Текст книги "Не боюсь Синей Бороды"

– Нет, не забыл, – наконец проговорил он, решив, что перед лицом смерти нужно говорить правду, даже если смерть в этот момент приняла обличье малознакомого человека, который еще час назад был ему глубоко неприятен. Поэтому он не стал рассказывать соседу о «конвертике» или о «распятии Петра», как хотел сделать сначала, а тихо заговорил.

– Самая худшая пытка – она была без названия. По крайней мере никто не знал его. А может быть, просто не нашлось умника, чтобы придумать его для такого изобретения. Главное, все так просто, – Бухгалтер усмехнулся. – Ну в общем, как все гениальное. Короче, где-то после пяти допросов Комиссар предложил мне сесть. До этого-то я все время должен был стоять, иногда по два или три дня, ну, ты знаешь, какое это удовольствие, особенно, если в туалет не пускают. А тут Комиссар приходит в радужном настроении, спрашивает, как я себя чувствую, не досаждают ли сокамерники, доволен ли питанием. Я удивился, конечно, но отвечаю все как есть. А сам думаю: сейчас так бить будут, что потом неделю раны придется зализывать. А он себя вдруг по лбу хлопает, мол, во дурак, и говорит: «Может, кофе или чаю, или предпочитаете нано-колу», в общем даже на «вы» заговорил, а я ему – не утруждайте себя, пожалуйста, мне и так хорошо; так мы с ним всё раскланиваемся и обмениваемся любезностями. Он конвоиру кивает, и тот мне снимает наручники. Потом он мне: «Ну вы хоть присядьте тогда, в ногах правды нет». Я думаю: ну ладно, это можно, и сажусь. Только сел, чуть расслабился, – и вдруг из-за стены раздается женский крик, а мне Комиссар как раз опять нано-колу предлагает. Я снова отказываюсь, а за стенкой опять так кричат, что у меня мороз по коже. Я на него смотрю, а он мне, как ни в чем не бывало: «Узнаёте?» Я головой мотаю, а он: «А вы прислушайтесь хорошенько». И нано-колу себе в стакан наливает, и смотрит на меня с удивлением, мол, неужели не слышу. Тогда он глоток отпил и мне так спокойненько: «Вы когда последний раз с женой разговаривали?» Я вскочил, а они меня раз, опять на стул, и наручники надевают. И я вдруг совершенно отчетливо слышу ее голос, как она рыдает и просит пощады, и стонет от боли и ужаса…

– Я ж те говорил, лучше быть одному, чтоб душа хоть ни о ком другом не болела. Ну а ты чего?

– Лучше бы меня тогда до смерти избили, – сказал Бухгалтер. – А что я? Я даже уши не мог заткнуть, тогда я стал головой биться об стол, чтобы потерять сознание, а они мне голову подняли и держат. Комиссар мне снова нано-колу предлагает и документы под нос сует, чтобы подписал.

– А ты?

Бухгалтер покачал головой.

– Неужто не подписал? Нет? Ну ты даешь, Бухгалтер, не пойму я тебя, вот так и помру, тебя не поняв. И что ты за птица?

– Я обещал, что подумаю, если они прекратят. Комиссар допил свой стакан и меня увели. Мне уже потом рассказали про эту пытку.

– Ты ее после этого-то видел?

– Я заболел потом, в тридцать первой, и мне отказали в свидании, по медицинским причинам, сказали, что есть угроза для жизни, что организм может не выдержать таких сильных эмоций и тюремное начальство не берет на себя такую ответственность…

Теперь они оба молчали, только клокотало и билось что-то в груди соседа, как будто возвещала о себе приближающаяся смерть. Он выпустил одеяло из пальцев и опустил ослабевшие руки. Зубы его стучали. Тогда Бухгалтер взял свое одеяло, накрыл его, и тот заговорил, прикрыв глаза.

– Ты это, Бухгалтер, ты мне расскажи про нее, про свою жену, красивая она у тебя?

