Текст книги "История одного немца. Частный человек против тысячелетнего рейха"

Мы сели в электричку и из восточных предместий Берлина поехали через весь город на запад. В вагоне у нас впервые было достаточно времени, чтобы поговорить. Но разумного, связного разговора так и не получилось. Слишком много людей входило и выходило, рассаживалось рядом с нами. И ни об одном из этих людей мы не знали, не враг ли он нам. Кроме того, надо было обдумать те вещи, на которых нам пришлось прерваться, – разного рода поручения и просьбы. Планы Франка были еще очень неясны. В Швейцарии он рассчитывал стать доктором права, учиться и жить на 200 марок в месяц. (Тогда еще можно было посылать за границу 200 марок ежемесячно.) В Швейцарии у Франка был какой-то богатый дядюшка. Наверное, он смог бы помочь хоть чем-то… «Но сначала – выехать. После всего, что случилось, скоро, боюсь, перестанут выпускать».

Действительно, в тот день уже был приготовлен коктейль, который, правда, пока поставили на лед, а выпили спустя пять лет. На вокзале Ваннзее нас встретила девушка Франка, Эллен, ни слова не говоря, она протянула нам газету. Первое, что мы увидели, была заметка: «Вводится выездная виза». Обоснование было все то же: необходимость пресечения клеветнических слухов об ужасах, творящихся в Германии. Ясное дело.

«Черт! – сказал Франк. – Похоже, мы в западне». И Эллен, хорошо воспитанная, прекрасно владеющая собой маленькая дама, молча сжала кулаки и погрозила небу – жест, естественный на сцене или на картине в музее, но для хорошо одетой молодой дамы на берлинском пригородном вокзале он был совсем необычен.

«Наверное, распоряжение не сразу вступит в силу», – предположил я.

«Какая разница, – заметил Франк, – теперь нам в самом деле нужно спешить. Может быть, все-таки повезет. Если же нет, tant pis[166]166
  Тем хуже (фр.).


[Закрыть]».

Мы молча шли мимо загородных вилл, мимо садов, здесь было тихо, нигде ни следа всего того, что случилось в этот день, ни одного разбитого стекла, ни одной испакощенной витрины. Эллен вцепилась в руку Франка, я нес ящик с бумагами, в котором было все наследство моего друга. Смеркалось, начинал моросить мелкий теплый дождичек. Я почувствовал легкое отупение. Все вещи будто расплывались, теряли свои очертания из-за глубокого чувства нереальности всего происходящего. Конечно, в этом было нечто угрожающее.

Мы слишком глубоко и внезапно очутились в самом центре невозможного, чтобы понимать: есть ли у него вообще границы. Если бы завтра объявили, что неизвестно за какие преступления все евреи будут арестованы или должны покончить жизнь самоубийством, никто из нас не удивился бы. «Тогда другое дело», – удовлетворенно сказали бы штурмовики, узнав, что все евреи покончили с собой. Улицы выглядели бы как обычно. «Тогда другое дело», – и business as usual. Виллы. Приветливые сады. Весенний ветерок и мелкий теплый дождичек.

Я вздрогнул. Мы пришли – и я вдруг почувствовал неловкость, осознав, что я здесь чужак, что у меня нет никаких оснований быть здесь. Но не стоило беспокоиться. В доме было так много людей, что на меня не обратили внимания. Снаружи дом выглядел респектабельным, невозмутимо-молчаливым, внутри же все напоминало лагерь беженцев, который хочет казаться беззаботным светским обществом за чайным столом. В больших красивых гостиных и залах сидело и стояло человек двадцать: гости, молодые друзья дома. Они и прежде сюда приходили довольно часто, но сегодня собрались все, чтобы вот тут, где прежде наслаждались беседой, музыкой, найти помощь и утешение… Между тем каждый из них сталкивался с заботами и нервной возбужденностью других, так что, при всей воспитанности и вежливости гостей и хозяев, в доме царила атмосфера неописуемой тихой паники. Передавались чашки с чаем, помешивался сахар: «пожалуйста», «будьте добры», «спасибо», «благодарю вас» – все это звучало не громче, чем журчание светской беседы, но в то же время так, что я не удивился бы, если бы ее внезапно прервал отчаянный крик.

