Текст книги "Не боюсь Синей Бороды"

– Бухгалтер, вы арестованы по подозрению в совершении преступлений по статье 58-1 а, б, в – а именно: в измене Газолии, в преступном сотрудничестве с иностранными агентами с целью личной наживы и в хищении в особо крупных размерах из газолийской казны. Все, что подозреваемый имеет сказать в свое оправдание, может быть использовано против него. Понятые, прошу расписаться. Подозреваемый, с этого момента все нарушения закона, как то: неповиновение, обструкция и оказание сопротивления представителям закона, в вербальной или физической форме, – будут внесены в судебное дело и будут рассматриваться как отягчающие обстоятельства…

«Все, что подозреваемый имеет сказать в свое оправдание…» – крутилось в голове у Бухгалтера, – «имеет сказать в свое оправдание… разве это наш великий, могучий газолийский язык?» – пока он невидящим взглядом смотрел, как, согнувшись над столом, расписываются понятые. Рядом с ним опять очутился Комиссар и молча надел ему наручники. Потом они шли по пустому коридору в полной тишине. Из распахнутых дверей на него смотрели коллеги, какой-то смельчак даже махнул ему рукой, мол, держись, старина.

Они вошли в лифт, где уже стояли три парня в кожаных комбинезонах, но без коробок, и поехали на крышу. Там их ждал вертолет, тоже с логотипом солнца, пронзенного мечом, на блестящем крутом боку. После короткого перелета они приземлились на площадку, оцепленную вооруженными солдатами. Грузовой лифт повез их вниз и, подпрыгнув, остановился. Его долго вели длинными коридорами, спаянными между собой железными лестницами. В глазах рябило от бесконечных дверей и углов, которые они огибали, углубляясь в неведомый лабиринт. По-прежнему ничего не осознавая, Бухгалтер пришел в себя уже в камере. Он даже не заметил, кто и когда снял с него наручники. Он был один. Сколько он простоял так, посередине камеры, неподвижно, боясь пошевелиться и дотронуться до чего-нибудь, чтобы не стать частью этой яви в недрах страшного лабиринта и тем самым признать ее существование? В конце концов, так ни к чему и не прикоснувшись, он осторожно опустился на пол и, обхватив колени, сжался в комочек.

Комиссар вел допросы в затхлом помещении с грязно-зелеными стенами без окон. Странно было видеть этого красавца в столь убогих условиях, как будто павлин по ошибке залетел в бедный курятник. Но Комиссара, судя по всему, это эстетическое несоответствие нисколько не смущало. Он всегда был бодр, безупречно и щегольски одет и опрыскан мужественным ароматом, а иногда даже посвистывал от какого-то, только ему одному ведомого, удовольствия. Однажды, заметив удивленный взгляд Бухгалтера, он засмеялся, показав белоснежные зубы.

– Я люблю свою работу, Бухгалтер, вот и свищу, а заодно разряжаю обстановочку. – Он посерьезнел. – И работаю я на совесть, так что прими это к сведению, никаких поблажек от меня не жди, пока не проявишь сознательность и не поможешь нам разоблачить врага.

Над столом Комиссара висел портрет Великого Зодчего – уже с новым лицом, конечно. Бухгалтер заметил, что тот каждый раз так подвигал свой стул, чтобы оказаться точно под его головой. Пожалуй, это было единственное, что по-настоящему волновало Комиссара и несколько омрачало его безмятежное, гладкое лицо, – если положение его тела по отношению к Великому Зодчему не вполне соответствовало его чувствам. Тогда он мог долго передвигать стул налево и направо, придирчиво оглядываясь наверх, пока не принимал идеальную позицию. Когда Комиссар был в благодушном настроении, то предлагал Бухгалтеру сесть, а иногда даже разрешал снять с него наручники. Правда, к доброте Комиссара Бухгалтер теперь относился с опаской, навсегда запомнив первый раз, когда тот позволил ему сесть. Видимо, по молодости и артистическому складу ума, а может, из любви к своей работе, которую он оберегал от рутины, Комиссар каждый раз как бы начинал допрос заново, применяя различные и всегда непредсказуемые методы. На самый первый допрос, просидев сначала трое суток в камере, Бухгалтер шел почти с радостью. Обладая феноменальной памятью, он за это время восстановил в голове все цифры из последних годовых отчетов и налоговых документов «Бельведер Компани». С цифрами к нему сразу вернулись силы и всегдашний оптимизм, и теперь он жаждал поделиться своими расчетами с органами, совершившими ошибку. «Сейчас все разъяснится, – думал он, огибая угол за углом. – Они поймут свою ошибку, извинятся и, может быть, уже сегодня отпустят меня, и я увижу жену и детей». При этой мысли у него так сильно заныло сердце, что он невольно застонал, на что один из конвоиров грубо прикрикнул на него. Бухгалтера втолкнули в кабинет, и он уже раскрыл рот, как увидел, что там пусто. Бухгалтер стал стучать в дверь, потом присел на стул и положил руки в наручниках перед собой на стол, а позже, утомленный долгим ожиданием и неизвестностью, опустил на него голову. С шумом дверь распахнулась, и вошел Комиссар.