– Красивая, сосед, – сказал Бухгалтер. Раньше на свободе он никому не рассказывал о ней, ведь его друзья и сами знали, какая она. Когда же в камере заводили разговоры о женщинах, он не участвовал в них, оберегая жену от двусмысленности и грязных шуточек. Иногда это стоило ему расположения сокамерников, но ему было плевать на это. Сейчас же, упершись спиной в стенку и глядя на почти исчезнувшего под двумя одеялами соседа, который, учащенно дыша, доживал свою жизнь, он не мог найти слов, которыми все это время думал о ней. Как будто сила его мыслей о ней, разогнав слова, наложила на него обет молчания, который он был обязан нарушить теперь перед лицом смерти.

– Красивая… – повторил сосед. – Ну а какие у нее глаза, волосы, как она ходит?

Тогда Бухгалтер решил начать со своего сна.

– Она стояла с распущенными волосами у забора спиной ко мне, так что я не видел ее лица. На ней было ее любимое платье с крупными красными маками, она его всегда на даче носит. По-моему, на плечи она накинула старую мамину шаль с бахромой, ведь воздух уже стал прохладнее, а она все стояла у забора, прислонившись к нему грудью и держась обеими руками за колья. Она ждала кого-то, потому что смотрела на дорогу, что ведет вдоль речки к нашей даче. Вдруг она повернула голову и прямо перед собой я увидел ее глаза. Совсем близко. Обычно зеленоватые, с золотыми искорками, сейчас они потемнели и смотрели на меня с тревогой. Я все ждал, что они опять вспыхнут, но она отвернулась и снова стала вглядываться вдаль. В сумерках ее каштановые волосы казались совсем черными. Я подошел к ней, обнял ее за плечи и прижал к себе. Тело у нее тонкое, нервное, и руки тоже, но они все умеют, и грести, и плавать, и любить, и машину водить, и костер разжечь до неба, и такой обед приготовить, что все друзья только ахают. Я думал, она за детей волнуется, но дочка бегала здесь же по саду с подружками, а сын как раз на речку бежал, и я ей стал говорить, какие они у нас замечательные растут и что пора его в поход брать на байдарках по Егоне и Нипеге, он уже давно просится, и Банкира с собой возьмем жирок растрясти и отдохнуть от цивилизации. Но она меня не слышала, и все смотрела в сторону не отрываясь, и лицо у нее было совсем бледное, но не от усталости, хотя она целый день готовила на всю нашу ораву, а от какого-то тайного знания, от которого потухли искорки в ее глазах, похолодела кожа, а руки крепко сжимали колья, чтобы не дать ей упасть. Потом она вдруг отшатнулась от забора, открыла калитку и побежала вниз по лугу. Ты хочешь знать, как она ходит, сосед? Легко, стремительно, широко размахивая руками, но сейчас она бежала, и хотя я остался стоять, расстояние между нами не увеличивалось, и я мог видеть ее всю. Когда она добежала до середины луга, все вокруг посветлело, но это было не солнце, нет, какой-то другой свет залил нашу долину, яркий и ослепительный, как бы проникающий вовнутрь, во всю живую материю, так что я вдруг отчетливо увидел каждую травинку, каждый цветочек, каждую букашку, ползущую по листикам. Сначала я думал, она бежит искать сына, но она вдруг остановилась, повернулась и стала махать мне руками. Она тоже была вся залита этим светом, от макушки до босых ног, и тогда я увидел ее точно такой же, какой встретил в первый раз. Она была такой красивой, что я боялся подойти к ней, это было на вечеринке у Банкира, он был тогда еще просто моим одноклассником. На ней было то же платье, вишневое с широкими лямками, и она улыбалась, тоже немного смущенно, как будто извинялась за свою красоту. А теперь она все махала мне руками и звала меня и я перестал бояться, потому что понял: все будет хорошо, все должно быть хорошо, потому что у меня есть она, вот так, сосед, вот какая у меня жена…

Замолкнув, Бухгалтер услышал тишину, и, приподнявшись с нар, заглянул в лицо соседа. Тот лежал, уставившись в потолок, и так тихо, так неподвижно было вокруг него, что у Бухгалтера перехватило дыхание. Вскочив, он подбежал к двери и стал колотить в нее кулаками.

– Человек умер, помогите, человек умер! – кричал он и, когда никто не откликнулся, яростно забил в нее ногами.

