Текст книги "Флорентийские маски"

– Ты все-таки скажи, зачем ты туда собрался? Надеюсь, не для того, чтобы устроить очередную многодневную оргию с алкоголем и наркотиками!

– Видишь ли, – ответил Антонио, демонстрируя умение держаться в роли, достойное профессионального драматического актера, – мне не нужно ехать на твою виллу, чтобы заняться тем, что ты описал так емко и образно. Я хотел бы покопаться в твоей коллекции фильмов и посмотреть кое-какие картины с твоим участием.

Старому актеру пришлось применить все свои навыки и опыт работы на съемочной площадке, чтобы не показать Антонио своего удивления. Больше всего на свете ему не хотелось, чтобы сын понял, что он ему не поверил. Зачем, спрашивается, ему понадобилось врать, чтобы поехать в загородный дом, который принадлежит ему в той же мере, как и отцу, и откуда его никогда в жизни не прогоняли? Зачем придумывать для этого какой-то благовидный предлог? Относительно найденного черепа, хранившегося теперь в семейном сейфе, отец Антонио, кстати, был не в курсе. Сам Антонио не без основания полагал, что не стоит беспокоить отца рассказами о столь мрачной и странной находке, тем более что Пиноккио был в какой-то мере литературным соперником того персонажа, которого его отец всю жизнь играл на экране. Знаменитый комик создавал перед камерой образ ожившей куклы, марионетки, не желавшей двигаться в ту сторону, куда тянули ее привязанные к рукам и ногам нитки. Кроме того, этот персонаж также не гнушался пофантазировать, а то и откровенно наврать, чтобы выкрутиться из очередной переделки, в которую угодил, затеяв рискованную игру с судьбой. Отличало этих двух персонажей немногое: во-первых, нос и, во-вторых, материал, из которого они были сделаны. Отец Антонио не был вырезан из полена, а его носовой отросток не превышал среднестатистических размеров. Более того, даже по форме нос актера – небольшой и чуть вздернутый – являлся полной противоположностью того выдающегося экспоната, что украшал физиономию деревянного мальчишки. Впрочем, скромные размеры и ничем не примечательная форма носа не мешали актеру тонко чувствовать изменчивые запахи жизни – как ее тончайшие ароматы, так и зловоние эпохи, требовавшей от него не столько ума, сколько хитрости и изворотливости. Характерными чертами персонажа, созданного отцом Антонио, были упитанный животик, помятый пиджачок с вечно коротковатыми рукавами и не менее мятые брюки, с которыми ему из фильма в фильм не удавалось справиться и примириться: в самый ответственный момент они так и норовили соскользнуть с его «талии», словно подчеркивая контраст между внешней упитанностью и внутренней истощенностью и вечно испытываемым этим героем душевным голодом. В общем, этому самому смуглому комику за всю историю мирового кино удалось создать образ, с одной стороны, достаточно простой и насквозь читаемый, а с другой – в немалой степени сентиментальный. В свое время по такому рецепту создавались самые яркие мифы кинематографа. По сравнению с этим образом Пиноккио был в значительно большей степени бунтовщиком, этаким piccolo signorino [16]16
  Маленький синьорчик (um.).


[Закрыть], которому до смерти надоели и культура, и искусство. Схожесть между ними была скорее внутренней, чем физически осязаемой: и тот и другой были прирожденными шутами, оба вступали в конфликт с одними и теми же персонажами, олицетворявшими обывательский конформизм, оба восставали против общепринятого порядка вещей и кажущегося незыблемым мироустройства. Задумываясь об отце с этой точки зрения, Антонио не мог не признать, что старый актер был человеком интересным и оригинальным. Единственный упрек, который можно было ему предъявить теперь, спустя много лет, состоял в том, что он не нашел в себе сил умереть вместе со своим персонажем, переставшим появляться на экранах.

