Текст книги "Не боюсь Синей Бороды"

– Банкир, ты чего? Я ни на что не посягаю. Ведь обвиняю чиновников не я, а цифры. Я только предоставляю их органам. А что касается чести… Вот ты сейчас говорил мне о Газолии, и я подумал, что, может, и правда, я делаю это из любви к нашей стране, ну в общем, чтобы она всегда оставалась такой же прекрасной и….

Тут Бухгалтер немного смутился, вероятно, потому, что не привык открыто объясняться в любви к Газолии. Он видел свое служение ей не в словах, а в добросовестной работе на ее благо.

– Я не сомневаюсь в искренности твоих намерений, – сказал Банкир. – Но вот скажи мне одну вещь: тебе конкретно стало хуже оттого, что эти люди одолжили парочку миллионов у «Бельведер Компани»? Они себе еще кучу ойлов заработают, не переживай. Хэвенсон, говоришь? Так этот твой сын небесный себе снова рай земной отгрохает, и не один. Так вот, повторяю, лично тебе, твоей семье, матери, твоим друзьям в конце концов, стало хуже?

На добродушном лице Бухгалтера появилось упрямое выражение.

– Не парочку миллионов, а четыреста пятьдесят миллионов ойлов, Банкир. И не у «Бельведер Компани», а у казны. На эти деньги можно отстроить новый город на Нехоре. Там после наводнения, говорят, люди до сих пор в палатках живут. А моя семья и мои друзья тут совершенно ни при чем.

Банкир покачал головой и пригубив, опять внимательно посмотрел на друга.

– Это тебе так только кажется, Бухгалтер. В Газолии все связаны друг с другом. В Газолии личность – это Я, ТЫ и МЫ. И свобода в Газолии для всех одна. Святая и неприкосновенная, как истина. И мы все ее одинаково используем, потому что живем по совести Газолии, которая является и нашей совестью. А ты занимаешься индивидуальным произволом, Бухгалтер, и подрываешь авторитет власти. Ведь критикуя низших чиновников, ты тем самым посягаешь на святую вертикаль всей нашей власти, включая и того, чье имя мы не должны произносить всуе… – Он на секунду целомудренно опустил глаза, как при входе в храм, и выдержав паузу, продолжил. – Вот ты говоришь, Нехора? Да, наводнение, да, трагедия, да, очень грустно, что там происходит, что наш народ впадает в первобытное животное состояние, вымещая свою дикость на власть имущих, но соответствующие меры приняты, туда уже была направлена Спецкомиссия вместе со спецбатальоном и все зачинщики скоро будут наказаны. Но речь сейчас о тебе, Бухгалтер. Ты богочеловеком себя возомнил, считаешь себя лучше, чем все. От гордыни и пострадаешь. Я предупреждаю тебя еще раз. Послушай меня, подумай о жене, о детях, о матери. Подумай, как они любят тебя и как ты любишь их. Об этом нельзя забывать, Бухгалтер, никогда. Подумай о своей прекрасной жизни в Баблограде, о новой даче, подумай о том, как мы будем приезжать к тебе, разжигать костер, как раньше, играть на гитаре и петь наших любимых бардов, купаться ночью в речке и вспоминать юность. Подумай, что мы скоро пойдем на байдарках по Егоне и Нипеге и ты возьмешь с собой сына, ты же давно мечтал об этом, Бухгалтер, ты ведь так любишь все это, в тысячу раз больше, чем все твои цифры и бумажки и схемы, неужели ты хочешь потерять все это?

– Нет, нет, нет! – закричал Бухгалтер, и, в ужасе сорвав с себя одеяло, с облегчением увидел, что он в камере. После кромешной тьмы тусклая лампочка над дверью светила в глаза ярче солнца. Пока он разговаривал с Банкиром, одеяло, став пудовым, придавило его, и Бухгалтер погрузился в душную черноту. Его мутило, будто он только что вынырнул из вязкой, густой, как олия, воды Алет-реки. Тяжело дыша, он перекатился на другой бок и увидел, что сосед наконец заснул, лежа на спине и широко раскрыв рот. Чтобы не видеть его, Бухгалтер тоже повернулся на спину, уставившись в замызганный потолок и мысленно стараясь раздвинуть стены камеры. Скоро перед ним опять засияли «Алмазы Газолии» с хрустальными столиками и радужным фонтаном, золотые кресты на куполах и тысячи солнц, отражающихся в стекле и хроме Баблограда. Каблучки прекрасной газолийки стучали в такт с его сердцем, шипучие брызги «Огней Баблограда» приятно охлаждали кожу. Теперь на него смотрели усталые и какие-то выцветшие глаза Банкира, и, переведя взгляд, Бухгалтер увидел напротив него самого себя – счастливого, беспечного, полного сил и планов на будущее.