Открылась кормушка, и в камеру заглянуло плотное лицо с сонными глазами.

– Чего разорался?

– Человек умер, помогите!

– А чего теперь помогать, если умер. Пусть лежит пока. До утра не испортится.

– Вызовите врача, сволочи!

– Врач ушел, завтра будет. А будешь шуметь, мы тебя самого в морг отправим, прямо сей секунд.

И, захлопнув кормушку, морда исчезла.

Бухгалтер подождал еще немножко, надеясь, что часовой все-таки передумает и вернется, но за дверью больше не раздавалось ни звука. Тогда он присел на нары, обдумывая, что же теперь делать. Мысль о том, чтобы лечь, упереться лицом в стенку и постараться заснуть, была отвратительна ему своей прагматичностью. Хотя до того, как попасть в Баблоградское подполье, он не сталкивался со смертью, она представлялась ему великой, страшной тайной, которая совершалась где-то в другом, уже не в газолийском пространстве. Конечно, он знал, что вокруг умирают люди, но мысль о конечности жизни, едва задержавшись в глубинах его сознания, как снег, таяла под вечным солнцем Баблограда, под сверканием его ослепительных небоскребов и сияющими радужными струями праздничных фонтанов на площадях. Слишком прекрасна была их залитая светом жизнь, чтобы ее могли омрачить невидимые тени.

Бухгалтер все еще не решался смотреть на соседа и поэтому опять отодвинулся подальше к стенке. Какая-то сила мешала ему совсем отвернуться от него. Посидев так с полчаса, он понял, что все это время набирался храбрости и теперь нет хода назад. Осторожно подталкивая себя, он опустился на колени перед койкой и посмотрел на него. То, что он увидел, поразило его. Сосед действительно преобразился до неузнаваемости. Но вместо искаженного страхом и болью лица, которое он ожидал увидеть, на нем было разлито спокойствие. Словно смерть бесшумной рукой стерла ярость и отчаяние, еще так недавно терзавшие соседа. Зачарованно глядя на него, Бухгалтер вдруг подумал, что, может быть, тот умер счастливым, что, может быть, перед его глазами, которые застыли теперь в ожидании, произошло что-то изумительное и большое, известное только ему одному, и от этого еще более значительное. Глядя в его широко открытые глаза, Бухгалтер пытался найти в них хоть какую-то разгадку, но сосед строго хранил великую тайну, и тогда он провел ладонью по его лицу и закрыл их, чтобы не тревожить его своим любопытством. Страх перед смертью исчез и появилось смирение, но не то, мутное, полуобморочное, схожее с летаргией, что спасало его во время пыток или после избиений, когда он проваливался в неведомые доселе пространства своего тела. Новое смирение было ясным, как идеальная бухгалтерская модель, и как бы залитое тем самым всепроникающим светом из того сна, где на лугу стояла его жена, и звала, и махала ему руками. Стоя на коленях перед покойником, он снова увидел ее. Сейчас она шла к нему, держа руки за спиной, а подойдя поближе, вдруг протянула ему правую руку, в которой что-то блеснуло, потом к нему стали приближаться ее глаза, как и тогда, на даче у забора, но теперь светлея по мере приближения и без тени тревоги, и вот, приветствуя его, вспыхнули яркие, золотые искорки. Ему показалось, что он слышит ее голос, она что-то говорила ему, утешая, как будто гладила мягкими руками его изможденное тело.

Бухгалтер не заметил, как заснул, сторожа соседа. Проснувшись, он почувствовал неожиданный прилив сил, бок не болел, и голова была на удивление свежей. Чтобы лечь и опять заснуть, не могло быть и речи. Во-первых, сосед был накрыт его одеялом, которое он сейчас ни за что бы не посмел снять с него, а во-вторых, он смутно догадывался, что ему предстоит сделать что-то важное перед тем, как утром придут за покойником. Бухгалтер лег на спину, почти беззаботно, как на пляже у речки, и стал думать. В голову не приходило ничего вразумительного, и тогда он стал вспоминать соседа. Как-то тот злорадно заметил ему, чтобы он забыл все мечты о свободе: «Отсюда только мертвым выход, Бухгалтер».

