Текст книги "Не боюсь Синей Бороды"

– Ты, говорят, вниз собрался. Что-то случилось?

Великий Зодчий покачал головой и поглубже зарылся в ее живот.

– Да так, Первый Советник волнуется. Зря, говорит, я скифу язык не вырвал.

– Так другому вырвешь, папочка. Вон их сколько, скифов. А Первый Советник пусть лучше за себя волнуется. А ты чего вниз собрался? Тебе что, здесь плохо, со мной?

Великий Зодчий приподнял голову. Балерина посмотрела на него шальными и черными, как у варваров из колоний, глазами, и, покусывая ее в шею, он думал, что, откройся он ей, она запросто заложит его, нет, не за ойлы, и даже не из брезгливости, что должна любить старика, а от скуки и той загадочной отрешенности, с которой кошка меняет одного хозяина на другого или, может, как раз таки от переизбытка той самой воли, безошибочно совпадающей с течением жизни, что непрерывно выбрасывает из себя ослабевшие организмы.

Вернувшись в башню, Великий Зодчий приказал никого не впускать и отключил Первого Советника. После чего бессильно опустился в кресло и прикрыл глаза. Сегодня даже сияние куполов не утешало его. Обычно, зарядившись у Балерины, он ощущал подъем сил, но сейчас на него, казалось, давили все его годы, скрытые под божественным сиянием и как выглаженным, новым лицом. Он уже не помнил, когда в последний раз чувствовал себя так паршиво. Может, все-таки надо было вырвать язык болтливому скифу, восстановив привычную логику действий. Может, это дало бы ему энергию, да и замок бы вздохнул с облегчением, и устроил бы от радости чиновничьи игры в новом колизее. Но скиф навеки сгинул, а ослабевшее тело хотело лишь покоя и одиночества. Не было даже сил отдать приказ найти новую жертву. Посидев так какое-то время, Великий Зодчий взял пульт управления и, опустив жалюзи, включил экран.

На трибуне, опершись руками о балюстраду и нависая над многотысячной толпой, стоял человек в старомодной военной форме, перетянутой ремнем. Человек говорил, и площадь внимала ему. У толпы было просветленное, одно на всех лицо. Экстаз и вера стерли с людей все различия. Человек говорил отрывисто, грубовато, и без бумажки, от него исходила энергия, в одну секунду заполнившая башню. Великий Зодчий подкатил к экрану. Вот он, вождь от бога, вдыхающий волю в свой этнос. Такому никакие золотые колесницы не нужны. Время от времени человек ударял кулаком о балюстраду, и толпа взрывалась восторженным ревом. Человек поднимал вверх руку, и толпа мгновенно затихала, затаив дыхание. Лоб человека блестел от пота, глаза пылали, тело беспрерывно двигалось, еле поспевая за горячечным ритмом его слов, казалось, его сердце вот-вот вырвется из груди, как птица из клетки, и разольется на миллионы голов божьей благодатью. Человек на трибуне творил новый мир, почище любого божества перекраивая по своему образу и подобию мужчин и женщин с блаженными глазами, стриженых под гребенку подростков и пухлощеких детей, сидевших на отцовских плечах.

Великий Зодчий прикрыл глаза. Он сидел уже почти вплотную к экрану, стараясь вобрать в себя энергию великого вождя, но не чувствовал ничего, кроме вялой зависти. Сегодня чары вождя не действовали на него, так же как и балеринины. Когда он снова открыл глаза, с экрана на него вдруг хлынула ненависть, та самая, что настигла его сегодня утром после разговора с Первым Советником. Вместо демиурга перед ним теперь бесновалась баба с растрепанными волосами, в съехавшей с плеча блузе. Из ее черного рта неслись проклятия. Он отчетливо слышал каждое ее слово, что она уже год спит на земле, что на их лагерь и днем нападают собачьи своры, что их дети умирают от неизвестных болезней – сначала у них распухает язык и выпадают зубы, а потом они теряют сознание и так и не приходят в себя, что вода в Нехоре лилового цвета и в ней плавают дохлые рыбы, все птицы давно исчезли, а мужики воруют последние запасы и меняют их на химию из батареек, чтобы только не видеть и не слышать, что его чиновники разъезжают вдоль Нехоры на бронированных машинах и летают друг к другу в гости на вертолетах, пока он строит себе дворцы, выкачивает золото из их земли и переправляет его за океан в подводных трубах, взамен получая ойлы, на которые строит по всему миру всё новые и новые дворцы, празднуя свое бессмертие. Ненависть глядела на него безобразным, опухшим лицом, вот она уже протянула из экрана свои огромные, как грабли, багровые руки и сейчас схватит его за горло, как тогда…

