Текст книги "Не боюсь Синей Бороды"

Он осмотрелся, и только тут до него дошло, что среди гостей нет брата. Вроде он его видел в начале, когда Боря ухаживал за балериной Лизой, подливая ей вино и подкладывая закуски, безопасные для фигуры бывшей балерины, а потом забыл про него, как часто забывал в последнее время. Хотя не то чтобы забывал, а как-то переставал видеть его. В гостях, например, он мог сидеть и смотреть на брата, и тот постепенно скукоживался и исчезал под его взглядом, превращаясь в пустое место. Да-да, именно в пустое место. Вот только что был Боря, а теперь сплыл, стал ничем. Может, это происходило оттого, что Андрей презирал его? Неужели он презирал его, своего брата? Да, как и все они – и Света, и тесть с тещей, и даже Сашка, чутко вбирающая в себя их настроения, и все их старые и новые друзья, которые обзаводились, росли и расширялись. А Боря все так же кочевал по бывшей империи, ненадолго оседая то тут, то там, у него даже «пылесоса» своего не было.

На всякий случай Андрей заглянул во все комнаты. Никого. Послали, наверное, опять куда-нибудь по поручению. Он был здесь как мальчик на побегушках. И Андрей его часто куда-нибудь посылал, типа: давай, Борька, сгоняй туда, сгоняй сюда. И Борька гонял, куда надо, хотя был старше Андрея на восемь лет.

Отец не отдавал трубку, все продолжая кричать в нее, но вдруг замолк и сник, покорно опустив руку. Тесть же все качал головой, явно не зная, что делать. Теперь трубкой завладела теща, но и она молчала, кусая губы. Лицо у нее шло красными пятнами. Андрей первым заметил мать. Почему-то никто не удосужился подойти к ней, даже ее любимая коллега. Она стояла в дверях комнаты с вилкой в руке. Через плечо у нее было перекинуто белое полотенце. Над ним ее лицо, такого же цвета. Никто не смел подойти к ней, понял Андрей. Единственный, кто мог и должен был сделать это, был он. У матери стали шевелиться губы и она чуть покачнулась. Ее поддержала Лиза, подоспевшая из кухни.

Позвонили в дверь. Тесть с отцом бросились в коридор, а мать, пропустив их и отстранившись от Лизы, прислонилась к дверному косяку. В проеме появился Боря, и мать, увидев его лицо, закрыла глаза. Андрея обдало холодным воздухом, как будто одновременно распахнули все окна в квартире. В последний раз оглядев комнату, он только сейчас поразился тому, что на дне рождения отца не было самого главного гостя, – его любимого сына Андрея. Что случилось? Как это могло произойти? Надо что-то делать, что-то предпринять… Вот сейчас он подойдет к матери, сострит, как бы невзначай обнимет ее, и все встанет на свои места. Гости с гомоном рассядутся по своим стульям, в центр стола под восторженные восклицания водрузят утку, а потом чьи-то проворные руки ловко раскупорят новую бутылку. Боря, затягиваясь и посмеиваясь в бороду, опять станет ухаживать за Лизой, ее муж Гриша будет рассказывать про невероятные успехи своей фирмы, а отец бить кулаком по столу, критиковать новую власть и со скупой слезой вспоминать прошлое.

Но времени больше не было. Студеный воздух, ворвавшись в окна, мгновенно набрал силу, подхватил его и понес. Перед Андреем опять замаячил темный, строгий профиль шофера, его сильные, непреклонные руки на руле. «Мерседес» разгонялся, унося их в надземную мглу.

Один день в Дерпте

Сначала вспышка света ослепила его, и он опять прикрыл глаза. Уши стало закладывать, значит, машина шла на посадку. Андрей приоткрыл глаза, но почему-то не решился спросить у шофера, где они. В окна по-прежнему бил свет, но теперь из него исчез тот холод, что окрашивал его синеватым цветом. Свет как будто потеплел и помягчел и уже не так резал глаза. Была весна, черт знает почему, но он просто был уверен в этом. В сущности, для него уже не было никакой разницы, какое сейчас время года. Но все-таки он обрадовался, что они летели через весну, хотя никаких явных признаков ее за окнами пока не прослеживалось.