Лежа на жесткой койке и вдыхая в себя нечистый воздух, Бухгалтер никак не мог понять, жалеет ли он о том, что не послушался совета Банкира и подал заявление. Его все еще мутило и в который раз сильно схватило бок, словно этот вопрос переселился теперь в его плоть, мучая его и не давая заснуть.

– У вождя тоже была собака, и он ее любил, – бормотал Великий Зодчий. Обычно он пропускал собачьи кадры, чтобы не впадать в слюнтяйство, но сегодня решил посмотреть. Он расстегнул рубашку, поставил рядом бутылку нано-колы, водрузил ноги на столик и включил фильм.

Вождь разгуливал по террасе своего замка на вершине горы. Огромная терраса была встроена в уступ скалы, как гнездо ястреба, и висела над цветущей долиной окаймленным белой балюстрадой краем. Как и давеча на площади, вождь был одет в военную форму, но сейчас вся его фигура и лицо, все его движения были совершенно иными, свободными, дышали довольством и покоем. Поводя туда-сюда головой, вождь наслаждался прекрасным видом на землю и небо. Опершись о балюстраду, он отдыхал от непосильной работы создания нового мира. По террасе степенно разгуливали несколько военных и людей ученого вида в штатском и в круглых очках, взявшись под ручки, живыми цветами здесь же ходили и девушки в народных костюмах с белыми кружевными передниками и в венках из альпийских фиалок на льняных головках. Постояв так, вождь оглянулся на своих гостей. Вдруг лицо его растянулось в улыбке и он стал похожим на мальчишку. С другой стороны террасы, из раскрытых дверей к нему неслась большая лохматая овчарка. Присев на корточки, вождь широко раскинул руки и чуть не повалился на спину, когда собака бросилась на него с радостным повизгиванием. Гости остановились и, образовав немую сцену, с умилением стали наблюдать за нежной возней. Вождь смеялся, трепал собаку за уши, тянул ее к себе, а она вырывалась и все норовила лизнуть его в нос. Они так радовались, будто встретились после долгой разлуки, и вот теперь тискали друг друга, чтобы удостовериться, все ли на месте, ничего ли не изменилось и не встало между ними и их любовью. Первой посерьезнела собака. Вывернувшись из рук вождя, она выпрямилась и уперлась передними лапами в его плечи. Теперь она была выше сидевшего на заднице вождя и он смотрел на нее снизу. Компания вместе с девушками тактично отвернулась и стала обсуждать что-то, глядя на ландшафт и тыча в него пальцами.

Сегодня Великий Зодчий совсем бы не удивился, если бы собака вдруг сказала что-то вождю, а тот ответил ей, как равной. Но та встрепенулась и с лаем рванулась прочь – это на террасу залетела птица и села на балюстраду. Вождь тоже поднялся и к нему сразу подбежали девушки, а одна из них сняла венок и, смеясь, бросила его в небо.