Великий Зодчий затрясся и трахнул кулаком по пульту управления. Как это дерьмо попало к нему? Кто посмел послать это сюда? Немедленно разыскать, доставить, отбить почки, кастрировать, размазать печень по стенке, вырезать все внутренности, кроме мозгов и языка, чтобы было чем назвать сообщников. Он уже было потянулся вызвать Главного Агента, да вдруг опомнился. Какой же это к черту фильм? Глюки это. Самые настоящие. И это у него, у Великого Зодчего? У короля Газолии? Как у какой-нибудь климактериальной истерички или хлипкого интеллектуала-неврастеника? Нет, не может быть… Или это все-таки Первый Советник? Он один знал, как переворошило тогда Великого Зодчего у Нехоры. Догадался своим шестым, бесовским чутьем. А может, услышал, разгуливая по замку, как тот скулил потом в объятиях Балерины. Ходит Первый Советник бесшумно, как кошка. Его никогда не слышно, даже если он уже совсем за дверью. Всех слышно, а его нет. Знает, знает Первый Советник, куда бить. Вот и начал психологическую атаку. А еще Первому Советнику ведомо, что пуще страха для Великого Зодчего жгучая обида на свой народ, а пуще жгучей обиды – унижение. Он ведь к Нехоре со всей душой ехал, осчастливить хотел народ своим явлением, поговорить по-отечески, выслушать, помочь, чем может…

Тут Великий Зодчий призадумался. Первый Советник и на горгонца-то вовсе не похож, а по матери он вроде как чистый газолиец. И как он к нему в доверие втерся, стратегию власти разрабатывает, государственную концепцию Газолии, и ведь ни разу не промахнулся еще. Очень все гладко идет, слишком гладко, без сучка и зазоринки, и лицо ему посоветовал обновить и отменить всю политику как пережиток прошлого и орган репрессии, и обращение вон придумал «Ваше Бессмертие», и газолийский символ в виде солнца с золотым мечом посередине. Да и унижения Первый Советник сносит не как другие, с подобострастием и благодарностью, а с достоинством, даже когда без штанов стоит. Глаза опустил и молчит, а иногда даже тихонечко так себе улыбается, мол, не замарать тебе мой святой огонь своими грязными лапами. Нет, тут явно что-то не то. Не иначе, как он по кетману действует, в совершенстве уподобляя себя газолийским нравам, чтобы усыпить его бдительность, зачаровать, а потом… Великий Зодчий поежился. И то, что он ему правду в лицо говорит, единственный в замке, и даже спорить с ним осмеливается – это тоже все кетман, но уже современнее, рафинированнее, с демократическим уклоном, чтоб было еще правдивее и убедительнее. Кетман в Газолию с востока пришел. Ex Oriente Lux. Кетман у них считается тайной волей Баала. По этому высокому искусству там устраивают все дворцовые перевороты. Вот так сначала медленно и верно втираются в доверие, принимая образ и подобие противника, становятся одним из своих, а потом постепенно, не вызывая подозрений, тихой сапой прибирают к рукам власть. Но ведь и Великий Зодчий не дурак. Мы кетман между прочим тоже изучали. Для разведчика это главная наука. Без кетмана он бы сейчас штаны протирал в каком-нибудь засранном министерстве, а не качал бы золото. И встречала бы его у порога малогабаритной квартиры жена в провонявшем супом халате, и скакала бы Балерина, запрокидывая голову и колыхая молодой грудью, на другом венценосном теле, восседающем на верхушке вертикали власти.