– Тебе кто дал разрешение сесть? – спросил он, окинув Бухгалтера взглядом. – Давай, давай, посидел, отдохнул, подумал, а теперь вставай, разговаривать будем. Идет допрос.

Чтобы не накалять обстановку и не размениваться на мелочи, Бухгалтер встал и сразу начал объяснять, что произошло, вычленяя главное и делая упор на цифрах, как он привык разговаривать с клиентами, чтобы поскорее довести до них суть дела. Рассказывая, он отметил, что Комиссар сидел за совершенно пустым столом, никак не фиксируя его показания. На его лице нарисовалась скука. Он стал позевывать и вдруг трахнул кулаком по столу.

– Ты мне долго лапшу на уши будешь вешать? Когда вы с Хэвенсоном объединились в преступную организацию?

Ничего не понимая, Бухгалтер посмотрел на него.

– Вы о чем?

– «Вы о чем»… Сам прекрасно знаешь. Так это была твоя идея или иностранного агента Хэвенсона?

«Это сумасшедший», – в ужасе подумал Бухгалтер и тупо повторил:

– Вы о чем?

Комиссар засиял и, закинув руки за голову, стал покачиваться на стуле.

– Ты ж вроде из Баблограда сам, из хорошей семьи, и учился на газолийские ойлы в топ-университете. И как из тебя получился такой подонок?

– Вы сошли с ума.

– Молчать, падла, не мешай мне думать! – заорал Комиссар во всю глотку.

У Бухгалтера пот градом катился по телу, во рту пересохло, и стали подгибаться колени. Он хотел было опуститься на стул, как Комиссар снова заорал:

– Стоять, допрос продолжается. Когда вы с Хэвенсоном решили обворовать газолийскую казну?

«Это какой-то кошмар, этого не может быть, куда я попал, это не моя Газолия, где я?» – думал Бухгалтер, прикрыв глаза. Он почувствовал, что у него окончательно слабеют ноги и что он сейчас упадет – не от боли, не от духоты и слабости, а от совершенно неизвестного ему чувства, которому еще не было названия, но которое с каждым словом Комиссара все сильнее наваливалось на него, вгрызаясь во внутренности и стискивая горло.

«Надо немедленно взять себя в руки», – приказал себе Бухгалтер, стараясь дышать ровно, и открыл глаза. Первое, что он увидел, был портрет Великого Зодчего над столом. Он смотрел на мир без всякого выражения, Бухгалтеру даже почудилось, что глазницы у него пустые, как у античных статуй из старых книг. «Однако», – подумал Бухгалтер, не в силах отвести от него завороженного взгляда. Ведь такие же портреты висели и у них в офисе – их за одну ночь развесили по всему Баблограду вместо других, с прежним лицом Великого Зодчего – а он никогда не замечал этого. Не обращая внимания на крики Комиссара, он глядел на Великого Зодчего, изо всех сил пытаясь вспомнить его прежнее лицо. Почему-то это казалось ему сейчас очень важным в тусклом, убогом подвале, так непохожем на его прекрасную Газолию, где он родился, вырос и счастливо жил с любимой женой и детьми. Почему-то ему казалось, что если он вспомнит лицо Великого Зодчего, то как-то сможет понять происходящее и действовать более адекватно. Но его память молчала. Тогда Бухгалтер, глядя на новое, гладкое лицо, с которого, кроме анатомических, были стерты все человеческие признаки, попытался связать его с божественным статусом Великого Зодчего, но его мозг, не привыкший к упражнениям такого рода, так толком ни до чего не додумался. Все-таки он был Бухгалтером, а не философом. Наконец он перевел взгляд на Комиссара.

