Текст книги "Не боюсь Синей Бороды"

Он, горячая голова: Писали же в изгнании. Данте – «Божественную комедию», Байрон – «Дон-Жуана».

Третий поэт: А он не сможет. Да знаю, знаю, сколько у него надзирающих. Но сядет вечером за стол… перо… бумага… Муза впорхнет – и свободен!

Зачем она заманила его сюда из небытия? Зачем остановила бег «мерседеса», обернувшись сиреной? Зачем заставила оглянуться на прошлое, которое он успешно забывал все эти годы? Зачем, усыпив его память сладостным голосом, во второй раз дала пережить ему этот день в Дерпте? Чтобы наказать его? Или дать надежду в последний раз увидеть ее? А потом вместо себя показать ему его самого тринадцать лет назад, с тонким лицом, в черном джемпере, в роли пламенного философа, любителя вольности и поэзии, а также ярого ненавистника правопорядка.

Студеный, уже совсем не весенний ветер дул в грудь и спину, охлаждая нутро. На сцене рыжая первокурсница скромно стояла со своим спасителем, старшим поэтом, который увозил ее прочь от развратного барина, посещающего ее по ночам в девичьей.

Поеживаясь, Андрей встал и пошел к зашторенному окну. Чуть раздвинув пыльные шторы, он уткнулся в черноту и быстро задернул их. Весны как не бывало. Вместе с холодом на него вдруг накатила такая усталость, что он еле удержался на ногах. С трудом дойдя до противоположной стены, к которой были сдвинуты стулья, он сел подальше от народа. Время еще было.

Вася. После того, что произошло, он перестал общаться с ним. В мыслях он уже сто раз набил ему морду – до хрипа, до кровавых соплей и разбитого носа, до свернутых шейных позвонков и поломанного хребта, но на деле просто игнорировал. Если они вдруг случайно пили в одной компании, то Андрей садился как можно дальше, чтобы по пьянке, уже ничего не соображая, вдруг не прикоснуться к нему. Та, другая, уже исчезла, а Светка теперь была его девушкой и у них были серьезные планы на будущее. Вася же, после Светки, стал ходить по бабам почище Печорина. Как-то Изольда, с которой Вася завел роман, попыталась во время одной пьянки примирить их, и Вася вроде был не против, что-то дрогнуло в его лице, когда он через батарею бутылок посмотрел на своего старого друга. Но Андрей послал Изольду на три буквы и сказал, чтобы не лезла не в свое дело.

После университета Вася исчез – как рассказывали, пытал счастья на московском телевидении. Границы их маленькой родины всегда стесняли радиус его действий. Когда же наконец наступили свобода и демократия, Вася вернулся в родные пенаты – видимо, столица мира так и не пала к его ногам, и уже скоро его видели в обществе их бывшего сокурсника, а также эстонца, а также историка, а также бывшего активного комсомольца Андреса Вильде. Вступив в партию эстонских патриотов, тот быстро покорял политические вершины. Вася, до этого с легким пренебрежением отзывавшийся о культурном уровне местного населения, вдруг заговорил на чистейшем эстонском языке. Оказалось, что его мать была эстонкой, причем какого-то знатного рода, восходящего чуть ли не к осевшим в Прибалтике тевтонским рыцарям. В сорок четвертом ее родителям не удалось переплыть на другие берега, мать болела тифом, и отец не захотел оставить ее. Потом отец, конечно, сгинул на Востоке, а бабушка Васи каким-то чудом уцелела, сначала скрываясь с дочкой на хуторе у знакомых крестьян, а после перебравшись в провинцию, где устроилась работать в библиотеку. Об этом Андрей читал в многочисленных интервью под фотографиями Васи и все дивился, стараясь увязать своего бывшего лохматого и беспутного друга, – с которым они, познавая истину, пили и ходили по бабам, a также на пьяную и на трезвую головы материли прогнившую лёликову систему, пока их не развела та, другая, – с этим новым, коротко подстриженным, и каким-то отглаженным Васей с фотогеничным драматизмом на лице, когда он рассказывал о своих эстонских корнях, за отсутствие которого его в свое время ругал режиссер студенческого театра петербуржец Аркадий.

