Текст книги "Не боюсь Синей Бороды"

Вера покрепче запахнула на себе халат и, не спросив, хочет ли он еще чаю, собрала чашки и стала их мыть. Она повернулась от раковины, только когда услышала, как отец встает из-за стола. Он как-то покорно, как собачка, пошел в коридор и, кряхтя, стал надевать ботинки, а на прощание сказал, что, наверное, надо было бы им познакомиться, а то как-то нехорошо получается. Вера рассеянно кивнула и сказала, что позвонит.

Наконец он ушел, и она сразу побежала в спальню мерить платье, которое ей на сегодняшний новогодний вечер одолжила подруга из ее старой школы. Та уже год гуляла с морячком из торгового флота, который привозил ей разные шмотки. Что-то она перепродавала и покупала у фарцовщиков новые, а что-то носила сама. Вере она по старой дружбе дала на вечер платье, с условием, что с ним ничего не случится, потому что оно было обещано одной девушке из техникума, где они теперь вместе учились.

Вера смотрела на себя в большое мамино зеркало. Казалось, что длинное, до колен, с воланами на груди платье было сшито не из ткани, а из водородных молекул. Серебристо-лиловый материал тек по легкому телу Веры, нежно омывая его, ни одна складка не повторяла другую, и все вместе они, как волны, струились вокруг ее рук, плеч, груди, живота, бедер, ног, сливаясь в одно переливчатое целое. Вера подняла вверх руки, и расширенные книзу, воздушные рукава скатились до плеч, обнажив тонкие бледные руки. Двумя пальцами она приподняла юбку и стала кружиться по спальне, пока, обессилев, не упала на кровать. Ей казалось, что она так тяжело дышит от неимоверного счастья, которое просто не умещалось в ее теле. Оно яростно стучало в ее груди, оповещая о себе всему миру, и так сильно кружило ей голову, что она не могла подняться с кровати. Все еще тяжело дыша, Вера закрыла глаза и увидела Юрино лицо, который сегодня опять подошел к ней в школе и на глазах у Чернышевой со всей ее компанией сказал, что будет ждать ее вечером.

Когда Умник вошел в актовый зал, новогодний вечер уже был в полном разгаре. Он бросил пальто на стул около дверей, чтобы не спускаться в раздевалку, если вдруг придется срочно бежать на улицу. Он уже и так потратил кучу времени, и все напрасно. Прежде чем прибежать сюда, Умник побывал у Вериного дома и долго звонил в ее дверь, а потом, не дожидаясь, пока придет трамвай, сломя голову побежал в подвал, полный самых страшных предчувствий, несколько раз упав по пути из-за гололеда. Но там было тихо и темно, и только еще больше воняло кошками, чем обычно. Он подергал запертую дверь и, чуть не плача, стал стучать в нее кулаками, но оттуда не раздавалось ни звука, а то, что он принял за дыхание подвала, исходило из его собственной груди.

Немного успокоившись, он побежал в школу и теперь стоял здесь у входа в зал, озираясь и привыкая к светомузыке, резкими лучами разрезающей темноту. Как и в прошлый раз, когда он искал Веру, Умник стал обходить зал по периметру, не сводя глаз с танцующих. Среди них ее не было, и тогда он пошел по новому кругу, но уже вдоль стен, где в два ряда стояли стулья, надеясь найти ее где-нибудь в темном углу в Юриных объятиях. Натыкаясь на тела, он чертыхался и шел дальше, а когда кто-то узнал его и спросил, что он здесь потерял, то Умник с отчаянием ответил, что он потерял Веру Ковалеву.

Он обязательно должен был найти ее – ведь пока она была здесь, рядом с ним, с ней ничего не могло случиться. Но ее нигде не было, а после того как он, бесцельно побродив взад-вперед вдоль сцены, где стояла аппаратура, опять очутился у входа, в зал вошла Маня Рахимова, в мужской фиолетовой рубашке навыпуск и в черных брюках, непохожая на других девочек, и, увидев его, остановилась. Посмотрев на него, она ничего не спросила, а сразу сказала, что Вера полчаса назад ушла с Юрой Симмом.