С одним из гостей я был шапочно знаком: как и я, он был референдарием. Он пришел попросить Эллен об одолжении. Ему надо было перевести письмо в Брюссель адвокату, с которым работал. «Оно здесь». – И мой шапочный приятель вытащил записку из нагрудного кармана. От этой записки теперь зависела его жизнь. «Хорошо, давайте его сюда», – сказала Эллен и принялась что-то вписывать карандашом, но тут ее кто-то позвал, еще кому-то понадобилась ее помощь, а потом она вернулась и вновь взялась за перевод. Тут ее о чем-то попросила мама, в очередной раз принявшись за перевод письма, Эллен вдруг забормотала: «Референдарий… Как будет по-французски референдарий? – Внезапно она сорвалась: – Не сердитесь, я не могу – сегодня не могу, сейчас не могу, простите». «Пожалуйста, не утруждайте себя», – вежливо отвечал несчастный и отошел прочь с потухшим взглядом.

Отец Эллен, толстый и дружелюбный господин, с приветливой улыбкой хлебосольного хозяина веселыми шуточками безуспешно пытался переломить общее паническое настроение. Мать Эллен в уголке обсуждала с Франком и еще несколькими гостями газетное сообщение о визовом режиме. Я присоединился к этой группе. «Если бы, по крайней мере, знать, когда он вступит в силу!» – сказал один из гостей. «Разве об этом не написано?» – удивился другой. «Нет, ничего, вот, пожалуйста, посмотрите…» – И мать Эллен протянула уже изрядно обтрепавшийся газетный листок. «Нужно позвонить в полицай-президиум», – предложил я. «…И выдать себя с головой», – подхватил кто-то. «Можно назваться чужим именем, – пожал я плечами. – Если хотите, я охотно это сделаю».

«О! Вы в самом деле можете позвонить? – воскликнула мать Эллен, и всеобщее облегчение было таким, словно я оказал всем невесть какую великую услугу. – Только, пожалуйста, пожалуйста, – взмолилась хозяйка дома, – не с нашего аппарата! – И я заметил, насколько тонка оболочка ее сдержанности, насколько близка она под демонстрируемой всем вежливой улыбкой к истерическому воплю. – Если вы хотите оказать нам такую любезность – за углом на улице стоит телефон-автомат. Подождите, у вас есть мелочь?..»

Между тем к нам подошел отец Эллен и отвел в сторону Франка: «Эллен сказала мне, о чем вы хотели со мной поговорить, что ж, обойдемся без излишних формальностей». Они направились в комнату отца Эллен, а я вышел на улицу в поисках телефонной будки.

Я назвался чужим именем, настолько заразительно было общее настроение. Дозваниваться пришлось довольно долго. В полицай-президиуме меня долго переключали с одного телефона на другой. Наконец я попал к тому, кто знал точный ответ. Распоряжение вступало в силу со вторника. «Благодарю вас», – сказал я и с огромным облегчением повесил трубку.

Но когда я вернулся в дом к Эллен, комната, из которой я уходил, была почти пуста. Остался только один очень старый человек – наверное, он и раньше тихо и незаметно сидел в этой комнате, – вероятнее всего, это был чей-то дедушка. Он походил на тех старых евреев, которых любил писать Рембрандт[167]167
  Рембрандт Харменс ван Рейн (1606–1669) – голландский художник. В последние годы жизни сблизился с христианскими сектантами (социнианами и меннонитами) и евреями. Переселился в еврейский квартал. Его другом стал видный еврейский теолог и общественный деятель, основатель первой еврейской типографии в Голландии, изгнанный из Испании, Менаше бен Исраэль (1604–1657). В 1655 году Менаше ездил в Англию и добился от Кромвеля отмены указа Эдуарда I об изгнании евреев (1290) из Англии. Благодаря Менаше в Лондоне была построена первая синагога. Некоторые биографы Рембрандта полагают, что дочь Менаше была любовницей художника и именно ее он изобразил на своем знаменитом и таинственном полотне «Еврейская невеста». Рембрандт написал портрет старого Менаше бен Исраэля, кроме того, оставил очень много портретов еврейских стариков и старух, обитателей еврейского квартала в Амстердаме.