Великий Зодчий снова включил фильм, прокрутил туда-сюда пару раз, и не найдя больше нехорских баб, шмякнулся в кресло. Нет, не Первый Советник, значит дело все-таки… Так, про то, что у него пошли галлюцинации, не должен знать никто. Надо успокоиться, проанализировать ситуацию, вспомнить наконец кто он. Великий Зодчий встал и сделал пару дыхательных упражнений. На смену ярости и страху пришла растерянность. Да, теперь он, кажется, вспомнил, когда чувствовал себя так хреново в последний раз. Тысячу лет назад, когда умерла его собака, смешной неуклюжий сенбернар Оле. Этим дурацким именем его назвала жена, в детстве начитавшаяся сказок. У Оле оказалось слабое сердце. О смерти собаки ему сообщила секретарша, которой он запретил связывать себя с женой. Первая мысль была: почему Оле, а не она? Он даже перезванивать ей не стал, хотя знал, что жена, рыдая, сидит у телефона. А позвонил в ветеринарную службу и дал задание поехать к нему домой, вывезти труп и немедленно сжечь его. Смотреть на мертвого Оле он не мог. Оле, жена, секретарша… почему он вспомнил о них сейчас? Прошлое давно не тревожило его. У Газолии, а значит и у Великого Зодчего, было только великое настоящее и еще более великое будущее, о котором он рассказывал народу на огромных стадионах, спускаясь туда в золотой колеснице или выходя из-за царских ворот в телестудию со строго отобранной публикой. Газолия была, как его новое лицо, – гладкая, без единой морщинки. Но сегодня утром произошло немыслимое. Проклятое письмо. Именно с него все и началось. Его с утренней почтой принес секретарь. Письма, как всегда, были от газолиек, на надушенных листочках они превозносили его мудрость, железную волю и мужественный торс, после чего все, как одна, признавались ему в любви. Были и такие, что утверждали, что их брак уже свершился на небесах и теперь они ждут его ночью в своих спаленках, облаченные в подвенечное платье. Перебрав с десяток таких посланий, Великий Зодчий взял письмо, в нем оказался еще один конверт, из которого выпал замусоленный лист бумаги, исписанный мельчайшим, но удивительно четким почерком. Великий Зодчий так удивился, что сразу начал читать, не подумав о том, что бумага могла быть и отравленной.

Прочитав письмо, он вызвал Главного Агента и, ничего не объясняя, приказал ему следить за Первым Советником и Балериной. Секретаря он пока решил не допрашивать, чтобы не разводить панику. Первый Советник был в это время на севере Баблограда, значит, он не мог утром подбросить письмо секретарю. Потом он позвонил Главному Тюремщику и, получив от него нужную информацию, велел молчать под страхом удаления языка, и, наконец, заявил Шестому Советнику, ответственному за транспорт, что хочет спуститься в город. Отдав все указания, Великий Зодчий снова вытащил из кармана письмо и в который раз начал читать.