– Так где ж я все-таки тебя видел? – Видимо, он произнес эти слова вслух, потому что Комиссар вдруг завизжал:

– Я те щас потыкаю, подонок! Таких предателей в Газолии знаешь, как называют? Говно этноса.

– Почему вы меня все время оскорбляете? – удивился Бухгалтер. Хотя неожиданные размышления о Великом Зодчем и не пролили свет на его божественную сущность, но отрезвили мозг бухгалтера и заставили думать логически. Если все происходящее было не кошмарным сном, а реальностью, значит, реальным был и он сам, Бухгалтер, работающий в «Манцетти и Партнерс», ценимый коллегами и начальством, исправно платящий налоги, а также заботливый муж, отец и сын, и значит, такими же реальными были и его права, как и у всех граждан Газолии.

– Я больше не буду разговаривать с вами без адвоката.

Комиссар усмехнулся:

– Нет проблем…

Он засунул два пальца в рот и резко свистнул. Дверь открылась, и в кабинет зашел здоровый парень в черном комбинезоне и в надвинутой на лоб кепке. Бухгалтеру бросился в глаза широкий плоский нос. Не посмотрев на Бухгалтера, он вытянулся по швам:

– Вызывали?

– Ты у нас кто, адвокат? – спросил Комиссар.

– Так точно, адвокат.

– Тут товарищу помощь нужна… – Комиссар кивнул и сложил руки на груди, готовясь к представлению.

Парень повернулся к Бухгалтеру и, ни слова не говоря, двинул его в солнечное сплетение. Тот согнулся и тут же получил удар в шею.

– У нас тут такие профессионалы работают, какую угодно помощь окажут, и юридическую, и медицинскую, и психологическую, – и всё по самым высшим газолийским стандартам… – слышал Бухгалтер, постепенно теряя сознание. Сесть ему так и не дали. Когда его перестали бить, то кабинет наполнился шагами и голосами, и запахом знаменитого газолийского одеколона «Нано-шипр», которым пах весь Баблоград во время военных парадов. С обеих сторон его держали накачанные руки, так что весь допрос он таки простоял на ногах, то окунаясь в небытие от жажды, голода и боли, то опять приходя в себя. Один раз он очнулся, потому что между ногами у него потекло что-то теплое. В туалет его не водили, чтобы не терять времени. Правда, и пить не давали, чтобы не мочился и не вонял, так что потом он сутки простоял сухим.

Кажется, иногда Комиссар куда-то уходил и потом возвращался, свежий и веселый. За время допроса он два раза поменял рубашку и один раз пиджак. Иногда он клал на стол ноги в щегольских вишневых ботинках с золотыми носами. Комиссар все время задавал один и тот же вопрос: когда они с Хэвенсоном объединились в преступную организацию с целью расхищения газолийской казны?

Бухгалтеру страшно мешал свет, с трудом шевеля распухшими губами, он просил выключить его. Комиссар шутил с конвоирами, а когда Бухгалтер впадал в забытье, вися у них на руках, то рассказывал о газолийке из восточной провинции, у которой все было свое, натуральное, и губы и сиськи, не то, что у силиконовых баблоградок. Бухгалтер бормотал, что все это недоразумение и что Великий Зодчий во всем разберется. Он слышал звон стаканов, где-то совсем рядом струилась вода, как в их речке. Больше, чем пить, ему хотелось нырнуть сейчас в эту чистую, прохладную воду, голым, как они в жаркую погоду на даче прыгали в нее ночью, несясь по влажной траве к пустому берегу. Иногда его тыкали в бок, приводя в чувство, чтобы Комиссар мог продолжить допрос. Когда Бухгалтер стал бредить, ему приложили к губам бутылку с водой, и после нескольких глотков поволокли в камеру. Там его бросили на пол, швырнули рядом бутылку, после чего дверь захлопнулась с железным грохотом.