Тогда он не сдержался и крикнул, что ему уже точно недолго осталось ждать. Сосед загоготал, обрадовавшись, что ему наконец удалось вывести Бухгалтера из себя. Теперь же слова соседа предстали перед ним в совершенно ином свете. Если неделю назад они отнимали у него всю надежду, полностью парализуя его, то сейчас она вернулась к нему в десятикратном объеме. Бухгалтер сполз с нар и подошел к тумбочке соседа. Полупустая пластинка таблеток с закрученными вверх краями, стакан, кольцо с печаткой, которое сосед снял с исхудавшего пальца, колода карт с голыми бабами, пустой футляр, ручка. За нее-то и зацепилась мысль Бухгалтера. У него самого каким-то чудом оказался лист бумаги, то ли с допроса, то ли кто-то сунул во время его камерной одиссеи. Мысль быстро заработала, и уже через пять минут Бухгалтер, сидя на коленях перед тумбочкой, писал убористым почерком.

«Дорогой Великий Зодчий, Ваше Бессмертие, я должен написать Вам, пока у меня есть силы, а они иссякают с каждым днем…»

Докончив письмо, Бухгалтер сложил его, написал на нем: «Великому Зодчему», а затем, откинув с мертвого одеяла, стал соображать, куда бы его получше запрятать. Взгляд упал на матрас, там валялся размотанный, в бурых пятнах бинт, который сосед сорвал с руки, чтобы почесать язву. Бухгалтер оголил ему грудь и, положив на нее письмо, потуже обмотал его бинтом. Потом натянул майку, сверху свитер с длинными рукавами и опять прикрыл соседа двумя одеялами.

«Ну что ж, – подумал он, – если отсюда выход только мертвым, то воспользуемся этим. Во всяком случае, повезти его должны прямиком в морг. Он у них уже давно в покойниках числится, так что врач его осматривать наверняка не будет. А в морге люди работают. Так что у нас имеются тридцать три процента, что мне повезет, и кто-нибудь, прочитав письмо, отправит его Великому Зодчему. Тридцать три процента, что мне не повезет, и кто-нибудь, прочитав его, отдаст Комиссару. И тридцать три процента, что его вообще не найдут, и тогда оно сгорит вместе с телом соседа. В общем, шанс у меня один к трем, плюс еще тот последний, свободный процент, которым мы пока обозначим некий непредсказуемый фактор. Все не так уж и плохо».

Бухгалтер опять пристроился на коленях рядом с соседом и стал ждать.

Главный Агент вошел в кабинет и, отдав честь, вытянулся перед Великим Зодчим. Тот вяло махнул рукой, разрешая ему расслабиться. Он молча барабанил пальцами по столу, опустив глаза, без выражения на гладком лице. Главному Агенту стало не по себе.

– Ну что, – тихо спросил Великий Зодчий, все еще не глядя на Главного. – Скоро тебе будем кровавые сопли утирать?

Главный Агент встал по стойке смирно.

– Никак не пойму, Ваше бессмертие, в чем виноват. Не могли бы объяснить?

– А ты подумай хорошенько, напрягись. Тебе мозги зачем? Чтобы их по стенке размазывать?

– Никак нет.

– А если никак нет, то думай, пока есть чем.

Главный Агент не на шутку испугался.

– Никак не пойму, в чем провинился. Не изволите ли хотя бы намекнуть?

– Это ты так мои приказы выполняешь?

– Днем и ночью. Незамедлительно и беспрекословно.

– А что тогда Первый Советник у меня ночью в кабинете делал?

По ошарашенному лицу Главного Великий Зодчий понял, что промахнулся.

– Никак не могу знать, Ваше Бессмертие, позвольте вам заметить, что Первый Советник исчез из замка. Бесследно. Со вчерашнего дня. В последний раз он был зафиксирован, когда зашел в ваш кабинет, после этого все его следы теряются. Я как раз хотел доложить вам об этом. Пока все попытки найти его не увенчались успехом. Поиски продолжаются с применением нано-детекторов, способных своими лучами проникать в любые пространства.