«Дорогой Великий Зодчий, Ваше Бессмертие, я должен написать Вам, пока у меня есть силы, а они иссякают с каждым днем. Я не уверен, что мое письмо дойдет до Вас, но я обязан сделать для этого все возможное, чтобы мне потом не было стыдно перед своими детьми. И потом, Вы ведь сами говорили, что каждый газолиец должен выполнять свой гражданский долг, а мать всегда учила меня, что надежда умирает последней. А теперь о деле. Дорогой Великий Зодчий, я мог бы подписать все, что они требуют от меня, и тогда мне бы вызвали врача, пустили жену, а потом, может быть, отпустили домой и я бы наконец увидел детей. Почему я не делаю этого? Почему гублю свою жизнь, а главное, жизнь и счастье своих любимых? Почему не подписываю их гнусные документы? Разве вся низость моих преследователей важнее для меня, чем мои дети, которых я не видел уже восемь месяцев? С женой и матерью мы в последний раз виделись в суде, где мне продлили срок пребывания. Они разрыдались, когда меня ввели в зал, а я потом всю ночь не спал, мучился, что так и не смог утешить их, как-то подбодрить. Ведь им сейчас тяжелее, чем мне. Жена начала говорить мне про детей, но конвоир велел ей замолчать, добавив, что сначала моя подпись, а потом разговорчики. Так они шантажируют меня, чтобы я подписал бумаги. Дорогой Великий Зодчий, поверьте, мне и самому странно свое упорство. Ведь я никогда не был героем. Я самый обыкновенный бухгалтер, ведущий дела различных фирм, в том числе и “Бельведер Компани”, уже семь лет успешно оперирующей на газолийском рынке. В качестве бухгалтера “Манцетти и Партнерс” я несколько раз встречался с Сэмом Хэвенсоном, главой компании. Хотя наши встречи носили сугубо деловой характер, он показался мне вполне счастливым человеком. Как рассказывают сотрудники “Бельведер Компани”, Хэвенсон сам ездит на машине, иногда приезжает на работу на велосипеде, и не было случая, чтобы он забыл поздороваться с уборщицами и буфетчицами, а иногда он даже останавливается поговорить с ними, к большому удивлению наших газолийских менеджеров, и спрашивает, довольны ли они своей работой. Но все это осталось в прошлом, так как год назад Сэма Хэвенсона и “Бельведер Компани” обвинили в том, что он украл четыреста пятьдесят миллионов ойлов из газолийской казны. Хэвенсон обратился ко мне, и уже скоро мы с адвокатом “Бельведер Компани” обнаружили, что чиновники газолийских служб сами изъяли эти деньги с помощью украденных документов и подставных лиц. Когда я представил им доказательства их махинаций, то был арестован и обвинен в сообщничестве с Хэвенсоном. Теперь они требуют, чтобы я отказался от своих показаний и подписал бумаги с обвинением Хэвенсона. Дорогой Великий Зодчий, я знаю, что на Ваших плечах забота о всей нашей необъятной родине, что каждое утро Вас ожидают бесчисленные и неотложные дела. Я знаю, как бы зорок ни был Ваш глаз, он не может заглянуть во все уголки нашей огромной державы. Поэтому я пишу Вам, рискуя жизнью неизвестного вестника, который, может быть, сумеет передать Вам письмо, чтобы Вы знали, что на нашей земле все еще творятся неправда и беспредел. Люди, чей долг защищать Газолию от зла и несправедливости, обворовывают и порочат ее. Подписав фальшивые документы, я бы предал не только Сэма Хэвенсона, своих детей, совесть и профессиональную честь, но и всю нашу прекрасную страну, а значит, и Вас. Вы – моя последняя надежда, что невинные будут оправданы, а неправедные наказаны. У меня есть все доказательства их преступлений, копии документов, раскрывающих их махинации.

С глубоким уважением,

Бухгалтер»

Великий Зодчий откинул голову и выругался. Ему опять вспомнилась жена, уже после смерти Оле, в клинике, куда он поместил ее по совету Первого Советника. Ей кололи препараты, выписанные из-за океана, чтобы избавить от памяти и ненужных страданий. Но она все равно узнавала его, или ему это только казалось, потому что она, не отрываясь, таращилась на него, шевеля губами и как бы мучительно что-то припоминая. Про детей, слава богу, больше не спрашивала. Он остался недоволен результатами, и тогда главврач предложил прооперировать ее, удалив кусочек гиппокампа, а вместе с ним и все проблемы. Великий Зодчий сразу же согласился, и главврач не подвел, сделал все как надо, за что и был в срочном порядке награжден орденом Героя созидательного труда. После операции жена смотрела на него безмятежным взглядом, иногда даже улыбалась, и все время просила чего-нибудь сладенького. Хотя она навсегда забыла, кто он, Великий Зодчий продолжал аккуратно навещать ее. По его приказу ее в неограниченном количестве кормили пирожными. За полгода она так растолстела, что он сам уже с трудом узнавал ее. Потом ее перевели в святую обитель на севере Газолии, и уже скоро Великий Зодчий не мог вспомнить ее лица, а с ним и всю свою предыдущую жизнь.