Потом был второй допрос, на котором Комиссар, хотя по-прежнему тыкал, но держался вежливее. Он даже успокоил Бухгалтера, сказав, что его жена в курсе и умоляет его признать свою вину и подписать все бумаги.

– Вот тебе и курица не птица, а баба не человек, – со значением произнес Комиссар. – Повезло тебе с женой. Ну что, будем подписывать?

– Сначала хочу лично переговорить с ней, – ответил Бухгалтер.

– Не доверяешь, значит? – спросил Комиссар, изображая на лице сожаление. – Не положено, ввиду госбезопасности. Вдруг передашь супруге закодированную информацию? А враг не дремлет.

– В чем моя вина?

– А вот это уже другой разговор, – ответил Комиссар, как будто ждал именно этого вопроса. – Мы тут с товарищами посовещались, проанализировали все данные, допросили важных свидетелей и пришли к очень интересным для тебя выводам. Короче, Бухгалтер, не будь дураком, бери, пока дают, реально…

Комиссар махнул конвоирам, чтобы вышли, вытащил из ящика лист бумаги, и, помахав им перед носом Бухгалтера, сунул ему в руки.

– Читай и шевели мозгами.

Потом он подмигнул ему, как сообщнику, с одного раза ровненько сел под портретом Великого Зодчего, и, пока Бухгалтер стоя – сесть ему не разрешили – стал читать, заговорил.

– А реально, Бухгалтер, так, мы ж всё понимаем – и про тебя, и про Хэвенсона, и про «Бельведер Компани»… У нас работа такая – понимать и… – Комиссар выдержал паузу, – …прощать, да-да, прощать. Ты, я вижу, этого не ожидал, но это именно так, прощение – это очень, я повторяю, очень значительная часть нашей работы. Я бы даже сказал, что вся наша работа, газолийская по содержанию и беспощадная по форме, зиждется на самом прекрасном достижении газолийской государственности – прощении и высочайшей милости. А реально, милосердии. Ведь милосердие и беспощадность – это две стороны одной медали. А по-нашенскому, так это и есть та самая знаменитая газолийская диалектика борьбы и единства противоположностей, которой завидует весь мир. Зависть же, Бухгалтер, как ты знаешь, плодородная почва для самых гнусных планов врагов Газолии. Именно она побудила Сэма Хэвенсона создать преступную организацию и втянуть в нее тебя. Но вернемся к газолийской диалектике, руководящему принципу, по которому мы оцениваем и строим действительность. В ее свете на твой поступок можно посмотреть с двух сторон. То есть с точки зрения беспощадной борьбы с врагом и с точки зрения милосердия, которую тебе в данный момент и предоставляют товарищи как знак их высочайшего доверия. Тебе ведь, как настоящему, чистому газолийцу, и в голову не могло прийти, что Хэвенсон задумал посягнуть на газолийскую казну, и поэтому…

Тут Бухгалтер как раз кончил читать и посмотрел на Комиссара.

– Да тут всё вранье.

Комиссар усмехнулся:

– Прямо-таки всё?

– От первого до последнего слова. Хотя нет, первые два слова – «Я, Бухгалтер» – это чистейшая правда.

На лице Комиссара не произошло никакого движения, он просто продолжал смотреть на Бухгалтера выпуклыми, синими глазами.

– Тут написано, что Хэвенсон через подставных лиц переписал на свое имя пять фирм и подал заявление о неправомерно выплаченных налогах, а получив их, положил себе в карман. Обо мне тут вообще ни слова.

– Так ты ж его бухгалтер, да еще и самый умный в «Манцетти», вот поэтому и раскусил все его махинации, – сказал Комиссар. – Я тебя предупредил, не будь дураком. Повторяю еще раз, товарищи оказали тебе большое доверие, применив к твоему делу именно вторую часть диалектики. Реально – такая честь в Газолии, а конкретно здесь, под Баблоградом, перепадает не каждому.

– Если я подпишу эту бумагу, Хэвенсон пропал. Его бросят в тюрьму, а «Бельведер Компани» разберут на части и конфискуют.