[Закрыть]. Острая, редкая бородка, лицо, изборожденное морщинами. Старик сидел в кресле и очень спокойно курил трубку, должно быть размышляя. Гости, по всей видимости, разошлись по другим комнатам просторного дома. Я хотел было спросить об этом старика, но он опередил меня и заговорил сам, подняв на меня свои маленькие, глубокие и ясные глаза.

«Вы ведь не еврей?» – спросил он. И после того как я объяснил, что пришел сюда со своим еврейским другом, старик ответил с огромной важностью: «Это хорошо, что вы не бросаете своего друга». Я несколько смешался, но как же я был удивлен, когда услышал продолжение: «Кроме всего прочего, с вашей стороны это очень разумно. Вы это знаете?»

Казалось, он наслаждался моей растерянностью. Деловито посасывая трубочку, он наконец пояснил: «Евреи это переживут. Не верите? О, не беспокойтесь, они выживут. – Он говорил старческим, надтреснутым, но все еще сильным голосом. – Уже были те, кто хотел истребить евреев. Евреи все пережили. Они и это переживут и будут это помнить. Вы слышали о Навуходоносоре?[168]168
  Навуходоносор II (ок. 634–562 до н. э.) – царь Нововавилонского царства. В 586 году до н. э. захватил и сжег Иерусалим. Разрушил храм Соломона. Уцелевшие жители Иудеи были угнаны в рабство. Согласно Библии, в старости Навуходоносор сошел с ума, вообразил себя быком, ходил на четвереньках и ел траву. Любопытно, что Адольф Гитлер был вегетарианцем.


[Закрыть]»

«Библейском Навуходоносоре?» – недоверчиво уточнил я.

«Том самом, – подтвердил старик и снова посмотрел на меня маленькими ясными глазами, в которых промелькивали насмешливые огоньки. – Он хотел истребить евреев, и он был великий человек, не то что этот ваш Гитлер, и его империя была больше и могущественнее германского рейха. И евреи были тогда моложе, моложе и слабее, у них тогда мало что было в прошлом. А он был великий человек, царь Навуходоносор, и умный человек, и жестокий человек».

Старик говорил медленно, будто проповедовал, он наслаждался своей речью, не прекращал курить, делая длинные затяжки и выпуская дым, чуть ли не после каждого слова. Я вежливо его слушал.

«Но у него ничего не получилось, да, ничегошеньки не получилось у царя Навуходоносора, – продолжал он, – при всей его власти, со всем его могуществом, умом и жестокостью ни черта у него не получилось. Он так забыт, что вы чуть не рассмеялись, когда я его назвал. Только евреи помнят о нем. Потому что евреи живут и будут жить. Да, евреи живехоньки. И тут приходит господин Гитлер и снова хочет их уничтожить? Так это у него тоже не получится, у вашего господина Гитлера. Не верите?»

«Я надеюсь, что вы окажетесь правы», – осторожно ответил я.

«Хочу вам кое-что открыть, – сказал он, – маленький трюк, трюк Господень, если позволите. Все, кто преследует евреев, терпят неудачу… Как так? Почему? Откуда мне знать? Но это так».

Покуда я рылся в памяти, разыскивая исторические примеры и контрпримеры, старик снова принялся рассказывать:

«Посмотрите на царя Навуходоносора. Он был великий человек в свое время. Царь царей, великий, великий человек. Однако в старости он сошел с ума, встал на четвереньки и отправился на луг жевать траву, да, он жевал траву, будто корова. – Старик умолк; некоторое время он молча попыхивал трубкой, потом вдруг заулыбался, и даже глаза у него молодо заблестели, словно его согрела веселая, очень приятная мысль. – Наверное, – сказал он, – даже наверняка господин Гитлер когда-нибудь тоже встанет на четвереньки и будет жевать траву, как корова. Вы молоды, и вы это увидите. А я нет». – Внезапно он неудержимо и весело расхохотался. Странный, беззвучный хохот сотрясал все его тело, так что он поперхнулся табачным дымом и закашлялся.