Антонио приехал в Сересас тихим теплым вечером. Воздух здесь был напоен ароматами фруктового сада, окружавшего виллу. Тишина и звездное небо просто не могли не подействовать на молодого человека, приехавшего из душного и пыльного города. Антонио не смог сдержать улыбки, когда поймал себя на том, что несколько по-детски сравнивает высыпавшие на небе звезды с тысячами глядящих на него глаз. Что ж, таким он был на самом деле – романтичным и не растерявшим способности воспринимать мир, как его воспринимают дети. Только здесь и только наедине с самим собой Антонио мог позволить себе такую вольность. В остальное время он тщательно скрывал свои слабости от окружающих и всегда внимательно следил за тем, какое впечатление на них производит. В тот вечер было ни жарко ни холодно: если в райских кущах существуют погода и климат, то скорее всего они должны быть именно такими, какие окутали Антонио комфортом и свежестью. Мажордом, состоявший на службе при вилле, подал Антонио ужин и проводил его в гостевую комнату. Сын хозяина так редко появлялся в отцовском поместье, что никому и в голову не приходило выделить для него постоянное, предназначенное лишь ему одному помещение. Антонио отдал должное мастерству нанятого отцом повара и, встав из-за стола, подумал было позвонить Федерико. Впрочем, от этой затеи он отказался достаточно быстро, поняв, что ему попросту нечего сказать другу: он до сих пор не удосужился даже хорошенько подумать над стоявшей перед ним задачей, а о реальных поисках и говорить не приходилось. Он прекрасно знал итальянца и был уверен, что тот, как человек деятельный, уже наверняка вовсю ведет работу в избранном направлении. Можно было предположить, что Федерико уже превратил «дело Пиноккио» в мероприятие государственного масштаба и в ближайшее время от него следует ждать самых сногсшибательных открытий, а быть может, и полной разгадки тайны носатого черепа. И все же этот череп был личной добычей Антонио, и он вовсе не горел желанием отдавать лавры триумфатора даже самому близкому другу.

На столе в кабинете отца стоял компьютер. Антонио включил его и первым делом порылся в музыкальном архиве. Под звуки марша Мендельсона из музыки к «Сну в летнюю ночь» он не торопясь набрал адрес электронной почты Марка Харпера, прекрасно понимая, что немедленного ответа скорее всего не получит. Собравшись с мыслями, он быстро набросал несколько фраз:

Марк, дружище.

Я сейчас в Сересас, на отцовской вилле. По нашему делу у меня пока никаких новостей. Сегодня вечером займусь им вплотную, благо погода располагает – у нас тут нежарко, но, думаю, все же значительно теплее, чем и тебя. Если серьезно, то я собираюсь покопаться в отцовской фильмотеке. Ты ведь знаешь, что он собрал целую коллекцию старых фильмов, по которым можно изучать не только историю, но и мифологию мирового кино. Так, не уезжая из Мексики, я смогу оказаться, например, в Италии. Посмотрю фильмы по произведениям Габриэле д'Аннунцио и других известных людей театра. Как знать, может быть, именно они приведут меня в ту гавань, где высадился на берег наш деревянный человечек. Да, кстати, у меня до сих пор нет никаких известий от Федерико. Будешь созваниваться с ним – передавай привет. Надеюсь, скоро смогу поделиться с вами чем-нибудь интересным.

Антонио выключил компьютер и, не вставая с вращающегося кресла, повернулся лицом к боковой стене кабинета. Теперь перед ним была большая и очень хорошая фотография отца, сделанная еще в годы его молодости. Фотограф запечатлел актера именно в образе того самого персонажа, который и принес ему славу. Черные глаза с длинными ресницами смотрели на сына с такой живостью, что тому даже стало не по себе. Волосы были подкрашены желтоватой сепией вместе с общим фоном фотографии. Пышные усы нависали над крупными, но не вялыми, а энергичными губами, готовыми в любую секунду разразиться длинной тирадой, состоящей из наугад состыкованных между собой философских и естественно-научных терминов, – одним из коньков персонажа, прославившего отца Антонио, было пародирование так называемого высокого стиля и того языка, которым ученые мужи порой склонны маскировать отсутствие смысла в своих исследованиях и высказываниях. Не то маленький бродяга, не то испанский аристократ, обедневший и даже обнищавший, но сумевший вновь обрести былое богатство, – Антонио так и не мог сформулировать для себя, какой из образов отца ему более близок и понятен. В любом случае старый актер почему-то до конца своей кинематографической карьеры так и не расстался с рудиментами образа нищего и вечно голодного клоуна. При этом многомиллионные гонорары сделали отца Антонио действительно весьма состоятельным человеком, навсегда лишив единственного наследника права быть богачом, пришедшим к благосостоянию благодаря собственным талантам и усилиям.