Отступая, свет рассеивался, и в этом рассеянном свете мир предстал перед ним раздробленным, распавшимся на миллионы, миллиарды мельчайших частичек, как на картинах пуантилистов, если смотреть на них вблизи. Чувство беспомощности, похожее на щенячью слепоту, которое он так ненавидел в себе, опять нахлынуло на него и тут же исчезло. Разноцветные точки стали спариваться, объединяясь цвет к цвету и образуя контуры и формы, знакомые ему по прошлому. Некоторые формы были более близки ему, чем другие, и, пытаясь разгадать их, он чувствовал, как у него от волнения начинает биться сердце.

Где-то вдалеке заблестела синяя искристая лента и, всмотревшись, он понял, что эта река. Сразу за ней волновались травами светло-зеленые холмы, за которыми стелились поля, а за ними чернели зубцы ельника. Вдоль ближнего берега реки шла тропинка, а повыше – асфальтовая дорога, при виде которой в голове у него забрезжили смутные воспоминания, но связанные не с прошлым, а с будущим, которое, правда, ждало не его, а кого-то другого. Почему-то он совершенно не удивился своему дару провидения и побыстрее попытался выкинуть из головы эту побитую, проложенную здесь еще в брежневские времена дорогу. Тем временем мир быстро материализовался, контуры и формы наполнялись камнем, деревом, бетоном, первой зеленью, плотью. Вот он уже видел мощеную булыжником средневековую площадь, над ней висят надменные терракотовые головы в готических четырехлистниках. Чуть поодаль – знакомая белая колоннада под треугольным фронтоном, мимо нее по площади идут люди. Вот площадь уже наполнилась гулом голосов, ветром с реки, выхлопными газами проезжавших автобусов, смехом из отворенных окон, впускающих в дома весну.

Почему-то звуки интересовали его сейчас больше, чем виды старинного университетского городка. Остановившись посреди площади и прислушавшись к ее гулу, он двинулся на голоса, доносившиеся откуда-то из узких улочек, вымощенных такими же средневековыми булыжниками. Эти голоса так взволновали его, и в особенности один из них, который он различил уже на площади и который заставил его свернуть с маршрута, что он пустился бежать, пока не очутился на окраине города с обветшалыми, милыми деревянными домами в резных наличниках. Голоса затихли, но он знал, что уже совсем близко. Стоит только свернуть за угол, и сразу откроется небольшая площадь с желтым двухэтажным особняком. Здесь Андрей чуть замедлил шаг. Он так давно не слышал ее голоса, что должен был подготовиться. Дойдя до угла, он остановился в полусотне метров от особняка.

Желтые стены раздвинулись в обе стороны, как театральный занавес, сгинули куда-то в небытие, и перед ним открылся зал со сценой. Вокруг него смех, веселые возгласы, крики, яростный спор не на жизнь, а на смерть, как это бывает, когда тебе двадцать. Он и не заметил, как оказался посреди зала, среди галдящих студентов, что-то горячо и взволнованно обсуждавших. Свобода, любовь, Пушкин, самодержавие, тюрьма народов и мы, грешные, которых лет через сто, двести, так размалюет какой-нибудь педант, что мы сами себя вовек не узнаем. К стенам придвинуты стулья, перед сценой оставили один ряд, в самом же зале кучками стоят, бродят и куда-то с деловым видом бегут студенты с бумагами в руках. Идет репетиция.