Великий Зодчий хотел было прокрутить фильм назад, где собака кладет лапы на плечи вождя и они молча смотрят друг на друга, но вместо этого выключил его и сделал пару больших глотков нано-колы, чтобы запить комок в горле. Потом он встал и прошелся по башне, то и дело щупая карман: на месте ли письмо Бухгалтера? За окном темнело. Скоро на площади перед башней зажгут огни, и золотые купола засияют, как на солнце, и будут всю ночь прославлять мощь и величие Газолии. Стоя у окна, он осушил бутылку, но жажда осталась, и он знал, что пока ничто не утолит ее. Жажда шла из глубины тела, оттуда же волнами, обгоняя друг друга, наплывали и воспоминания о сенбернаре Оле, жене, шефе, разъяренных нехорских бабах и еще неизвестно, кто и что явится ему ночью. Он швырнул бутылку за спину и подумал, что давно не напивался. Конечно, стоит только нажать на кнопку – и ему сразу принесут все, что нужно, а наутро весь замок узнает, что Великий Зодчий слабеет, что и у него, оказывается, есть нервишки, как и у нас, грешных. Он почувствовал, как чернеет от зависти к мужикам из Нехорской земли, которых тогда видел с вертолета. Они валялись в поле, бездыханные, накачавшиеся дряни из батареек, с отшибленной памятью и блаженными лицами. Подзаборные нехорские мужики, низшие организмы Газолии, были свободнее, чем он, ее бог и царь. Раздобыв батареечную дрянь, они могли в любой момент сбежать в беспамятные сны, а он был обречен на вечную трезвость. Он подошел к столу и, нажав на пульт, увидел, что ему весь вечер названивал Первый Советник. Тогда он соединился с Главным Агентом и еще раз напомнил ему, чтобы он не сводил с того глаз. Потом включил Главного Тюремщика.

– Ну что, жив еще?

– Как было приказано, – ответил Главный Тюремщик.

Великий Зодчий молчал, и Главный Тюремщик, струхнув, залепетал:

– Как было приказано, так и все и сделали, а прикажете шею свернуть или как по-другому, так мы сей секунд, только скажите… ему уже недолго осталось, да я его сейчас сам голыми руками…

– Немедленно прислать к нему врача, а больше никого не пускать, – рявкнул Великий Зодчий. – Если он умрет, я тебе собственноручно уши отрежу.

Вырубив Главного Тюремщика, он плюхнулся в кресло. Забывшись, прикрыл глаза и сразу провалился в черноту, откуда на него, шепча и шушукаясь, уже двигались тени, поджидавшие его в вязком и душном пространстве. Великий Зодчий открыл рот, чтобы закричать, – туда хлынула вода, заливая глотку и пищевод. Но вот где-то блеснул спасительный свет – это зажгли огни у храмов – мелькнуло в его угасающем сознании и он очнулся, хватая ртом воздух. Бешено билось сердце и стучало в висках, в глазах плыло. Он помотал головой и увидел, что обеими руками мертвой хваткой вцепился в подлокотники. Он с трудом оторвал и поднес к лицу застывшие, скрюченные пальцы. По лицу тек пот, но все тело дрожало от холода, как будто он вынырнул из проруби Нехоры. Он в панике схватился за карман – письмо было на месте. Хотя Великий Зодчий наверняка знал, что виной всему этому безумию Бухгалтер со своим посланием, если бы оно вдруг исчезло, ему стало бы еще хуже. Он поднялся на ноги и пошел к окну, причаститься к сиянию куполов, но не почувствовал ничего, кроме усталости и сильной тревоги. «Балерина», – подумал Великий Зодчий, жадно глотая нано-колу из новой бутылки и изо всех сил вспоминая ее проворное, гибкое тело.

Балерина летала по кругу в гранд жете ан турнан. Увидев Великого Зодчего, она прыгнула ему навстречу в сиссон па де ша, приземлилась и закрутилась в гранд пируэт, забирая ногой воздух. На ней была сверкающая пачка из нано-ткани, вся, как и трико, прошитая мелкими, как бисер, бриллиантиками. Балерина сияла и лучилась, ее белая, хорошо вылепленная нога при каждом пируэте взлетала в воздух все выше, почти касаясь лба. Длинные до пояса, распущенные волосы черным пламенем полыхали вокруг лица. Балерина могла кружиться так часами, с отвлеченным взглядом отдаваясь собственному телу и упиваясь своей самодостаточностью.

Великий Зодчий подошел ближе, она притормозила и, зыркнув на него, прокружилась назад в безукоризненном фуэте, чуть разбежалась, оттолкнулась, воспарила в па де пуассон, и вдруг оказалась у него прямо на плечах. За все это время она ни промолвила ни слова, а тут вдруг захохотала, теребя его по макушке.