Кинематограф появился в Мексике 6 августа 1896 года, когда президенту Порфирио Диасу и нескольким членам его кабинета было представлено это новейшее достижение цивилизации. Первый сеанс в стране организовали представители братьев Люмьер в Зеркальном зале дворца Чапультепек. Президент был известен своей галломанией и преклонением перед достижениями научно-технического прогресса. Таким образом, у новинки заведомо были неплохие шансы быть принятой благосклонно. Кроме того, агенты братьев Люмьер оказались людьми неглупыми и смогли представить президенту свою диковину как изобретение революционное – и в прямом, и в переносном смысле. Революционные настроения, царившие в мексиканском обществе в то время, отразились и в названии первого общедоступного кинозала. В те воинственные годы он был назван по цвету, присущему богу войны Марсу: «Красный Салон». Первые движущиеся фотографии ожили в подвале одной аптеки на улице Платерос. Заинтересованная публика заходила в зал и оказывалась на территории неизвестного. Короткий киносеанс был для первых зрителей чем-то вроде волшебного путешествия во времени и пространстве. Посланники Люмьеров действовали в Мексике, исходя из той же стратегии, которую они применяли во многих других странах: они находили подходы к высоким правительственным чиновникам, пользуясь при этом каналами французского посольства. Затем для высокопоставленных гостей организовывался частный сеанс, а потом в неформальном общении им подбрасывалась мысль, что столь необычное и на первый взгляд забавное изобретение может быть использовано как мощный пропагандистский и просветительский инструмент, незаменимый в воспитании будущих поколений.

Впрочем, мексиканская кинохроника (если таковая вообще существовала) не слишком интересовала Антонио в тот вечер. Какие бы то ни было известия о Пиноккио могли попасть в отцовскую фильмотеку только из Европы. Лишь там, в Старом Свете, кто-то мог заинтересоваться историей превращения бессмертной куклы в человека из плоти и крови. Знать бы, подумал Антонио, почему Коллоди никогда ни с кем не говорил о том, что стало с деревянной марионеткой, когда она превратилась в человека? Куда этот человек подевался, где он жил, чем занимался, женился ли, в конце концов… Эти и множество других вопросов кружились в голове Антонио. Он справедливо полагал, что если все это стало интересно ему, то почему кто-нибудь еще, пусть и на другом конце света, не мог задаться теми же вопросами? Если дело обстояло действительно так, то скорее всего этот любознательный и нестандартно мыслящий человек должен был принадлежать к миру театра, а быть может, и кино. Именно такой человек в первую очередь мог озаботиться судьбой вырезанного из полена актера и его внутренним драматическим конфликтом, основанным на сомнительной принадлежности к человеческому роду.