Но теперь вслед за женой из памяти выплыло лицо шефа, уже мертвое, обрамленное смехотворными, белыми рюшечками обивки гроба, и над ним застывшие глаза его жены. Почему-то привиделся и крест на крышке гроба, хотя покойный вроде никогда верующим не был. Шеф внезапно скончался от разрыва сердца перед самым взлетом Великого Зодчего на вертикаль власти. Шеф был умным, но тщеславным и самолюбивым человеком. Он был так поглощен собой и своими успехами, что не сумел разглядеть знаки нового времени, зато вовремя успел расчистить дорогу в новую Газолию от бородатых идеалистов в доморощенных свитерах, витийствующих об идеалистической революции. Разумеется, Великий Зодчий был благодарен ему за это. Жаль только, что шеф, опять-таки гонимый тщеславием, стал слишком охотно и непринужденно отвечать на некоторые вопросы некоторых журналистов. Врач, вскрывавший тело и установивший причину смерти, тоже был на похоронах. Его красивое, мужественное лицо маячило за плечом вдовы. Он поддерживал ее ослабевшое от горя тело. Теперь врач заведовал знаменитой Первой Нано-клиникой в Баблограде. Как и о жене, вспоминать о шефе было неприятно.

До вечера еще было далеко, а Великий Зодчий думал о том, какая ему предстоит ночка после такого дня. Потом он опять перевел взгляд на письмо. Кто-то, рискуя потерять один или более органов, каким-то образом получив его, сумел переправить в замок, засунув в стандартный конверт с символом Газолии. Это было невероятно, опасно и поразительно. Еще более поразительным было само письмо, и не только по содержанию. Простодушный, немного церемонный слог и старомодные слова, которые Бухгалтер употреблял в прямом значении, придавали его тону наивность и абсолютно негазолийскую искренность. Словно оно было написано не в Газолии, а в том самом мире, о котором мечтал и который воспевал столетия назад великий, вольнолюбивый. Великий Зодчий уже давно не читал его стихов, но по совету Первого Советника часто цитировал в своих речах, чтобы подчеркнуть связь времен в прекрасной Газолии, а также духовно скрепить газолийцев.

Сегодня Бухгалтеру снилось, что он дома. Вернее, на даче. К ним в гости приехали друзья после рабочей недели. Всем весело и легко друг с другом. Рядом с ним жена, мать, сына, правда, нет, он, наверное, уже успел убежать на речку, а дочка здесь, бегает с девчонками за соседской козой, которой он покрасил рога в золотой цвет.

Этот домашний, светлый сон был так не похож на предыдущие черные и бездонные ночи, что он, четко осознавая, что спит, молил, чтобы сон продлился как можно дольше. Глядя на родные, любимые лица, Бухгалтер чувствовал прилив сил. В душе появилась надежда, что скоро весь этот кошмар кончится. От радости он приобнял за плечи мать, которая как раз проходила мимо с блюдом, и притянул ее к себе, но она строго посмотрела на него и сказала, чтобы он не заплывал далеко, когда пойдет купаться, и пошла дальше. Потом он увидел Банкира, с которым в школе учился в одном классе. В последнее время Банкир редко приезжал к ним на дачу, и Бухгалтер, обрадовавшись, что видит его, крикнул ему, что тот растолстел на банковских харчах, и когда же они наконец опять пойдут в поход на байдарках растрясти жирок и стряхнуть с себя городскую суету, но Банкир не услышал его, продолжая разговаривать с другим его бывшим одноклассником, Математиком. Лицо у Банкира было серьезное, глаза внимательные, цепкие, но без всякого выражения, как будто он не хотел, чтобы собеседник угадал его мысли, и Бухгалтеру расхотелось разговаривать с ним. Он стал искать жену, она только что стояла рядом. Оглянувшись, он сразу увидел ее, правда со спины, теперь она была в красивом платье с крупными маками. Она прислонилась грудью к забору, обхватив колья, как будто ждала кого-то. Словно почувствовав его взгляд, она обернулась, на лице у нее была тревога. Не заметив его и видимо так и не увидев, чего ожидала, она отвернулась и стала смотреть в сторону речки. Он еще покрутился в саду среди гостей, а потом тоже подошел к забору и положил руку на плечи жены, но она, никак не откликнувшись, как будто его здесь не было, продолжала смотреть на луг, за которым начиналась их речка. Проследив за ее взглядом, он увидел вдали маленькую фигурку, бегущую вниз к реке, и обрадовался, что наконец видит сына. Поэтому он не сразу услышал, что жена плачет. Тогда Бухгалтер обнял ее и стал говорить, какой у них отличный сын, и что на будущий год он обязательно возьмет его с собой в поход по газолийским рекам, но она все плакала, не обращая на него никакого внимания, и тогда он как-то сразу понял, что его здесь просто нет. Где же я, подумал Бухгалтер в ужасе, продолжая молить, чтобы сон не кончился и он успел найти себя. Фигурка все еще бежала по лугу и, приглядевшись, он увидел, что это не сын, а он сам, маленький, в любимой полосатой зеленой футболке, которую ему сто лет назад подарила тетя и которую он заносил буквально до дыр. Бухгалтер не отрывал взгляда от фигурки, пока она не исчезла за откосом. «Я так и не увидел сына», – подумал он и, застонав, проснулся.