– Ой, не могу, как же я люблю тебя, папочка. Какие у тебя тут хорошенькие волосики, прямо как у маленького, такой славный, мягкий пушочек…

Крепко обхватив его ногами, она наклонилась и стала дуть ему на макушку, давясь от смеха. От Балерины пахло потом, жаром степей и сильным, молодым зверем. Великий Зодчий опустился на колени, и она соскользнула с его плеч на белоснежную шкуру. Пока он сдергивал с нее трико и пачку, она водила указательным пальцем по его лицу, как бы проверяя его на прочность. Все еще не доверяла, но уже хоть молча. Сначала, когда он только обзавелся новым лицом, Балерина боялась, что там что-то лопнет, и на нее вывалится его старая кожа. Если он слишком распалялся, то она начинала повизгивать и колотить его пятками по спине, охлаждая пыл. Она почему-то была уверена, что его прежнее лицо никуда не делось, а просто скрывалось за новым, как за маской. Эта мысль одновременно приводила ее в ужас и восторг. Теперь она уже никогда не закрывала глаз, отдаваясь ему, и иногда он ловил в ее взгляде странное любопытство, нарушавшее обычное равнодушие ко всему, кроме собственного тела. Отстонавшись, Великий Зодчий сполз с нее и перекатился на бок. Кажется, ему удалось хоть немного забыться. Хорошо, что он все-таки пришел сюда, надо будет остаться здесь на ночь. Размякнув, он прикрыл глаза, а когда снова открыл их – увидел, что Балерина пристально разглядывает его.

– Ты плакал, – проговорила она, словно не веря самой себе. – Нет, ты точно плакал.

Из ее глаз исчезло всякое выражение, но где-то на самом дне радужной оболочки скользила юркая, как рыба, мысль. Великий Зодчий по-прежнему молчал, наблюдая за ее глазами.

– Папочка, почему ты не вырвал язык скифу? – спросила Балерина.

Великий Зодчий пожал плечами и стиснул ее горячее бедро.

– Если бы ты сделал это, то не плакал бы сейчас и не пожимал плечами, – сказала она, не реагируя на его руку. – Теперь ты должен придумать что-то другое, что-то необыкновенное, чтобы все поразились и преклонились. Ну придумай что-нибудь, папочка, брось кого-нибудь к пираньям или устрой бой чиновников, ну пожалуйста, вон они в Горгонии каждый день та-акие игры устраивают, обалдеть, а ведь их колизей – сарай по сравнению с нашим, а здесь так ску-у-учно… – Балерина надула губки и закатила глаза. – Да и в замке уже все нервничать начинают, вот и Первый Советник говорит…

– Что говорит Первый Советник? – быстро спросил Великий Зодчий и повалил ее на спину. – Что он еще про меня знает? Что ты ему сказала?

– Да ничего я ему не говорила, пусти, – выворачивалась Балерина.

Усилив хватку, он приставил ребро руки к ее горлу и надавил.

– А ты подумай хорошенько.

– Папочка, я ему ничего не говорила, – прохрипела Балерина, закрыв глаза. – Честное слово.

– Вот и молодец, и впредь будь такой умницей. Тебе вообще можно не разговаривать с такими данными. Вон здесь все какое качественное, все на своем месте, полная гармония органов, как в симфоническом оркестре. Зачем же нам ее нарушать? – сказал он и надавил чуть покрепче. – Ну а он что тебе говорил?

Балерина опять залопотала о скифе, о слухах в замке, и что зачем ему, папочке, спускаться куда-то вниз, в гадкие подземелья, когда здесь, в Баблоградском замке все так прекрасно, клево и уютно, настоящий рай с мраморными залами, золотыми храмами и золотыми туалетами, пальмами и фонтанами с игристой газолийской водой, от которой так приятно кружится голова, и чувствуешь себя, как в степи без конца и без края, и хочется всю ночь веселиться, любить, скакать и парить в лазурном воздухе Газолии… Она уже забыла о Первом Советнике, нежно воркуя и поглаживая Великого Зодчего по шее и затылку и водя крепкими пятками по его заднице. Когда ее тело наконец впитало в себя его ярость, он с новыми силами набросился на нее. Ему надо было зарядиться свежей энергией, восстановить волю, которая утекала из его организма, оставляя его на съедение химерам. Без воли ему было не справиться со своей взбесившейся памятью, с Первым Советником, видевшим его насквозь и ждущим своего часа, а главное, с Бухгалтером, который умирал в карцере от болезни и одиночества, но почему-то упорно отказывался подписать документы, которые могли бы спасти ему жизнь.

