Автор книги: Себастьян Хафнер
Жанр: Исторические приключения, Приключения
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 15 (всего у книги 18 страниц)
33
Чем дольше длилось лето 1933 года, тем нереальнее делалась реальность. Все вокруг теряло свой настоящий вес, превращалось в дикие сны; я жил словно в странной, но приятной, усыпляющей, отнимающей всякую ответственность лихорадке.
Итак, я подал заявление на асессорский экзамен, финальный, самый серьезный экзамен у немецких юристов, дающий право на занятие должности судьи и адвоката, открывающий путь к большой государственной карьере. Я сдавал экзамен без малейшего намерения когда-нибудь воспользоваться привилегиями, которые он давал. Ничто не волновало меня тогда меньше, чем вопрос: сдам я экзамен или нет. А ведь это в нормальных условиях всегда напряжение, волнение, не так ли? – говорят даже об экзаменационной лихорадке. Ничего подобного я не чувствовал. Вскоре меня потрепала куда более сильная лихорадка.
Я сидел в Юридическом архиве, библиотеке, расположенной в мансарде большого административного здания, в просторном зале со стеклянными стенами и стеклянной крышей, над которой сияло голубое летнее небо, писал экзаменационные работы легко и беззаботно – словно пустяковое письмо. Уже невозможно было воспринимать эти работы серьезно. Задания и вопросы исходили из реальности, которой больше не существовало. Так, в одной из работ важную роль играли Гражданский кодекс и Веймарская конституция; я читал ставшие ненужными когда-то известные комментарии к погребенным статьям убитых законов и, вместо того чтобы выколупывать цитаты для своей работы, погружался сначала в чтение, а потом в мечты. Снизу доносилась визгливо-квакающая маршевая музыка. Высунувшись из окна, можно было увидеть ползущие по улице коричневые колонны под знаменами со свастикой. При виде этих знамен прохожие вскидывали руки в фашистском приветствии (мы уже усвоили, что тех, кто этого не делает, избивают). Что там у них на этот раз? Ах вот оно что! – они маршировали в сторону Люстгартена[227]227
Люстгартен (Lüstgarten, букв. «парк утех») – крупнейший парк в центре Берлина, на Музейном острове у Городского дворца бранденбургских курфюрстов, прусских королей, германских императоров династии Гогенцоллернов. (Городской дворец был разрушен во время войны. Его руины демонтированы по распоряжению правительства ГДР, на его месте теперь Дворец республики.) Во времена Веймарской республики Люстгартен был местом проведения митингов и демонстраций, как правило, левых партий. Последний антинацистский митинг в Германии прошел в Люстгартене в феврале 1933 года. На митинг и демонстрацию вышли более 200 000 человек. Нацисты использовали Люстгартен для тех же целей. Именно там организовывались нацистские митинги после февраля 1933 года.
[Закрыть]. Лей[228]228
Роберт Лей (1890–1945) – нацистский профсоюзный деятель. Доктор наук (диссертация по искусственному каучуку). Участник Первой мировой войны. Летчик. В нацистской партии с 1923 года. В мае 1933 года уничтожил все независимые профсоюзы Германии, создал единый немецкий профсоюз «Германский трудовой фронт», просуществовавший до 1945 года. Уничтожение профсоюзов сопровождалось арестами и убийствами профсоюзных лидеров. Лей был организатором антиалкогольной кампании в Германии, что вызывало насмешки в кругах нацистской элиты. Сам Лей неоднократно лечился от алкогольной и наркотической зависимости. Покончил с собой в Нюрнберге по предъявлению ему обвинительного заключения. В предсмертной записке он сообщал, что не может справиться с чувством стыда.
[Закрыть] отбыл из Женевы, покинув заседание Международной организации труда[229]229
Международная организация труда (МОТ) – специализированная международная организация, ведающая вопросами трудовых отношений. Создана 11 апреля 1919 года как структурное подразделение Лиги Наций. Ныне является структурным подразделением ООН. Лей ездил в Женеву на заседание МОТ в конце мая 1933 года. Дело в том, что произошедший в Германии 10 мая 1933 года разгром независимого профсоюзного движения ознаменовался не только арестами и убийствами профлидеров, но и запретом на забастовки. «Германский трудовой фронт» отнял у своих членов право на забастовку, что и было позднее законодательно закреплено в третьем рейхе «Законом о порядке национального труда» от 20 января 1934 года. Вот этот запрет Лей и обсуждал в Женеве. Обсуждение закончилось выходом Германии из Международной организации труда.