У Великого Зодчего закружилась голова. Вдруг он почувствовал, что уже два дня толком ничего не ел. Но охвативший его страх был сильнее голода.

– А кто дал приказ выключить ночью огни на Храмовой площади?

– Извольте заметить, что Ваше Бессмертие сами и распорядились.

В глазах у Главного Агента застыло недоумение, которого не могло скрыть даже натренированное годами шпионское искусство и которое совершенно не вязалось со стойкой смирно. Великий Зодчий понял, что надо поскорее закругляться.

– Ладно, пошел отсюда. Как только будут новости, немедленно доложить.

Когда тот вышел, Великий Зодчий, встав из-за стола, на подгибающихся ногах заковылял к дивану и повалился на него в смертельной усталости, с ужасом думая, что предстоит ему в этот третий день невероятных событий, начавшихся с письма Бухгалтера.

Утром за соседом пришли два конвоира и, завернув тело в рогожу, положили на носилки. Потом один из них ладонью сгреб вещи покойного с тумбочки в пакет и тоже бросил его на носилки.

– Отмучился, бедолага, – сказал Бухгалтер. – Но, кажется, легко умер.

Ответа не последовало, конвоиры, ползая на коленях и стукаясь головами, шарили фонариками под нарами соседа.

– Вы его сразу в морг?

– Это ты ночью буянил? – спросил один, поднявшись и отряхивая штаны.

Бухгалтер пожал плечами.

– Я врача звал, думал, он его осмотрит, как полагается.

– Думает здесь только Комиссар, а не говно этноса, – сказал другой конвоир и, кивнув товарищу, взялся за носилки.

– А морг далеко?

– Не волнуйся, тебя тоже донесем и не вспотеем, – повеселел первый конвоир, и они вышли из камеры. Когда за ними с грохотом захлопнулась дверь, Бухгалтер сел на свою койку и, глядя на замызганный матрац, на котором умирал сосед, опять стал ждать.

Ни в этот, ни на следующий день к нему никого не подселили, может, не нашли пока подходящего умирающего, а может, как скоро стало казаться Бухгалтеру, про него просто забыли. На допросы его тоже не вызывали, и его тело, измученное побоями и унижениями, стало понемногу приходить в себя. Бок, правда, здорово крутило, особенно по ночам, и Бухгалтера стало чаще рвать, но ни боль, ни захлестывающая горло тошнота, после которой рот и губы разъедала желчно-кислая слюна, ни даже то, что он еще не увидел во сне сына, не могли омрачить тех тридцати трех процентов надежды, что чудом появились у него здесь после восьми месяцев. Лишь бы его не переселили, ведь именно здесь ему впервые приснился дом как добрый знак, и он написал письмо Великому Зодчему, которое сосед унес на своем теле вместе с великой тайной. Еще Бухгалтер мечтал, чтобы в камере хотя бы на одну ночь отключили свет, и он бы наконец оказался в темноте и смог предаться мыслям о своем доме, не видя грязно-зеленых стен с низким потолком в темных разводах. Когда он сказал об этом конвоиру, заметив, что при свете трудно спать, тот заржал:

– Ты что, сюда дрыхнуть пришел? Тебе, может, еще ананасов дать или нано-колы? – и с удвоенной силой захлопнул кормушку.