Свобода, независимость и демократия не хуже олимпийских богов проделывали фокусы со смертными. И хотя они не превращали их в парнокопытных, птиц, рыб или деревья, но меняли до неузнаваемости. Почему-то от этого становилось страшно. Ведь олимпийские боги, а с ними и их римский певец, оставляли смертным их душу, тогда как метаморфозы, проделанные свободой, независимостью и демократией, разрушали нутро, оставляя нетронутой человеческую оболочку и делая людей оборотнями. И это в условиях перехода к рыночной экономике. Еще немного, и Андрей, глядя на свое поколение, выросшее при Лёлике, и стыдясь себя самого, действительно поверил бы в наличие категории души, но на эти смехотворные сейчас размышления не оставалось ни времени, ни места. Хронотоп подкачал, поминал он про себя великого Бахтина, а так можно было бы конечно пофилософствовать, почему нет.

Но надо было срочно искать квартиру побольше. К тому времени Сашке исполнилось пять, она росла, заполняя своим бурным темпераментом две смежные комнатки, и им со Светкой уже совершенно негде было заняться сексом, ну и с центральным отоплением, естественно, и все время подрабатывать, так как ставки в институте еле хватало на самое необходимое. Конечно, были и такие, что, брезгуя бизнесом и политикой, ринулись искать спасения в религии. Чтобы уберечься от порчи и спасти свою бессмертную душу, а на самом деле – просто от пониженной дозы мозгового вещества и тестостерона в организме, не на дураков напали. Впрочем, и эти менялись такими же темпами, обрастая первобытной гривой и помрачаясь лицом и рассудком. Блестя безумием глаз и наваливаясь немытым телом на собеседника, в постоянном угаре, они грозили Страшным судом всем политикам и торговцам, а также женщинам, ведущим беспорядочную половую жизнь, вне зависимости от национального признака.

А когда он сам начал меняться? В какой-то момент – он тогда уже устроился на биржу – Андрей стал ловить на себе отчужденные взгляды старых знакомых. Те, которые знали его получше, болезненно щурясь, вглядывались в его лицо, как будто стараясь узнать привычного Андрея. Первое время он еще смотрел на себя по вечерам в зеркало, пытаясь отгадать признаки метаморфозы, которая, кажется, настигла и его, а потом плюнул. Да пошли они все… И разговор, который раньше тек сам собой, застревал уже после первой фразы. Как дела? Со свободой, независимостью и демократией отвечать на этот простой вопрос вдруг стало очень сложно. Вдруг надо было выбирать слова, тон, взгляд, которым сопровождался ответ. Чтобы не приняли за лоха, но и не позавидовали черной завистью, растрепав всему миру, что разбогател, что теперь можно присосаться, звонить день и ночь с какими-то немыслимыми прожектами – только войди в долю и будешь через месяц богаче Ротшильда.

Тем временем Андрес Вильде уже размахивал сине-черно-белым флагом на политическом Эвересте. Газеты хором трубили о самом юном премьер-министре в истории человечества. Его переплюнул разве что Гелиогабал, вступив на императорский престол в четырнадцатилетнем возрасте. Теперь Вильде повсюду сопровождал Вася фон Стаал, которого уже прочили в министры. И вдруг такой скандал! Наркотики, связи с российской мафией, какие-то проститутки-Лолиты с перепачканными мелом розовыми пальчиками, которых вызванивали чуть ли не с уроков. И разъяренный, а также потрясенный до глубины души Андрес Вильде, от которого его советник все это время успешно скрывал свое истинное лицо. По молодости лет и учитывая интересы ведущей партии, а значит и интересы всей молодой страны, премьер отделался парочкой чистосердечных интервью. На этом дело и закончилось.