Комиссар пожал плечами:

– Ну вот и выбирай, ты или он.

– Значит, вы всё признаёте? – спросил Бухгалтер.

– Ты о чем?

– Значит, вы признаёте, что чиновники вышеуказанным способом обокрали казну, о чем я месяц назад сам подал заявление в соответствующие органы, и теперь хотят переложить вину на «Бельведер Компани»?

– Что ты мелешь, Бухгалтер? Я думал, ты умнее. Но если ты и правда такой идиот, то хотя бы подумай о жене, о детях. Ладно, ты просто не в себе сейчас. Заметь, я могу еще раз проявить милосердие. Реально, я даю тебе двадцать четыре часа на размышление. И запомни: ты или он, третьего не дано.

Кто-то положил ему на лоб руку. Великий Зодчий открыл глаза, соображая, где он, и услышал шаги, которые удалялись от дивана.

– Кто здесь? – закричал он, вскочив на ноги.

– Да свои, свои, чего ты так расшумелся?

Первый Советник уже уселся в кресло в углу кабинета, положив ногу на ногу.

– А, это ты, – сказал Великий Зодчий, очумело тряся головой. Во рту пересохло, и он потянулся за нано-колой. Вдруг до него дошло, что Первый Советник у него в кабинете и только что даже щупал его лоб. Теперь же он обосновался здесь, в самом темном углу, так что Великому Зодчему с его дивана были видны только ноги в шикарных штиблетах с алмазной пряжкой. Как он проник сюда? Ведь велено было никого не впускать. Подсветку храма тоже почему-то выключили, и за окном было темно. Великий Зодчий уже давно не видел свою Газолию такой черной, и ему стало не по себе.

– Ты как сюда попал?

– Как твоя голова? – участливо спросил тот. – Температура вроде спала.

– Кто выключил огни на площади?

– Ты сам и выключил, – ответил Первый Советник. – Ты не мог спать при свете, вот и дал приказ его отключить. Ну что, поспал наконец?

Великий Зодчий с силой потер лоб, но так и не смог ничего вспомнить, кроме того, что еле выбрался из Нехоры, залившей ему глотку и пищевод водой, черной и вязкой, как олия. Первый Советник переложил ногу на ногу, в темноте разноцветными искрами вспыхнули алмазные пряжки.

– Спроси у Пятого Советника, если не веришь.

Великий Зодчий все мучительно тер себе лоб, а потом, словно вспомнив что-то очень важное, схватился за карман. Письмо было на месте. Первый Советник молчал, давая ему прийти в себя. Обычно Великий Зодчий насквозь видел своих советников, читая их мысли и желания, которые отличались друг от друга только количеством ойлов. Правда, и это уже не составляло для него никакой тайны, и он поражал их воображение, в точности, вплоть до десятых, называя суммы, которые те наготове держали у себя в голове. Он покосился на Первого Советника, но его лицо оставалась в тени. Великий Зодчий чувствовал, что тот наблюдает за каждым его движением, при этом сам оставаясь невидимым.

«Все врет, – подумал он, – не мог я дать приказ выключить огни. Я ненавижу темноту».

– Что, воспоминания одолели? – вдруг ни с того ни сего спросил Первый Советник. – И сразу сопли потекли?

«Мордой о батарею», – понял Великий Зодчий, сглотнув. Этот прием он в молодости сам часто применял на допросах, сначала усыпив бдительность врага вполне дружелюбным красноречием на общие темы, а потом ни с того ни с сего на полном газу взяв крутой поворот, в момент давая понять, что знает о нем абсолютно все, вплоть до размера мошонки.

– Ты как сюда попал?

– Ты, кажется, уже спрашивал это, – ответили из угла башни. – Какой ты у нас сегодня непонятливый, старик, это тебя память подводит, уж поверь мне, она нехорошая такая, придирчивая, злее, чем любовь. Да, слабеем мы с тобой, а в замке, между прочим, нервничают, и не без оснований. Того и гляди наступят у нас здесь сумерки богов, и плакали тогда все их ойлы, а потом еще, не приведи господи, и нехорцы подгадят, возьмут, да и устроют революцию.

– Мы с тобой? Слабеем? Ты о чем?