– Что, и тебя продрало наконец? – услышал он голос соседа и быстро натянул на голову одеяло. – А то все гордый ходишь, как царица Савская, – продолжал сосед натужным, но веселым голосом. Соседа подселили к нему две недели назад. Он умирал от рака и был похож на скелет, обтянутый сизой кожей. Он почти не спал и все время следил за Бухгалтером ненавидящим взглядом. Бухгалтер знал, почему его подсадили к нему. Чтобы испугать его видом смерти и так заставить подписать документы. Как только он понял это, сразу перестал бояться. Сосед ненавидел Бухгалтера за то, что умирает, за то, что он годится теперь только на роль ходячей смерти – пугать живых, а еще за то, что Бухгалтера часто водили к следователю, в мир живых, чтобы он поставил свою подпись под какими-то бумажками, а тот упирался, скотина, отказывался, считая себя лучше других, забыл видно, что в Газолии все равны.

– Эй, Бухгалтер, не будь сукой, открой личико и поговори с человеком, видишь, плохо ему, – не отставал сосед. Сегодня он чувствовал себя лучше, к тому же жалобные стоны Бухгалтера во сне прибавили ему сил. Но Бухгалтер молчал, накрывшись одеялом, и сосед стал злиться. – Эй, ты, между прочим, еще неизвестно, кто кого переживет. Даже если я раньше помру, ты тоже долго не протянешь. Ты ж за это время, что я здесь, вон как исхудал, на скелет стал похож, прям краше меня.

Сосед захихикал и хлопнул себя руками по бедрам.

– И умирать тебе будет тяжелее, ох, тяжелее, вот тогда ты меня и вспомнишь, Бухгалтер. Ты будешь лежать здесь и помирать, а рядом никого, ни одной живой души, слышишь? Только эти грязные стены и вонючая параша. И будет тебе так хреново, Бухгалтер, хреновее, чем мне, вот увидишь. Я-то ведь один, как перст, жена ушла, только меня посадили, и детей у нас не было. Мамаша тоже померла давно. А тебя любят, да, Бухгалтер? Тебя ждут, о тебе плачут. У тебя ведь жена, детишки, мать. И ты любишь, вон как ты стонал во сне и плакал – это все от любви, оттого, что ты их больше никогда не увидишь, никогда, только во сне я тебе говорю, Бухгалтер, запомни это. Они тебя отсюда живым не выпустят, даже если и подпишешь все их бумажки. Ты уже, считай, помер, Бухгалтер, слышь, а значит мы с тобой равны, так что не гордись. Мы с тобой два живых трупа, вот поэтому вместе и сидим, чтобы им было удобнее.

Сосед заржал и зашелся кашлем, а Бухгалтер закрыл глаза и, зажав уши и стиснув зубы, чтобы не разрыдаться, стал усиленно вспоминать сон. И сон, как бы почувствовав его состояние, сжалился над ним и вернулся.