Но тут в приоткрытую дверь заглянула хозяйка дома. «Ну что? – с нетерпением спросила она, я порадовал ее хорошей новостью и получил в ответ несколько преувеличенную благодарность. – А теперь вам нужно выпить бокал вина за счастье молодой пары, – сказала мать Эллен и потянула меня за собой. – Вы ведь уже все знаете?»

Прежде чем выйти, я поклонился старику, и он, несмотря на все свое радостное возбуждение, в ответ кивнул с большой важностью. В другой комнате стояли с бокалами вина в руках все без пяти минут беженцы, поневоле ставшие гостями на помолвке, и с весьма озабоченными лицами пили за Франка и Эллен, которые были тут же и принимали поздравления. Они не выглядели ни счастливыми, ни несчастными. То была странная помолвка. Мою новость – что в течение двух дней разрешалось бегство из страны, восприняли как подарок к помолвке. Многие забеспокоились и заговорили об эмиграции.

Полчаса спустя я снова ехал с Франком в пригородном поезде. Уже была ночь, дождь лил вовсю. Вагон был пуст. Казалось, что вот теперь-то, впервые за целый день, мы сможем поговорить. Но мы молчали.

Внезапно он спросил: «Что ты думаешь обо всем этом? Ты ведь еще ничего толком не сказал. Я правильно поступил?»

«Не знаю, – ответил я, – в любом случае, правильно, что завтра ты уезжаешь. Я бы и сам хотел уехать, да пока не могу».

«Я должен был расставить все точки над „i“, – сказал он так, словно бы я упрекнул его в чем-то, – ты же понимаешь, я не могу уезжать с запутанными, недоустроенными делами. А теперь я помолвлен с Эллен, она едет со мной, с Ханни покончено. Все точки над „i“ расставлены».

Я кивнул: «Сам-то ты доволен?»

«Не знаю».

Спустя некоторое время он засмеялся: «Наверное, все это – жуткая глупость. Не знаю, – повторил он, – все произошло слишком быстро».

«Ты увидишься с Ханни?» – спросил я.

«Да, – кивнул он. И внезапно, с огромной теплотой добавил, положив мне руку на плечо: – Можешь оказать мне в самом деле большую услугу? В ближайшие дни позвони Ханни и попытайся чем-нибудь утешить ее. И, – продолжил он и сделался таким человечным, теплым, каким не был давно, а уж тем более не был в этот день, – и хоть чем-нибудь помоги ей с ее паспортными делами. У нее нет паспорта. В самом деле, чудовищная нелепость, но у нее нет гражданства. Она родилась в городке, который тогда был венгерским, а теперь он находится в Чехословакии[169]169
  И Венгрия, и Чехия, и Словакия были до 1919 года частями федеративной Австро-Венгерской империи. После Первой мировой войны в соответствии с мирными послевоенными соглашениями были установлены новые границы новых государств, образовавшихся из прежней Австро-Венгерской империи.


[Закрыть]. Ее отец умер в двадцатом, и никто не знает, успел он получить хоть какое-то гражданство или нет, и теперь ни Венгрия, ни Чехословакия не хотят выдавать Ханни паспорт. Паршивая история».

«Конечно, – сказал я, – я посмотрю, что тут можно сделать. Но вот насчет утешить – ну…»

«Да, – повторил Франк и печально усмехнулся, – насчет утешить это, конечно, тяжело».

Некоторое время мы молчали, и поезд мчал нас сквозь ночь и дождь. Внезапно Франк сказал: «Наверное, все было бы теперь совсем по-другому, если бы у Ханни был паспорт».

Мы вышли на вокзале «Зоологический сад». Впервые улицы свидетельствовали: в Германии – революция. Свидетельство это было, впрочем, весьма мрачного свойства. Светлые, сияющие по ночам кварталы развлечений сейчас были темны, мертвы, пустынны. Такими их еще никогда не видели.

Мы стояли перед занятой телефонной будкой. Франк спешил и нервничал. Он обещал позвонить Ханни гораздо раньше. «Теперь Ханни, – задумчиво сказал он, – потом отец, а потом собраться. Ты мне очень помог. Спасибо тебе».