Сначала они целовались в коридоре нового здания, прямо у кабинета Петрова, и Вера вздрагивала от каждого звука, пока Юра не подергал ручку, убедив ее, что Петрова здесь нет и быть не может. Он пошутил, что, даже если бы Петров и застукал их, он бы только похвалил ее. Ведь сегодня на ней было платье до колен, как и полагается советской девушке, а он, Юра, был председателем комитета комсомола и гордостью английской школы, так что за их моральный облик можно было не беспокоиться.

Потом Юра потащил ее в раздевалку. Там им точно никто не помешает. По дороге они пару раз быстро прижимались к стене, заслышав голоса, а когда Вера уже бежала за Юрой по лестнице, ведущей вниз, она обернулась на громкие шаги, почти топот, и вздрогнула, увидев мчавшегося по коридору Умника. Не заметив ее, он исчез за углом.

В раздевалке было душно, сумрачно и пахло мокрыми шубами. Юра затащил ее в угол и стал больно целовать в губы и шею. От него шел запах алкоголя, как от отца, но сейчас она подумала, что именно так должны пахнуть настоящие мужчины. Когда он засунул ей руку под платье и потом сразу в нее, она только слегка пискнула, а он оторвался от ее лица и, посмотрев на нее, спросил, хотела ли она тогда. Не понимая, почему он спрашивает это, она закивала головой. А сейчас? Вера опять закивала и сама снова прижалась к его рту, чтобы не видеть его глаз, а он быстро задвигал пальцем туда-сюда. Он часто задышал, как тогда на диване, и она, задрожав, стала ждать, когда же он повалит ее на пол и это наконец случится.

Но вдруг он вынул палец и сказал, что надо искать другое место, что сюда сейчас набежит народ, чтобы выпить и потискаться. Она стала оправлять платье, боясь встретиться с ним взглядом, ей почему-то стало стыдно своего желания.

– Ко мне сегодня нельзя, – сказал Юра, – у нас гости.

Все еще возясь с платьем и не глядя на него, Вера сказала, что они могут пойти к ней. Но он перебил ее.

– Я знаю одно место. Две минуты. Там полная свобода. Давай, бери свое пальто и поехали.

На улице он обнял ее и молча повел в сторону магазина. Увидев кирпичный дом с вывеской «Продукты», Вера прыснула:

– Ну ты придумал, в магазине, что ли, так его сначала взломать надо.

– Да нет, все гораздо проще, Чижик, – засмеялся Юра, но в его голосе теперь звучало напряжение.

Он уже заводил ее в подъезд со слепой лампочкой, потом аккуратно прикрыл за собой дверь и, взяв Веру за руку, потянул вниз. Она чуть замешкалась, вопросительно глядя на него, а он, опять засмеявшись, пожал плечами.

– Почему бы и не здесь? В подвале нам никто не помешает. Не бойся. Чижик, давай, вот сюда, осторожно, не споткнись, тут ступенька отбита, держись рукой за перила, еще чуть-чуть, мы уже почти пришли, сейчас будет свет, вот увидишь.

Когда они наконец спустились в подвальный коридор, что-то быстрым ветерком проскользнуло у их ног. Вера вскрикнула и крепче схватила Юру за руку.

– Кошки, – сказал он, таща ее за собой.

Впереди заскрипела дверь, Вера остановилась и вдруг почувствовала, что Юра отстал от нее и теперь стоит за ее спиной, подталкивая ее вперед. Дверь открылась, и в тускло-желтом мерцании подвала одна за другой появились тени, которые стали обступать ее со всех сторон.

– Я ж говорил, он свой мужик, – услышала она тягучий голос. – С тебя бутылка, Мишок.

На какое-то мгновение Умнику показалось, что это была спина Юры, но, когда парочка в дальнем углу раздевалки отпрянула друг от друга, услышав его шаги, Умник увидел, что ошибся.

– А ну иди отсюда, – прорычал парень и, отвернувшись, опять взялся за свою девицу.

