Текст книги "Не боюсь Синей Бороды"

– А что? По-моему, очень красивая мысль, и, между прочим, она должна была бы тебе первому прийти в голову, ты же у нас активно душу спасаешь…

– Свою душу – да, и каждому могу это посоветовать, тебе в первую очередь, а этот несчастный мальчик сам не знал, что делал. Может, нервы не выдержали, может, еще что. Сломался, в общем. Ну это же надо… вот она, ваша типично русская черта: из всего разведут философию, и чем извращеннее, тем лучше, интереснее. Жертву им подавай для смысла жизни, а заодно чтобы и от грехов очиститься. По-твоему получается, что и та девочка двухлетняя, которую в ноябре садист убил, нам всем была послана для спасения? Она ведь, между прочим, еще невиннее была, чем этот Игорь. Идеальная мученица, а что убийцу так и не нашли, это уже так, ерунда, мелкие детали, не имеющие отношения к нашей высокой философии. Просто так, видите ли, скучно жить на этом свете, господа… Да ты о родителях его подумала? А?

– Ну ладно-ладно, не заводись, ты мне лучше еще коньячку подлей, уж больно хорош. Давай-ка за дружбу народов, теперь наша коллекция пополнится и дикими ассирийцами со всякими там Навуходоносорами и прочими Олофернами…

Бабушкина дверь осталась приоткрытой, и до Юры еще долго доходили голоса и смех из гостиной. Он сидел на краю кровати, держа бабушку за высохшую руку. Казалось, сожми он ее покрепче, и она рассыплется в прах прямо к нему в ладонь. И все-таки эта рука жила, в ней теплилась жизнь, как в последнем угольке потухшего костра, и Юра стал поглаживать ее, моля об ответном рукопожатии, от которого сейчас, казалось, зависела его жизнь.

Он долго сидел так, сгорбившись; вот уже затихли родительские голоса, замерли звуки двора за окном, только стрелки часов тикали наперегонки с его сердцем. Почему-то он не мог смотреть на бабушку, а когда все-таки поднял глаза, ему привиделась Вера, ошеломленное лицо, которое она повернула к нему, перед тем как за ней захлопнулась дверь подвала. Он тоже смотрел на Веру, как и тогда, не в силах отвести взгляда, пока она не исчезла в подвале, а бабушка, глядя на Юру, вспоминала первый год его жизни, когда они с дочерью на все лето поехали на море по настоянию врачей. Его организму не хватало йода, и Юру надо было каждый день по два часа держать над морской водой, чтобы его тело насыщалось йодом. У местной эстонки они снимали комнату с верандой в большом деревянном доме у самого моря с соснами и мшистыми валунами в саду. С утра они шли на пляж, потом возвращались пообедать и отдохнуть, а пополудни опять спускались к морю лечить Юру.

У дочери начинали быстро затекать руки, и она, утомившись, передавала ей голенького Юру и сама шла на берег читать, а бабушка нежно брала его и, ни разу не почувствовав усталости, стоя по пояс в воде, держала его над целебным морем, сколько нужно. Иногда она вытягивала руки над головой, и послеполуденное солнце обливало его тельце золотым светом, а он тянулся ручками в небо и улыбался. Ее золотой мальчик. Когда он вырос, она все хотела рассказать ему это, но забывала, а потом ее разбил паралич, и все в ее теле застыло, кроме дыхания. Дочь же воспоминания не очень интересовали, она не любила и не умела ими делиться и считала это бесполезным занятием, предпочитая жить настоящим.

Бабушке казалось, что если Юра сейчас узнает об этом, то ему станет немного легче, и она опять бранила свое бессильное тело, которое после последнего удара даже плакать разучилось. И все-таки она не теряла надежды, что он как-то почувствует, как она любит его, и жалеет, и плачет по нему невидимыми слезами, тоже не зная, как же ему теперь жить дальше, и поэтому, не отрывая от него глаз и напрягаясь изо всех сил, все думала и думала о нем, о своем золотом мальчике, над морем в синем небе, в лучах вечернего солнца.

Книга 3
Перед заходом солнца

Твоя душа не в пустоту

Из бренного упала тела.