Васина мама, пережившая смерть отца, страдания матери и советскую оккупацию, не выдержав позора, скончалась от инфаркта. Так, по крайней мере, интерпретировала ее неожиданную смерть Изольда, которая, кстати, осталась жить в этой сраной стране, даром что теперь все купались в свободе. Она устроилась работать в столичную газету и, хотя делала вид, что в курсе подоплек всех событий, так и не смогла внятно объяснить, кто подставил Васю. А может, боялась или не хотела, блюдя по закону метаморфоз какие-то свои и уже тайные для их компании интересы.

Потом Вася исчез и появился уже в коротенькой заметке, где сообщалось о его загадочной смерти в номере московского отеля. Так Андрей и не избил его до кровавой пены изо рта, до животного хрипа, до поломанного хребта. Так и не наступил на него, лежащего, как архангел Михаил на Люцифера, так и не придавил ему ногой поверженную голову и не спросил, глядя на него, издыхающего, с высоты своего роста, что же случилось тогда в Дерпте, после репетиции в студенческом театре.

Заканчивалась последняя картина. Государь не соизволил дать разрешения поэту ехать в Дерпт. Надежда сбежать из тюрьмы народов улетучилась, как утренний туман под вечным светилом. Прощай, Кенигсберг, Париж, Неаполь… прощай, свободная стихия. Сидеть тебе теперь, поэт, под высочайшим надзором до скончания века. Воспевать тебе теперь, поэт, до скончания века женские ножки и волю, глядя со слезами от аквилона на глазах на исчезающие за свободным горизонтом греческие фелюги. Проблема выбора отпала сама собой, вместе с проблемой свободы. И свободы воли. Вот счастливчик. Нам бы так.

Народ стал расходиться. Вот уже Леван тряс бутылкой коньяка над головой. Соблазнял, змий, и соблазнил, конечно. Вот уже замелькало в зале светло-сиреневое пятно, которое потом на ощупь оказалось таким мягким и теплым. Проплыла мимо Изольда, бросая томные взгляды на распаренного от вдохновения Аркадия. Вернулся и Печорин, использовав девицу в реквизитной, и теперь томимый первобытной жаждой. И рыжая первокурсница, опустив глазки и снимая белый фартук, смиренно ждала своего часа. Вокруг бутылки собиралась теплая компания, не хватало только его, Андрея. Поглядывая на него с другого конца зала, чего-то доказывал старшему поэту Вася. Все никак не мог выйти из роли.

Он знал, что она ждала его. Сидя у окна с распущенными волосами, в чем-то длинном, с обмотанным горлом, бледная и тихая, как Татьяна. Как и тогда, у него заныло в груди, когда он думал о ней и одновременно слышал смех девчонок и Левана. Она знала, что он придет, не может не прийти. В груди заныло еще сильнее: сейчас все повторится, и он, мучимый легкими угрызениями совести, во второй раз войдет в ту же реку. В конце концов, он ничем не мог помочь ей, и потом, ей же уже было лучше, она уже сама заваривала себе чай, теперь ей, наоборот, нужен был покой, а ему сейчас нужно было что-то совсем другое: веселая компания, веселые девчонки, пьяная трепотня Печорина о «Розе Мира», мат-перемат, которым они крыли все и вся, всю их сраную страну вместе с их сраным правительством дедков-маразматиков во главе с главным маразматиком Лёликом. И потом, она поймет, она такая, она всегда все понимала.

Выйдя от матери и с благословения ее лимонного пирога, он опять вызвал такси и поехал к Изольде в редакцию. Вытащил ее прямо из-за стола в бар за углом и без всяких предисловий спросил, что случилось тогда, после репетиции. Изольда, бегая глазами, стала вилять, плести что-то о той, другой, и о ее несчастном бэби. Тогда он прикрикнул на нее и она, разозлившись, сказала, что ничего не знает, что пускай он у Светки и спрашивает. Он заказал водки. Изольда, несмотря на всеобщую европеизацию, до сих пор принципиально не признавала вина, не желала цивилизовываться. Со смаком опрокинув стопку, она выдохнула, потом вздохнула всей грудью и только теперь посмотрела ему в глаза.