Стиснув зубы, чтобы со стонами не потерять ни частички энергии, Великий Зодчий терзал Балерину, как никогда раньше. Сегодня он должен был до последней капли испить этот источник жизни, в котором чудодейственным образом сосредоточилась воля племен с раскосыми глазами, когда-то безумным вихрем мчавшимся по степям его страны.

Его привел в чувство неожиданный и давно забытый запах. Столь давно, что Великий Зодчий не сразу угадал его. Он вспомнил его, лишь когда перед его затуманенным взглядом четко обозначилось запрокинутое лицо Балерины. Но приглядевшись, он увидел, что это не она, а чье-то другое, смутно знакомое лицо, соединившееся с распластанным под ним телом и выплывающее из памяти на волнах тошнотворной вони. Всмотревшись в это мертвенно-бледное, полуобморочное лицо с закрытыми глазами и искусанными в кровь губами, Великий Зодчий задрожал. Вонь распалась на кошачью мочу, дешевые сигареты, сырость и доисторический портвейн, все это приправленное канализационным душком. Теперь в нос ему бил запах распаленных молодых тел, страха, крови и подвала. Отстранившись от истерзанного тела, он стал озираться. Он скользил взглядом по теням, стеной сгрудившимся вокруг железной кровати, и не найдя того, что искал, начинал по новому кругу, пока не понял, что ищет не там, где нужно. Тогда он перевел взгляд подальше и наконец увидел его, в углу, под зарешеченным окошком, под самым потолком, за которым была ночь. Красивый мальчик забился в угол подвала, подтянув ноги к подбородку и обхватив колени руками. Почему-то Великому Зодчему бросились в глаза его джинсы, с сильно простроченными оранжевыми швами, догазолийского периода, предел мечтаний их бедной юности. Расширенными от ужаса глазами мальчик смотрел на него и на распростертое под ним тело. Великий Зодчий видел, что больше всего на свете мальчик хотел спрятать голову в коленях и навсегда исчезнуть, но не делал этого, потому что знал, что должен был смотреть. Ведь еще больше мальчик боялся нарушить закон подвала и поплатиться за это честью. От него, как и от теней, разило доисторическим портвейном и папиросами, и еще чем-то, похожим на страх, но сильнее и тошнотворнее. Это была вонь предательства, придающая воздуху подвала особый аромат. Мальчик, не отрываясь, смотрел на Великого Зодчего, понимая, что ему предстоит.

«Ты думаешь, ты лучше нас? – читал он в его глазах. – Ты думаешь, сейчас умоешь ручки и все? Ан нет, так просто не отделаешься. Вот ты думаешь, что? В угол забился, съежился, глазки спрятал – и нет мальчика? Ты еще сопли пусти, чтоб мы тебя пожалели и отпустили домой, к мамочке. Чистеньким думаешь остаться? Не выйдет. Ты же сам хотел. Вот и докажи теперь, что ты наш, что тоже можешь…»

Под презрительным взглядом Великого Зодчего мальчик стал медленно подниматься. Вот он встал на ноги и сделал первый шаг в его сторону, вот он нетвердой походкой прошел до середины подвала и тени расступились перед ним, пропуская его к железной кровати без матраса, где лежало истерзанное тело, и вот, низко опустив голову, мальчик уже расстегнул пуговицу джинс и взялся за молнию.

Великий Зодчий затряс головой, отгоняя обступившие его тени и проклиная коварную память. Очнувшись, он увидел под собой удивленное лицо Балерины.

– Папочка, что с тобой? – прошептала она. – На тебе лица нет. Давай я тебя помассирую или, может, доктора позвать?

Ее глаза юлили, избегая его взгляда. Тогда он обеими руками сжал ее голову и приподняв ее, впился в Балерину побелевшими от бешенства глазами.

– Никому об этом ни слова, ясно?

Та быстро закивала.

