Текст книги "Не боюсь Синей Бороды"

Мише нравилась его роль еще и потому, что ему ничего не надо было придумывать, а только как можно точнее копировать Лешу Коломийцева. К тому же задачу облегчало и то, что сейчас здесь не было Юры Симма, которого с Лешей связывали какие-то зыбкие и потому недоступные для Миши отношения. Когда в подвале появлялся Юра, Миша начинал заметно нервничать. Он чувствовал, что Юра в последнее время как-то очень интересует Лешу, гораздо больше, чем он, Миша, который так старался угодить ему, в награду получая лишь пару небрежно-одобрительных хлопков по плечу. Правда, неизвестно было, стоит ли завидовать повышенному интересу Леши к Юре, успокаивал себя Миша, – ведь Лешу ничего не интересовало просто так. Те, что просто так, говорил он, пусть марки собирают или коллекционируют бабочек, а у нас свои, серьезные интересы, мы не дилетанты.

Откуда-то он выучил это слово, наверное, от Симма с его интеллектуальной мамашей, и теперь часто и с удовольствием повторял его.

Миша неплохо справлялся с ролью лидера, но все равно никто не принимал его всерьез, хотя и презрения особого не выказывал – все-таки любимчик, с ним лучше не портить отношения. Но с прошлого раза, когда в подвале первый раз прозвучало слово «чижик», Миша заметно воспрянул. Зависть сразу улетучилась, и он даже повеселел от собственной глупости. Как же он раньше не догадался, что Леша плетет свою, серьезную и совершенно не дилетантскую паутину вокруг этого красавчика и карьериста Симма.

Наблюдая за Мишей из своего угла, Умник так напрягся, что не заметил, как Слава Миллерман протягивает ему сигарету. Он вдохнул в себя дым, подержал во рту и опять выдохнул, не сводя глаз с Миши, который теперь уселся на железные пружины кровати. Как он и предполагал, в отсутствие Коломийцева Миша работал над своей исключительностью, демонстрируя причастность к тайне, пока связывающей только его и лидера.

– А почему Чижик? – спросил его Петя Янес.

– У Лехи на это свои причины, – загадочно отвечал Миша, сплевывая и растирая плевок ботинком. А после многозначительного молчания спросил у всего подвала как можно более равнодушным тоном. – А что, маменькиного сыночка сегодня нет? – и всем сразу стало ясно, что Симм тоже имеет отношение к тайне с Чижиком.

Слава вопросительно посмотрел на Умника и, не ожидая от него ответа, сразу повернулся в другую сторону.

– Ты в курсе?

Умник помотал головой и, чтобы заглушить чувство ужаса, по-настоящему затянулся, закашлялся и еще долго продолжал кашлять под дружное ржание подвала.

Вера отошла от окна. Так она и знала. Игорь Гладков, по прозвищу Умник, опять торчал перед ее подъездом. Как и вчера, и позавчера, и предыдущие две недели. Он шел за ней из школы, прижимаясь к фасадам и ныряя в подъезды, думая, что она не видит его. Дурак. Она сразу заметила Умника в его длинном нелепом пальто, но просто не хотела связываться с ним. Ведь если бы она дала понять, что видит его, ей пришлось бы подойти к нему и спрашивать, что ему надо от нее, или говорить, чтобы он отвязался и не смел ходить за ней, как собака, а главное, все это время стоять напротив него и смотреть в его восторженные глаза, от чего ей становилось не по себе. Глаза Умника почему-то напоминали ей глаза мамы, как будто он тоже болел какой-то тайной, разрушительной болезнью, которая отделяла его от всего прочего мира.

Поэтому она делала вид, что ничего не замечает, и уже скоро так привыкла к этому, что почти забыла про него, а иногда, вспомнив, от скуки, чтобы подразнить, резко оборачивалась и видела, как он быстро прыгает в сторону, вдавливаясь в стену дома. В школе Умник несколько раз подходил к ней и спрашивал, не нужна ли ей помощь в математике. А один раз, когда она, покачав головой, быстро хотела смыться, стал горячо говорить, что математика не так страшна, как кажется, что надо только преодолеть первый страх, как во взлетающем самолете, и тогда, с этой высоты, все сразу будет видно, все одновременно, и все кусочки, которые на уровне глаз кажутся случайными и разрозненными, совпадут и сольются в прекрасные узоры, а Вера стояла и мучилась, не в силах повернуться и уйти, и все думала, что конечно, если бы не Умник, она бы не сдала ни одной контрольной по математике, и что теперь он писал шпаргалки идеально разборчивым почерком, специально для нее, но она не понимает ни одного его слова и просто не может выносить его взгляда, который слишком напоминает ей о маме. Ее спасла Маня Рахимова, как раз проходившая мимо: она что-то спросила у Умника, а потом взяла Веру под руку и они вместе вышли из класса.