«Счастливого пути, – ответил я, – главное, продержись эту ночь. Завтра все будет позади. Завтра ты уже будешь далеко отсюда». И только в этот момент я окончательно осознал, что мы прощаемся.

Наверное, надо было сказать еще что-нибудь. Но было уже слишком поздно. Телефонная будка освободилась. Мы пожали друг другу руки и сказали «adieu».

Прощание

26

Прежде чем я продолжу свою историю – частную историю случайного, разумеется, не особо интересного и не слишком значительного молодого человека в Германии 1933 года, – я хотел бы достичь некоторого взаимопонимания с читателем; с тем читателем, который не без оснований полагает: автор несколько преувеличивает его, читательский, интерес к его, авторской, случайной, частной и в самом деле не особо значительной персоне.

Я заблуждаюсь – или и впрямь слышу шелест – это мой читатель, до сих пор одаривавший меня своим благосклонным вниманием, нетерпеливо перелистывает страницы. Этим он хотел бы сказать: «Что все это должно означать? Какое нам дело до того, что в 1933 году в Берлине молодой человек NN боялся за свою подружку, если она опаздывала на свидание, малодушно вел себя со штурмовиками, общался с евреями и – как мы увидим в дальнейшем – скоро распрощается и с товарищами, и с жизненными планами, и с довольно незрелыми, весьма условными убеждениями? В 1933 году в Берлине, надо полагать, разыгрывались события поистине исторического значения. Если уж мы продолжим чтение, то хотелось бы услышать именно об этих событиях, хотелось бы узнать, какие закулисные переговоры велись между Гитлером и Бломбергом или Шлейхером и Рёмом, кто поджег рейхстаг и почему бежал Браун, а Оберфорен[170]170
  На самом деле это очень важное место в книге, которое стоит прокомментировать очень тщательно. Хафнер перечисляет загадки прихода Гитлера к власти и установления нацистской диктатуры. Понятно, что между генералом фон Бломбергом и Гитлером были переговоры по поводу акции «Ночи длинных ножей». Понятно, что высшему офицеру рейхсвера ни к чему были такие военизированные соединения, как банды штурмовиков. Понятно, что и Гитлеру его слишком самостоятельные, слишком вооруженные бойцы были ни к чему. Но в ходе акции были уничтожены не только штурмовики, но и… генерал рейхсвера, последний канцлер Веймарской республики Курт фон Шлейхер. Означает ли это, что Шлейхер, на дух не переносящий Гитлера и его банду, вел переговоры с руководством штурмовиков? Скорее всего, нет. Скорее всего, Бломберг просто сдал коллегу, а получил за это уничтожение экстремистов, затем собственную отставку, Вторую мировую и гибель своей страны. Кто поджег рейхстаг? До сих пор неизвестно. Но так или иначе, ван дер Люббе, желавший нанести удар нацистам, нанес вред и себе, и своей партии, и Германии, и миру. Эрнст Оберфорен (1869–1933) – немецкий политик, юрист. Лидер парламентской фракции Немецкой национальной народной партии, крайне правой, националистической, антисемитской организации Веймарской республики. 27 апреля 1933 года в английской газете «Manchester Guardian» появился материал под заглавием «Меморандум Оберфорена». Проанализировав все известные ему факты, квалифицированный юрист Оберфорен пришел к выводу, что никакого коммунистического заговора, связанного с поджогом рейхстага, не было. Поджог рейхстага – провокация нацистов с целью установить диктатуру. 7 мая Эрнст Оберфорен был найден убитым в своем доме. Официальная версия – самоубийство. Предсмертной записки не было. Все вопросы, заданные здесь Хафнером, имеют прямое отношение к теме его книги. Особенно последний: почему Отто Браун сбежал (см. примеч. 129), а Оберфорен застрелился? Потому, что Браун испугался, а Оберфорен оказался смелым человеком. И дело тут совсем не в идеологии: Браун – социалист, а Оберхофен – монархист и реакционер. Дело в личности. Один – храбрый, другой – нет. Почему фон Бломберг договаривается с Гитлером, а Шлейхер с Рёмом – нет? Оба монархически и националистически настроенные офицеры, но один – порядочный человек, а другой – нет. Почему гитлеровцам так везет с поджогом рейхстага? Потому, что находится человек (коммунистических убеждений), который действует так же, как они: по-бандитски, поджогом… Вот и все… Идеология, оказывается, не так уж и важна. Оберфорен и Шлейхер, казалось бы, идеологически мало чем отличаются от нацистов, но есть одно «но»: они – порядочные, храбрые люди. Вот и все…