– Если Светка узнает, убьет.

– А если я не узнаю, тебя убью я. Пей, лахудра.

– Да чего ты так разволновался, Андрюш. Это было давно и неправда.

– Тем более, чего уж теперь темнить. Давай-давай, не робей, ты же у нас всегда была смелой девушкой.

Изольда помолчала, выразительно посмотрев на пустую стопку. Андрей кивнул официанту. Тот подошел с бутылкой, подлил святой водицы и поставил на стол салат из креветок.

– Больше не получишь. Я тебя знаю, сейчас так упьешься, что маме надо будет звонить. Приезжайте за доченькой. И давай, закусывай.

Изольда подцепила вилкой креветку, пожевала и посмотрела на него мутным взглядом.

– Ну…

– Ты же знаешь, Андрюш, как тебя любили девочки…

Он молчал, давая ей время. Сейчас водочные пары сделают свое дело и Изольда расколется. А что будет с ним, об этом потом будем думать.

– Ну, в общем, Светка сразу положила на тебя глаз, а ты, ну, короче, увлекся этой кисейной барышней. Андрюш, она тебя околдовала, что ли? И что ты в ней нашел? Она даже бухать как следует не умела. Я помню, все морщилась и давилась, когда водку пила. Да ты бы с ней намаялся потом, я те точно говорю, она ж была совершенно неприспособлена к этой жизни. Совершенно. И это уже тогда, а про сейчас и говорить нечего. Светка это сразу поняла, а вот ты… ты еще должен был дозреть до этой простой истины. Ну, Светка стратег еще тот, ты же знаешь, как она в шахматы играет… папа научил…

Изольда захихикала, с вожделением посмотрела на пустую стопку и задергала головой в сторону официанта. Андрей прикрыл стопку ладонью.

– Потом, – сказал он, – а сейчас я продолжаю вас внимательно слушать, госпожа корреспондент. Очень интересный репортаж.

– Да что тут интересного, Андрюш, скорее – это грустная история. Сплошная проза жизни. В общем, Светка ждала-ждала и дождалась наконец. Почему-то вы, наши мальчики, любили с нами водку пить, ну и это самое, не будем для приличия называть вещи своими именами, все-таки в Европе живем. А вот любовь до гроба и все такое поэтическое, это для романтических особ типа Татьяны, чтобы волосы до попы и взгляд мечтательный. Чтобы дышала, короче, духами и туманами… Ваське она тоже нравилась, хотя и не то чтобы до дрожи в коленках, ну, а с другой стороны – почему бы не попробовать, если дают.

– Если дают…

– Вот именно. Это Светка ему тогда сказала, вроде как в шутку, что твоя испытывает к нему тайные, романтические чувства и что это ей, Светке, невооруженным глазом видно. Знала, кому сказать, да еще и дала понять, что ревнует, ну он и возгорелся, наш дерптский Казанова фон Стаал. Насчет пьянки врать не буду, понятия не имею, сам Леван объявился со своим коньяком или Светка его организовала. Но факт тот, что когда ты пошел с нами пить, она Васе мимоходом намекнула, что пока они тут все будут веселиться и пьянствовать, больной барышне будет очень одиноко… В общем, Андрюш, я не знаю, что у них там точно произошло, но думаю, что Васька, конечно, ринулся в атаку, и честно говоря, думаю, что ничего между ними и не было, она ведь в тебя была влюблена по самые уши, наша верная Татьяна. А он потом просто стал трепаться, чтобы свою честь казановскую не потерять, а вы и поверили, хотя все такие образованные, интеллектуальные, всё обо всем знаете и Отелло читали в десятилетнем возрасте… Ты ведь к ней потом и не подошел ни разу, не спросил…

Андрей молчал. За разговором Изольда умудрилась съесть весь салат и теперь, хмуря брови, водила вилкой по дну вазочки. Она знала, что он не задаст этот вопрос, и поэтому ответила на него сама.

– Так что это был твой бэби, Андрюш. Васька тут ни при чем.