– Вот и жену вспомнили, и сенбернарчика, и на любимого вождя с его собачкой смотреть не можем без соплей, и шефа в гробу увидели, как наяву, и девочку в подвале, которая давеча испортила тебе все удовольствие с Балериной, и того красавчика-интеллигентика в джинсах, которой ее вам тогда продал, прямо хоть мемуары пиши…

Переливались в углу всеми цветами радуги алмазные пряжки, и негромкий, ровный голос каждым словом отдавался в груди Великого Зодчего, разрывая сердце и тут же собирая его, чтобы было чем слушать дальше.

– Мы с тобой еще много чего вспомним, и как ты по нашей бескрайней Газолии колесил, когда она еще была безвидна и пуста, и как ассистентом был и поджидал в лесу с корешами и пушкой незадачливых бизнесменов, и ту неугомонную бабу помянем, любительницу истины, которую пристрелили в собственном подъезде, и всю прочую правдолюбивую мелкоту, прошитую пулями, что мешала строить нам Газолию, и как ночью, вот прямо, как сейчас, взлетели в воздух дома вместе с жильцами в пижамах, и их детками с плюшевыми мишками и зайчиками, и горгонских юношей и девушек вспомним с перерезанным горлом, и их обезумевших матерей…

«Когда наконец рассвет? – тоскливо думал Великий Зодчий, зажимая уши. – Может, Балерину вызвать?»

Он хотел подняться, но все тело словно налилось свинцом, и он так и остался сидеть на диване.

– Да ты сиди, не рыпайся, старик, и слушай, – благодушно проговорил Первый Советник. – Все не так уж и плохо. Главное ведь знать, почему?

– Почему что?

– А то не знаешь? Озноб, тошнота, подгибающиеся коленки, мерзкий вкус во рту, чрезмерная потливость, жажда и сердцебиение. Письмо-то при тебе?

Великий Зодчий опять судорожно схватился за карман.

– Да при тебе, не боись, я сам видел. – Тон у Первого Советника был примирительный, с явно благожелательными нотками. – Это все из-за Бухгалтера. Вот почему. И мы с тобой это отлично знаем.

Великий Зодчий угрюмо промолчал, и тот, другой, в углу, продолжил, ухмыляясь, это уж он знал наверняка, хотя и не видел его лица.

– Но если разобраться, старик, то ведь ничего особенного с нами не происходит, да? Чего это мы тут с тобой трагедию развели, да еще в лучших газолийских традициях, прям как нехорцы какие? Мы, наверное, просто стареем, вот и все. Гормончики убывают, а это брат, уже се ля ви, дело серьезное. Тут нам ни нано-ботокс не поможет, ни иньекции, ни божественный статус. Так что всё это сентиментальничание – гормоны в чистом виде, но и Бухгалтер постарался, конечно, внес свою лепту.

– А ты откуда про него знаешь? – не выдержав, завопил Великий Зодчий. – Это ты мне письмо подбросил?

– Я про тебя все знаю, побольше, чем ты сам, а письма я не подбрасывал. Я к тебе пришел по своей воле и с чистым сердцем, – обиделся Первый Советник. – А ты что, правда хочешь спуститься навестить его?

Великий Зодчий мрачно кивнул, не глядя в угол.

– Не советую, не советую, если, конечно, не хочешь страдать дальше. На что он тебе сдался? Ведь все так просто, старик. Ничего не делай, и все образуется. Главное сейчас – ни пальцем не пошевелить. Наша великая газолийская логика сама расставит все по своим местам. Уже расставила. Зря мы что ли строили Газолию? И потом, судьба Бухгалтера давно решена, вернее, он сам решил ее. Он, видишь ли, правду любит. Они его там уморили внизу. Он помрет не сегодня завтра. А письмецо сожги поскорей, и пепел спусти в унитаз. Вот увидишь, уже завтра встанешь, как огурчик, и первым делом побежишь к Балерине, ну и вспомнишь меня, когда будешь побивать все рекорды.

Первый Советник захихикал, покачивая штиблетом.

– А я хочу увидеть его, – сказал Великий Зодчий.