Теперь Бухгалтер бродил по саду и приветствовал друзей. Сегодня они все собрались у него. Вот наголо побритый Математик, как всегда в черном свитере, демоническая личность, вот Журналистка сверкает белоснежными зубами и поправляет новую стильную стрижку, и Адвокат в черных очках ходит босиком по траве, разряжается от стресса, а вот и Банкир, покусывая травинку, стоит у накрытого стола, думая о чем-то. Бухгалтер остановился. В последний раз он видел Банкира год назад, впрочем, как и всех своих друзей. Это было за месяц до ареста. Они встретились с Банкиром после работы, в «Алмазах Газолии». Был июнь, самое светлое время года.

– Бухгалтер, старина, – сказал Банкир и хлопнул его по плечу. – Как жизнь?

Они поднялись на крышу в стеклянном лифте и сели за хрустальный столик. Вокруг во всей своей стеклянно-мраморно-хромовой мощи раскинулся Баблоград. На востоке, в вечно синем небе Газолии полыхали золотом купола храмов, построенных Великим Зодчим. Внизу, под «Алмазами Газолии», расположенными на самом верху нового, восьмисотметрового здания, медленно текла Алет-река. Вода в ней была похожа на темную, густую массу. В ней ничего не отражалось, а с недавних пор в реке появились невиданные рыбы с длинной пастью, наполовину прорезающей их туловище. Несколько раз в день рыбы меняли окраску, и было непонятно, какого они изначально цвета. Банкир, опершись рукой на мраморную балюстраду, смотрел вниз на Алет-реку и о чем-то думал, пока Бухгалтер рассказывал ему о сыне, который плавал уже не хуже отца. Банкир был так поглощен своими мыслями, что даже не вскинул глаза, когда к столику подошла официантка с грудью, талией и бедрами в соответствии с индексом идеальных пропорций материнства, недавно принятым газолийским Вече. Бухгалтер видел, что Банкир не слушает его, но делал вид, что не замечает. Он был по натуре добродушным и легким человеком, и поэтому, чтобы не смущать Банкира, продолжал рассказывать о сыне, о котором, впрочем, мог говорить часами.

«Мало ли, что у человека на душе, – попутно думал он. – Пока не буду лезть. Вот сейчас глотнет живой газолийской водички, и все как рукой снимет. Если что, сам расскажет».

Банкир, отпив глоток, все же проводил взглядом официантку и, вздохнув, поставил стакан на столик.

– Давай, что ли, о женщинах поговорим, – предложил Бухгалтер, – а то я тебе все о сыне, как будто тебе это так интересно, а тут такие газолийки ходят.

Банкир хмыкнул, но ничего не ответил.

– Правда, старина, может тебе жениться пора? Сколько можно по бабам бегать? Все свободу боишься потерять? Я вот как женился, ни одной минуты не пожалел.

– Ты если бы и не женился, ни о чем бы не жалел. Счастливая натура. Ну и вообще, ты же у нас всегда был примерным мальчиком, вот и сейчас…

– А что сейчас? – улыбнулся Бухгалтер.

Банкир промолчал и криво усмехнулся, как бы досадуя на непонимание Бухглатера, из-за чего ему приходилось самому начинать неприятный разговор. Ему было явно не по себе.

– Слушай, Банкир, ты мне, может, скажешь наконец в чем дело? – спросил Бухгалтер. – Сначала мы должны были кровь из носу встретиться, чтобы поговорить, а теперь из тебя и слова не вытянешь. У тебя что-то случилось? Проблемы в Газолбанке?

Банкир покачал головой, словно не веря своим ушам.

– В Газолбанке все распрекрасно. А вот ты, кажется, смеешься надо мной, Бухгалтер. Или дурака из себя разыгрываешь. Я же все знаю, мне твоя жена звонила. Она в ужасе от твоих планов. И я с ней полностью согласен.

– Ты о чем, Банкир? При чем тут моя жена? Какие такие планы?

Банкир, уже окончательно придя в себя, во все глаза смотрел на своего однокашника. Кажется, теперь до него дошло, что Бухгалтер и в самом деле ничего не понимает. Он хлопнул себя по лбу и расхохотался.