Она, сверкая на лету,

В меня, как ласточка, влетела.

И мы вдвоем, и мы – одно,

А мама бьется, мама стонет.

А мы спокойны – нам смешно

Смотреть, как мальчика хоронят.

«Смерть мальчика» Неизвестный лагерный поэт

Чарли

Уже в машине Андрей пожалел, что не взял с собой собаку. Они как раз проезжали мимо загса, где семь лет назад расписывалась его подруга детства, но пока он вспоминал ее, на пару минут забыв про Чарли, они уже промчались мимо мебельного комбината, и он решил не разворачиваться. Однако досада осталась, и он с раздражением посмотрел в зеркало, где маячила черная морда «ауди».

Чарли начал скулить уже с утра, когда позвонила Наталья назначить время. Пока Андрей брился, одевался, потом завтракал, перебрасываясь словами со Светой и Сашкой, Чарли все вертелся вокруг, не отрывая от него печальных далматинских глаз. А когда Света, выглянув во двор, сказала, что машина подъехала, и тут же заголосил домофон, то собака разнервничалась и заскулила, совсем как в тот раз, когда он впервые пришел домой пьяный. Света стала тыкать Чарли в нос собачьи конфеты, но тот, не удостоив ее взглядом, побежал в коридор и улегся на коврик прямо перед дверью. Тогда Андрей присел на корточки и стал объяснять Чарли, что у него важная встреча и ему очень не хотелось бы опаздывать, что он не любит заставлять людей, даже таких, ждать и сам терпеть не может, когда другие опаздывают. Гладя Чарли по голове, он пообещал, что сегодня вечером сам пойдет с ним гулять, а завтра день рождения отца и они обязательно возьмут его в гости, и будет там Чарли вволю уплетать куриное мясо и радоваться своим собачьим радостям.

Потом он встал и тихонько стал отодвигать обмякшую и не перестававшую скулить собаку. Захлопнув за собой дверь, Андрей подумал, что толком не попрощался с дочкой, но побоялся, что если опять зайдет в квартиру, то повторится сцена с Чарли. Он еще чуть постоял в нерешительности, прислушиваясь к скулежу, и двинулся вниз. А может, стоило взять его с собой – побегал бы по лесу, погонял бы зайцев. Ну да ладно, что теперь. Он похлопал себя по карманам. Все было на месте, и ключи и пушка. Белый «Мерседес-Бенц» стоял перед самым подъездом. Славка курил, высунув руку в окно, а Димка, обмотав шею шарфом до самого носа, топтался вокруг машины, ждал хозяина. Андрей кивнул ребятам и перед тем, как сесть в машину, поднял голову, посмотрел на окна. Никого. Сашка, наверное, уже побежала смотреть мультики. Была суббота.

Чтобы не видеть в зеркале черную морду «ауди», Андрей прикрыл глаза. Машина бесшумно неслась вперед. Слава был отличный шофер, чувствовал машину, как женщину. Как только туземцы пришли к власти три года назад, первым делом стали чинить и строить дороги. А как еще завоюешь народную любовь? Машина теперь – не только роскошь и средство передвижения, но и лучший друг человека.

Димка молчал на заднем сиденье, соображал, наверное. А может, от нервов. Дима был тугодум, но хороший исполнитель, и главное – никогда не задавал лишних вопросов. В армии научили. Вот и весь Димка, ценный кадр. Он попал в дело через тестя, они с Натальей как раз искали надежных людей. А тесть, до развала империи будучи министерским чиновником, сплел за свою службу такую паутину, что отделу кадров слабо. После торжества свободы и демократии тесть сразу стал фирмачом, перепродавал рыбные консервы и все расширялся, а заодно поставлял нужным людям нужные кадры. Он обзавелся белым «мерседесом» раньше Андрея. Димка приехал в столицу из города сланцев и был готов здесь на любую работу. Он снимал комнату в общежитии в районе, куда по вечерам лучше было не соваться. Где-то за заводом силикатов. Там в семидесятые понастроили бараки для лимитчиков. Взяли и понатыкали прямо между старыми эстонскими домами с верандами и яблонями, чтобы те знали, кто здесь хозяин. Они еще, кстати, спасибо должны были сказать, что не под окнами прямо в садах, а все-таки между. Эстонцы ведь на силикате не работали на благо социалистической экономики, как, например, трудящиеся пролетарского, русскоязычного, или, как теперь выражались, иноязычного населения. Гордыня все, гордыня, господа представители маленького народа.