[Закрыть], сильно чем-то раздраженный, вот берлинские штурмовики и двинулись в Люстгартен – с песнями и воплями добивать дракона.
Ежедневно я видел марширующих штурмовиков, ежедневно слышал их песни; приходилось всегда быть начеку, чтобы успеть вовремя скользнуть в ближайшую парадную и избежать необходимости вскинуть руку в нацистском приветствии. Германия жила в состоянии войны, удивительной войны, разумеется; все победы в этой войне достигались исключительно пением и маршировкой. Штурмовые отряды, SS, гитлерюгенд, «Трудовой фронт» – что там еще? – постоянно печатали шаг по мостовым с пением «Видишь зарю на востоке?..»[230]230
«Видишь зарю на востоке?..» («Siehst du im Osten das Morgenrot?..») – одна из наиболее частых исполнявшихся в рейхе массовых песен. Написана композитором-любителем, купцом и штурмовиком Арно Пардуном в 1931 году, посвящена Йозефу Геббельсу.
[Закрыть] или «Бранденбургской пустоши»[231]231
«Бранденбургская пустошь» («Märkische Heide») – неофициальный гимн Бранденбурга. Написан 10 мая 1923 композитором и поэтом Густавом Бюксеншютцем, чрезвычайно близким к нацистскому движению. Первоначально предназначалась для молодежного туристического движения «Wandervogel» («Перелетная птица»).
[Закрыть], строились, на что-то равнялись, орали в тыщу глоток «хайль» – глядишь, враг-то и разбит. Для определенного рода немцев это время было раем, среди них царила осатанелость августа 1914 года. Старые дамы с продуктовыми кошелками провожали горящими глазами коричневого червя, который полз, заполняя всю улицу. «Вы видите, – твердили они, – вы же видите, не правда ли? Мы снова выходим вперед во всем!»
Иногда победы оказывались более определенными. Так, например, в одно прекрасное утро полицейские окружили и заняли «деревню писателей» в Вильмерсдорфе[232]232
Вильмерсдорф – район Берлина. До 1871 года – пригородная деревня. Во второй половине XIX века – район вилл и парков. «Деревня миллионеров». Во время Веймарской республики – район общественных парков. В 1927–1929 годах профсоюз артистов (созданный Гансом Отто) и немецкий союз писателей арендовали землю для строительства кооперативного дома. Дом был построен. В нем жили социалистически и коммунистически настроенные писатели, артисты и художники. В Берлине этот дом называли «Roter Block» («Красный блок»). Там жили художник Георг (Джордж) Гросс, писатель Артур Кёстлер, философ Эрнст Блох, социолог Манес Шпербер и многие другие. 15 марта 1933 года нацистами был устроен погром в «колонии писателей». Реквизированные книги, рукописи и картины сожгли на площади перед домом.
[Закрыть]. Там жили левые литераторы, кое-кто из них и до сих пор там живет. Победа! Захвачены богатые трофеи, десятки вражеских знамен, десятки килограммов подрывной литературы от Карла Маркса до Генриха Манна погружены на телеги, опять же недурно смотрелись и списки пленных.
Газеты описывали это происшествие как новую битву под Танненбергом[233]233
Танненберг (ныне Стембарк, Польша) – городок в Восточной Пруссии. В августе-сентябре 1914 года здесь были окружены и разгромлены два корпуса 2-й армии под командованием генерала А. В. Самсонова (1859–1914). Так было остановлено наступление русских войск в Восточной Пруссии в начале Первой мировой войны.
[Закрыть]. Не меньше! Или в другой раз, в полдень, на всех дорогах рейха были «ударно» остановлены и обысканы все поезда и автомобили. Победа! Чего только не нашли! От ювелирных украшений и иностранной валюты до «пропагандистских материалов антигосударственных курьеров». И как же не устроить по этому поводу «стихийный» митинг в Люстгартене!