Антонио встал с отцовского кресла, в котором с комфортом просидел некоторое время, проглядывая мексиканскую фильмографию, и решил наугад проверить, насколько расположение фильмов в коллекции соответствует составленному списку. Для начала он направился к ближайшему стеллажу и вскоре убедился, что на полках царит полный порядок. Центральное место в этой части коллекции как раз и занимал раздел, посвященный отечественному кинематографу, и в первую очередь – фильмам с участием владельца коллекции. Антонио пробежал взглядом по списку названий этого раздела. В глубине души он не был уверен, что его отец – великий актер, но отрицать его целеустремленность и невероятную работоспособность было бы просто глупо. За сорок лет творческой деятельности он успел сняться в неимоверном количестве самых разных фильмов. Уважительно присвистнув, Антонио сделал несколько шагов и распахнул дверцы второго стеллажа. Фильмы, находившиеся в этой части коллекции, даже уложены были не так аккуратно, как те, что стояли ближе к письменному столу. Судя по всему, здесь, в дальнем углу кабинета, отец бывал реже и у него все еще не дошли руки окончательно привести в порядок менее важную, с его точки зрения, часть коллекции. Впрочем, нельзя было исключать и того, что эти фильмы как раз недавно перебирали, что-то просматривали и просто не удосужились расставить кассеты аккуратно – в том же идеальном порядке, как на полках соседнего стеллажа.

Среди кассет, даже не лежавших одна на другой, а просто наваленных друг на друга, Антонио увидел несколько итальянских фильмов на историческую тематику: среди них были «Последние дни Помпеи», снятые в 1908 году режиссером Маджи, и «Кво вадис?» Гуадзони, производства 1913 года, и, наконец, мифическая «Кабирия» Пастроне. Эти названия и даты воодушевили Антонио: похоже, он не зря приехал сюда, в отцовское поместье. Он включил видеомагнитофон, и на экране появились чуть неестественно двигающиеся и преувеличенно бурно жестикулирующие персонажи. Через некоторое время Антонио почувствовал разочарование: все эти огромные по меркам немого кино массовые сцены, вся эта стилизация под древнее имперское величие не могли помочь ему в поисках информации, так или иначе связанной с куклой, придуманной Коллоди. Антонио никак не удавалось представить Пиноккио в римской тоге, поднимающимся на трибуну сената с очередной обличительной речью против Каталины. Не увязывался образ деревянного человечка и с обликом римского легионера, закованного в доспехи и продирающегося через бесконечные непроходимые леса дикой Галлии. Нет, не здесь, не в этих фильмах следовало искать нить, которая могла привести его к знаменитому шуту родом из Тосканы.

На одной из полок во втором ряду Антонио обнаружил отдельную коробку с аккуратно уложенными фильмами, снятыми во Франции. Он не мог не обратить внимания на то, что немалая часть кассет была помечена скромной этикеткой с инициалами «Ж. М.».

Досчитав до сорока, Антонио сбился: фильмов с загадочными инициалами на обложке было явно больше четырех десятков. Сначала он без особого энтузиазма просмотрел старые аннотации, но обнаружил в них лишь краткий пересказ сюжета и имена снимавшихся актеров. О режиссере, скрывавшемся за двумя загадочными буквами, в них не было ни слова. Тогда Антонио вернулся к отцовскому столу и положил перед собой толстый том изданного в 1940 году в Мехико большого кинословаря. Его авторы вознамерились собрать под одной обложкой всех тех людей, которые так или иначе оставили след в становлении кинематографа. Антонио открыл том на букве «М» и стал листать страницу за страницей, выискивая имена, подходящие к загадочным инициалам, значившимся на кассетах. Его поразило количество людей, связавших свою судьбу с кино и посвятивших этому искусству всю жизнь. Наконец, когда ему уже начало казаться, что он читает телефонный справочник, его взгляд задержался на статье, посвященной человеку с подходящим именем: Жорж Мельес.