Андрей чувствовал, как у него тяжелеют веки от тепла, от запаха качественной кожи, табака, ласкового ритма рессор и от хронического недосыпания. Какое-то время он еще боролся с дремотой, пытаясь найти в голове достойную мысль, что-нибудь о социальной динамике в переходный период от тоталитаризма к демократии, или об имманентной авторефлексии и историческом комплексе неполноценности русской интеллигенции, ну или, на худой конец, какую-нибудь идейку о народе-богоносце. В общем, что-нибудь на академическом уровне. Но ни идей, ни даже идеек не было. Уже давно, кстати. Он точно не помнил, когда подобные мысли перестали посещать его, но давно, очень давно. Однако не по времени, нет. Всего-то прошло три года, как он пошел в бизнес. А по чему-то другому, но такому же невидимому и неумолимому, как и время. Может, по воздуху, который они теперь вдыхали и выдыхали, заражая друг друга. Короче, сплошная метафизика, – вот тебе и атеистическое воспитание. За каких-то пару лет они перестали узнавать себя и друг друга. Лица друзей были вроде все те же, но теперь в них что-то скрывалось, как в чемодане с двойным дном. Как бы то ни было, он, кажется, навсегда покончил с этими интеллигентскими штучками, или они покончили с ним. Да какая, к черту, разница? От этой интеллигентщины, которой его кормили всю жизнь, только рыхлеет тело, не говоря уже о мозгах.

Сзади задвигался Димка. Потом кашлянул, но тактично, почти смущаясь, чтобы не привлекать к себе внимания и в то же время давая понять, что на посту я, всё, мол, под контролем, шеф: и дорога, и черная «ауди» на хвосте, и пушка в кармане. Шеф в последнее время легко раздражался. Шеф. Андрей усмехнулся. Философских мыслей не было, но зато ему вспомнилась Димкина жена. Худенькая, прозрачная и с огромным животом, который с трудом умещался в их старом «форде» – «пылесосе», как называл эту развалюху тесть. Она посмотрела на него так испуганно, почти с ужасом, что ему стало смешно. Потом он понял, что это она боялась своего тела. Ей, наверное, и восемнадцати не было. Все время, пока Андрей разговаривал с Димкой, стоя у «пылесоса», она сидела, упершись взглядом в живот и боясь пошевелиться, как будто из него могло выскочить что-то страшное, неведома зверушка, что ли.

Машина мчалась не останавливаясь, словно все встречные светофоры горели зеленым. Андрей приоткрыл глаза и, повернув голову, увидел темный Славкин профиль, потом посмотрел в другую сторону. За окном всё то, к чему они все так стремились и к чему так быстро успели привыкнуть. За окном свобода. Бар, банк, казино, автошины, банк, казино, стройка, платная автостоянка, бар, казино, бюро путешествий, железная ограда автостоянки, опять стройка, потом какие-то пустыри, то есть будущие платные стоянки для лучших друзей человеков, казино, банки, бары… Вдруг все задрожало, куда-то сдвинулось, подернулось дымчатой пленкой, вконец смешалось, померкло и окончательно растворилось в январской мгле. В машине затихли все звуки. В голове, стремительно и бесшумно, как рыба, промелькнула мысль, что у отца завтра день рождения, икру и балык они им уже привезли. Перед тем, как погрузиться в сон, Андрей увидел на блестящем руле с золотым логотипом большие Славкины руки. На всего Славку его уже не хватило. Но напоследок стрельнув вбок, глаз еще успел ухватить стрелку спидометра, резко ползущую вверх. Колеса все быстрее скользили по дороге, пока не оторвались от земли, и «мерседес» взмыл в воздух.