– Да он просто влюбился в тебя, – сказала Маня и добавила: – А что, ты думаешь, если некрасивый и не от мира сего, то у него и чувств не может быть?

– Да не нужны мне его чувства, Маня. У меня от них депресняк и в ногах тяжело.

Она помолчала, раздумывая, объявить ли Мане большую новость, а потом вдруг выпалила.

– А меня Юра в кино пригласил.

– Тот самый?

Вера кивнула.

– Ну смотри, Верка, как бы тебе Чернышева с Лебедевой глаза не выцарапали.

– А у меня теперь рыцарь есть, он меня охраняет. Каждый день до двери провожает. – засмеялась Вера.

– Это Умник, что ли?

Вера кивнула.

– Ты только Стоговой про Симма не говори, она его не любит.

– Не может быть. Симма все обожают, даже Руднева.

– А вот Стогова нет. Она ему не доверяет, Маня. Говорит, он не такой, какой на самом деле.

– А что в этом такого, Вера? – усмехнулась Маня. – Кто вообще знает, какие мы на самом деле? Вот ты, Вера, какая ты на самом деле?

– Да ну тебя, Маня, ты прямо как на комсомольском собрании.

Держась под ручку, они медленно шли вниз по лестнице на первый этаж, где обитала химичка. Мимо них пробегала мелюзга, задевая и толкая их со всех сторон, но, поглощенные друг другом, они ничего не замечали.

– Ты не увиливай, Вера, ты на вопрос отвечай.

– Ну ладно, так и быть, скажу тебе, как лучшей подруге. Я, Маня, обожаю индийские орешки в шоколаде, а они дефицит. Я их в последний раз год назад ела. Так вот, я готова за них на что угодно. Ну, почти. А еще я балдею от американских джинсов и шампуня «Керастас». Его мне как-то тетка из Москвы привезла. Прелесть, Маня. От него волосы становятся такие шелковистые и пахнут так, если ими тряхнуть, так… ну, красивой жизнью, что ли, вот и я хочу, чтобы в моей жизни тоже все так пахло и чтобы все там было такое белое и сверкающее, ну или розовое, тоже можно…

– Что все? Ты давай поконкретнее, – перебила ее Маня, но Вера только пожала плечами и отмахнулась.

– Да иди ты, Мань, со своими расспросами… Пошли скорее, на урок опоздаем.

Только Маня Рахимова умела задавать вопросы, на которые не было ответа. Ее интересовали вещи, до которых никому в классе вообще не было никакого дела. Например, что думал о себе такой умный человек, как Игорь Гладков, который все знал о математике? Или верила ли Марина Стогова в коммунизм вообще и в частности, когда она, как настоящая артистка, декламировала стихи Маяковского о Ленине, а Петров – в то, что человек, воспитанный на литературе социалистического реализма, не может быть плохим? Однажды она даже спросила у Веры и Марины, думают ли они, что Брежнев верит в то, что в СССР создан новый человек и что скоро наступит коммунизм. Вера тогда просто покрутила пальцем у виска, а Марина Стогова сказала, что это провокационный вопрос, на который она не будет отвечать.

А еще Маню Рахимову очень интересовало, кто какой на самом деле и как долго человек может притворяться хорошим, если он плохой, а главное, знает ли он об этом сам, или характер не является чем-то постоянным, а раскрывается по ходу жизни, а значит, он есть непредсказуемая величина и для самого его носителя.

И почему Ленин называл Толстого зеркалом русской революции, тогда как Толстой был против насилия и говорил, что если тебя ударят по одной щеке, то надо, наоборот, подставить вторую.

Когда она на уроке литературы спросила об этом Петрова, тот задумался, а потом ответил, что под революцией Ленин понимал освободительную войну, в которой было оправдано насилие, и что, если бы Толстой дожил до революции, он бы временно отказался от своего пацифизма на благо народа.