Ее голос уже растворился в общем шуме, но он знал, что она близко, он чувствовал ее присутствие, как тогда, в первый раз, в очереди в столовке, еще даже не зная ее. Расплатившись раньше него, она пошла с подносом к столику у окна, и он последовал за ней, совершенно естественно, как ранней весной переходят на солнечную сторону улицы. Оглядев зал, Андрей прислонился к стенке между стульями, рядом с компанией что-то доказывающих друг другу троих парней и девушки, и стал ждать. Волнение, которое охватило его, когда он только очутился на площади и вдруг среди шума различил ее голос, а потом бежал сюда, боясь и надеясь увидеть ее, улеглось. Вместо него появилось спокойствие, то самое, которого так не хватало ему в последние годы, пожалуй, до того момента, как он сел в белый «Мерседес». Вглядываясь в зал, он думал, что, в сущности, так никогда и не уходил отсюда, а что, разве не так? Вот он стоит, склонившись к столу в углу сцены, на нем черный джемпер, тот самый, его любимый, который ему из ГДР привезла мать. Он уже давно исчез куда-то за ненадобностью, да и кто теперь вообще такие носит? Только интеллигентики в протертых на заднице штанах, с давно немытыми волосами и с перхотью на сутулых плечах, которые всё рассуждают с пеной у рта об архаических схемах мифологического мышления в структуре романов Достоевского или о каком-нибудь психофизиологическом компоненте поэзии, ну, скажем, того же самого Мандельштама.

Вот теперь он, опершись рукой о стол, с чувством говорит что-то. Придумывает, наверное, как помочь бедному поэту в ссылке, как спасти его, вывезти из этой проклятой страны, тюрьмы народов. Под джемпером белая рубашка, чтобы не кусался. И джемпер, и рубашка очень ему идут, вид у него может и не байроновский, но уж точно с отпечатком мировой скорби на тонком бледном лице. Неужели он когда-то был таким? За столом сидит Вася, смотрит вдаль и молчит, барабаня пальцами по колену. Рядом стоит Света. Она отвечает что-то сидящим на стульях перед сценой и смеется. На ней длинная, ниже колен, юбка и нежно-сиреневая блузка, которой он почему-то не помнил. Ну, правильно, тогда она еще была Васиной девушкой. Это уже после репетиции роли поменялись.

Глядя на Свету, Андрей подумал, что она, как дипломированная парка, уже тогда начала прясть свою тайную нить, о которую сначала споткнулся Вася, а потом и она, которая пока что бродит где-то по залу или по лестницам, невидимая ему, а потом уже и он сам, наверное. В сердце кольнуло, но как ни странно, спокойствие не оставило его, а даже наоборот, как-то уплотнилось, переросло в умиротворение или, скорее, в приятную безучастность от сознания того, что ни тогда, ни тем более сейчас ничего бы не удалось изменить. А все-таки… если бы он тогда сразу пошел к той, чей голос привел его сюда? Самое интересное, что ведь он ни о чем не жалел ни тогда, ни позже, когда жизнь уже стала складываться, как она стала складываться, а не так, как она могла бы сложиться, если бы он тогда сдержал свое обещание, а не остался после репетиции распивать армянский коньяк, который принес Леван.

Глядя на правильное и миловидное, но уже и тогда какое-то неуловимое лицо Светы, он вдруг испугался, что увидев ту, другую, после стольких лет, не выдержит и совершит какую-нибудь глупость, которую он так никогда и не совершил, до того самого момента, как сел в белый «мерседес». Андрей оторвался от стены и прошелся по залу. Он не хотел, чтобы она застала его врасплох, поэтому должен был найти ее первым. Пройдя весь зал по периметру, он вышел на широкую лестницу, уперся в окно, где топтались курильщики, вдохновенно размахивая руками, повернулся и пошел дальше по коридору. Может быть, она в бывшей библиотеке, а теперь помещении для реквизита? Приоткрыв дверь и увидев поганую морду Печорина, он сразу захлопнул ее. Тот, как всегда, обрабатывал какую-то девицу. Почему-то они все льнули к нему, ценили, так сказать, его мужицкую, распутинскую стать, сейчас бы сказали – аутентичность, а тогда нравы еще были попроще, да и слов таких не знали. Он и бороду себе отпустил, разве что косоворотку еще не носил, как Лев Николаевич, и на лекции иногда босиком приходил эпатировать публику.