Но Умник, потея в своем толстом пальто, уже мчался наверх по лестнице. Он успел обежать всю школу, и раздевалка была его последней надеждой, которая только что так же бесславно рухнула, как обваливается побуревший, обсиканный собаками сугроб в последние часы зимы.

Теперь вместо надежды в его груди бушевал ужас, испытанный им в подвале, когда он услышал слово «чижик» и сразу подавился дымом, чтобы скрыть его. Кто-то окликнул его в холле, но он даже не оглянулся, чтобы не терять времени. Пустая улица обдала его колючим холодным воздухом и ослепила темнотой. Когда Умник, перебежав на другую сторону, услышал за спиной шаги, он вдруг обрадовался, как будто бы только что доказал неизвестную теорему, бесспорным доказательством которой был он сам, Умник, сломя голову бегущий по черной улице с безлицым мужиком за спиной, который уже наяву гнал его все дальше и дальше. Если бы Умник не боялся потерять время, то он бы обернулся и помахал мужику рукой, как старому знакомцу, благодарный ему за то, что тот покинул его сны и, обернувшись аксиомой, помог доказать неизбежность происходящего. Но эта мгновенная радость так же внезапно исчезла, испарившись под жаркой ватной подкладкой его пальто. Задыхаясь, Умник подбежал к подъезду кирпичного дома и во второй раз за сегодняшний вечер нырнул в него. Как и в том сне, ноги его сразу же ослабли, шагнув на первую ступеньку, и Умник схватился за перила, чтобы продолжить свой путь. Под лестницей, куда не доходил свет тусклой лампочки, была кромешная тьма. Где-то совсем рядом мяукнула кошка. Но из-за двери подвала в самом конце коридора просачивался свет, оттуда же доносилась музыка из магнитофона, который сюда обычно приносил Дима Пронин. Вдруг Умнику показалось, что он здесь не один, что кроме кошки и крыс в этом темном предбаннике находится еще одно живое существо. Он оглянулся, но, ничего не увидев, пошел дальше к двери. Забарабанив в нее кулаком, он стал дергать за ручку, и она сразу открылась, как будто кто-то стоял за ней. В щель высунулось потное лицо Янеса, который с изумлением воззрился на него.

– Тебе чего?

Ничего не сказав, Умник бросился на него, пытаясь проскочить вовнутрь, но Янес одним движением отбросил его назад и вышел в коридор, притворив за собой дверь.

– Где Вера?

Петя Янес по-прежнему смотрел на него с изумлением.

– А тебе-то что? Распух, что ли? Ты, может, тоже хочешь?

За дверью что-то прокричали.

– Да это Умник прискакал, говорит, по Чижику соскучился, – ответил Петя, повернув голову к двери.

– Гони его в три шеи, – раздалось из-за двери, и музыка зазвучала еще громче.

– Слышь, че говорят?

Умник опять бросился на Янеса, но тот, теперь уже прицельно, так двинул его в челюсть, что Умник зашатался и хлопнулся затылком об пол…

* * *

Маня Рахимова долго плутала по южному микрорайону. Она уже побывала в центральной больнице, но ей сказали, что Вера Ковалева здесь в списках не значится, и посоветовали съездить в новую больницу.

Оказалось, что она вышла из троллейбуса на две остановки позже, и теперь ей пришлось идти назад через хмурые, скользкие дворы. Один раз ее направили в другую сторону, и большое серое здание, маячившее за жилыми домами, к которому она бесконечно шла по обледенелым дорожкам, оказалось не больницей, а политехническим институтом. Выбравшись к большой дороге, она решила двигаться по маршруту троллейбуса, чтобы не заблудиться. Наконец кто-то показал ей на лесок в глубине сквера, и она опять свернула с большой дороги, на этот раз с успехом.