Биография этого сына сапожника просто поразила Антонио. Жорж с детства отлично рисовал, но жизнь повернулась так, что ему пришлось не учиться, а помогать отцу в семейной мастерской. К сапожному ремеслу он отнесся серьезно и с подобающим терпением. Именно эта профессия приучила его к тщательному, методичному выполнению любой работы и закалила силу воли. В словарной статье перипетии судьбы молодого Мельеса описывались не слишком подробно. Каким образом из сапожника он переквалифицировался в циркового фокусника, там не сообщалось. В книге был отмечен лишь факт перемены Мельесом профессии и сообщалось, что на этом поприще он даже добился некоторой известности. Первой настоящей страстью в его жизни стал знаменитый театр «Уден» – совершенно особый мир, где Мельес начал творить свои чудеса при помощи примитивных киноаппаратов, купленных у изобретателя Уильяма Пола. Братья Люмьер, не принявшие всерьез не то фокусника, не то колдуна-эзотерика, отказались сдать ему в аренду свою аппаратуру, не поверив в успех его проектов. В общей сложности Мельес снял огромное количество коротких, но насыщенных, говоря современным языком, спецэффектами фильмов, один лишь список которых следовало бы тщательно проанализировать. Антонио впервые почувствовал, что не на шутку увлекся этими старыми немыми фильмами, которые погрузили его в совершенно особый мир. При этом Мельес продолжал ставить и театральные спектакли, наполняя пространство сцены проецировавшимися с разных сторон кинодекорациями. В 1897 году он построил под Парижем студию со стеклянными стенами. В этой зеркальной комнате образы, порожденные его не слишком здоровым воображением, многократно отражаясь от стен и потолка, погружали зрителя в совершенно особую реальность.

Заинтересованный и, более того, заинтригованный прочитанным, Антонио отложил словарь и взял наугад одну из кассет с этикеткой «Ж. М.» Не читая аннотации, он вставил кассету в магнитофон, а затем завершил приготовления к просмотру фильма, налив себе внушительную порцию виски из персонального отцовского бара. Кассета не была перемотана на начало, и в первую же минуту просмотра Антонио стал свидетелем потрясающе эффектного и превосходно выполненного с чисто технической точки зрения превращения тыквы в роскошную карету. Изящество и мастерство, с которым был поставлен и снят этот трюковой кадр, навели Антонио на мысль, что, пожалуй, он находится на верном пути и что именно здесь нужно искать следы того особого воображаемого мира, той бесплотной материи, из которой была соткана история о Пиноккио. Антонио просто физически ощутил магическое воздействие совершенно земных и материальных визуальных средств; в результате он в своем воображении перенесся в какой-то необычный для него мир.

Антонио снял с полки футляр со всеми кассетами, помеченными инициалами Мельеса, и выложил нужные ему фильмы внушительной пирамидой в углу отцовского кабинета. Перебирая кассеты одну за другой, он с наслаждением вчитывался в знакомые названия: «Le petit chaperon rouge», «L'homme a la tкte en Caotchouc», «Barbé Bleu», «Le trésor de Satan»…[17]17
  «Красная Шапочка», «Человек с каучуковой головой», «Синяя борода», «Сокровище Сатаны» (фр.).


[Закрыть] Антонио рылся в груде кассет с энтузиазмом неофита, полагаясь в выборе тех, что следовало смотреть в первую очередь, лишь на собственную интуицию. «Le tripot clandestin», «Le réve d'un rumeur d'opium», «Le locataire diabolique», «Les aventures de baron de Munchhausen»…[18]18
  «Подпольный притон», «Видение курильщика опиума», «Дьявольский жилец», «Приключения барона Мюнхгаузена» (фр.)


[Закрыть] Совершенно неожиданно Антонио осенило: героями всех этих фильмов были персонажи, мягко говоря, весьма далекие от реальности, в основном – попросту придуманные. Все это походило на какой-то апокрифический завет некоего колдуна, сторонящегося посторонних глаз, решившего оставить миру после себя зашифрованное, полное намеков и недоговоренностей послание. В словаре, в статье, посвященной Мельесу, говорилось, что для всех своих фильмов он специально придумывал какие-то фокусы и целые трюковые программы, то есть фактически эти ленты представляли собой документальную съемку сеанса магии. При всем том столь выдающийся человек, сделавший кинематограф чем-то большим, чем он был в первые десятилетия, окончил свои дни в нищете, продавая всякие безделушки и сладости у входа в кинотеатры, которые к тому времени уже стали такими, какими мы знаем их сегодня, – жалкими приложениями к огромной индустрии развлечений, потакающей самым низменным вкусам. Что ж, подобный финал можно было считать трагическим апофеозом невероятной биографии художника-кинематографиста-колдуна. Впрочем, человечество все же вспомнило о своем выдающемся представителе, и в 1931 году Мельес был удостоен ордена Почетного легиона, а французское правительство назначило ему пожизненную пенсию, с тем чтобы он мог написать мемуары. Творческое наследие Мельеса составило более пятисот фильмов, и, как утверждал мексиканский кинословарь, большая часть из них считалась утраченной безвозвратно.