«Лучше член в руке, чем синица в небе», – многозначительно восклицал Печорин во время пьянок, подбираясь к очередной девице. Он предпочитал нетронутых цивилизацией первокурсниц-дикарок в благородном духе Жан-Жака Руссо и бредил «Розой Мира», которую достал у кого-то в самиздате. Если на пьянках не было милых его душе диких девушек под стать юной Татьяне, то Печорин начинал грозиться, что когда наконец настанет свобода, он восполнит силы Света Планетарным Логосом, семенем и ядром нового мирового начала, третьего, противостоящего и Богу и демонам. Ему совали в нос стакан водки, чтобы заткнулся, и, бормоча что-то о карме, монадах, падении Люцифера и законах Шаданакара, Печорин тихо засыпал в углу, натянув на голову пиджак. Никто точно не знал, откуда он взялся, сам он, в упор глядя на собеседника, на полном серьезе утверждал, что происходил из Энрофа, физического слоя, охватывающего все мироздание. При этом он как-то умудрялся сдавать все экзамены, в том числе и по марксизму-ленинизму. Говорили, что Печорин откуда-то из Псковской области. После развала империи он сгинул где-то в российской глубинке, куда поехал создавать, уже на свободе, новый слой, чтобы положить начало новому человечеству, титанам, конечно. Уже после того, как Печорина перемололи девяностые, кто-то, кажется их будущий премьер, сказал, что Печорин был членом партии. Теперь наконец всем стал ясен второй, загадочный смысл слова «член», который Печорин закодировал в непристойной пословице. А в партию, он, конечно, вступил, пока служил в армии.

А что случилось с ней? Андрей сел на ступеньку, подставив лицо солнцу, теперь уже вовсю бьющему в окно. Весна, точно, хоть он и не чувствует тепла. Неужели он сидит здесь и жмурится, как кот, не зная, как она, где, что с ней? Года два назад мать мимоходом сказала ему, что встретила в городе ее маму, но та прошла мимо, даже не взглянув на нее. Он хотел побольше расспросить ее, но тут в комнате появилась Светка, и он замолчал.

После того, что произошло, она бесследно исчезла. А он даже не порывался искать ее, что-то узнавать, или хотя бы позвонить ее матери. Ее друзья тоже ничего не знали, да он и не спрашивал. Светка тактично помалкивала, утешая его везде, где была свободная комната, своими парными белыми ляжками, мягкой грудью, теплыми губами, всем своим округленным телом без единого резкого изгиба, за который он мог бы зацепиться и очнуться от дурмана. Вот он и плавал в ней неделями, месяцами, молчаливо растворяя в ее молочной плоти всю свою ярость к той, которая так обманула его. Когда Света, ласково поцарапывая его по спине идеальными розовыми ноготками, объявила ему, что беременна, он почти обрадовался, несмотря на всю несвоевременность этого зачатия. Как будто после изнурительного плавания он доплыл-таки до берега, который оказался, впрочем, островом с вероломной нимфой. Она же, глядя сквозь него зеленоватыми глазами, сказала, что знакомый гинеколог сделает за сто рублей аборт под наркозом. Нужна только квартира, где он спокойно сможет работать вместе с анестезиологом и где она потом сможет выспаться. Его присутствие там было совершенно лишним.

Мать, не спрашивая ни о чем – как он был ей благодарен за это, – дала ему денег, и через три недели все было в порядке, как сообщила ему Светка. Тогда он впервые подумал, что такая женщина больше подходит ему, чем та, что, лежа в постели после секса, тихо плакала у него на груди, то ли от счастья, то ли от каких-то своих, неведомых ему переживаний, а потом еще долго водила пальцем по стене, рисуя там тоже какие-то свои, недоступные ему мысли и поглядывая на него влажными, доверчивыми до нервной дрожи глазами.

Света тоже поставила на правильную лошадку. Чутье у нее было просто феноменальное, от отца, конечно. Вася. Его падение произошло так же неожиданно и резко, как и взлет. Еще сегодня правая рука министра, щелкают камеры, вот он чуть ли не в обнимку с английским эмпи, вот уже жмет руки главным российским демократам, а здесь, стоя под трепещущим эстонским флагом, принимает французскую делегацию, – а завтра тебя уже клеймят все газеты, обвиняя в торговле и употреблении наркотиков. Да здравствуют девяностые! Вася тоже бесследно исчез, а через год-полтора его труп был найден в номере московской гостиницы. Отнюдь не пятизвездочной. Самоубийство. Да-да. Но все-таки лучше так, чем быть закатанным в бетон. С этим и тесть сразу согласился, правда, прочитав сначала целый монолог о гордыне и ее последствиях для здоровья.