– А проболтаешься, будешь у меня здесь…

Не договорив, Великий Зодчий встал, натянул штаны и, не оборачиваясь, нырнул в тайную дверь, ведущую в башню. Трясущимися руками открывая нано-колу, он подумал, что, останься он у Балерины еще немного, он точно пробежался бы ногами по ее прелестям, как их учили в школе разведчиков. Проучил бы за невыполнение служебных обязанностей поддержания оптимального уровня его тонуса и энергии. Отдышавшись, он включил Главного Агента и спросил у него о Первом Советнике. Тот доложил, что Первый Советник сначала смотрел у себя в кабинете исторический фильм о давнем враге Газолии, а потом ходил к Балерине, у которой пробыл около часа. В данный момент он находится у себя в кабинете. Вцепившись в край стола, Великий Зодчий отключил Главного Агента.

Бухгалтера взяли прямо в офисе, когда он возвращался с ланча. Он даже до своего кабинета не успел дойти. Сначала перед ним отказались раздвинуться стеклянные двери в их отдел. Он потер карточку о рукав, еще и еще раз, а потом окликнул проходящего сотрудника. Но тот лихо прыгнул в лифт, и уткнувшись в нано-фон, уехал. Мимо прошли еще трое, все дружно глядя прямо перед собой, а четвертый, новый коллега, совсем молодой, не выдержав, метнул на него взгляд, но кажется, сам испугавшись своей смелости, повернулся и быстро зашагал в другую сторону.

«Чего они, с перепоя, что ли, дак уж не пьет никто давно, может, им нано-кола не в то горло попала?» – подумал Бухгалтер, вертя в руках карточку и с удивлением озираясь. Он уже хотел было воздеть руки долу и вскричать: «Ребята, что происходит?», – как увидел по ту сторону стекла шефа. Все еще не понимая, в чем дело, Бухгалтер поразился чересчур будничному выражению его лица. Таким он его еще не видел. Вместо того чтобы подойти к дверям и открыть их, или хотя бы махнуть рукой, сейчас, мол, посмотрим, шеф неподвижно стоял посередине коридора и ждал чего-то, что происходило в одном из кабинетов за стеклянной дверью, в которую теперь Бухгалтеру был заказан вход. Тогда Бухгалтер перестал суетиться. Он просто засунул карточку в карман и тоже стал ждать. И хотя он не знал, чего, но как-то сразу понял, что должен проявить тактичность и больше не приставать к коллегам с вопросами и просьбами. И коллеги тоже поняли, что он это понял, и тоже как-то сразу расслабились, стряхивая с себя неловкость и напряжение. И вот они, уже болтая между собой или общаясь с нано-фонами, легко сновали мимо, не замечая его, как будто его здесь и не было. И почему-то и ему, и им это восстановленное равновесие, где не было места его телу, уже казалось не более чем естественным положением вещей.

Это уже потом Бухгалтер поражался, вспоминая тот час и не понимая, почему он остался ждать за стеклянной дверью вместо того, чтобы броситься вниз, в гараж, и сбежать. Ведь тогда он еще стоял по ее свободную сторону.

Почему не прыгнул в машину, не погнал по Баблограду, чтобы забрать из школы детей? Почему не заехал за женой и матерью, а потом домой, не побросал в машину самое необходимое и не помчался на всех парах вон из Баблограда, по необъятной Газолии, в ее синие, вольные леса с быстрыми, светлыми реками, туда, где в старину спасались изгнанники, пророки и староверцы, о которых он читал в пожелтевших книгах? Почему, стоя у этой двери, еще с нано-фоном в кармане и без наручников, он хотя бы не позвонил жене, чтобы услышать ее голос?

Значит, все же прав был Банкир, когда говорил, что Бухгалтер ничему не научился в жизни. Ведь он уже тогда знал, на что они были способны. Должен был знать. Чтобы завладеть ойлами «Бельведер Компани», эти люди под видом финансовой полиции организовали вооруженный обыск в офисе и, выкрав бланки и печати, перерегистрировали часть компании на имя своих сообщников и подставных лиц, видимо, решив, что Сэм Хэвенсон достаточно разбогател, чтобы поделиться с ними. Но кроме этого, Бухгалтер знал и кое-что поважнее. А именно, что он родился, вырос, учился, работал и любил, как умел, в самой прекрасной стране в мире. Его Газолия была прекрасна не потому, что была идеальна, – Бухгалтер отлично понимал, что идеальными в жизни могли быть только цифры, – а по той простой причине, что на ее земле родились, выросли, учились, работали и любили, как умели, его родители, деды и прадеды. Этого знания было достаточно, чтобы любить Газолию спокойной, ровной любовью. Из этой же любви к Газолии он доставал у стариков пожелтевшие, пахнущие плесенью книги и, отдыхая от бухгалтерских моделей и бесконечных цифровых комбинаций, по вечерам читал об ее истории. Старые книги нравились ему больше, чем сверкающие нано-пады, восхвалявшие настоящее и будущее Газолии. Конечно, все эта была правда, в этом у Бухгалтера не было никакого сомнения, но ему отчего-то быстро становилось скучно, как будто он стоял перед великолепным фасадом, за которым скрывались таинственные, полные диковинных предметов залы, куда ему не было входа.