По лицам был разлит румянец, глаза блестели. За здоровье юбиляра было выпито и съедено. Хорошо съедено, как в лучших домах. Блюда с ломтиками нежно-розовой и белоснежной рыбы радовали глаз и веселили сердце не меньше, чем маринованный угорь на хрустале. По бокам фарфоровые вазочки с красной и черной икрой. Хоть ложками ешь. Нажимали все – и родственники, и старые друзья родителей, которых он знал с детства, и новые друзья, которые уже успели стать старыми. Подмигивая, тесть сворачивал в трубочку кружочки сырокопченой колбасы и отправлял их в рот одну за другой. Без хлеба, чтобы вкуснее и не портить фигуру. Теща, как обычно, чинно сидела рядом, время от времени поддакивая общему разговору. От густо посыпанной зеленым луком селедки шел тот дивный пролетарский запах, который так любил Андрей, но сейчас почему-то желудок молчал, и он опять перевел взгляд на гостей, ища Свету и Сашку. За столом их не было. Тогда Андрей заглянул в материну рабочую комнату. Заскучав среди взрослых, Сашка иногда убегала туда разглядывать старинные книги со сказками, но сейчас в комнате у матери было темно и пусто. Все-таки Андрей задержался здесь немного, вспомнив бабушку, которая жила в этой комнате, когда он был маленький. Он увидел, как в зеркале немецкого платяного шкафа развевается занавеска. Мать всегда, даже зимой, держала открытой форточку. Не чувствуя сквозняка, он повернулся, но вместо окна взгляд его уперся в черную стену и Андрей понял, что надо линять.

Сашка и Света все еще не появились. Бедный Чарли. Пообещали куриного мяса и обманули. Вот подлянка. И что Светка думает? Где она, черт возьми, торчит с ребенком и собакой? Тесть-то с тещею давно уже здесь икру наворачивают. Чувствуя, что закипает, и бешенство, которое в последнее время вызывала у него жена, уже поднимается к глазам, затуманивая их, Андрей быстро выхватил взглядом отца. Тот сидел во главе стола, как и положено виновнику торжества, и вовсю разглагольствовал, широко размахивая руками. Между пальцами у него была зажата сигарета. Пепел падал то в балык, то в сырокопченую конину. Другой рукой он проводил по черным с проседью волосам, убирая их с вспотевшего лба, и подливал себе водки. Кажется, речь шла о фирме, которую он открыл с бывшим другом, коллегой и собутыльником, эстонцем с русским именем Сан Саныч. Его, кстати, здесь не было. И не могло быть. Сан Саныч оказался предателем и делягой. Сан Саныч привел в фирму каких-то своих эстонцев, совсем молокососов, пристроил их в правление и стал вытеснять отца из руководства. Отец, конечно, проклинал Сан Саныча с его компанией на чем свет стоит, а заодно и всех эстонцев, и грозился, что скорее удавится, чем будет сдавать госэкзамен по языку, на котором он уже пятьдесят лет говорит лучше, чем сами туземцы. Тесть, сидевший напротив отца и теперь переключившийся на черную икру, которую Андрей с ребятами привезли родителям накануне прямо со склада, сочувственно кивал и говорил, что все это чистая правда, но не стоит так горячиться. Вот хитрый лис. Но отец горячился еще больше, он даже двинул пару раз кулаком по столу, так что задребезжала посуда, а соседка Алевтина, старинная подруга семьи, примирительно похлопала его по плечу и стала выговаривать ему, как ребенку.

Андрей, забыв про жену, дочку и Чарли, смотрел на отца, как будто тот вдруг предстал перед ним впервые за эти последние годы, когда они все, очумев и словно нарочно ослепнув от свободы, чтобы не видеть друг друга, ринулись делать деньги. Теперь же его взгляд был ясен, и, не замутненный суетой, он зорко следил за отцом.