Он опять промолчал, и она продолжила.

– Ну ты понимаешь, что такое аборт для такой чистой барышни – это ж целая трагедия. А тут еще с такими последствиями. Связей-то у нее не было, как у Светки, вот она и пошла к какой-то бабке. В общем, чуть не померла, а что потом, я правда не знаю, куда она делась, что с ней…

Изольда пожала плечами, а затем, посмотрев на его лицо, встала, пошла к бару и вернулась со стаканом для виски, до краев наполненным водкой. Когда он выпил его, Изольда медленно заговорила.

– Может, Светка и стерва, но ведь и жизнь такая, Андрюш. И потом, она мучилась, я точно знаю, она же не думала, что все так кончится. Знаешь, может, тебе это покажется странным сейчас, но я уважаю ее. Так идти к своей цели – это, правда, достойно уважения. Она завоевала тебя, потому что знала с самого начала, что вы созданы друг для друга, для успеха в этой говенной жизни, а не для жалкого прозябания. В этой жизни побеждает сильный, это закон природы, Андрюш. Ты ведь тоже такой – сильный, умный, ловкий, свободный…. Вот и радуйся, что со Светкой, а не связался с той девочкой-ромашкой…

Кажется, Изольда еще что-то говорила, что-то ему втолковывала, дыша водочными парами, про эту самую вонючую жизнь, которую и сама ненавидела, а что теперь прикажешь, лечь и умереть? Кажется, просила, чтобы не выдавал ее Светке, и даже пробовала утешать, принесла ему еще стакан, что-то шептала на ухо и гладила по спине. Потом он остался один в темном баре, где-то маячила белая рубашка официанта, а он все сидел, с недопитым стаканом на столике, не в силах протянуть руку и взять его. Он очнулся, когда в бар ввалилась компания бритоголовых и с шумом расселась за соседним столиком. Звеня бутылками и стаканами, к ним подкатил официант. Андрей расплатился и, пошатываясь, вышел из бара.

Он еще долго бродил по городу, потом опять взял такси и почему-то поехал к морю, мимо которого еще вчера проезжал по дороге в секс-хутор. На пляже было холодно и пусто, только какие-то тетки в купальниках делали упражнения, энергично сгибаясь и разгибаясь, и разбежавшись, сигали в хмурое, серое море. Он постоял на берегу, глядя слезящимися от ветра глазами в мутную даль, потом повернулся и пошел обратно. Он шел пешком до самого дома, сначала вдоль моря, а потом по сумеречному городу.

Светка ничего не спросила у него, и, глядя на ее миловидное лицо, на мягкие, округлые формы, он понял, что этот разговор закончен раз и навсегда и что они теперь просто будут жить дальше, как будто ничего не произошло, но зная друг про друга то, чего не знали раньше. В этом были и свои преимущества. В пятницу, например, он опять пойдет смотреть «Лебединое озеро», и она уже ничего не спросит у него утром, а просто молча поставит перед ним тарелку с омлетом и красиво нарезанными помидорами и так же молча будет варить кофе, а потом они будут обсуждать планы на выходные и, может быть, даже выберут наконец цвет для новой кухни. Появилась Сашка в пижаме и Андрей, шлепнув ее по попе, сделал вид, что сердится, что она еще не спит. Но Сашка видела его насквозь. Усевшись ему на колени, она обхватила его шею руками и стала рассказывать о новом видаке, который они смотрели у подруги, и что он тоже обязательно должен ей его купить, а Светка сидела напротив и листала какой-то журнал, поглядывая на них поверх страниц.

Этой ночью, после разговора с Изольдой, ему снилась она, впервые за все это время. А может, он придумал этот сон уже здесь, сидя в опустевшем зале, откуда студенты вместе со звуками, шумом и смехом унесли с собой жизнь. Ну и все голоса, конечно, кроме ее, который завлек его сюда, в Дерпт, в студенческий театр, на репетицию пьесы об их великом опальном поэте и который он теперь слышал в себе, как эхо. Или она нашептала ему этот странный сон, зачаровав его память, которая все ускользала и играла с ним в прятки с того момента, как он сел в белый «мерседес».