История в книгах была захватывающей, подчас жестокой, и всегда великой, как и положено великой стране. Бухгалтер одновременно гордился ею и радовался, что теперь, под неусыпной заботой Великого Зодчего, они живут в мирной, богатой и справедливой Газолии. Если до него доходили слухи о беспорядках или несправедливости, то он, конечно, сильно огорчался, но объяснял себе, что все это пережитки прошлого, которое Газолия каждодневно изживает из себя, создавая новую историю, а значит, недостатки временного характера, и их скоро перемелят жернова прекрасного будущего. Бухгалтер твердо знал, что вместе с новой историей по Газолии, как драгоценное олиевое пятно в воде, будет разливаться и справедливость, пока она не покроет всю их великую землю, растворив в себе зло, которое в конце концов потеряет свою силу. И чем лучше каждый газолиец будет выполнять свой долг и помогать Великому Зодчему бороться с недостатками, тем быстрее это произойдет. Это была простая и бесхитростная философия, над которой подсмеивались его друзья, но ведь он был бухгалтером, а не философом, чтобы сложно думать о жизни. Вот это знание и помешало ему тогда сбежать из офиса. Оно оказалось сильнее его опыта жизни, о котором ему в «Алмазах Газолии» твердил Банкир и даже, как оказалось позже, сильнее его любви к жене и детям. Но тогда он еще не знал об этом. Уже потом он понял, что об этом наверняка знали люди, арестовавшие его. Поэтому и не поставили конвой у входа, а просто, не торопясь, без суеты, делали свое дело, уверенные, что он и так никуда не денется.

В коридоре за стеклянной дверью задвигались. Шеф, так и не глядя на него, повернулся и сказал что-то в кабинет Бухгалтера. Все другие сотрудники куда-то подевались, только секретарша Бухгалтера вышла из его кабинета с папками под мышкой и, не оглянувшись, прошествовала в соседнее помещение.

«Наконец-то пойму, в чем дело», – с облегчением подумал Бухгалтер. Будучи натурой прямодушной, он не выносил неопределенности, ни в личной жизни, ни на работе. Если у него в расчетах не совпадали цифры, он мог просидеть за ними всю ночь, пока не находил ошибку, а иногда, увлекшись подсчетами, даже звонил с вопросами посреди ночи своим клиентам. В «Манцетти и Партнерс» у него была репутация блестящего и въедливого специалиста. Именно поэтому ему доверяли свои дела самые крупные газолийские и иностранные компании.

Из его кабинета вышел мужчина, спросил что-то у шефа и направился к дверям. Мужчина был моложе и гораздо красивее Бухгалтера. Почему-то это сразу бросилось ему в глаза. У него были черные, блестящие волосы, очень яркие, лучистые синие глаза и стройная, спортивная фигура. Бухгалтер встречал мужчин такого типа в ночных клубах, куда иногда захаживал с друзьями. На таких красавцах всегда гроздьями висели прекрасные, пышно разодетые газолийки, громко требующие внимания и самого дорогого нано-шампанского. Лицо его показалось ему смутно знакомым, но как Бухгалтер не напрягал память, он так и не вспомнил, где мог видеть его. Красавец, с таким же будничным выражением на лице, как и шеф, открыл двери.

– Добрый день, – поздоровался Бухгалтер и представился. Он уже протянул руку для приветствия, но мужчина, отступив в сторону, жестом пригласил его пройти дальше.