В конце июня все газеты украсились жирными заголовками «Вражеские самолеты над Берлином!»[234]234
По Версальскому договору Германия не имела права на военную авиацию. Нацисты добивались отмены этого постановления, как, впрочем, и всего Версальского договора. 16 апреля 1934 года нацистское правительство в ультимативной форме потребовало от Франции признать за Германией право иметь ВВС, равные 50 % французских ВВС. 24 июня 1934 года Министерство пропаганды, руководимое Геббельсом, опубликовало сообщение о том, что над Берлином были замечены французские самолеты, которым удалось скрыться, поскольку у Германии нет авиации. После чего Германия, особо не скрываясь, принялась строить люфтваффе, поначалу под названием «полицейские самолеты».
[Закрыть] Никто этому не поверил и меньше всего сами нацисты, но уже никто по-настоящему не удивился такому беспардонному вранью. Оно сделалось стилем. Снова «стихийный» митинг. «Германии нужно чистое небо!» Марши и знамена, «Хорст Вессель», «хайль»! Приблизительно в это же самое время министр культуры[235]235
Министерство культуры (официально Имперское министерство науки, воспитания и народного образования) с 1934 по 1945 год возглавлял нацист с 1925 года Бернхард Руст. В 1934 году все учебные заведения Германии были огосударствлены. Не осталось ни частных, ни муниципальных школ и гимназий. Воспользовавшись «Законом о восстановлении профессионального чиновничества», Руст увольнял тысячами учителей и директоров школ, ликвидировал университетскую автономию, изгнал из страны многих видных ученых, в том числе и нобелевских лауреатов. За шесть лет, с 1934 года по 1940 год, число студентов в Германии сократилось с 128 000 до 58 000, что было абсолютно правильно для нацистов, каковым ученые были не нужны – нужны были солдаты. Руст ведал и церковной политикой нацистов. Застрелился 8 мая 1945 года.
[Закрыть] сменил все церковное руководство[236]236
Церковная политика нацистов чрезвычайно любопытна. Будучи убежденным антихристианином (хоть и мистиком), Гитлер совершенно правильно отдавал себе отчет в важности церкви как великолепного социального регулятора. Поэтому он старался опереться в церковных кругах на националистические, государственнические силы, отсекая космополитов и гуманистов. Католики (за редкими исключениями, вроде Хойзера, или националистически настроенного католического духовенства Хорватии) оказывались вне его интересов и, как правило, были оппозиционно настроены по отношению к нацистскому режиму: оставались национальные церкви: православные (в оккупированных областях, в Польше за переход в православие платили денежную премию) и, разумеется, протестанты. В протестантской церкви Германии было сформировано нацистское церковное движение «Deutsche Christen» («Немецкие христиане»), призывавшее «аризировать Евангелие» и (среди прочего) утверждавшее, что Христос был… арийцем, греком. Против них выступали представители «Исповедующей церкви» («Bekenennden Kirche»), внесшие огромный вклад в разработку богословских проблем в XX веке. Многие из этих пасторов и богословов оказались в немногочисленном немецком Сопротивлении, например Мартин Нимеллер или Дитрих Бонхеффер, которому принадлежит знаменитый афоризм: «Долг христианина – броситься головой под колеса истории». Протестантизм предполагает участие мирян в выборах церковного руководства. 23 июля 1933 года в Германии прошли церковные выборы, на которых одержали победу «Немецкие христиане». Результатом было создание единой Имперской церкви с назначаемыми епископами и пасторами. Федералистская «Исповедующая церковь» осталась вне этой организации.
[Закрыть], назначил нацистского военного священника Мюллера[237]237
Людвиг Мюллер (1883–1945) – протестантский священник, с 1914 по 1918 год – капеллан на военном корабле. С 1926 по 1933 год – капеллан военного округа в Кёнигсберге (ныне Калининград). С 1931 года – член нацистской партии. Руководитель движения «Немецкие христиане». С 1934 года активно сотрудничает с гестапо. Покончил с собой 31 июля 1945 года в Берлине.
[Закрыть] «епископом Имперской церкви». Победа нового, «немецкого», христианства была отпразднована на огромном митинге во Дворце спорта[238]238
Митинг в ознаменование победы «Немецких христиан» на церковных выборах и образования Имперской церкви состоялся в берлинском Дворце спорта 13 ноября 1933 года. Главным оратором был руководитель берлинской организации «Немецкие христиане» Рейнгольд Краузе. Его речь о необходимости «освободить немецкое христианство от еврейского духа» транслировалась по радио.