Маня Рахимова также хотела знать, на самом ли деле раскаялся Раскольников после убийства или только сделал вид, потому что этого от него требовало общество. А если раскаяться ему помогла религия, то значит, она была не только опиумом для народа, а еще чем-то важным, без чего людям было трудно найти прощение. Тогда Петров стал говорить, что дело здесь совсем не в прощении, а в предпосылках, и что, если бы Раскольников жил при социализме, ему бы и в голову не пришла мысль убить человека, так как у него бы не было на это объективной необходимости, это во-первых. Ведь в нашем обществе у всех людей есть право на работу, а значит, и средства к существованию. К тому же Раскольникову просто было бы некого убивать, так как при социализме профессия старухи-процентщицы уже давно отмерла. А во-вторых, крайний индивидуализм и эгоизм, присущий членам буржуазного общества в общем, а Раскольникову в частности, в корне чужд социалистическому сознанию. А в-третьих, Петров предупредил Маню, чтобы та не обольщалась насчет религии и больше читала великих мастеров соцреализма, а если у нее и возникали какие-то вопросы, то обязательно обращалась бы к нему, а не шла в церковь, которая только и ждала, чтобы поймать в свои сети и одурманить неокрепшие умы.

Но в последнее время Маню не интересовали ни литература, ни религия. В ноябре, когда весь город говорил о Потаповой, а Штейн даже спросил о политическом убийстве на уроке истории, Маня приносила слухи из дома и делилась ими с Верой, а иногда и с Мариной Стоговой. Оказывается, Потаповой за что-то отомстили эстонцы, и это было очень жестоко, так как сама она была ни при чем, а дело было в ее отце, который тридцать лет назад, в сорок девятом году, отправлял эстонцев в Сибирь. Стогова стала кричать, что этого не может быть и что все эстонцы сразу приняли советскую власть, потому что в буржуазной Эстонии были голод и эксплуатация, и в парках там стояли отдельные скамейки для русских, как сейчас в ЮАР для негров, а в Сибирь на перевоспитание посылали только лесных братьев. Вере же было, в общем-то, все равно, хотя и жутко слушать про пропавших людей, а особенно про детей, почти младенцев, которых неуловимые убийцы увозили в лес или заманивали в подвалы. Но сейчас Веру больше всего волновало, в какой цвет ей подкрасить волосы к новогоднему вечеру – в фиолетовый или пепельный.

– Это ты у Юры Симма спроси, а мое мнение насчет крашеных девушек ты знаешь, – говорила Маня, – кстати, я его сегодня опять с Коломийцевым видела у школы. Они теперь лучшие друзья. Он ходит к нему в подвал.

И Маня смотрела на Веру так, как будто что-то знала о Юре, или, может быть, только догадывалась. Почему-то Вера была уверена, что Маня тоже не любит его, но не так, как его не любила Марина Стогова, которая втайне и безнадежно была влюблена в золотого мальчика, как и все девочки, и, чтобы отвести от себя подозрения и мстя ему за свою безответную любовь, грубо отзывалась о нем.

– Ну и что, туда все ходят, Маня, даже Умник.

– И что Умник там нашел?

И Маня задумчиво качала головой, всерьез думая о подвале, компании Коломийцева и Умнике, которого ей в последнее время было жалко.

– С каких пор он тебя так интересует?

Маня опять рассеянно пожимала плечами, а Вера думала: какая все-таки странная у нее подруга. Она, например, толком не знала, влюблена ли в кого-нибудь беленькая, с глазами янтарного цвета, Маня. В школе ей, кажется, никто не нравился, а когда Вера в начале их дружбы спросила, есть ли у нее мальчик, то Маня сказала, что прошлым летом, когда Вера еще не училась в их школе, ей нравился один мальчик-эстонец, но потом лето кончилось и все прошло, и теперь надо жить дальше, несмотря ни на что. А когда Вера удивленно посмотрела на нее и спросила, не делала ли она случайно аборт, а что, в их старой школе и не такое бывало, то Маня обозвала ее идиоткой и сказала, что все гораздо хуже, что она сама толком ничего не знает и что она еще, между прочим, девочка. А потом лицо ее как бы сдвинулось куда-то и ослепло, словно Маня отказывалась или не могла смотреть вовнутрь себя, и больше Вере не удалось выжать из нее ни слова. Как будто Маня Рахимова решила так крепко стеречь какую-то тайну, что даже на всякий случай скрывала ее от себя, а если эта тайна вдруг каким-то образом все-таки прорывалась наружу, то она в своих мыслях пыталась убежать от нее как можно дальше.