«Что же, будем знакомы», – удивился про себя Бухгалтер и сказал:

– Что-то рановато еще для инспекции.

– Ну, это не вам решать, – ответил тот и подтолкнул Бухгалтера вперед. – Пройдемте в кабинет, сейчас придут понятые.

– Кто придет? – переспросил Бухгалтер.

– Сейчас всё поймете, – ответил мужчина.

Бухгалтер в недоумении посмотрел на шефа, но тот только беспомощно развел руками.

– Понятые когда придут? – осведомился у него мужчина.

– Вы мне можете объяснить, что здесь происходит? – опять спросил Бухгалтер.

– Сейчас всё поймете. Понятые, спрашиваю, скоро придут?

Пока шеф звонил кому-то, Бухгалтер хотел войти в свой кабинет, но мужчина преградил ему дорогу:

– Сначала понятые.

Тогда Бухгалтер чуть подвинул мужчину в сторону – не зря же он раз в неделю ходил на нано-фитнес – и уже хотел было войти в кабинет, но тот молниеносно согнул его вдвое, скрутив руку за спину:

– Ты че, глухой?

Хватка у него была железная, но больше всего Бухгалтера ошеломило то, что этот красавчик запросто говорил ему «ты», да еще таким хамским тоном.

– Что здесь происходит? Вы что себе позволяете? – спросил он, пытаясь вырваться.

Мужчина пожал плечами и чуть усмехнулся, видимо, не считая нужным отвечать. Бухгалтер перевел взгляд на шефа, который закончил разговаривать по телефону и теперь, косясь на него, с несчастным видом утирал пот со лба. По кабинету ходили тяжелыми, совсем не офисными шагами, что-то передвигали, задвигали и рассоединяли, приправляя все эти действия смачной руганью, которую Бухгалтер уже давно считал пережитком прошлого.

– Это у вас, кажется, что-то со слухом, – сказал Бухгалтер. – Я уже третий раз спрашиваю, что здесь происходит?

– Комиссар, готово, – крикнули из кабинета, и красавчик, ослабив хватку, втолкнул Бухгалтера в дверь. Там он увидел наголо побритых парней в черных кожаных комбинезонах с эмблемой солнца, пронзенного мечом, на груди и на рукаве, пустые ящики стола и прозрачные коробки с аппаратурой и стопками досье его клиентов.

– Ваше? – спросил один из них.

Бухгалтер ошалело осмотрел содержимое и кивнул.

– Тогда распишитесь.

Под нос ему сунули бумажку и ручку, и красавчик комиссар отпустил его, дав наконец выпрямиться. Бухгалтер быстро вытащил из кармана нано-фон, но Комиссар, как будто ожидая этого, выхватил его и бросил одному из парней. Тот ловко поймал его, осмотрел со всех сторон, словно впервые в жизни видел нано-фон, положил в коробку и черкнул что-то на бумажке.

– Немедленно отдайте нано-фон, – задрожав, сказал Бухгалтер. – Я знаю свои права.

– А это не права, – возразил Комиссар. – Это следственный материал.

– Я имею право позвонить адвокату, я должен позвонить жене.

– Адвоката тебе назначит Газолия, если сочтет нужным. А о правах не волнуйся. Ты их скоро поимеешь, все до одного. Жене сообщат, когда надо. Так что давай, подписывай, что вещественные доказательства твои, чтоб потом претензий не было. Нам чужого не нужно. Правда, ребята?

Ребята загоготали и, подхватив коробки, стали выходить из кабинета. Шеф все еще топтался в коридоре, поджидая понятых. Когда те зашли в кабинет, Бухгалтер стоял лицом к окну и, глядя на раскинувшийся перед ним Баблоград, по которому струилась Алет-река, деля его на две части, перечислял про себя все его храмы, стадионы, проспекты, мосты, памятники, рестораны, парки, театры и шопинговые центры. Ему казалось, что если он правильно назовет все видные ему отсюда точки и, ни разу не ошибившись, соединит их между собой улицами, проспектами и мостами, то восстановит реальность, и все, происходящее здесь, в кабинете, растает, как страшный сон. Он так увлекся, что не сразу услышал, как снова заговорил Комиссар, но теперь уже серым и монотонным голосом, не вязавшимся с его яркой внешностью.