В кабинете тем временем посветлело: это поднималось на востоке солнце из-за синих газолийских гор, где по трубам, как по кровеносным сосудам, текла волшебная жидкость, превращаясь на своем в пути в ойлы. Вот сейчас золотые лучи озарят уже не черное, а темно-синее небо и зальют его невинным, розовым светом, приветствуя новый день в прекрасной Газолии.

– Ты побьешь с Балериной все рекорды, – повторил Первый Советник, – и тебе опять станет хорошо и легко, и в блаженной пустоте твоего тела и мозга исчезнут все эти непрошеные гости, эти мерзкие призраки, все эти исчадия твоей памяти, и ты почувствуешь себя свободным, прекрасным и вечно юным, как боги.

Розовое солнце уже разлилось по небу и стало рисовать на нем берлинской лазурью красивые, причудливые узоры.

– Мне надо увидеть его.

– Ну и мучайся тогда, – буркнули из угла.

Зазвенел колокол, возвещая начало дня, и первые лучи солнца заиграли на золотых куполах.

– Я сегодня же спущусь вниз, слышишь? – запальчиво крикнул Великий Зодчий. – А тебя я в третий раз спрашиваю. Как ты попал сюда?

Но никто не ответил ему.

– Кто ты? – закричал Великий Зодчий, вскочил с дивана и ринулся в угол. Но там, где только что сидел Первый Советник, стояло пустое кресло.

– Эй, Бухгалтер, слышь, не дрыхни, будь человеком, я тебе чего скажу, – услышал Бухгалтер голос соседа и очнулся.

Бухгалтер открыл глаза, соображая, где он. В какой по счету камере он теперь находился? Точно, в тридцать девятой. По въедливой бухгалтерской привычке и для тренировки памяти он считал каждое свое перемещение, и вполне преуспел в этом. Все это время его бепрерывно кидали из одной камеры в другую, не давая сблизиться с сокамерниками.

Бухгалтер точно знал, что в камере восемь были выбиты окна, и им приходилось спать на нарах, плотно прижавшись к друг другу, чтобы не околеть ночью от мороза, в шестнадцатой не было воды, а в следующей, семнадцатой, лопнула канализация, залив пол вонючей жижой, и они должны были передвигаться, прыгая по кроватям. В двадцать первую, с незагороженной парашей, набили тридцать человек и продержали так четыре дня, а в двадцать третью поместили сумасшедшего, которого отселили только после того, как он ночью ударил соседа ножом в лицо, чтобы его забрали в психушку. В двадцать четвертой им раздавали сухой суп в пакетиках, но не давали кипятка. В двадцать пятой их кормили слипшимися кильками, которые конвоиры называли хамсой, и не давали пить, так что в конце концов, обезумев от жажды, они общими усилиями сорвали батарею и цедили из нее ржавую воду. А в тридцать первой у него начались боли в боку, да такие, что он даже лежать не мог, так его крутило. Его осмотрела газолийка с гладкими и блестящими, как у куклы, волосами и брезгливыми пальцами в белых резиновых перчатках, дала ему болеутоляющее и сказала, что надо лечиться. В этой же, пока последней за восемь месяцев, к нему подселили умирающего, который ненавидел его изо всех последних сил своего изъеденного раком организма. Но Бухгалтер полюбил тридцать девятую камеру – ведь здесь ему впервые за все это время приснились жена с дочкой и мать. Вот только сына он еще не успел увидеть, но был уверен, что встретится с ним уже совсем скоро. Бухгалтер предчувствовал, что тридцать девятая каким-то образом принесет ему счастье, и поэтому молил, чтобы его оставили здесь.

– Эй, Бухгалтер, ты ж не спишь, я чувствую, – стенал сосед. – Я сейчас все чувствую, почище любого нано-сенсора, я ж умираю, сосед, ты меня слышишь?

– Я вызову врача, – сказал Бухгалтер и стал подниматься.

– Какой врач? Я тебя умоляю… – заверещал сосед. – Они же запихнут меня к чужим, а к тебе я уже привык, мне с тобой помирать будет легче.

Бухгалтер в нерешительности остался сидеть на кровати. Еще никто никогда не умирал в его присутствии. За восемь месяцев в казематах Баблограда он видел избитых, искалеченных пытками, изнасилованных, сошедших с ума людей, но смерть пока прошла стороной, и теперь он толком не знал, что ему делать.