По ногам потянуло совсем не весенним сквозняком. Спасительный холод. А впрочем, какой у него теперь выбор? Да и времени, кажется, осталось не так уж много. Она так и не появилась. Андрей встал и опять направился в зал. Остановившись в дверях, откуда хорошо была видна сцена, он расхохотался. Надо же, в нем, наверное, все-таки погиб актер. Играл бы себе Гамлета или какого другого лишнего человека, как сейчас говорят – антигероя, их, кстати, расплодилось пруд пруди, вот лафа писателям и поэтам, только почему-то их не видно и не слышно. Ну да, конечно, им теперь тоже деньги нужно делать в условиях рыночной экономики. А так ездил бы он себе на «пылесосе» и плевал бы с высокого дерева на все это дерьмо, всплывшее вверх вместе с долгожданной свободой.

Прижимая правую руку к сердцу под черным джемпером и церемонно кланяясь, он, студент философского факультета Дерптского университета, поэт и приятель того, другого, великого поэта, тоскующего в ссылке и жаждущего свободы, уже объяснялся в любви Светке, которая все порывалась бежать, чтобы ее не застукал злой муж. Тот самый, профессор и тоже стихотворец, а также развратник и шпион.

Он: Вы же знаете…

Она: Не надо, Никола, слова там мало значат.

Он: Давно хочу вам сказать…

Она: Поэты всегда придумывали себе вдохновительницу. Овидий, Данте, Петрарка. Я счастлива быть для вас Лаурой[2]2
  Здесь и далее использованы фрагменты из пьесы Ларисы Вольперт «Семь дней в Дерпте».


[Закрыть].

Вот дает, Лаура! «Я в мыслях там, откуда свет исходит»… Вот уж точно, свет, тот самый, от зелененьких. Когда она все ему рассказала? И главное – почему? Почему… ну уж точно не из любви к истине, а чтобы как следует дать ему по морде, чтобы знал раз и навсегда. Он тогда уже ушел из института на биржу и иногда возвращался домой под утро. Один раз, обшарив его карманы, Светка за завтраком положила ему на тарелку визитную карточку. Кажется, какого-то секс-хутора под Таллинном. Их тогда развелось не меньше, чем баров и банков. Там девицы в классических пачках, на пуантах и с голой грудью, скорбно склонив увенчанные серебряными диадемами головки, танцевали танец маленьких лебедей. Как сказал хозяин, здесь работал чуть ли не весь прошлогодний выпуск хореографического училища. Еще этот хутор очень любили французы. Они приезжали сюда в поисках утраченного времени. Бонжур, месье, бонсуар, месье, антре, сильвуплэ, Бале Рюсс, месье, улыбался хозяин, встречая дорогих гостей у порога бревенчатого здания. На ее разъяренный взгляд Андрей пожал плечами.

– И это все, что ты можешь мне сказать?

– Ностальгия. Ты же знаешь, мать водила меня на балет, когда я был маленький. Вот я и соскучился по Чайковскому.

– От тебя несет перегаром!

– Издержки производства, – он отхлебнул кофе. – Кстати, кто подбивал меня уйти в бизнес? Уж точно не мать. Она меня и голенького любила, любит и будет любить.

– Вот сидел и корпел бы сейчас голенький под ее юбкой над диссертацией о предметном мире в антропоцентрической перспективе у Гоголя, а мы с Сашкой, тоже голенькие, подыхали бы с голоду, тихонечко, чтобы не мешать тебе думать.

Он сделал вид, что задумался.

– Ну, дорогая, можешь не скромничать. Ты без меня не пропадешь, да и папенька вас в беде не оставит, у него уже вон какая тачка, как у премьер-министра. Кстати, не понимаю, чего ты от меня все-таки хочешь?

Светка встала и, опершись руками о стол, так посмотрела на него, что он отвел взгляд и опять пожал плечами.