[Закрыть] застрелился. Не нужно отделываться рассказами о личных переживаниях некоего молодого человека, который знает о тех событиях не больше, чем мы, и хотя был ближе, никогда всерьез не вмешивался в происходящее, так что даже хорошо осведомленным свидетелем он не является».

Тяжелое обвинение; я должен собрать все свое мужество, чтобы на него ответить и объяснить, почему я не считаю это обвинение справедливым и почему серьезный читатель не потратит свое время зря, если познакомится с моей частной историей. Все правда: я не участвовал в событиях, я не был хорошо осведомленным свидетелем совершающейся истории, и никто не оценивает моей личности более скептично, чем я сам. И все-таки я уверен – и прошу не считать это проявлением самонадеянности, – что рассказ о случайной, частной истории моей случайной, частной личности представляет собой важную, еще не написанную часть немецкой и европейской истории, куда более важную и значимую для будущего, чем если бы я рассказывал о том, кто на самом деле поджег рейхстаг или о чем на самом деле разговаривали Гитлер и Рём.

Если рассматривать обычные труды по истории, – обращаясь к которым слишком легко забываешь, что перед тобой лишь абрис вещей, но не сами вещи, – возникает искушение поверить, будто бы история – это события, происходящие при участии нескольких десятков людей, и эти люди вершат «судьбы народов»; будто бы их-то решения и поступки и являются тем, что позднее назовут «историей». В этом случае история нынешнего десятилетия предстала бы чем-то вроде шахматного турнира, в котором участвуют Гитлер, Муссолини, Чан Кайши[171]171
  Чан Кайши (1887–1975) – китайский военный и политический деятель. Председатель партии Гоминьдан, после смерти ее создателя, лидера Синьхайской революции (1911) Сунь Ятсена. Президент Китайской Республики (Тайвань). Убежденный антикоммунист. В 1937–1945 годах – один из руководителей вооруженного сопротивления японским оккупантам. После поражения в гражданской войне против китайских коммунистов (1946–1949) смог закрепиться только на острове Тайвань. Несомненно, испытывал большие симпатии к фашизму, но в силу сложившихся исторических обстоятельств (война с Японией) никак не мог быть союзником Гитлера в начинающейся мировой войне.


[Закрыть], Рузвельт[172]172
  Франклин Делано Рузвельт (1882–1945) – американский политик. Единственный из американских президентов, избиравшийся более чем на два срока. «Новый курс» Рузвельта вывел страну из затяжного экономического кризиса (Великой депрессии 1929–1933 годов). С самого появления Гитлера на политической арене Рузвельт занял резкую антинацистскую позицию. Принципиальный враг политики «appeasement’а» («умиротворения»). Смерть Рузвельта 12 апреля 1945 года была отмечена ликованием в третьем рейхе.


[Закрыть], Чемберлен[173]173
  Артур Невилл Чемберлен (1869–1940) – английский политик. Лидер Консервативной партии Великобритании. Премьер-министр (1937–1940). Идеолог и активный проводник политики «appeasement’а» («умиротворения»), высшим зенитом которой было Мюнхенское соглашение (1938), согласно которому гитлеровская Германия получала чешские Судеты, населенные по большей части немцами. Гитлер не удовлетворился Судетами, а вслед за тем взял всю Чехословакию. Чемберлен печально знаменит своей фразой, сказанной в лондонском аэропорту по прибытии из Мюнхена после подписания соглашения: «Я привез вам мир для целого поколения».