[Закрыть]: Адольф Гитлер в качестве германского Спасителя, знамена, «Хорст Вессель», крики «хайль». Правда, на этот раз то ли из уважения к поверженной организации, то ли по каким-то иным соображениям тонкого вкуса в конце спели лютеровский гимн «Твердыня наша – вечный Бог»[239]239
«Твердыня наша – вечный Бог!» («Eine feste Burg ist unser Gott») – церковный гимн, текст и музыку которого сочинил в 1529 году основатель протестантизма Мартин Лютер (1483–1546). Фактически – гимн протестантов.
[Закрыть]. Потом прошли церковные выборы. Нацисты откомандировали к избирательным урнам целую армию, и на следующий день газеты оповестили о победе «Немецких христиан». Вечером, когда я ехал по городу, на всех берлинских церквях развевались флаги со свастикой.
Однако того серьезного сопротивления, которое встретили здесь нацисты, во внецерковных кругах в первый момент даже не заметили. С каким-то странным чувством я впервые принял тогда участие в выборах церковного руководства и опустил в избирательную урну бюллетень, на котором важно красовались слова «Исповедующая церковь»[240]240
«Исповедующая церковь» («Bekennende Kirche») – оппозиционное нацизму церковное движение в протестантизме. Организационно оформилось после принятия Барменской теологической декларации 31 мая 1934 года. Основной идеей этой декларации была: протестантская церковь в Германии не может быть проводником языческих антихристианских идей нацизма, она должна исповедовать Христа. После создания Имперской церкви «Исповедующая церковь» создала свои церковные структуры, действовавшие вполне легально. Нацисты арестовывали пасторов и диаконис этой церкви только в случае их активного участия в Сопротивлении (укрывательство евреев, распространение антинацистских листовок, сотрудничество с советской или английской разведкой или, как в случае Бонхёффера, участие в антигитлеровском заговоре офицеров, закончившемся покушением на Гитлера в июле 1944 года).
[Закрыть]. Я никогда не чувствовал себя «исповедующим веру». Церковь я долгие годы «чтил, не нуждаясь в ней»[241]241
Цитата из 16-й сцены («Сад Марты») первой части «Фауста» Гёте. Фауст объясняется Маргарите в любви. Та спрашивает Фауста, как у него обстоят дела с церковью. Он отвечает: «Я чту ее». Маргарита продолжает: «Но не нуждаясь в ней».
[Закрыть]. Конечно, я был всецело за то, чтобы Церковь почиталась, даже и без особой в ней нужды, и меня тошнило от кощунственно-маскарадного кривляния «Немецких христиан», но в остальном я был глубоко убежден в бесперспективности какого-либо сопротивления именно со стороны церкви. Теперь хотя бы из чувства приличия стоит «исповедовать» веру гонимой и опозоренной церкви, примерно так я думал. И конечно, я прекрасно понимал одного симпатичного, наиконсервативнейшего пожилого любителя красного вина, сетовавшего в те дни: «Господи помилуй! Теперь приходится бороться за веру, притом что у тебя ее нет!»
Впрочем, чувства вообще в то лето остыли, напряжение ослабело, и даже отвращения поубавилось благодаря легкому такому облачку отупения. Для многих, кто не смог уехать из страны, начался этап привыкания со всеми его опасностями. Что до меня, то я уже чувствовал себя не совсем в Германии. Еще пара месяцев, и я отправлюсь в Париж – о возвращении оттуда я даже не думал. Жизнь здесь заканчивалась, и ничто уже не имело значения.