Поэтому Бухгалтер очень удивился, когда после ужина в камере вдруг погас свет. Он залез на койку и стал вспоминать жену и детей, в первый раз с открытыми глазами и не натянув на голову одеяло. Думая о них, он не переставал поражаться тому, насколько с самого начала были связаны их жизни, так что из их совместного существования невозможно было вычленить отдельно взятую, индивидуальную судьбу. С их жизнями так же тесно переплеталась и жизнь его матери, у которой он был единственным сыном. Что же тогда заставило его отделиться от них, сначала, как он считал, по долгу службы, а после встречи с Комиссаром по какому-то таинственному и сильному убеждению, которого он никак не мог себе объяснить? Ведь каждый раз, отказываясь подписать комиссаровы документы, он собственными руками вытаскивал еще один кирпич из их уютного, теплого дома, который они с такой любовью строили вместе. Бухгалтер точно знал, что даже если ему удастся вырваться отсюда живым, он никогда не простит себе, что так безжалостно ломал их дом. Знал, и все-таки ничего не мог поделать с собой. Как он жалел сейчас, что был простым бухгалтером, а не философом, способным понять самые непонятные вещи. Например, как вдруг могло так получиться, что это странное упорство победило его любовь к любимым. Или что он променял их любовь, по сути предав ее, на совершенно смехотворное и самоубийственное поведение, над которым издевались его мучители и дивились его сокамерники. Часто в их удивлении проскальзывало нечто вроде презрения. Действительно, какой дурак будет жертвовать собой и своей семьей ради иностранца, которого решили общипать газолийские ворюги в погонах. Не он первый, не он последний, а жизнь ведь дается только один раз и прожить ее надо так, чтобы потом… Да не лез он ни в какие герои, с тоской думал Бухгалтер, какое там геройство, когда ему уже от одного вида крови становилось дурно. Тогда, может быть, им все-таки двигала любовь к Газолии, о которой так красноречиво распространялся Банкир во время их последней встречи? Может быть, их судьбы, Газолии и его, пересекались не только в сверкающем Баблограде, но и в какой-то невидимой точке, где-то за тем великолепным, пышным фасадом, в тайных диковинных залах, куда не было входа газолийцам и откуда как раз-таки и брало начало его упорство? Он вспомнил слова Банкира: «Запомни, мы все живем в Симфонии Истины, Священства и Народности, и в Газолии личность – это Я, Ты и Мы. Совесть Газолии является и нашей совестью, а ты занимаешься индивидуальным произволом, обвиняя газолийских чиновников, и будешь наказан за это. Ты себя богочеловеком возомнил и пострадаешь от своей гордыни».

«Выходит, я возгордился и отделился от общей судьбы, и теперь моя индивидуальная совесть не совпадает с совестью Газолии. Но если я люблю Газолию, значит, моя совесть в порядке. Тогда почему же я здесь? И почему Симфонии Истины, Священства и Народности нужен этот страшный подвал? И знает ли о нем Великий Зодчий? – мучился Бухгалтер, глядя в темноту. – Вон Банкир, он тоже не философ, а у него все ясно, и совесть у него в порядке, совпадает с общей, вот только глаза какие-то старые стали и без выражения, и лицо выцвело, мне даже мать об этом сказала, она ведь его еще мальчишкой помнит»…

Только утомившись от бесплодных размышлений, Бухгалтер лег на спину и, закинув руки за голову, стал опять вспоминать жену и детей, которых чуть приблизили к нему тридцать три процента надежды плюс та последняя, еще свободная и непредсказуемая единица. Уже погружаясь в светлую полудрему, которая вот-вот должна была унести его прочь из подвала, он услышал железное звяканье, и не сразу сообразил, что это дверь. Она открывалась медленно, совсем не так, как это делали конвоиры, распахивая ее с оглушительным грохотом. Вот уже легла на пол полоска света, вот она стала расширяться, оттесняя темноту. Бухгалтер вскочил и провел пятерней по волосам. Во рту у него пересохло, и он не мог выдавить ни звука. Наконец дверь полностью открылась, и в темную камеру тихими шагами вошел Великий Зодчий.

– Не ждали? – спросил он, чуть усмехнувшись, и присел на матрац.

– Тридцать три процента, и все мои, – ответил Бухгалтер, сам удивившись своей наглости.

Великий Зодчий одобрительно кивнул, оглядывая камеру. Несмотря на темноту, они прекрасно видели друг друга.

– Сейчас вот отдышусь, и поговорим, – сказал он. – Уже давно пешком не ходил, отвык, а дорога сюда длинная, но заметь, все сам нашел, без Шестого Советника, видно, не забыл еще.

Он помолчал, рассматривая Бухгалтера.

– Вот ты, значит, какой.

Тот развел руками и чуть опустил голову под его пристальным взглядом. Мол, какой есть.