Тогда ему снилось, что он входит в комнату, где она ждет его у окна, в чем-то длинном и с распущенными волосами. Она не поворачивает головы, но он видит, что она плачет, и хочет подойти к ней, но не может сдвинуться с места и стоит у двери соляным столбом. Вдруг она встает, открывает окно и, так и не оглянувшись на него, идет в него, как в дверь. Он подбегает к окну, наконец-то его тело вышло из оцепенения, но ее нигде нет, только белая птица летит ввысь в пустой, бессолнечный воздух. Но даже если она наколодовала ему этот сон или он сам придумал его здесь, в этом пустом зале, теперь-то он точно знал, откуда тот взялся.

Однажды, лежа в постели после секса, когда она, как всегда, чертила пальцем по стене замысловатые узоры, погруженная в какие-то свои, тайные мысли, она вдруг спросила у него, верит ли он в жизнь после смерти. Он засмеялся и, поцеловав ее в нос, сказал, что верит только в себя и ей советует. Она же, положив голову ему на грудь, заговорила так страстно, что он удивился. Никогда раньше он не видел ее такой и не слышал.

– Самое прекрасное, что может произойти с нами после смерти, – говорила она, – об этом я читала в одной персидской легенде, это то, что мы, то есть наши души, превратятся в белую птицу, навсегда соединившись в ней. Представляешь, Андрей? Мы с тобой станем белой птицей. Но это при условии, что наша любовь победит жизнь, ну, в смысле дух победит материю, которая есть наш знаменитый базис, понимаешь? Только так. Тогда эта бессмертная, как и наша любовь, птица будет иногда залетать на землю, и люди будут смотреть на нее, конечно ничего не зная о нас, но чувствуя, что здесь какая-то тайна, и от этого им будет немного грустно, но и хорошо…

Потом она помолчала и, повернув голову в другую сторону, сказала:

– А если жизнь победит любовь, то после смерти с нами произойдет самое ужасное. Это то, что мы или наши тени, ну какая в общем разница, пройдем мимо, не узнав друг друга, как чужие… Но этого никогда не произойдет, Андрей, я точно знаю, никогда.

Она затихла, и он, вместо того чтобы, как обычно, надсмеяться над ее сказочками – как он говорил, в воспитательных целях, закаливая к жизни, – только хмыкнул и стал гладить ее по голове.

Андрей встал и опять подошел к окну. Там чернел густой надземный мрак, из которого вот-вот вынырнет белый «мерседес», чтобы подхватить и унести его с собой. Холод уже целиком окутал его, словно он с головой нырнул в зимнее море. Где-то внутри еще звучал ее голос, сопротивляясь холоду и тьме, но уже все слабее.

Она заставила-таки его оглянуться назад, заставила сделать невозможное. Его, такого умного, образованного, наученного великим опытом человечества, который ему с детства прививали мать, а потом профессора литературы знаменитого университета, и поэтому всю свою жизнь, до того момента как сесть в белый «мерседес», твердо придерживающегося единственно верного и великого правила. Не оглядываться назад, на горящие города, куда проливается прах и сера, не оглядываться назад на тень любимой, что следует за тобой в темном лабиринте. Не оглядываться назад, что бы ни случилось, и нигде не останавливаться, а идти дальше, в гору, где ждут тебя спасение и счастье.

За окном в черном воздухе мелькнула белая тень, затрепетала и исчезла. Она? Ее прощальная весть перед его последним путешествием? Отняв часть памяти, она взамен послала ему этот давно забытый сон. Она узнала его, как и обещала, а значит, ее любовь победила жизнь. Это она хотела сказать, обернувшись белой птицей?

Но уже ревел, призывая его, мотор «мерседеса», и Андрей шел к нему, смиренный и холодный, повинуясь силам, которые неумолимо гнали его дальше. Не взглянув на него, шофер кивнул, нажал на газ, и они опять взлетели ввысь.