Большие белые корпуса новой больницы были окружены сиротливыми зимними деревьями. В первом корпусе ей сказали, что информацию о больных дают в корпусе номер три. В третьем корпусе, на краю больничной территории регистраторша, недовольно поглядывая на Маню, долго листала толстый журнал, несколько раз переспрашивая Верину фамилию. Оторвавшись от него, она спросила, кем пациентка приходится Мане, и добавила, что ее уже вряд ли пустят к ней, так как сегодня предпраздничный день с ограниченными часами посещений. Потом она махнула рукой в окно и сказала, что больная Ковалева находится в пятом корпусе, в отделении номер семь гинекологии. При этом она поджимала губы и качала головой.

Только сейчас, когда она убедилась, что Вера жива, Мане стало страшно. Она не представляла себе, какой будет Вера и что она, Маня, скажет ей после того, что случилось в подвале. Ее бросило в жар после всей этой беготни, и она стянула с себя шапку, еще не дойдя до стеклянной двери пятого корпуса. Чтобы успокоиться, Маня остановилась и подставила разгоряченное лицо морозному ветру, а потом, уже не раздумывая, быстро зашагала к крыльцу.

В холле было пусто и пахло щами и болезнью. К Мане уже спешила медсестра и, выслушав ее, послала на третий этаж, предупредив, что сегодня предпраздничный день и часы посещений ограничены. То же самое ей сказала медсестра на третьем этаже, а потом, повздыхав, все-таки разрешила Мане зайти в палату. Маня засунула ноги в большие больничные тапочки и зашаркала по коридору. Дверь одиннадцатой палаты была приоткрыта, и Маня осторожно заглянула вовнутрь. Она сразу увидела Веру, которая полулежала на кровати у окна, привалившись к подушке. Ее рыжеватые волосы были зачесаны назад, а открытое лицо было такое бледное, будто вся ее кровь прихлынула к сердцу, которому она сейчас, видимо, была нужна больше всего. Маня стала лихорадочно соображать, что сказать Вере, но в голову ей лезла только какая-то ерунда вроде поздравления с Новым годом и новым счастьем. Она бы, наверное, так и простояла за дверью, если бы ее не заметила соседка Веры, русская баба с полным макияжем на лице, которая, приподнявшись на локте, закричала:

– Ты чего там стоишь, как сиротка? Проходи давай, мы гостям рады. Ты к Верке? Вер, к тебе тут подружка пришла…

Вера повернула голову, и тут Маня поняла, что больше всего поразило ее в Вере и отчего она не могла придумать ни одного слова, застыв соляным столбом у дверного косяка. Бледное лицо с заостренными чертами и искусанными, в трещинах, губами больше не принадлежало Вере – теперь за ним пряталась чужая старуха, прожившая длинную и страшную жизнь и с высоты этих лет смотревшая на вошедшую в палату молодую девушку враждебно-пустым взглядом. В эту самую черную брешь, пробитую между ними страшными годами, прожитыми Верой за одну ночь, и сгинули все слова, которые она хотела сказать ей.

– Привет, – сказала Маня.

Вера кивнула и сразу отвернулась к окну, теребя между пальцами завязанную на шее бантиком белую тесемку казенной ночной рубашки.

– А к ей сегодня уже батя приходил, – сообщила словоохотливая соседка. – И еще один мужчина, представительный такой, в солидном костюме.

Маня подошла поближе и села на краешек кровати, изо всех сил пытаясь разглядеть в этом странном, юном старухином лице прежнюю нежную и легкомысленную Веру. Ей казалось, что если у нее это получится, то пропасть между ними исчезнет и сразу вернутся все те дурацкие и смешные слова и привычные нелепые глупости, которые они, давясь от смеха, рассказывали друг другу.

– К тебе папа приходил, да?

Больше ей ничего не могло прийти в голову.

– Ага, – неожиданно охотно откликнулась Вера. – Приходил, вон, мандарины принес. Очень расстраивался, что я себя не соблюла, он же меня предупреждал все время. – Вера усмехнулась и опять отвернулась в окно. – А еще Петров наведывался. Долго здесь сидел, я чуть не заснула. А он все сидел и рассказывал, какая у нас замечательная школа, самая лучшая школа в городе с английским уклоном, и какие там учатся замечательные ребята с блестящими перспективами, в общем, новая смена, которой будет гордиться вся страна, и чтобы я не забывала об этом, и что он прожил длинную жизнь и работал в самых разных коллективах, и чего только не повидал на своем веку хорошего и плохого, но больше хорошего, и что я должна понимать, что скоро выпускные экзамены, самый ответственный момент в жизни школы – ведь после них начинается настоящая трудовая жизнь, а некоторые, самые активные и талантливые ученики, пойдут учиться в лучшие вузы страны, и для этого им нужна хорошая характеристика, ну, я ему сказала, что все понимаю, и он наконец отчалил.