– Какой же я идиот, черт побери. Совсем забыл, с кем имею дело. Я почему-то решил, что десять лет Газолии и твоя работа в «Манцетти» научили тебя жизни. А не тут-то было. Но что поделаешь? Ладно, попытаемся тебе кое-что объяснить.

Он наконец расслабился, и, пока Бухгалтер с любопытством смотрел на него, заказал бутылку «Огней Баблограда», которую официантка, ловко раскупорив и разлив по высоким бокалам, поставила в серебряное ведерко.

– В общем, твоя жена позвонила мне и сообщила, что ты собираешься подавать заявление в связи с хищениями, совершенными «Бельведер Компани».

– Ты имеешь в виду, совершенными чиновниками, – сказал Бухгалтер, перестав улыбаться.

– Подожди, не перебивай. Дело не в том, кто что совершил. А в том, что ты, газолийский бухгалтер в «Манцетти и Партнерс» собираешься подавать в газолийские органы заявление на газолийских чиновников, которых ты обвиняешь в хищениях из газолийской казны. Так?

– Ну так, – ответил Бухгалтер. – А с какой стати тебя интересует мое заявление?

– Бухгалтер, ты сошел с ума. Может, тебе лучше сразу взять и спрыгнуть отсюда в Алет-реку? Безболезненная смерть гарантирована.

– Я тебя что-то не совсем понимаю, старина, – сказал Бухгалтер. С него сошла вся легкость июньского дня и он как-то сразу посерел лицом. – Чиновники преспокойно кладут к себе в карман ойлы, заработанные и исправно переданные «Бельведер Компани» в газолийскую казну, а я должен делать вид, что ничего не происходит? Ты за кого меня принимаешь? А жене скажу, чтобы не лезла в мои дела.

– Ты ей спасибо скажи, идиот. Она тебя спасает.

– Это чиновники скоро себя спасать будут. Да чего ты вообще расшумелся, Банкир? Я же ничего особенного не делаю, просто выполняю свой профессиональный долг. Мне «Манцетти и Партнерс» за это деньги платит.

– Вот я и говорю, делай свое дело и не лезь, куда не надо. Подумаешь, герой нашелся.

– Да какой я, к черту, герой, Банкир? Дочка на прошлой неделе себе коленки рассадила, все ноги в крови, так я чуть в обморок не упал. Не, я больше по бумажной части. Но что есть то есть, люблю, чтоб бумажки были в порядке и цифры тоже. По долгу службы, так сказать. Меня что, зря учили в топ-университете на народные ойлы? У меня, между прочим, насчет этих чиновников всё черным по белому, все доказательства. А дальше, это уже дело органов.

Банкир пригубил «Огни Баблограда», задумчиво глядя на Бухгалтера.

– Вот скажи, Бухгалтер, тебе нравится здесь, в «Алмазах Газолии» на сияющей вершине Баблограда?

Бухгалтер пожал плечами.

– А что, здесь вполне славно.

– А как тебе нравится этот божественный напиток? – Банкир с наслаждением отпил еще глоток и продолжил: – Или наша прекрасная газолийка, которая скоро осчастливит какого-нибудь сильного, мужественного газолийца и станет идеальной матерью большой, здоровой семьи? – Банкир широко махнул рукой над балюстрадой. – А мощь и величие Баблограда и его великолепные храмы, освященные самим Архиереем? А все эти сверкающие небоскребы, где крутятся наши ойлы? Нет, ты мне скажи, Бухгалтер, тебе это все нравится? Ты гордишься нашей прекрасной Газолией?

Бухгалтер кивнул.

– Допустим, и что дальше, Банкир?

– А дальше то, что ты и я, и вместе с нами сотни миллионов других газолийцев живем, как ты знаешь и как нам ежедневно объявляет «Голос Газолии», в симфонии Истины, Священства и Народности. А конкретно мы с тобой находимся в самом ее сердце, в великом Баблограде, который кормит и поит нас так, что нам до боли в печенке завидуют все заокеанские народы. И ты хочешь потерять все это только потому, что парочка жалких чиновников решила поправить свое материальное положение? Ради этого ты готов подвергнуть сомнению нравственный авторитет газолийских властей и тем самым посягнуть на честь Газолии?