– Я тебе сейчас объясню.

Вдруг она рассмеялась, прямо-таки залилась хохотом, а потом истерично замахала руками, как будто отгоняла мошек. Так же внезапно успокоившись, Светка, все еще улыбаясь и похлестывая себя поясом махрового халата, загадочно посмотрела на него.

– А бэби-то тот был твой.

– Ты о чем?

– Ты знаешь, в чем твоя главная проблема, Андрюша? Нет, конечно, куда тебе. А проблема твоя в том, что ты считаешь себя умнее всех, а это, между прочим, как говорит мой папа, очень опасное качество. И особенно, Андрюша, в наше время. В наше время, Андрюша, надо быть очень даже начеку. Про гордыню мы сейчас говорить не будем, хотя Васю помянуть всегда полезно. Вы ведь с ним были очень похожи, поверь мне, я вас обоих знаю, как облупленных.

– Ну, это для меня не новость. А все-таки какой бэби, Света?

– Ну ты даешь, – она вылупила глаза. – Да тот самый, твоей любимой, правда это и бэби-то трудно назвать, какое там, комок клеток. Но все-таки как-никак своих, родных.

Он помотал головой, вбирая в себя смысл сказанного, а потом вдруг так заорал, что она мигом вскочила и дернула в ванную. Он стал ломиться туда, а она все скулила и повторяла, что это вранье, что ребенок был Васькин, это она специально, чтобы отомстить ему. Тогда он ушел в комнату одеваться, а она так и осталась сидеть в ванной, боясь вылезти, пока он не захлопнул за собой дверь квартиры.

Сначала он бесцельно бродил по улицам, а потом поймал такси и уже хотел было поехать к девкам, таксист успел распахнуть варежку, надеясь на куш, – но вдруг назвал материн адрес. Она оказалась дома и, ни о чем не спрашивая, сказала, что как раз собиралась печь лимонный пирог. Так что, если он не торопится… Тогда, кажется, до него впервые дошло, что как бы она ни была загружена зачетами, экзаменами, комиссиями, дипломами и всякой бюрократической ерундой, в холодильнике у нее всегда было все необходимое для его любимого пирога, так, на всякий случай, если вдруг он забежит в гости.

Он ничего не сказал ей, а она, как всегда, ничего не спросила. Просто сидела напротив и, не обращая внимания на его лицо, спокойно рассказывала что-то из жизни института – о его бывших коллегах, о дрязгах на кафедре, о том, что Лена будет защищать диссертацию по Пушкину, а Рогов пытается наладить связи с американскими славистами, что студенты в этом году вполне приличные и что вообще, жизнь, конечно, усложнилась с наступлением свободы, и идиотизм тоже, конечно, остался, лишь переменив физиономию (а куда он денется?), и что произошли вполне логичные для этого времени перетасовки по национальным признакам, но жить можно, а главное, можно работать. Потом мать расстелила скатерть с маками, расставила свой любимый немецкий чайный сервиз с кудрявыми пастушками и пошла за пирогом.

Она и сейчас ни словом, ни взглядом не упрекнула его за то, что он ушел из института, погнался, как говорили многие, за длинным рублем. Он знал, как она переживала его уход на биржу, как расстраивалась, что он, ученик знаменитого на весь мир профессора литературы, облачившись в костюм-тройку и черное полупальто, вместо прекрасного, разумного и вечного будет сеять по земле партии товаров широкого потребления.

Окутанный ароматом лимона и ванили, упершись локтями в красные маки, он отключался, мягчел, мысли о Светке и о той, другой, о которой он не смел спросить у матери, чтобы не выдать себя, теряли остроту и уже не так кололи сердце. Да-да, именно тогда, сидя у нее, он решил завести собаку. Но не такую, которыми сейчас поголовно обзаводился народ, под стать его гнусной морде и адским железным вратам в их жилища, баррикадируя свежекупленные видаки и телеки, не собаку Баскервилей, а чувствительную породу с нежным сердцем. Так в их доме появился Чарли. Гордый далматинец со скорбными глазами, и мать, никогда особо не жаловавшая собак, сразу привязалась к нему, объявляя всем, что Чарли надо любить и лелеять, ведь он так и не оправился от римского нашествия, вы только взгляните на его глаза.