Созерцая возвышавшуюся перед ним груду кассет, походившую на остров, выплывающий из тумана, Антонио представил себя новым королем Артуром, высадившимся на Авалоне в надежде избавиться от всех напастей и неприятностей, отравлявших ему жизнь. Даже не пересчитывая кассеты, Антонио понял, что общее количество записанных на них фильмов значительно превышает официально известное число сохранившихся картин плодовитого и трудолюбивого Мельеса. Антонио потерял счет времени и решил, что будет смотреть кино, сколько сможет, пока сон окончательно не сразит его. «Le cofre enchanté», «Le palais des mille et une nuits»[19]19
  «Волшебный ларец», «Дворец 1001 ночи» (фр.)


[Закрыть] – можно было даже не читать аннотации. По одним названиям было понятно, что эти фильмы полностью вписывались в любимую тематику режиссера-фокусника. Вставив в магнитофон очередную кассету, Антонио прочитал название записанного на ней фильма: «Путешествие через невозможное». Интуиция подсказала ему, что именно эту ленту следует смотреть внимательнее, чем другие. И действительно, именно здесь, в этом фильме, он впервые увидел то, что совершенно четко напомнило ему о Пиноккио, а именно – лицо огромной, снятой во весь экран куклы-марионетки. В том кадре на переднем плане виднелись какие-то острые скалы, за ними – плоская, как стол, песчаная пустыня, посреди которой, уже на заднем плане, разлилось огромное озеро. Вот из этого озера, из его неподвижной глади, и поднималась – медленно, но неуклонно, как восходящее солнце, – голова огромной куклы. По гигантскому лицу, словно слезы, стекали водоросли и ил, что придавало кукольному лицу свирепый, наводящий ужас вид. Смешная детская шапочка, надетая на голову куклы, несколько нарушала общую мрачную картину кадра и впечатление от этого странного персонажа, а затем и сама кукла, словно осознав двойственность производимого ею впечатления, начала хохотать, да так, что весь кадр, все декорации заходили ходуном. Антонио и сам не знал, что именно в этом порождении ночного кошмара напомнило ему о творении Коллоди. Он попытался рассмотреть нос куклы, но это ему не удалось: на лицо марионетки падала какая-то тень – словно от набежавшей на солнце тучи. Эта тень не позволяла внимательно разглядеть черты лица. «И все равно я на верном пути, – подумал Антонио. – Нужно посмотреть побольше этих фильмов, и рано или поздно я что-нибудь найду. Не может быть, чтобы такого человека не привлекла история ожившей деревянной куклы».

Это была последняя мысль, которая пришла в голову Антонио в ту ночь. В следующую секунду он глубоко заснул прямо в отцовском кабинете рядом с пирамидой кассет с фильмами Жоржа Мельеса.

Проснулся он уже почти на рассвете; некоторое время он глядел в белый экран так и не выключенного телевизора и никак не мог понять, снится ему все это или же происходит на самом деле. Почти машинально он протянул руку к стакану с виски и сделал хороший глоток. По всему телу мгновенно разлилось тепло. Почему-то на этот раз оно в наибольшей степени сконцентрировалось в ушах Антонио, отчего те зарделись и по Цвету стали напоминать два красных фонарика. Антонио протер глаза и наугад вставил в магнитофон очередную кассету: «Les cartes vivants»[20]20
  «Ожившие карты» (фр.).