«Хорошее, типично газолийское лицо, не красавец, но симпатичный, взгляд честный и прямой, умные глаза, сразу видно – хороший семьянин, по бабам не бегает, детей любит до смерти, а здесь одичал, конечно, борода, как у пророка, запашок такой, что хоть противогаз надевай, пожелтел и похудел, как скелет, долго не протянет, в общем, все один к одному, как я и предполагал», – думал Великий Зодчий, с отвращением вспоминая спуск в подвал.

Сырые стены, за которые ему приходилось хвататься на поворотах, чтобы не поскользнуться на склизком полу, зловонные лужи, летучие мыши, противно шелестящие крыльями перед самым носом, и крысы, много крыс с длинными голыми хвостами, наглых и упитанных. Разбегаясь под его ногами, они пищали от возмущения. Последний отрезок темного лабиринта Великий Зодчий уже бежал, уверенный, что за ним гонятся обитатели подвала. Больше всего он боялся, что они перегонят его, развернутся, преградив ему путь, и он снова увидит их лица. Он вытер пот со лба и с облегчением выдохнул. В камере было тихо и покойно, все тени остались за железной дверью, и, глядя на мирное лицо Бухгалтера, он почувствовал себя в полной безопасности. Теперь он знал, что спасен. Великий Зодчий хлопнул рукой по матрацу.

– Тебе здесь как спится?

Теперь усмехнулся Бухгалтер.

– Дома лучше.

– А мне вот нигде не спится, ни в башне, ни у Балерины. Сны замучили, – пожаловался он и потер лоб. Ему стало приятно, когда он увидел на лице Бухгалтера понимание. – Как глаза закрою, сразу начинается весь этот кошмар. А тут они еще свет выключили на Храмовой площади, ведь знают же, мразь и падаль, что мне противопоказана темнота, а еще и утверждают, что это я сам дал приказ. Да нет, какой там врач, о чем ты… – Великий Зодчий отмахнулся, хотя Бухгалтер ничего и не спрашивал, а просто внимательно разглядывал его. – Он меня сразу заложит, они же все заодно, хотят меня уничтожить, ну да ладно, это нам давно известно, а вот что сейчас происходит, это что-то… – Он приподнялся, на цыпочках подошел к двери и приложил к ней ухо. Потом опять сел, наклонился вперед и, превозмогая вонь нечистого тела, почти вплотную придвинул свое лицо к Бухгалтеру. – Мне страшно, Бухгалтер, – зашептал он. – Ты слышишь? Я слабею, уже третий день пошел, как силы уходят, объясни мне, что происходит, ты один это знаешь, поэтому я и пришел к тебе, втайне от всех, ты понимаешь, какое я оказываю тебе доверие?

Его глаза побелели, словно изнутри их осветила сильная вспышка света.

– Ну скажи, чего ты молчишь? – лихорадочно заговорил он.

Бухгалтер растерялся.

– Да я ничего такого не знаю, я просто написал по правде, что случилось с моим клиентом Сэмом Хэвенсоном из «Бельведер Компани». Я бухгалтер, в философии не разбираюсь, но цифры да – это мое, в общем, они там накрутили черт знает чего, ну я и начал копать, а там что оказалось, короче, я вам все в письме написал…

– Да все не то, не то говоришь.

– Ну то или не то, – сказал Бухгалтер и его нос чуть дернулся вверх, отчего на лице появилось строптивое выражение, – а написал все как есть, по правде.

– По правде…

– Ну да, а как еще по-другому? Я вам сейчас все подробно объясню, у меня же все расчеты в голове, я вам в письме об этом писал.

Великий Зодчий отмахнулся.

– У меня мало времени, Бухгалтер, и потом, я тебе и так верю.

– Правда? – Бухгалтер расслабился и стал похожим на мальчишку.

– Конечно, думаешь, я иначе пришел бы сюда?

Великий Зодчий отклонился назад и приподнял подбородок, из-под ресниц наблюдая за своим собеседником.

– Тогда вот что, – горячо заговорил Бухгалтер. – Я не мог написать вам об этом, вдруг письмо попало бы к нему в руки, но он заодно с ними, я узнал его, правда не сразу, у меня на лица память хуже, чем на цифры, но это он, я голову даю на отсечение.

– Он – это кто?

– Комиссар.

– У тебя и доказательства есть?

Бухгалтер закивал и придвинулся к Великому Зодчему.