[Закрыть], Даладье[174]174
  Эдуард Даладье (1884–1970) – французский политик. Лидер Партии радикальных социалистов. Премьер-министр Франции в 1933, 1934, 1938–1940 годах. Участник Первой мировой войны. Военный министр в правительстве Народного фронта. В 1938 году участвовал в Мюнхенском соглашении. В 1943 году отправлен в концлагерь Бухенвальд, где находился до конца войны. Мэр Авиньона с 1953 по 1958 год.


[Закрыть] и еще несколько десятков людей, чьи имена в той или иной степени у всех на слуху. Мы, все прочие, безымянные, – в лучшем случае – объекты истории, пешки в шахматной партии; их двигают вперед или оставляют на месте, ими жертвуют, их жизнь, если она у них вообще есть, разыгрывается в другом мире и не связана с тем, что происходит с ними на шахматной доске, на которой, сами того не зная, они стоят.

Звучит парадоксально, но все же фактом является то, что действительно большие исторические события разыгрываются между нами, безымянными пешками, затрагивают сердце каждого случайного, частного, приватного человека, и против этих личных и в то же время охватывающих массы решений, которые их субъекты порой даже не осознают, абсолютно бессильны могущественные диктаторы, министры и генералы. Знак, характерный признак этих решающих исторических событий – то, что они никогда не проявляются как массовые; дело в том, что масса, как только она становится таковой, утрачивает способность к действию: настоящее историческое событие всегда проявляется как частное, личное переживание тысяч и миллионов одиночек.

Я говорю не о каких-то туманных исторических конструкциях, но о вещах, чей в высшей степени реальный характер невозможно оспорить. Что, к примеру, было причиной поражения Германии и победы союзников в 1918 году? Высокое полководческое искусство Фоша[175]175
  Фердинанд Фош (1851–1919) – французский военный деятель, маршал Франции (с 6 августа 1918). В начале Первой мировой войны командовал 20-м армейским корпусом, затем 9-й армией, участвовавшей в битве на Марне, после которой было остановлено немецкое наступление на Париж. В мае 1917 года – начальник Генерального штаба французской армии. В апреле 1918 года, после начала «весеннего наступления» немцев под руководством Людендорфа и Гинденбурга, – главнокомандующий союзными войсками. Провал этого наступления был связан не только с несомненным полководческим талантом Фоша, но и с тем, что прибывшие после подписания Брестского мирного договора с Советской Россией на Западный фронт солдаты Восточного фронта совсем не хотели ни погибать, ни наступать. Они уже получили опыт братания и втыкания штыков в землю. 11 ноября 1918 года Фош в своем штабном вагоне в Компьене подписал перемирие с представителями германского командования, фактически завершившее Первую мировую войну. 22 июня 1940 года по настоянию Гитлера в том же вагоне была подписана фактическая капитуляция Франции.


[Закрыть] и Хейга[176]176
  Дуглас Хейг (1861–1928) – английский военный деятель. Фельдмаршал (1917). С 1915 года – командующий британскими войсками во Франции. Руководил британскими войсками в битве на Сомме (1916) и Пашендейльском наступлении (1917). Все эти сражения были чрезвычайно неудачными для союзников. Ирония Хафнера заключается в том, что если Фош и в самом деле был талантливым полководцем, то о Дугласе Хейге этого сказать никак нельзя. Его стратегия и тактика ничем принципиально не отличалась от стратегии и тактики, противостоящих ему Гинденбурга и Людендорфа.


[Закрыть] и отсталая стратегия Людендорфа? Ни в коей мере! Главной причиной было то, что «немецкий солдат», то есть безымянная десятимиллионная масса, внезапно не захотел, как прежде, жертвовать своей жизнью во время каждого наступления и оборонять свои позиции до последнего бойца. Где произошло это решающее изменение? Не на тайных бунтовских сходках немецких солдат, но в сердце каждого из них, каждого в отдельности. Большинство из солдат едва ли сумели бы найти подходящие выражения, чтобы рассказать о происшедшей с ними перемене; это в высшей степени сложное, судьбоносное в полном смысле слова, психологическое явление каждый из них выразил бы разве что возгласом: «Дерьмо!» Если бы среди солдат нашлись бы обладающие даром слова и если бы их спросили о случившемся, то каждый рассказал бы о множестве в высшей степени случайных, в высшей степени частных (а также и не слишком интересных и не слишком значительных) мыслей, чувств и переживаний; здесь оказались бы письма из дома, личные отношения с фельдфебелем, соображения насчет кормежки и размышления о войне, ну и (поскольку каждый немец немного философ) о смысле и ценности жизни. Не мое дело анализировать психологические процессы, решившие исход той войны, однако думаю, они представляют интерес для всех, кто считает, что рано или поздно эти процессы – или подобные им – должны быть описаны.