Теперь же на сцене Вася и он обсуждали планы побега опального поэта. Андрей прошел вперед и сел с краю на свободный стул. Рядом с ним давал указания режиссер, резко закидывая назад голову с богемной гривой и в таком же богемном кожаном пиджаке. Аркадий из Ленинграда. Он потом завел роман с Изольдой, и та еще долго ходила с зареванными глазами, когда Аркадий неожиданно для всех взял и женился на эстонской скрипачке.

Вблизи смотреть на себя было неловко, хотя стыдиться было нечего. Он всегда был красивым мальчиком и вполне пристойным актером. Но он знал, что видит себя таким в последний раз – и поэтому все смотрел на себя, не отрываясь, все пытаясь угадать или скорее предугадать что-то в этом облике. Что-то, что объяснило бы ему его дальнейшее движение по жизни, какие-то его поступки или наоборот не-поступки, его самого в конце концов, уже такого, каким он сидел сейчас в этом зале на репетиции студенческого театра тринадцать лет назад в бывшем особняке графини фон Бекк. Но глядя на себя, столь старательно выводящего придуманные их доцентом литературы слова о гениальном и опальном поэте и его романе со свободой, на свое живое, но как будто чуть отстраненное лицо, на свой черный джемпер, которым когда-то так гордился, а потом выбросил при очередном переезде, – он понимал, что единственное, что дозволено ему сейчас, – это прощание с собой. И, может быть, встреча с той, другой, что завлекла его сюда, как сирена, остановив мчавшийся в надземной мгле белый «мерседес».

На сцене к ним присоединился еще один поэт – тогда в Дерпте почти все образованное население мужского пола занималось стихоплетством, как сейчас добыванием денег, – и опять начался спор о реальности побега.

Он: Простите, как наш герой вам о крепости писал?

Третий поэт: Спаси меня хоть крепостию, хоть Соловецким монастырем.

Он: Так, может лучше – Гамбургом?

Третий поэт: Простите… не понял.

Он: Наш герой не для операции в Дерпт едет.

Третий поэт: Что?

Он: Он побег готовит.

Третий поэт: Да, полноте, голубчик! Вы просто Байрона начитались… гяуры… корсары.

Он: Какой тут Байрон! Вот… письмо… просит разузнать о всех пунктах побега.

Третий поэт: Но это – мечтание одно. Спасительная игра.

Он: Все серьезно до предела. Вульф уже заграничный паспорт получил. Нашего героя – за слугу.

Андрей знал, что последует за этой сценой, но напрягся, как будто его незримое присутствие здесь тринадцать лет спустя могло как-то изменить ход событий. Вот проклятое сердце. Оно волновалось и спешило, так же как и «мерседес», несущийся по мировому пространству и окатывающий его оттуда холодными волнами. Теперь его время измерялось температурой. Он поежился. Сквозняк уже добрался до пояса, но время еще было. Режиссер Аркадий вздохнул в очередной раз с наигранным драматизмом, – ну что поделаешь, не МХАТ конечно, но жить-то надо, – повернулся и пошел на перекур, махнув рукой, чтобы начинали без него.

За Светкой на сцену медленно выплыла Изольда. Аркадий уже спешил обратно, на ходу снимая кожаный пиджак и оставаясь в польской клетчатой рубашке с погонами. Он приосанился и заметно оживился, под узкими брюками поддавал току тестостерон. Ол райт, пускай здесь и не МХАТ, но девки в Дерпте даже очень ничего. Андрей сильно заволновался, хотя знал, что еще рано.

Изольда: Вот тут… она мучается во время родов. Густав слышит ее стоны и почти рассудок теряет.

Света: Но кончилось-то все хорошо. Больше всего страдания причиняют нам несчастья, которые мы ожидаем, и которые никогда не произойдут.

Изольда: Можно подумать, что мне плохо, а тебе хорошо. Я же знаю, как ты плачешь по ночам.