Тот явно не поспевал за временем. Оно утекало из его рук, как песок в песочных часах, которые нельзя было больше перевернуть, чтобы начать заново. Время пирамидой погребало его под собой. Отец, конечно, рыпался, выпячивал вперед грудь, махал кулаками, метал молнии из глаз, показывал клыки, гремел на всю квартиру охрипшим от табака и выпивки голосом, но никто уже не воспринимал его всерьез. Все эти партийные замашки, на которых еще совсем недавно зиждилось его вполне благополучное существование, на глазах осыпались в прах вместе с прошедшим временем. То ли дело тесть – круглый, обкатанный волнами времени голыш, у которого в любой период, хоть в переходный, хоть в застойный, хоть при царе-батюшке, хоть при генералиссимусе, не будет переводиться на столе икра. Во веки веков верую, Господи, в историческую необходимость, раз ты ее сотворил, значит, будем ей поклоняться. Мы люди маленькие, что с нас возьмешь, да и для здоровья, поди, лучше. Пока отца выпихивали из его же фирмы, тесть все расширялся, плел свою теперь уже капиталистическую паутину – в городе, в стране и за ее пределами. И все это ровненько, спокойненько, добродушно посмеиваясь, не повышая голоса и не снедаемый гордыней, как отец. Кроме рыбных консервов торговал уже и китайскими светильниками, и голландским сыром, и еще чем-то, о чем в приличном обществе не полагалось спрашивать. И ему, Андрею, удружил с супермаркетом. Без его связей разве бы им такой магазин достался, да еще в таком месте?

Андрей опять окинул взглядом стол. Странно, что желудок по-прежнему не откликался на любимые закуски; он ведь, кажется, уже давно ничего в рот не брал. Вот мать встала из-за стола, сейчас, наверное, на кухню пойдет – утку проверять. Перед тем, как выйти из комнаты, она вдруг оглянулась и долгим взглядом посмотрела на отца, но тот все продолжал бушевать и что-то доказывать тестю и всем остальным, кто слушал его, не забывая подкладывать себе закусочку. Андрей хотел было последовать за матерью, но решил, что времени еще много, они еще даже за горячее не принялись, хотя уже успели порядочно разомлеть от всех этих деликатесов. Успеет еще с ней побыть. Но где же все-таки его семейство? Вроде Света с родителями не ссорилась, да и приличия светские она всегда блюдет. Так ее отец воспитал, для ее же блага. Тут из-за стола встала одна из старых подруг родителей, бывшая балерина Лиза, и тоже пошла на кухню, для компании. Ну, вот и отлично, а он пока здесь останется с чистой совестью.

Нет, Андрей не чувствовал ни малейшего голода при виде всех этих яств, о которых когда-то, в застойные времена, можно было только мечтать, во всяком случае в таком количестве и разнообразии, зато ему вдруг ужасно стало жаль отца, которого подминал под себя новый век. Он даже удивился силе чувства, которого уже давно не испытывал ни к кому, кроме Чарли, как, впрочем, не испытывал и всех других чувств, то ли когда-то живших в нем первородным грехом, то ли навеянных ему высокой литературой. Да какая, к черту, разница? В начале его карьеры они только мешали ему, а потом куда-то подевались, лишь изредка напоминая о себе то головной болью, то радикулитом, то мерзким ощущением в желудке или нервным подергиванием глаза. Теперь-то он знал, что их всех поглотила та самая свобода, о которой они мечтали, живя в тоталитарном государстве. Почему-то эта свобода больше всего оказалась похожей на ту болезнь, которой так боялся их знаменитый и очень свободолюбивый поэт: «Не дай мне, Бог, сойти с ума. Нет, легче посох и сума». Не зря он все-таки в университетах учился. Каким-то безумным ветром эта свобода выдула из них усвоенные с детства чувства и устроила в их телах сквозняк. Да, именно тот самый, мировой, столь нежно любимый отечественными писателями и поэтами, от которого и раньше не было спасения подданным их державы, а теперь по закону сохранения энергии он перекочевал в их нутро, и жить не стало ни лучше, ни веселее.