Да здесь и не много осталось того, чем я жил. Мои друзья или уехали – или не были больше моими друзьями. Время от времени приходили конверты с иностранными марками. Порой мне писал Франк Ландау. Его письма делались все мрачнее и мрачнее. Сначала они были полны надежд и решимости, затем стали лаконичными и не очень ясными, и вот однажды, в середине августа, я получил целый пакет, письмо на двенадцати или четырнадцати страницах. Оно было написано будто в усталом, полном отчаяния, растерянном разговоре с самим собой. За границей у Франка ничего не получалось; с Эллен все пошло вкривь и вкось; скоро они, наверное, расстанутся; никаких перспектив в Швейцарии; докторскую степень он получит, а дальше – неизвестно. Он не мог забыть Ханни, наши разговоры и не находил ничего, чем можно было бы заменить то, с чем он расстался, ни малейшей связи с прошлым, полное отсутствие воздуха жизни и той субстанции, которая давала пищу его душе. «Пишу тебе все это не для того, чтобы получить от тебя совет, потому что знаю: здесь нечего советовать…»
Неожиданно вернулась Эллен. С Франком все было кончено, и она сложила оружие. Она написала мне, два или три раза я посетил ее в Ванзее. Со странными чувствами я сидел в саду того самого дома, где провел 1 апреля 1933 года и пытался утешить Эллен, объяснить ей то, что можно было объяснить, дать совет. Она была печальна, растеряна, выбита из колеи. Она любила Франка, но теперь, говорила она, поняла, что не сможет с ним жить. У них все решилось чересчур поспешно и этим было загублено навсегда. Если бы у них было время, если бы отношения развивались не так быстро, она давно бы увидела, куда все идет! Однако в том-то и состоял ужас их положения, что все решения надо было принимать безотлагательно; они оказались на распутье, выбор делался здесь и сейчас; их жизненные пути разошлись совершенно непредсказуемо. Семья Эллен собиралась эмигрировать в Америку. Надо ли ей ехать с ними? Это означало, что она никогда больше не увидит Франка. Надо ли ей вернуться в Цюрих? Это значило остаться с Франком. Между тем лето, которое они провели вместе, было в этом отношении не слишком обнадеживающим. Она все еще любила Франка. «Вы его знаете. Скажите мне, какой он на самом деле. Скажите мне, что я должна делать?»
В начале апреля я говорил с Ханни. Она несколько дней пролежала тогда в темной комнате, ничего не ела и плакала. Потом мы бегали с ней из консульства в консульство, отправляли письменные запросы в какие-то чешские учреждения, беседовали с чиновниками в полицейских участках. Все без толку, вопрос о ее государственной принадлежности нипочем не распутывался. Германия стала для нее западней.
Странная жизнь: казалось, шла распродажа после банкротства. Между тем я готовил работы для экзамена, который нимало меня не волновал, поскольку был в другой жизни – моей прошлой жизни. Время от времени я писал маленькие газетные статьи, вкладывая всю горькую язвительность, какую находил в себе, – и удивлялся, когда пару дней спустя читал свои статейки в свихнувшемся на своих навязчивых идеях, однако излагающем их с видом мудрой рассудительности нацистском листке, в который ныне превратилась всемирно известная газета. Как бы я гордился, если бы сотрудничал с ней прежде! А сейчас все это меня нимало не волновало, ибо происходило накануне разрыва с моей страной.
Из всех людей, с кем я поддерживал отношения, странным образом осталась только Чарли. Моя карнавальная любовь. Она тянулась красной ниточкой сквозь серое рядно этого нереального лета: тихо-мучительная, немного нескладная, не очень счастливая любовная история и все же сладостная, несмотря ни на что.
Чарли была обыкновенной берлинской девушкой, простой и доброй, и в счастливые времена наша история могла бы стать банальной. Но несчастье связало нас слишком крепко и потребовало от нас большего, чем мы могли друг другу дать: любовь должна была возместить нам весь мир, которого уже не было, избавить от ежедневной, мучительной, гложущей тоски. На это нас не хватало. Я не решался говорить с Чарли о том, что творилось у меня в душе, настолько ее собственное несчастье было реальнее, проще, тяжелее, очевиднее. Она была еврейкой, ее преследовали; каждый день она терзалась от страха за свою собственную жизнь и жизнь своих родителей, своей большой семьи, которую она очень любила; столько ужасного происходило теперь вокруг этой семьи, такой большой, что мне все еще трудно было разобраться в многочисленных родственниках Чарли. Как и многие молодые евреи, она – вполне понятно – видела во всем происходящем только то, что вторгалось в жизнь евреев, и не было ее вины в том, как она на это реагировала: она вдруг стала сионисткой[242]242
Сионизм – политическое движение, ставящее своей целью объединение и возрождение еврейского народа на его исторической родине, в Израиле. Еврейская колонизация заброшенных земель Палестины началась в конце XIX века и завершилась созданием государства Израиль в 1948 году.