Света: Не надо, Маша.

Изольда: Никто и не подозревает, какой у нас ад. Вчера Зизи как восхищалась. Каждый день – пьянство, оскорбления, а при гостях сама добродетель.

Света: Не надо… ты же знаешь, об этом я молчу. Каждому – свой крест.

Андрей затаил дыхание и, внезапно испугавшись, что его будет видно со сцены, отклонился назад, насколько позволял стул, и, тут же опомнившись, опять сел прямо. Какой бред. Как будто кто-то вообще мог видеть его. Это все она сбивает его с толку, та, другая, даже сейчас, тринадцать лет назад и тринадцать лет спустя, в незримой точке пересечения прошлого с небытием. На сцену выбежала рыжая первокурсница и стала кричать, что кто-то на Домберге со всего маху свалился с лошади. Света завизжала и стала сползать со стула, а Андрей, не в силах подняться, уронил голову в руки. Он больше не увидит ее. Никогда. Господи, как он мог забыть это? Как? Идиот… Ведь она болела тогда уже третий день, лежала с температурой под сорок с обмотанной шеей. Ангина. Ни о какой репетиции, конечно, не могло быть и речи. Вместо нее Изольда нашла ту самую рыжую девицу, которая теперь металась по сцене в поисках воды для упавшей в обморок Светки.

Он обещал прийти к ней сразу после репетиции. Но пришел только на следующий день. Ей уже было лучше. Она сидела у окна, бледная, с распущенными волосами и с теплой шалью на плечах. Прямо как Татьяна в ожидании Онегина, только письма не хватает в ослабевшей руке. Если бы не этот Леван со своим коньяком, а потом и Печорин, который сказал, что у него еще осталась водка… Почему-то перед глазами у него тогда все время мелькало светло-сиреневое пятно. Из общежития они перекочевали к кому-то на квартиру. Уже позже – когда все изрядно поддали, а Изольда, как всегда, закатила истерику и заперлась в ванной, грозя перерезать себе вены сей секунд или в крайнем случае чуть попозже, если ей не удастся выехать из этой сраной страны, – это пятно все витало вокруг него, похожее на облачко, а потом оказалось совсем рядом. Он уронил на него свою пьяную башку, вдохнул теплый аромат и зарылся в него носом. Когда сверху послышался легкий смешок, он поднял голову. Светка.

– А где Вася? – спросил он в каком-то полубреду.

– А Вася пошел больную утешать, – прошелестел ее голос, после чего нежные пальцы стали перебирать его волосы. Она все играла ими, а он все пытался что-то вспомнить и соединить с чем-то другим, очень важным, но все эти иксы и игреки, так и не слившись в искомую единицу, превращались в прах, осыпаясь в тайные извилины его размягченного мозга, и он опять зарывал в Светку свою голову.

На сцене злой муж, а также профессор словесности, а также вполне замечательный стихотворец, а также развратник и любитель юных девушек, а также доносчик, потирая руки, подслушивал разговор студентов о планах побега опального поэта. Потом он, Андрей, опять пытался объясниться в любви Светке, но та не желала слушать его, все бежала – от него, от себя, от свободы, которой боялась пуще, чем злого мужа. А потом начался тот последний спор о поэте и его судьбе и, конечно, опять о свободе, а о чем еще можно думать, кроме секса конечно, когда тебе двадцать два и ты живешь в стране, где все рабы? и он, Андрей, философ и поэт, гремел и метал молнии, и декламировал свои свободолюбивые стихи, и все кричал, что вся Россия – ссылка, что все мы под надзором, что кругом одни рабы, а тот, другой, старший, умудренный опытом третий поэт все увещевал его, посмеиваясь и на ходу изобретая теорию относительности всего сущего, в том числе и свободы, очень напоминая Андрею тестя.

Третий поэт: Стихи хорошие. Но какие вы горячие головы! Разве так: уже все рабы? Вот вы – раб? И таких много. Поймите… нашему герою без России невозможно. Говорите – «задыхается»… Но вне ее, без ее воздуха он ни строчки не напишет. А не писать для него – не жить.