Как ему было жаль отца… Но сейчас его взгляд проникал глубже, за отцовскую браваду, наигранную крутизну и беспомощность перед новым временем. Андрей видел, что отца что-то очень тревожит, и гораздо сильнее, чем шаткое положение в фирме. Тревожит так, что он изо всех сил старается скрыть это от себя. Впрочем, это вообще была отцовская черта. Андрей пригляделся к нему еще повнимательнее. Да, точно. Тут он опять увидел, как мать обернулась и посмотрела на отца, перед тем как выйти из комнаты. Будто хотела что-то спросить у него. Вдруг Андрей понял, что отец заметил, как она смотрела на него, но и ухом не повел, а специально продолжал горячиться и катить бочку на эстонцев и новую политику. Как будто бы ответив на ее взгляд, он признал бы что-то, чего сильно боялся. По тестю, как обычно, ничего нельзя было понять, а милейшая, розоволикая теща вообще была делом безнадежным. За всю их жизнь со Светой Андрей ни разу не слышал от нее ни одного слова, которое не звучало бы эхом речей ее мужа. У нее даже выражение лица, как в зеркале, отражало выражение лица супруга. А может, она просто боготворила его, чтобы не осложнять себе жизнь. Мудрейшая женщина, его теща. Только толку от этого мало.

На лице тестя играла улыбочка, как всегда, когда он слушал полупьяные отцовские излияния. Сам тесть никогда не распускался, был начеку: раньше – по долгу службы, а теперь, в новые времена, – чтобы не дать миру застать себя врасплох. Но Андрея уже больше никому было не обмануть, даже такому тертому калачу, как тесть. В его светло-голубых, всегда безоблачных глазах тоже мелькала тревога, которая тут же невидимыми волнами передавалась теще. Она уже пару раз посмотрела на свои часы, тайком сверяя их с часами соседа, как будто надеясь, что ее время идет быстрее. Андрею было занятно рассматривать их физиономии, где, как в театре теней, разыгралась целая гамма чувств. Теперь теща стала дергать головой, она явно ожидала кого-то, бросая взгляды в коридор, который был виден в открытую дверь. Когда Григорий, муж балерины Лизы, спросил у нее что-то, она вздрогнула и как-то нарочито пожала плечами. Посмотрев на мужа и не найдя поддержки, она чересчур мило заулыбалась ему и подложила себе семги. Андрею стало скучно. Ему вдруг ужасно захотелось увидеть мать, которая все еще была на кухне. По дороге туда он опять подумал о Свете, которая так и не удосужилась появиться, – а ведь теперь они жили всего в пятнадцати минутах ходьбы, вот лахудра, – но, услышав запах лимонного пирога, сразу забыл про жену. Мать всегда пекла его любимый пирог, ожидая его в гости. Чудный запах струился в ноздри, не вызывая, правда, ни малейшего аппетита, как и роскошные закуски. Но, вдыхая в себя кисловато-пряный аромат и еще не видя матери, он вдруг и словно впервые осознал всю силу ее любви к себе и, совершенно ошарашенный этим чувством, замешкался у порога, желая оградить его от кухонной суеты. Пожалуй, да нет, точно, из всех живых существ, окружавших его в последнее время, с такой силой его любил только Чарли. Но Чарли зависел от него всем своим, хоть и благородным далматинским, но все-таки собачьим сердцем, а мать всегда была независимой и сдержанной женщиной, не выказывавшей своих чувств. Некоторые даже считали ее холодной. Мать умела держать лицо почище тестя, но не из стратегических соображений, не потому, что была вовлечена в бесконечную шахматную партию с миром, а из чувства достоинства, такта и легкого отвращения к драмам за пределами искусства.

Именно поэтому Андрей, задержавшись у порога, пока не смел приблизиться к ней, чтобы не застигнуть врасплох, незащищенной, с розоватым отблеском кровоточащей, как рана, любви к сыну на лице, которую сейчас еле выдерживало ее сердце. Как это было непохоже на нее. Слава богу, голова у нее была опущена – она как раз вытаскивала из духовки утку с яблоками, и он мог слегка расслабиться, не видя ее лица и потихоньку привыкая к ее граничащей с безумием любви к нему, которую ей обычно удавалось скрывать под маской легкой насмешливости. Всегда, но не сейчас. Где-то у него забрезжила мысль, что это только начало, что самое главное еще предстоит ей. Подуло холодком, он поежился и отогнал от себя эту мысль. Интересно, что мать, раньше не выносившая собак, сразу полюбила Чарли. Больше, чем Свету. Она, кажется, и не скрывала этого. Чарли неделями жил у нее, когда они уезжали в отпуск. И не потому, что, как она уверяла, у нее вдруг к старости проснулась любовь к собакам. А за то, что Чарли любил его, ее сына.