– Вера…

– Я выживу, Маня.

Вера замолчала. Лицо у нее посерело от усталости и еще от того, что было скрыто под байковым одеялом и о чем Маня старалась не думать, глядя ей в лицо.

– Вера, – сказала она еще раз и тоже замолчала, беспомощно посмотрев на соседку, которая, повернувшись к ним спиной, что-то двигала на своей тумбочке.

Маня мучительно перебирала в памяти правильные, глубокомысленные и важные слова, которые она вычитывала в книжках, но никак не могла найти хотя бы одного подходящего, чтобы согнать с Вериного лица это равнодушное и чужое выражение, пока Вера, прочитав ее мысли, вдруг сама не сказала: «А пошла ты со своей жалостью…» – и, прикрыв глаза, откинула голову на подушку.

Маня заплакала, уже переодевая обувь. Она долго возилась с молнией на сапогах, как можно ниже опустив голову, чтобы дежурная медсестра ничего не заметила. Но та все-таки что-то учуяла.

– И чего ты хнычешь? Радоваться надо, что все так хорошо кончилось. Оклемается твоя подруга, куда денется, да еще, может, и замуж кто возьмет, вот только рожать, наверное, уже не сможет.

Успокоив Маню, медсестра с чувством выполненного долга опять уткнулась в журнал, а по Маниным щекам все катились слезы, которые она, всхлипывая, утирала рукавом свитера.

Примостившись на заднем сиденье троллейбуса и не глядя на пассажиров, Маня доехала до одной из центральных площадей города. Она перешла на другую сторону и уже стояла на трамвайной остановке, чтобы ехать домой, как вдруг вспомнила об Умнике и сильно заволновалась. Как же она сразу не подумала о нем? Ведь он ничего не знал о Вере, так же как и она сама еще несколько часов назад, когда, бегая по южному микрорайону в поисках больницы, так боялась, что больше никогда не увидит ее. Она обязательно и как можно скорее должна была сообщить ему, что Вера жива и будет жить дальше, несмотря ни на что. Когда-то, в пятом классе, они ходили к нему делать стенгазету, поэтому она знала, что Умник живет за бульваром Ленина, совсем недалеко отсюда.

Маня опять пересекла площадь и побежала, все быстрее, как будто боялась не успеть. Она вспомнила, как он, зажав под мышкой портфель, выходил из класса, положив на стол Рудневой чистый лист бумаги. На следующий день Маня хотела спросить у него, зачем он сделал это, но забыла. А теперь, обгоняя прохожих и скользя по замерзшим лужам, она поняла, что этот белый лист бумаги, который их математический гений сдал вместо контрольной, означал что-то очень важное. Что-то, что жило в Игоре Гладкове и мучило его вместе с его любовью к Вере, и вместе с его любовью к Вере не умещалось в нем и требовало выхода. Что-то, о чем никто не догадывался, не только потому, что всем было наплевать на Умника до и после контрольных по математике, но и потому, что этому не было ни названия, ни места в жизни английской школы.

И именно поэтому Мане надо было спешить, так же, как и тогда, тем жарким днем в последнее лето прекрасной эпохи, когда она бежала, не разбирая дороги, спасаясь от черных теней вековых елей, под которые никогда не проникало солнце, от жалобного скрипа высоких сосен в синем морском воздухе, от колючего дикого малинника, который в кровь раздирал ее голые ноги и руки, и от большого дома с пустыми окнами, безмолвного, как разбросанные по зеленым садам поселка валуны из ледникового периода, но откуда иногда доносились странные шорохи и где в заброшенном дворе с заросшими грядками мелькал тонкий, как арабский нож, силуэт.