Но все-таки это тайное знание было как-то написано у нее на лице и проявлялось в странных вопросах, которые она задавала себе, подругам и учителям, и в жалости к Умнику и еще почему-то к Вере, что немного ту раздражало. А один раз, когда Маня с Верой шли из школы, навстречу им попался парень лет двадцати, очень симпатичный, с шальными черными глазами. Когда он увидел Маню, то остановился, шлепнул ее по попе, как маленькую, расхохотался, когда она громко фыркнула, и спросил, не прогуливает ли она часом школу, а то он все маме расскажет, а потом повернулся и пошел себе дальше, посмеиваясь.

Маня сказала, что это сын подруги ее матери, и все рдела, пока они шли по улице. А еще она сказала, что он скоро женится и что будет большая свадьба, но прозвучало это как-то странно, почти грустно, как будто она была не рада его счастью.

– Ты что, влюблена в него? – спросила Вера.

– Не говори ерунды, – ответила Маня, опять покраснела, и Вере стало сразу все понятно и даже немного жалко Маню.

Маня была первым человеком в английской школе, кому Вера рассказала, что у нее умерла мама, а потом, уже в ноябре, что она так влюблена в Юру Симма, что не боится боли или забеременеть и готова переспать с ним в любое время и в любом месте.

В квартире у Юры Симма пахло красивой жизнью, как в финском телевидении, если бы оно имело запах. Легкий букет кофе, заграничного мыла, сигаретного дыма, ванили, – всё в этой большой четырехкомнатной квартире в сталинском доме на одной из центральных улиц города было пропитано этим головокружительным ароматом. Казалось, из-за стеклянных дверц его источали даже книги и бутылки с иностранными наклейками. Вера прошлась по гостиной, озираясь и толком не зная, куда себя деть. Ей пришло в голову, что основным ингредиентом букета красивой жизни было не конкретное вещество, а что-то нематериальное и посему недосягаемое. Так, наверное, пахла мечта. Все остальное – и кофе, и заграничное мыло, и сигареты, и бутылки, и книги – можно было купить, имея нужные связи, а вот мечта просто так, за деньги, не давалась, к ней нужен был тонкий подход. До нее как во сне издалека донесся Юрин голос.

– Да ты не бойся, предки в гостях, полная свобода действий. Кофе будешь с коньяком?

Вера кивнула и, чтобы отвлечься от себя, склонила голову набок и стала читать корешки книг. Эрнест Хемингуэй, Джек Лондон, Скотт Фитцджеральд, Юрий Трифонов, Борис Пильняк…

– И с каких это пор красивые девочки интересуются литературой?

Вера замерла. Голова Юры лежала у нее на плече. Она не слышала, как он зашел в комнату, и теперь боялась пошевельнуться, чтобы не смущать его. Но Юра и не думал смущаться, а поудобнее устроил подбородок на ее плече, почти прикасаясь губами к ее уху, и она так и осталась стоять с изогнутой шеей.

– Ну ладно, давай вместе смотреть, духовно развиваться, так сказать. Короче, Трифонова мы все знаем, даже Петров, он его уважает, хотя и не всегда одобряет, там имеют место пессимистические настроения, ну и всякие там рефлексии, недостойные советского человека, а вот Пильняк – его бы Петров точно не одобрил, это тебе не социалистический реализм и даже не Трифонов с Бондаревым, а вот мать его любит, она говорит – он изображает жизнь не в ее положительном, а в ее стихийном развитии, и главный герой у него – это слепая воля истории, и побеждает в этой жизни самый сильный, ловкий и умный. Ей Пильняка бывший однокурсник достал, в «Березке» купил, за валюту, а мать говорит – правильно, что его в «Березке» продают, нечего народ такими книгами с толку сбивать; и потом, они ведь и не поймут ничего. Пильняк – это только для первой категории, ну, может, еще чуть-чуть для второй, ой, Вер, извини, ты не в курсе, ну, в общем, у них своя литература, пускай читают соцреализм, Гладкова там, Шолохова с Фадеевым, короче, как Петров учит. Слушай, а ну их к черту, все эти книги, пошли кофе пить, а то остынет…

Юра убрал подбородок с ее плеча и вытащил из-за стеклянной дверцы бутылку коньяка. Разлил по кофейным чашкам, сел на диван и пару раз похлопал по нему, призывая Веру сесть рядом. Потом вдруг опять вскочил, выбежал из гостиной и вернулся с коробкой конфет.

– Какой праздник без шоколада?

Вера сунула в рот конфету, отпила кофе, поперхнулась коньяком и засмеялась.

– Ну, как тебе фильм?

– Вери гуд, – сказал Юра, – особенно конец.