Балерина Лиза, стоя у окна, все трещала, видимо, считая своим долгом развлекать мать. Та, конечно, и виду не подавала, что ей это в тягость, а может, и правда, не хотела быть сейчас одна. Она рассеянно кивала, тыкая вилкой в утку, но чем больше болтала Лиза, пересказывая матери театральные сплетни, тем тяжелее становился воздух на кухне. Обе понимали это, но упорно вели свою роль, боясь соскочить с рельс в неизвестном направлении. Подойдя поближе и теперь уже глядя в лицо матери, которая начала разделывать утку, Андрей понял, что случилось что-то непоправимое, связанное с ним, Андреем, что только еще предчувствовало ее сердце и от чего ее любовь к нему стала похожей на рану. Потом мать, как будто вспомнив что-то, подошла к столу, на котором стоял противень с лимонным пирогом. Помешкав секунду, она вытащила из шкафа чистое белое полотенце и накрыла им пирог. Опять подуло холодом, которого, казалось, не чувствовали ни мать, ни балерина Лиза.

Он больше не мог здесь оставаться, видя мать в таком состоянии, и, презирая себя за малодушие, слинял из кухни в гостиную. Может, здесь будет потеплее? Действительно, холод вроде поубавился, время от времени лишь потягивая по ногам сквознячком.

На столе освобождали место для утки, собирая в кучу пустые блюда и относя их на кухню. Дантистка Таня раскладывала чистые ножи и вилки, коллега матери Ольга убирала пустые бутылки. Ее муж расставлял красное французское вино, то самое, которое Андрей привез родителям вместе с икрой и балыком. Отец молчал, поглаживая черную с проседью, как и шевелюра, бороду. Перед ним стояла нетронутая рюмка. Тесть уже не улыбался, а с напряженным лицом сидел у телефона. Теща же, изменив семейной традиции, не присоединилась к мужу, а в одиночестве восседала на своем месте и даже, вертя головой, все еще изображала на лице улыбку. Никто не обращал на нее внимания. Григорий, владелец строительной фирмы, подсел к отцу и стал что-то говорить, но отец, так ни разу и не взглянув на него, вдруг уронил голову на руки, а Григорий беспомощно стал оглядываться, и не найдя жены, опрокинул в рот отцовскую рюмку. Потом, обрадовавшись, что есть чем заняться, начал как можно медленнее подливать водку в пустую рюмку. Видно было, что ему очень хочется встать и уйти подальше из этой гостиной, как и большинству гостей. Но во-первых, приличия, а во-вторых, все-таки знаменитая материна утка с яблоками, которую вот-вот водрузят в центре стола.

Жаль, что здесь не было его подружки детства. Ее родители сидели рядом с Алевтиной и с другой старинной, похожей на цыганку подругой родителей, еврейкой Мириам. Они что-то тихо говорили друг другу, поглядывая на отца, который так и остался с опущенной головой. На лице у них была написана уже явная тревога. Интересно, как бы сейчас вела себя его подружка. В последний раз он видел ее почти год назад, когда она приезжала сюда из своей сказочной страны. Она почти не изменилась, только стала потише и задумчивее. Все его подруги, начиная со Светы, с возрастом становились все бойчее и шумнее, шагая в ногу со временем и грубея голосом и телом, а эта, наоборот, как-то утончалась. Смирившись с общим тревожным ожиданием неизвестно чего, Андрей стал вспоминать ее. Маленькой она была худенькая и нескладная, с выпирающими коленками на тонких ногах и готовая расплакаться в любую минуту. Она мгновенно обижалась и, развлекаясь, он часто поддразнивал ее, надеясь, что из ее глаз поскорее польются слезы, и тогда он сможет проявить великодушие, утешая ее. Но так же легко, как и расстраивалась, она забывала свое горе и с еще невысохшими слезами на щеках уже болтала о чем-то, шмыгая носом и благодарно поглядывая на своего обидчика и избавителя.