– Ну я прошу тебя, Бухгалтер, не зови никого, дай мне просто умереть здесь, рядом с тобой. Вдвоем не так страшно, – добавил он подобострастным тоном.

Бухгалтер все молчал, не мог же он сказать соседу, что страшно – ему. Но тот как будто угадал его состояние, видимо, и вправду обострились в нем все чувства, как у бегуна на стартовой полосе перед рывком.

– Ты вот что, Бухгалтер, – затараторил он. – Ты не боись, ты просто поговори со мной, а? Все равно о чем, только не молчи, может, тебе тогда и самому легче станет? А то я ж вижу, ты как зверь в себя ушел.

Тогда Бухгалтер привстал, подтянулся к стене и прислонился к ней спиной. Перед лицом приближающейся смерти лежать казалось ему непристойным.

– Как ты попал сюда, сосед?

– Да за наркоту посадили, – сразу взбодрился тот. – Я ж пекарь, палатки держал с выпечкой, все у меня в гору шло, а вот делиться с мэром и его дружками мне не очень-то хотелось, вот они и завели дело.

– А наркота тут причем? – спросил Бухгалтер, подумав о своих детях.

– Дак это чтоб было за что зацепиться. Я в булочки мак клал, по старым рецептам, мы ж не баблоградские, чтоб их нано-продукты есть, народ у нас в городе простой, еще по старинке живет, ну а они мне раз – и наркоту пришили, мол, опиумом народ травлю и наживаюсь на народном горе. Я, само собой, судье на лапу дал, а он, само собой, взял, скотина, а мне потом еще и подкуп должностного лица пришили. И говорят, миллион давай, тогда иди. Да откуда ж у меня миллион? Я ж булочками торгую, а не нано-бизнесом ворочаю или в олии ихней бабло пилю. Ну я тогда взял и письмо написал в Баблоград, Главному Судье, и сам сюда приехал, чтобы поближе быть. Пока в Баблограде ответа ждал, мэр мое дело на двух мертвых душ переписал и прибрал к рукам, а меня самого уже в приемной арестовали, когда я за ответом пришел. За наркоту, подкуп и клевету на честных газолийских граждан. Вот какие у него длинные руки оказались. Но у безносой они еще длиннее. Она до них до всех дотянется. И до Комиссара, и до мэра, и до судьи…

Сосед зашелся хрипловатым смехом и натянул на голову тонкое одеяло.

– Она ведь мне уже давно снится: придет, сядет рядом и смотрит, ждет, и глазами ни одного разочка не моргнет, а они у нее – как ваша Алет-река, бездвижные, мутноватые, как слепые, а так – всё при ней, как у нормальной бабы, и сиськи и корма, так вот, придет, посидит, посмотрит, а потом головой покачает, мол, ладно, живи еще, и опять фьюить – и нет ее.

– И до Великого Зодчего дотянется?

– А это уже не нашего ума дело, – вдруг зашептал сосед. – Это такая высшая философия, Бухгалтер, что нам туда лучше не соваться.

– А жена твоя где? – помолчав, спросил Бухгалтер.

– Да как это все началось, она и сбежала, и половину денег прихватила, жалко, что не все, тогда бы мэру ничего не осталось, но она ж у меня не спросила, зараза.

Сосед притих, как будто думая о чем-то, а потом откинул с лица одеяло.

– Слышь, Бухгалтер, тебя как пытали?

– По-всякому, – ответил Бухгалтер.

– И слоника делали?

– Делали.

– С дихлофосом или просто зажимали?

– Зажимали.

– А током били?

– Нет.

– А вот меня прям по яйцам, они у меня теперь все в черный горошек. – В голосе соседа прозвучала гордость. – Я теперь ни одной бабе не нужен, кроме безносой. Вот она ко мне и приходит. Слышь, а тебе какая пытка была хуже всего? Ну чего ты молчишь, забыл, что ли?

Сосед повернул к нему обтянутую серой кожей голову, на лице у него застыла страдальческая усмешка. Костлявыми пальцами он натянул одеяло до самого подбородка, и Бухгалтер увидел, что его истлевшее тело бьет крупная дрожь.