Правда, под ногами у нее теперь вместо земли, травы и камней стелилась замерзшая ледяная корка, испещренная желтыми крапинками песка, но сердце так же неистово билось, как и тем странным летом, которое навсегда поселилось в ней, тайным, пятым временем года.

Маня уже пробежала памятник Ленину и свернула на широкую улицу, в последний момент вспомнив, что вход в дом Игоря Гладкова был со двора. Она нырнула в темную арку и понеслась вверх по лестнице мимо дверей, обитых черным дерматином. Добежав до третьего этажа и не переводя дыхания, Маня нажала на звонок. Потом еще раз, посильнее и долго держа палец на звонке, пока не поняла, что никто ей не откроет.

Услышав звонок, Умник растерялся. Почему-то ему и в голову не приходило, что кто-то может так просто нарушить его планы. А когда стали звонить еще и еще, он испугался, что вот сейчас жизнь за пределами его тела и разума грубой силой ворвется сюда и не даст ему осуществить задуманное. Надо было торопиться, родители ушли к знакомым, как они сказали, на часок и могли уже скоро вернуться. Он точно знал, что не смог бы ничего сделать, если бы мать ходила по квартире и он бы слышал ее ворчание, что вот, их гениальный сын опять заперся в ванной и что-то происходит с ним в последнее время, но что она может поделать, если он почти перестал разговаривать с ней, только «да» и «нет».

Конечно, еще оставалась ночь, но ему очень не хотелось, чтобы она или отец утром нашли его в ванной. Почему-то ему казалось, что он предаст их так еще сильнее, воспользовавшись их беспомощностью, и что они потом до самой смерти будут казнить себя и друг друга, что не проснулись, оба или поодиночке, в тот момент, когда их единственному сыну было так плохо, или совершенно случайно, от ночного кошмара, жажды или просто от того, что захотели в туалет. Вдруг Умник подумал, что люди не только делают, но и все понимают неправильно. Подумав об этом, он посмотрел на себя в зеркало и увидел, что улыбается. Разве тот, кому так плохо, может улыбаться?

Нет, Умнику не было плохо, просто он больше не хотел быть, не имел права. Поэтому он так и торопился. Конечно, если бы он еще подождал, то сначала наступил бы Новый год, а потом каникулы, а после них ему было бы проще все сделать. У матери бы опять начались занятия в школе языков, а отец и так каждый день ходил на службу.

Но Умник больше не имел права быть, ни одного часа, ни даже одной минуты. Не имел права, потому что не смог спасти Веру и теперь должен был искупить свою вину.

Заломило затылок, Умник поморщился и легонько погладил его, а потом опять улыбнулся, подумав о полной бессмысленности этого жеста, и тут опять увидел свое отражение в зеркале. От этой улыбки на гадком лице его замутило, а щеки залила розовым волна стыда. Веры больше не было, а он стоял и лыбился, как последний идиот, урод несчастный.

Вера… Умник очнулся в подвале от того, что кто-то ползал по нему. Он в ужасе вскочил на ноги и бросился к двери. Но она была закрыта, и за ней стояла полная тишина, как в могиле, подумал он. На улице он хлебнул морозного воздуха, и его опять зашатало. Он прислонился к стене, прикрыл глаза и услышал вой сирены, сначала вдалеке, а потом все ближе, вой разрастался концентрическими волнами, вбирая в себя весь ночной город и вздымаясь до набухшего снегом мутного неба. Потом, опустившись на землю, сирена стала слабеть и удаляться, растворяясь в черном воздухе и навсегда увозя с собой Веру за город, а потом все дальше и дальше, в неведомое, бесформульное пространство, откуда, как из подвала в его сне, не было выхода.