Хотя сквозняк гулял вокруг его ног, поднимаясь все выше, к пояснице и спине, в груди у него потеплело. Кажется, он улыбался впервые за весь вечер. А еще он почему-то больше не обижался на нее за то, что она укатила за бугор, хотя еще до сегодняшнего дня считал, что она бросила его. Он даже уже почти простил ее и, глядя на это печальное и в ожидании чего-то непонятного, на глазах распадающееся сборище, вдруг подумал, что если бы она была здесь, то все было бы по-другому, и не сидел бы теперь отец, уронив голову на руки, и не накрыла бы мать белым полотенцем любимый Андреев пирог, и не трещала бы балерина Лиза без умолку, заговаривая нервы, а любимая материна коллега Ольга рассказывала бы интересные истории о своей ссылке в Казахстан, и ее муж Виктор травил бы новые политические анекдоты, а его дядя, не оставаясь в долгу, отпускал бы свои знаменитые колкие замечания, и все хохотали бы во всё горло, подливая себе и друг другу вперемешку водку с вином. Но ее не было, как не было больше и злости, всегда сопровождавшей мысли о ней, которых он так никогда и не додумал до конца, потому что сразу начинал злиться.

Он еще прекрасно помнил эту злость, но теперь она стремительно отделялась от него, превращаясь в воспоминание. А тогда, год назад, на родительской даче он даже не подошел к ней, почти ненавидя ее за то, что она так берегла свои ручки. Подумаешь, чистоплюйка нашлась. Сбежала в страну сказок в самый стремный момент. Чем она была лучше Светы, Изольды, Инны и всех других девчонок, которым надо было мараться во всей этой житейской грязи? Вот они и грубели голосом и телом. Да здравствует свобода, но за бесплатно ничего не бывает. Слава богу, они все быстро усвоили эту заповедь. Теперь им приходилось вертеться почище, чем при Лёлике. И это при том числе ублюдков, которое росло в арифметической прогрессии вместе с долгожданной свободой. Он вспомнил, как сидя за столом под березой, он все больше и больше распалялся, и наконец, чтобы не взорваться, встал и пошел на кухню, где, слава богу, никого не было, и залпом выпил чуть ли не полбутылки из отцовской заначки. Да черт с ним, с ее предательством. Чего он так разволновался? Вроде патриотом никогда не был. Нет, дело здесь было в другом. Правду говорят, что русский народ Бога через водку видит, даже такая критически мыслящая личность, как он. Дело было, конечно, в том, что когда он смотрел на нее, ему казалось, что он все делает неправильно. Что он неправильно живет и неправильно женат, что он неправильно думает и идет в неправильном направлении, общаясь с неправильными людьми, и что даже выглядеть он стал неправильно, погрузнев и раздавшись лицом. А ведь она всего лишь тихо сидела за столом, пытаясь поймать его взгляд и расстраиваясь, что ему неохота смотреть на нее. Как всегда, чувствовала себя виноватой.

Андрей усмехнулся и подумал, что ни черта она не изменилась со своей наивностью и легковерием, которые так смешили его в детстве. А изменились они, или их изменило время, и неизвестно, чем все это кончится. Ему опять стало холодно, остатки тепла испарились из груди, и тут как раз зазвонил телефон. Тесть схватил трубку, отец вскинул голову, и все, кто еще что-то говорил, замолчали и повернулись к телефону, образовав немую сцену. Прижимая трубку к уху, тесть сначала слушал, а потом быстро заговорил с побледневшим лицом. Таким Андрей его никогда не видел. Отец выскочил из-за стола и, натыкаясь на стулья, подбежал к тестю, вырвал у него трубку и стал кричать в нее бешеным голосом. Рядом с ним вдруг неожиданно оказалась теща, которая тихой сапой покинула свое место и теперь пыталась что-то сказать отцу и в телефон одновременно, но видя, что это бесполезно, подошла к мужу и стала что-то спрашивать у него. Но тот только качал головой. «Светка, что ли? – подумал Андрей с любопытством. – Объявилась, наконец. А дальше что?»