[Закрыть] – значилось на ее футляре. Антонио даже не удивился, когда в первом же кадре Червонный Король обернулся и подмигнул ему. Но в следующую секунду Антонио испуганно подался назад. Ему вдруг показалось, что оживший карточный персонаж, почесывая черную бороду, шагнул в его сторону, явно собираясь сойти с экрана. Почуяв неладное, Антонио вскочил и бегом отправился в ванную, где попытался привести себя в порядок, сунув голову под кран. Прохладная вода вернула ему не только способность рассуждать логически, но и присутствие духа. Однако в первый раз за все время просмотра фильмов он осознал, что, продолжая свои поиски, переступает границу запретного.

Он смотрел в зеркало и мысленно спрашивал себя, действительно ли он не возвращается в отцовский кабинет, потому что боится. Странное, не то потешное, не то вызывающее поведение Червонного Короля вывело его из душевного равновесия и заставило покинуть уютный уголок, который он облюбовал себе на полу рядом с грудой кассет. Антонио не знал, что его ждет там, куда ему следовало вернуться, и страх перед неведомым и иррациональным удерживал его на месте, заставляя глядеть в глаза своему отражению в зеркале. Он чувствовал, что его охватывает паника, но ничего не мог с собой поделать. Его ноги словно налились свинцом и отказывались отрываться от пола. Наконец он взял себя в руки и, в очередной раз сунув голову под холодную струю, заставил себя вернуться обратно в кабинет. Двигаясь с огромным трудом, он все же смог дойти до своего места и посмотреть на экран телевизора. К счастью, ни Червонного Короля, ни каких бы то ни было карточных персонажей на экране уже не было. Всю его поверхность затянула серая пелена, словно между зрителем и сценой опустился плотный занавес.

В порыве безотчетного страха Антонио изо всех сил ударил кулаком по груде кассет – они, словно карты из колоды, разлетелись по всему кабинету. Затем он включил все лампы и светильники, до которых смог дотянуться, убеждая себя в том, что делает это, чтобы проснуться, а не из-за того, что чего-то боится. Придя в себя, он увидел, какой беспорядок успел устроить в помещении буквально за несколько секунд: пол кабинета был просто усеян маленькими черными коробочками, в которых хранилась бесценная часть коллекции его отца – самое полное в мире собрание фильмов Жоржа Мельеса.

В этот момент в кабинет вошел мажордом. Увидев непорядок, царящий в святая святых особняка, он позволил себе упрекнуть Антонио в непочтительном отношении к собственному отцу:

– Отец не одобрил бы твое поведение, если б увидел, как ты обходишься с его любимой коллекцией.

– Не лезь не в свое дело. Откуда ты знаешь, что отец одобрил бы, а что нет? – раздраженно ответил Антонио.

– Постарайся не устраивать беспорядок и не разбрасывай кассеты по полу. Сеньор особенно любит именно этот, французский раздел своей коллекции. Если ты не расставишь все фильмы по местам, можешь быть уверен – ноги твоей больше не будет в Сересас.

– Пошел вон отсюда! – грозно прикрикнул Антонио. – Ты кто такой? Нашел кому советовать. Я сам разберусь, что и куда поставить. Можешь не беспокоиться: все будет в полном порядке. А если ты хоть слово скажешь отцу, то я лично сделаю все от меня зависящее, чтобы именно твоей ноги больше не было у нас на вилле.

Мажордом вышел из кабинета, не забыв напоследок одарить хозяйского сына не слишком дружелюбной улыбкой. Сам Антонио почувствовал себя неловко. Глупо было кричать на человека, которому отец доверял много лет, как на провинившуюся прислугу. Он винил себя, что совершенно не знает вкусов и предпочтений собственного отца и является в его доме практически посторонним человеком, гостем, в отличие от того же мажордома. «Похоже, – подумал он, – мне в мои годы еще предстоит многому научиться, вот только знать бы, хватит ли оставшихся дней на то, чтобы выучить самое необходимое». Несмотря на все грозные заявления, прозвучавшие в адрес мажордома, сам Антонио опасался реакции отца, доведись тому узнать, как варварски он обошелся с его любимыми кассетами. Самое глупое заключалось в том, что кассеты он разбросал в приступе страха, причина которого сейчас, при свете дня, выглядела как нельзя более глупой.