Умник занервничал и сказал себе, что надо спешить. А то сейчас заявятся родители, и ему опять надо будет жить, двигаться, дышать, ходить по квартире, что-то говорить и, может быть, даже, удлиняя в себе жизнь, есть котлеты, которые сегодня собиралась жарить мать. Не поворачиваясь, Умник стянул с веревки полотенце и быстро повесил его обратно. Только не мамино, она тут ни при чем. Он секунду подержал в руках свое полотенце, тоже китайское, как и у родителей, но с голубой райской птицей и красными иероглифами. Потом залез на табуретку и почему-то потрогал отопительную трубу, перед тем как перекинуть через нее полотенце. Отключив сознание, Умник обмотал полотенце вокруг шеи, завязал узел покрепче и оттолкнул ногами табуретку.

Родители пришли из школы поздно. Отец молчал, а у матери от возбуждения горели глаза и щеки. Зайдя в комнату, она сразу подошла к Юре и обняла его, чего не делала уже много лет, а может, вообще никогда. Во всяком случае, он не помнил, когда она в последний раз так прижимала его к себе. Теперь же мать гладила его по голове, приговаривая слезливым, бабьим голосом, который она так презирала в других женщинах.

– Мой мальчик, будь осторожен, пожалуйста, я тебя очень прошу, ведь ты у меня один.

Он высвободился из ее объятий и сел на диван. Отец стал молча разливать по стаканам коньяк. Мать тоже села, все продолжая говорить.

– Они ничего не нашли – ни записки, ни письма, ничего… Повесился на трубе в собственной ванной. Несчастная мать. Он у них тоже один, как и ты у нас, Юра. Этот Игорь Гладков, гордость школы, математический гений, я просто не понимаю таких… Говорят, из-за этой девочки, Веры Ковалевой, там была какая-то безобразная история в подвале с местной шпаной, она теперь лежит в больнице, а виновных нет, она, оказывается, сама туда пошла. Так вот, то ли она ему голову крутила, то ли что-то обещала, никто толком ничего не знает, он был очень скрытный, и друзей у него не было. Но чтобы из-за какой-то вертихвостки такую трагедию устроить… Кстати, ваш Петров подошел ко мне и спросил, знаю ли я что-нибудь об этой Вере, может, я ее видела в последнее время, подумать только, какая наглость, я ему так и сказала, что мы к себе в дом не пускаем кого попало…

– Ладно-ладно, хватит, – встрял отец и сунул в руку жене стакан. – У парня, наверное, давно что-то было на душе, а никто не заметил, ни школа, ни родители. И про Веру эту мы тоже ничего не знаем.

Мать посмотрела на Юру, но тот только пожал плечами.

– Я ее с вечера больше не видел. А Умника там, по-моему, вообще не было. Он редко на вечера ходил.

– Да выживет эта Вера. У нас девочки живучие. А Петров только пусть попробует еще на что-нибудь намекнуть, – все возмущалась мать, – я им такую статью накатаю о воспитательной работе и формировании нового человека в лучшей русскоязычной школе в городе, и рука не дрогнет.

– Успокойся, Елка, – голос отца звучал примирительно, – как будто Петрову это нужно больше всех. Ему сейчас школу надо спасать, а не истиной заниматься.

– Все-таки ты иногда говоришь вполне разумные вещи, хоть и эстонец, – сказала мать.

– По-моему, это больше относится к вашему великому народу, Мариванна, – ответил отец, который всегда называл так мать, когда хотел подразнить ее. Если они начинали подкалывать друг друга по национальному признаку, значит, все было в порядке и в доме опять наступала гармония, основанная на единстве и борьбе противоположностей.

– А про самоубийство на самом высшем уровне ты слышал? Кстати, в один день с Игорем Гладковым?

– Это замминистра-то, который скоропостижно скончался?

– Он самый, товарищ Папутин.

– Это как-то связано с Афганистаном?

– А ты как думал? Сейчас все с ним связано.

– Тогда слушайте и внимайте.

Отец встал по стойке смирно и, устремив взгляд на голубые горизонты, стал декламировать:

– Правительство ДРА, принимая во внимание продолжающееся и расширяющееся вмешательство и провокации внешних врагов Афганистана и с целью защиты завоеваний апрельской революции, территориальной целостности и так далее, обратилось к СССР с настоятельной просьбой об оказании срочной политической, моральной, экономической помощи…

– …включая военную помощь, о которой правительство Афганистана ранее неоднократно обращалось к правительству СССР… – подхватила мать таким же газетным тоном и, подняв в воздух стакан, закончила: – И Правительство СССР удовлетворило просьбу афганской стороны. Мы тоже, между прочим, газеты читаем.

