоятельно советовал ему не пытаться осуществить свой безумный план. К сожалению, тот его не послушал и вскоре был повешен – ни дать ни взять Пиноккио, которому как-то раз пришлось целую ночь провисеть в петле, балансируя между жизнью и смертью.

Марк хотел было продолжить разговор на эту тему, но попытки оказались напрасными. Ада убежала в темноту и занялась разжиганием огромного костра, сложенного в виде старинного замка. При этом она то смеялась, то хмурилась, отчего ее лицо, обрамленное огненно-рыжими волосами, само становилось похожим на сполохи пламени, которые то затихают, то вновь разрывают в клочья тьму и тишину.

После знакомства с Винченцо де Луккой и его дочерью воодушевленный Федерико продолжил поиски с новыми силами. Он был уверен, что идет по верному пути и вот-вот сумеет раскрыть столь взволновавшую его загадку. Он продолжал вести положенные занятия в университете, но в его отношениях со студентами и коллегами появилась некоторая отстраненность, которую окружающие вскоре стали воспринимать как внешнее проявление глубоко скрываемой молодым преподавателем депрессии. Общавшиеся с Федерико люди замечали, что время от времени он словно выпадал из разговора, и по его отсутствующему виду было понятно, что мысленно он находится где-то далеко, за много километров или же веков от собеседника. В каком-то смысле дело обстояло именно так – Федерико хоть и не страдал депрессией в общепринятом смысле этого слова, но вполне отдавал себе отчет, что действительно стремится внутренне отдалиться от окружающей его реальной жизни. Порой отсутствующим взглядом дело не ограничивалось, и он в разговоре с кем-нибудь из знакомых мог просто замолчать, не ответив на очередной вопрос. Опять же первое время коллеги списывали это на усталость и природную рассеянность, свойственную некоторым ученым вне зависимости от их возраста. Но такие минуты отсутствующего молчания стали повторяться все чаще и чаще. В итоге Федерико своим поведением сумел убедить друзей и коллег, что его мучают какие-то серьезные внутренние переживания, не позволяющие ему целиком и полностью посвятить себя работе и просто нормальной жизни. Его будто похищала некая колдовская сила, вырывая молодого преподавателя из привычного пространства и того времени, в котором ему выпало жить. До поры до времени университетские знакомые Федерико деликатно старались не замечать странностей в его поведении, но один случай заставил всех всерьез озаботиться его психическим состоянием.

После занятий Федерико вместе с друзьями по факультету частенько заходил в одно кафе на Корсо Тин-тори. Здесь образовался своего рода кружок по интересам. Собравшиеся после работы ученые и преподаватели говорили о политике, о текущих делах и при случае не упускали возможности обсудить какие-то слухи, касавшиеся ситуации в университете или за его стенами. Федерико не входил в число блестящих ораторов, но его выступления в ходе этих дискуссий всегда выслушивались коллегами с нескрываемым уважением и интересом. Говорил он немного, но всегда взвешенно и к тому же обладал отличным чувством юмора. Его ироничные замечания не оставляли равнодушными ни его сторонников, ни оппонентов. Федерико был известен как человек верующий, истинный католик, разделяющий убеждения левого крыла христианских демократов. Однако это не мешало ему, прикрываясь артистично закамуфлированным цинизмом, разглагольствовать о романтических химерах, предлагающихся обществу в качестве разгадки некоторых тайн новейшей итальянской истории. Пожалуй, любимой темой подобного рода выступлений Федерико было убийство Альдо Моро. Он рассматривал это трагическое событие с совершенно неожиданной точки зрения, переворачивавшей с ног на голову все известные толкования и гипотезы. По мнению Федерико, план этого громкого убийства не был порождением ни мафии, ни каморры, ни даже привычно обвиняемого во всех грехах Ватикана. Этот заговор был организован той мощной и древней силой, которая в современной Италии предпочитает держаться в тени, не демонстрируя своего могущества. Преподаватель античной истории и латыни Лоренцо Бьяджини поднял на смех теорию Федерико, как и все публикации, так или иначе рассматривавшие возможность воздействия на современную итальянскую политику каких-то тайных организаций, чья история уходит корнями в далекое прошлое:

– Чем-то ты мне напоминаешь профессора Эко. Это он представляет мир как своего рода параболическую антенну, которую настраивают некие тайные силы капитализма, рядящиеся в тоги древних тайных обществ.