– Это когда их яйцом кормят с ложечки?

И Вера опять засмеялась. Польская комедия была про планету женщин, во главе которой стояли три феминистки-инквизиторши. Мужчинам туда вход был воспрещен под страхом смертной казни. Но трое смельчаков в женской одежде проникли на планету и в конце концов свергли инквизиторский триумвират, после чего занялись перевоспитанием женщин, открывая им всевозможные радости жизни. В финальной сцене три героя учили девушек правильно есть сваренные всмятку яйца.

– А теперь возьмем чуть-чуть сливочного масла, щепотку соли, соединим это все с нежнейшим, мягчайшим желтком, положим в ротик и м-м-м, получится большое удовольствие, – сказал Юра, глотнул кофе и сразу плеснул в чашку коньяка.

– А как старые крысы завизжали, когда у этого рыжего сполз парик? – давясь от смеха, сказала Вера.

Юра кивнул и поставил на журнальный столик пустую чашку.

– А фильм-то серьезный, между прочим. Ведь он о свободе, а это… За нее миллионы гибли и будут гибнуть, но никто толком и не знает, что это такое. Вот все кричат: «Требуем свободу, давайте нам свободу, мы самые свободные люди на земле», как будто это что-то прекрасное, возвышенное… а вдруг это наоборот, мерзопакость какая-нибудь типа чертика в шкатулке – нажимаешь на кнопку, ждешь и думаешь, сейчас выскочит что-то красивое, интересное, а оттуда вдруг р-раз – и страшенная рожа с рогами, и серой воняет, как в аду…

Он уже перестал смеяться и теперь пристально смотрел на Веру. Глаза его блестели странным блеском. Ей стало не по себе. Она хотела хлебнуть коньяка, но в чашке ничего не оказалось.

– Вот ты, Вера, считаешь себя свободной?

– Я? А как же? У нас в стране все свободны, значит, и я.

– Нет, ты мне не штампами отвечай, мы не у Петрова на уроке. Вот, я например, еще не свободен, но обязательно буду. Только все это не так просто, понимаешь, я имею в виду, просто так никто свободным не станет, для этого нужно чем-то пожертвовать, ну типа, мы за ценой не постоим, но уже за свою личную, индивидуальную свободу, без которой превращаешься в раба. Как ты думаешь?

– Да не знаю я, что ты вообще имеешь в виду.

– Ну хорошо, а ты веришь, что свободными могут быть все? Или, скажем, что все ее достойны? Вот я, например, не верю. Я вообще думаю, что большинству эта самая свобода пофиг, им лишь бы пожрать, выпить и телик посмотреть, ну и хорошо, нам же ее больше останется… – Вдруг Юра засмеялся, как будто только сейчас увидел растерянное Верино лицо, и хлопнул ее по коленке. – Ну ладно, не буду тебя больше мучить, Чижик. Давай лучше покормлю тебя, как в фильме.

– Чижик? – Вера опять засмеялась.

– Ну ты так здорово поешь. Вот был аншлаг, когда ты Золушку изображала.

Он вытащил из коробки круглую шоколадку и поднес ее к Вериным губам. Она отшатнулась, но он шутливо провел конфетой по ее губам и, улыбаясь, сказал:

– Откройте ротик, расслабьтесь, и вы получите большое удовольствие. Ну, вот и молодец, умница, давай за маму… учись наслаждаться жизнью, Чижик.

Конфета уже расплавилась, и шоколад потек в горло, а Юрины пальцы все ерзали вокруг ее языка. Он тяжело задышал, и на его красивом лице появилось страдальческое выражение. Когда он сильно надавил ей пальцем на язык и стал водить им по нему, Вера замотала головой, а он засмеялся.

– А ты кусни, не бойся, давай, покажи свои зубки, Чижик, я тебе еще конфетку дам.

Тогда она осторожно сжала зубы, чтобы не сделать ему больно, и куснула его, и он сразу замолчал, прикрыв глаза, а потом сунул ей в рот шоколадку и вдруг она почувствовала его пальцы у себя под юбкой, и он стал валить ее на диван. Он больно, почти злобно прижимался ртом к ее шоколадным губам, пальцы под юбкой поползли наверх, оттянули колготки и подступились к трусам, залезли под них и стали ощупывать ее. Грубо, как будто проверяли на прочность.

– Мне больно, Юра, пусти.

Но он уже резко сунул в нее палец, так что она вскрикнула от боли.

– Да тише ты.