– Фотографии. Их снял адвокат «Бельведер Компани». На них Комиссар пирует вместе с ними в «Заре Газолии», на сорок четвертом этаже, там, где в центре зала террариум с питонами, они тогда весь этаж сняли на ойлы «Бельведер Компани», сделку обмыть. Мне его лицо сразу показалось знакомым, а уже здесь я понял, где видел его.

– Кто-нибудь еще об этом знает?

– Да нет, ко мне ж не пускают никого, а адвокат исчез куда-то еще до моего ареста и на записки перестал отвечать, его в последний раз видели с какой-то красоткой, говорят, поехал развлекаться с ней на Белые горы.

– А фотографии?

– Я найду их, можете не сомневаться, – твердо сказал Бухгалтер, – он не мог просто так скрыться, не оставив копий.

Великий Зодчий кивнул.

– Ну а как ты передал письмо? Ведь у тебя полная изоляция. Тебе, наверное, и адвоката не дали.

Бухгалтер мотнул головой.

– Не дали. А изоляция, она полная, да не совсем. Отсюда есть выход, мертвым. В общем, покойный сосед помог.

Великий Зодчий усмехнулся.

– А ты рисковый, Бухгалтер, и оптимист. Молодец. Значит, вот откуда тридцать три процента. Из морга! Это ты хорошо угадал, там тоже люди работают.

И он похлопал Бухгалтера по плечу.

– Скоро выйдешь на свободу, так или иначе, это я тебе гарантирую. А что касается правды, то все не так просто, как ты думаешь, и дело не только в ойлах, которые украли мои чиновники, и даже не в философии, в которой, как ты говоришь, не разбираешься. И правильно говоришь, между прочим. Как можно разбираться в том, чего не существует? Вот ты говоришь – правда, а я говорю – истина, правд много, а истина одна, но это не значит, что она сумма правд-слагаемых. Об этом никому нельзя забывать. История, философия, политика, психология – всё это разномастные правденки, и мы отменили все эти заокеанские игрушки, которые только расшатывают ум и бередят душу, а значит, превращают нас в слюнтяев и хлюпиков. Мы заменили их одной газолийской истиной. Заметь, на благо народа. Ведь газолийцам нужна именно истина – единая, нерушимая и недосягаемая. Как им иначе преодолевать временные трудности? Поверь, я знаю их, сам недавно за Нехорой побывал, у них там подростки на четвереньках ползают вместе с собаками, а они всё детей плодят, непонятно только, от кого, мужики-то весь день на земле валяются, нажрались всякой дряни… но веруют, должны верить…

Великий Зодчий вздрогнул и оглянулся на дверь, потом перевел настороженный взгляд на молчавшего Бухгалтера.

– Ничего не слышишь?

Тот покачал головой, держась за правый бок и изо всех сил стараясь не согнуться. Глаза Великого Зодчего снова вспыхнули белым светом, как давеча, и, сжав ладонями виски, он зашептал:

– Я слышал стоны, когда шел сюда. Ты точно ничего не слышишь. Нет? Тшш…

Он прижал к губам палец, округлившимися глазами уставившись на Бухгалтера. И вдруг резко вскочил, стряхивая с себя наваждение, и полез в карман.

– Вот память стала, самое главное-то и забыл. На, читай и радуйся, скоро на свободу выйдешь…

Боль в боку усилилась и железным колом поползла наверх, вытесняя дыхание. Ловя ртом воздух, Бухгалтер взял лист бумаги из протянутой руки и попытался сосредоточиться. Но буквы прыгали под его воспаленным взглядом, отказываясь соединиться, а когда они наконец выстроились рядами, их сразу же накрыл густой мрак, заполнивший камеру.

– Читай, читай, видишь, здесь моя подпись стоит, да вот она, сюда смотри… – доносился до него откуда-то из глубины голос Великого Зодчего, словно он погружался в колодец. – А мне идти надо, меня скоро искать будут.

Бухгалтер, зажав в руке лист бумаги, продолжал хватать ртом воздух, но его становилось все меньше и меньше, пока он совсем не улетучился и Бухгалтер со стоном не повалился на бок.