– И пишем, Мариванна.

– И пишем тоже.

– Он что, совсем из ума выжил? Ты представляешь, что это значит?

Они уже забыли об Умнике и, усевшись на диване с бутылкой армянского коньяка под рукой, оживленно обсуждали международную обстановку.

– Лёлик? Да он уже давно ничего не решает, Индрек. Он уже еле языком ворочает, а о мозгах и говорить нечего. Да он со своей дачи не вылезает. Там всем тройка управляет. Прям из орехового кабинета.

– Та самая, что присвоила тайную доктрину марксизма?

– Вот-вот, совсем как в Великом инквизиторе. А что все это значит? Почему же, я представляю. Еще одну армию голодранцев будем кормить, мало им Кубы и черномазых.

– Нет, Елка, все серьезнее. Это война.

Мать молча пригубила коньяк.

– Люблю армян, Индрек, хороший у них коньяк. Люблю их почти так же, как эстонцев. А что война, так это точно.

Она посмотрела на Юру, который за все это время не проронил ни слова.

– Ну что, сын, поедешь защищать достижения апрельской революции?

– Если Родина прикажет…

Мать усмехнулась:

– Молодец, правильно мы тебя воспитали. – И, опять посмотрев на отца, добавила: – Там уже резня идет в библейских масштабах. Про Амина читал в «Пульсе планеты»? Кабульское радио отметило, что революционный суд за преступления против благородного народа Афганистана, в результате которых были уничтожены многие соотечественники, в том числе гражданские и военные члены партии и так далее, приговорил Хафизуллу Амина к смертной казни. Приговор приведен в исполнение. Цитирую слово в слово. Вот что значит железная память советского журналиста-профессионала.

Тут мать опять подняла стакан:

– Итак, да здравствует новый генеральный секретарь ЦК НДПА, председатель ревсовета и премьер-министра ДРА товарищ Бабрак Кармаль! Да, кстати, говорят, этого Амина пять раз пытались прикончить. А он, шайтан его побери, ни в огне не горит, ни в воде не тонет, прямо как Распутин. Но теперь, кажется, всё. Так, Юр, в одно ухо вошло, из другого вылетело, понял, что я имею в виду? Короче, голову этого дикого вождя ассирийского презентовали в Кремле как вещественное доказательство. Везли в специальном пакете.

– А потом голову Амина преподнесли ореховой тройке на блюде, как голову Иоанна Крестителя? – спросил отец.

– А ты думаешь, наши чекисты пляшут хуже Саломеи? Я чувствую, Индрек, в тебе разыгралась солидарность одного малого народа к другому малому народу. Понимаю, но ты уж, пожалуйста, этого язычника ассирийского не жалей, подумаешь, христианин нашелся. Он, между прочим, скольких уже погубил. А еще, по большому секрету: Папутин-то, говорят, застрелился из пистолета, который ему подарил Амин. Они были большими друзьями. Юр, ты куда?

– Я к бабушке, может, ей чего нужно…

– Ну к бабушке, так к бабушке, молодец. Она у нас в последнее время совсем сдала. Врач сказал, у нее вроде опять был микроинсульт… А я знаешь, что подумала, Индрек, вот этот несчастный мальчик Игорь Гладков, ну, умненький такой, весь в математике, один у своей матери и наверняка совсем невинный, не то что мы все, сколько яблок уже скушали… А может, он, ну как тебе сказать, принес себя в жертву что ли, за всех нас, может, на него жребий для отпущения грехов вышел, а он его почувствовал и… – мать черкнула рукой вдоль шеи, – так что его смерть, возможно, совсем не такая бессмысленная, как кажется…

– Нет, ну такое может прийти в голову только пьяной Мариванне, – перебил ее отец. – Вот уже и Христа из него сделала.