Меня занимает другое, интересное, важное и сложное явление подобного рода, а именно те душевные движения, реакции и превращения, которые, будучи синхронными и массовыми, как раз и сделали возможным существование третьего рейха Гитлера и ныне образуют его невидимый фундамент.

В истории возникновения третьего рейха есть одна неразрешимая загадка, которая, как мне кажется, еще интереснее, чем вопрос о том, кто же поджег рейхстаг. Вот эта загадка: а где, собственно говоря, были немцы? Еще 5 марта 1933 года большинство их голосовало против Гитлера. Что стало с этим большинством? Оно умерло? Исчезло с лица земли? Или, хоть и не сразу, но сделалось нацистским? Как могло случиться то, что с их стороны не было ни одной заметной реакции?

Наверное, многие из моих читателей были знакомы в прошлом с каким-нибудь немцем, и, наверное, большинство моих читателей не без оснований полагают, что их немецкие знакомые – нормальные, дружелюбные, цивилизованные, люди как люди, если оставить в стороне некоторые национальные особенности (впрочем, они есть у всех). Наверное, почти все мои читатели, когда слышат речи, раздающиеся из Германии, и чувствуют запах, которым оттуда несет, думают о своих немецких знакомых и в ужасе спрашивают: «Что с ними? Неужели их место – в этом сумасшедшем доме? Неужели они не замечают того, что делают с ними и от их имени делают с другими? А может, они все это одобряют? Что же это за люди? Кем мы должны их считать?»

На самом деле за этими непонятными вещами стоят странные психические явления и психический опыт – в высшей степени странные явления и многое раскрывающие психические процессы, чьи исторические последствия невозможно предвидеть. Эти явления и занимают меня. К ним не подступиться, если не изучить их там, где они разыгрываются: в частной жизни, в чувствах и мыслях отдельного немца. Там они разыгрываются прежде всего потому, что уже давно после расчистки политического пространства агрессивное и прожорливое государство ведет наступление на частную жизнь. Оно и там занято своим делом: выбрасыванием вон или порабощением противников, непокорных ему людей; в приватнейшем, интимном мире идет сегодня в Германии борьба, которую не рассмотреть, глядя в бинокли на поля политических сражений. Что человек ест и пьет, кого он любит, что делает в свободное время, с кем общается, мрачен он или весел, что он читает и какие картины вешает на стену – вот форма, в которой сегодня в Германии идет политическая борьба; вот поле, на котором уже сегодня решается исход сражений грядущей мировой войны. Звучит неправдоподобно, гротескно, но это так!

Поэтому я полагаю, что, рассказывая свою, казалось бы, такую частную, такую незначительную историю, я на самом деле веду речь о подлинной истории – и, возможно, о будущей истории. Поэтому я даже рад, что моя личность не столь уж значительный, выдающийся объект для изображения; будь она более значительной, она была бы менее типичной. И наконец, поэтому я надеюсь, что могу предложить серьезному читателю, у которого нет времени на пустяки и который ждет от книги настоящей информации и настоящей пользы, мою сугубо личную хронику.

Конечно, я готов попросить прощения у простого, непритязательного читателя, дарящего мне свое расположение и участие без всяких условий и готового читать историю странной жизни в странных обстоятельствах – ради нее самой. Извините меня за это отступление и за любые другие отступления того же рода. Я не могу от них отказаться потому, что мои размышления, как мне кажется, непосредственно связаны с перипетиями моей истории. Однако чем же еще я заслужу прощение, если не продолжу рассказ как можно скорее?