– Здесь же никого нет. Ой, Юра, я еще ни разу…

– Ты же сама хочешь, Чижик…

– Хочу, но не так.

– Не так, значит, ну тогда…

Он вытащил палец и стал стаскивать с нее трусы; боль отпустила, и она приподняла попу, чтобы помочь ему.

– Осторожно, Юра, пожалуйста…

Он молча возился с джинсами, опустив голову, волосы свисали, так что она не видела выражения его лица, как вдруг из коридора донеслось громкое мычание. Вера вскочила и судорожно натянула на коленки юбку.

– Что это???

Не отвечая и не глядя на нее, Юра торопливо застегивал джинсы и уже бежал к двери. Прежде чем закрыть ее за собой, он оглянулся.

– Сиди здесь, я сейчас приду.

Где-то в коридоре хлопнула дверь, она услышала его голос, а потом все затихло.

Вера встала, натянула трусы и колготки, но не села на диван, а осталась стоять у столика. По телу у нее пошла дрожь, хотя лицо пылало от пережитого возбуждения, которое так неожиданно оборвали странные, нечеловеческие звуки. Она взяла коньяк, отпила прямо из бутылки и увидела на стекле коричневые следы. Вера обтерла горлышко и стала лихорадочно вытирать рукой рот, чтобы никто не подумал, что она без спросу съела чужой шоколад в этой красивой и непонятной квартире, где читали загадочные, свободные книги и где она сегодня вечером впервые в жизни услышала запах мечты, который каждый день вдыхал в себя золотой мальчик. Юра все не возвращался, и Вере стало не по себе. В ушах опять зазвучало давешнее мычание. Она взяла с дивана сумочку и пошла к двери. В коридоре было тихо. Вера хотела позвать Юру, но почему-то не решилась, как будто, громко произнеся его имя, она бы нарушила какое-то неизвестное ей, но очень важное правило, которого придерживались в этом шикарном доме. Поэтому она стала бродить от одной закрытой двери к другой, прикладывая к ним ухо. Наконец за одной из них она услышала какое-то движение, слабое дыхание жизни, почти беззвучное, но явственное. Она стала осторожно опускать ручку двери и так же осторожно приоткрыла ее. Спиной к ней перед кроватью сидел Юра. Она приподнялась на цыпочки, чтобы увидеть, кто лежал на ней, а потом, движимая любопытством, сама не заметив, сделала несколько шагов и очутилась лицом к лицу со страшной старухой в зеленом платочке, которая, повернув голову набок, не отрываясь, таращилась на нее белыми, слепыми глазами. Вера вскрикнула, и Юра обернулся.

– Я же сказал, чтобы сидела и не вылезала, – крикнул он.

Старуха замычала и захлопала глазами, а Юра наклонился к ней и стал гладить ее по платку и рукам, а потом, не оборачиваясь, кинул Вере:

– Вот и познакомились. А теперь иди отсюда.

Вера разрыдалась уже на улице. Юра даже не вышел проводить ее. Она так и не поняла, что случилось, чем она так обидела его. Весь вечер она старалась не разочаровать его, быть такой же раскованной, как Чернышева и ее подруги. Все шло так хорошо, он шутил, и даже придумал ей смешное прозвище Чижик, и кормил ее шоколадками, и целовал до боли и дрожи внизу живота, и уже почти случилось это самое, а потом вдруг замычала эта страшная старуха, и он выставил ее за порог, ничего не объяснив.

«Я же ни в чем не виновата, – думала Вера, – откуда же я знала про его бабушку, теперь все пропало, он больше никогда не захочет меня…»

Кто-то обгонял ее, совсем близко, почти прикасаясь к ней, она отпрянула и ускорила шаг, низко опустив голову, чтобы никто не видел ее слез.

– Вера, подожди, мне нужно что-то сказать тебе…

Она резко остановилась и закричала в лицо Умнику:

– Ну что тебе от меня надо, урод несчастный, что? Ты что, не видишь, как ты мне противен? Так посмотри на себя в зеркало!

Но Умник стоял перед ней, загородив дорогу и даже не думая двигаться с места. На его лице вдруг появилось незнакомое ей упрямое выражение.

– Я посмотрю в зеркало, но сначала послушай меня. Это очень важно. Он что-то замышляет, вместе с Коломийцевым. Будь осторожна, Вера.

Но она сильно толкнула его локтем в грудь и побежала по темной улице, в слезах повторяя про себя: «Я люблю его, идиот, урод несчастный, я люблю его».