Позавтракав, Антонио ушел в свою комнату и крепко заснул. Никто его не тревожил, и он проспал без всяких кошмаров и сновидений до восьми вечера. К этому времени дневной свет стал меркнуть, и роща, окружавшая виллу со всех сторон, подернулась легкой дымкой сумерек. Антонио принял душ в ванной комнате, отделанной зеленым мрамором. Всю эту роскошь отец специально заказал, чтобы порадовать свою жену – мать Антонио. Но та даже не поблагодарила его за все заботы. Так уж получилось, что ни жена, ни сын никогда не спешили выразить актеру свою признательность за что бы то ни было. Мать Антонио стала вести себя так с тех пор, когда в ее отношениях с мужем начали появляться первые сложности. Впрочем, следовало признать, что и актер пытался укрепить брак весьма своеобразным способом: он то и дело завязывал легкомысленные романы на стороне, рассчитывая, что это заставит супругу ревновать и пробудит в ней угасающие чувства с новой силой. Может быть, другая женщина и клюнула бы на эту удочку, но в данном случае такая стратегия оказалась безрезультатной.

Мать Антонио принадлежала к тому типу холодных красавиц, которых часто снимали в период немого кино. Эти женщины с вечно влажными глазами с легкостью разбивали сердца мужчин, жадно взиравших на них из другого угла экрана. На самом же деле Антонио видел маму плачущей лишь один раз в жизни: в тот день, когда умер один из ее ручных попугайчиков. Эти птички следовали за ней повсюду, и она относилась к ним с такой нежностью, которую была способна проявлять лишь к домашним животным. Насекомые, в отличие от зверюшек и птичек, приводили ее в бешенство. Особенно она не терпела мух. Всем служанкам было строго-настрого приказано под страхом увольнения не допускать появления в доме ничего летающего и жужжащего. Если же по чьему-либо недосмотру одинокая зеленоватая муха, отливающая металлическим блеском, залетала с ближайшего поля в тщательно охраняемый особняк, в доме поднималась буря негодования, и после короткого расследования виновница появления нежелательного гостя немедленно получала расчет – даже раньше, чем уничтожался или изгонялся жужжащий интервент. Мать Антонио была настолько холодным и необщительным человеком, что и теперь, когда они с сыном созванивались, она лишь повторяла какие-то дежурные фразы, позволявшие сделать вывод, что о существовании сына она еще не забыла. Кроме того, она неизменно напоминала Антонио, что он должен заботиться об отце и ни в коем случае не огорчать его. Таков, по ее мнению, был его сыновний долг. «Да ладно, мама, – обычно перебивал ее Антонио на этом месте, – уж кто бы говорил о заботе. Сама бросила отца без всякого повода и уехала от нас, ничего не объяснив». При этих словах мать обычно меняла тему разговора и переходила с назидательной лекции на светскую беседу о погоде. Всякий раз она не забывала с содроганием вспомнить жаркий мексиканский климат и помянуть отдельным недобрым словом духоту в столице, из-за которой, по ее глубокому убеждению, у нее в те годы, которые она провела с отцом Антонио, все ноги были в язвах. «В Сересас воздух хотя бы чуть свежее. Старайся бывать на вилле почаще и, кстати, не забывай поливать те две белые бугенвиллии, которые посадили по моему распоряжению у входа на террасу». На этом обычно и заканчивался разговор. Антонио, в силу присущей ему беспечности, да и из чувства протеста, вел себя совершенно не так, как советовала ему мать. Те же бугенвиллии давно бы засохли на корню, если бы о них не заботился вежливый и исполнительный мажордом, с которым Антонио только что обошелся так по-хамски.