[Закрыть], еврейской националисткой. Широко распространенное явление, которое я наблюдал с пониманием, но не без печали: так много было в этом от принятия взглядов нацистов, малодушного согласия с вражеской постановкой вопроса. Но если бы я решился спорить на эту тему с Чарли, то лишь отнял бы у нее последнее утешение. «Но что же нам делать?» – спросила она и посмотрела на меня огромными печальными глазами, когда я однажды попытался очень осторожно выразить свой скепсис. Она учила еврейский язык и думала об отъезде в Палестину. Но пока еще она была не там. Она еще ходила на работу – это ей снова разрешили, хотя и неизвестно, надолго ли, – помогала своей семье, трогательно заботилась об отце и о своих близких, много работала и страдала. Худела, плакала, порой позволяла себя утешать и тогда вновь искренне смеялась. Но это продолжалось недолго. В августе она серьезно заболела, ей удалили аппендицит. Странным образом среди моих знакомых это был уже второй случай, когда аппендицит возникал, судя по всему, по причине душевных потрясений.
Итак, среди всех этих событий мы, уж как сумели, нашли себе норку для нашей любовной истории. Мы ходили в кино и винные кабачки, вели себя как веселая любовная парочка, часто расставались поздно ночью, и я ехал к себе домой на метро из отдаленного района, где жила Чарли. Я сидел усталый, с чуть гудящей легкой головой на пустых перронах подземных станций, где, казалось, живыми были только равномерно движущиеся ленты эскалаторов.
По воскресеньям мы часто выезжали за город, бродили по лесам, загорали на просеках и опушках, купались в речках. Окрестности Берлина на удивление хороши, природа здесь сохранила первозданную красоту. Если сойти с исхоженных туристских троп, то даже невдалеке от железной дороги можно очутиться в местах, где словно не ступала нога человека, – великолепно уединенных, глухих и щемяще-печальных. Мы гуляли по просекам под мрачно-зелеными соснами или лежали на лесной поляне под почти угрожающе-голубым небом. Небо было прекрасно. Небо было в полном порядке. В порядке были и трава, мох, муравьи, высокие, плотно стоящие деревья, жужжащие на разные лады насекомые. Во всем – утешение, бесконечное и… смертельное. Лишь мы не вписывались в эту картину. Без нас она была бы еще красивее. Мы ее нарушали.
В то лето стояла великолепная погода, солнце жарило неутомимо, и какой-то насмешливый бог как раз 1933 год сделал в Германии годом лучшего виноградного урожая; о винах этого года еще долго говорили знатоки.
34
Внезапно пришло письмо из Парижа от Тэдди. Невероятно, но Тэдди писала, что скоро приедет – уже на следующей неделе. Мое сердце заколотилось, как барабан. Она хотела забрать маму к себе, – писала она, – и вообще, ей хотелось своими глазами с близкого расстояния увидеть все происходящее. Она немного боится, однако некоторых встреч ждет с радостью; она надеется, что мы часто будем встречаться.
Сунув это письмо в нагрудный карман, я вдруг почувствовал, что ко мне с жутковатым муравьиным шуршанием возвращается жизнь. Я осознал, что долгое время был бесчувственным, оцепенелым, мертвым. Я вскочил, забегал по комнате – насвистывал, курил одну сигарету за другой и не находил себе места. В моем тогдашнем состоянии я едва мог вынести эту огромную радость.
На следующий день газеты вышли с заголовком «Лагеря военной подготовки для референдариев». Все референдарии, сдающие асессорский экзамен, после сдачи письменных экзаменационных работ должны отправиться в лагеря военной подготовки. В здоровой товарищеской обстановке, занимаясь военно-спортивной подготовкой, они получат надлежащую мировоззренческую выучку и подобающее воспитание, дабы впоследствии быть достойными великих задач, что предстоят им, будущим немецким народным судьям. Первая партия референдариев должна была получить повестки в ближайшие дни. А дальше шла редакционная статья с дежурными восхвалениями и заученным «хайль»: «Каждый молодой немецкий юрист чувствует безмерную благодарность прусскому министру юстиции…»
Думаю, вот тогда со мной впервые случился приступ настоящего бешенства. Повод может показаться незначительным, но человек слаб, его реакции не всегда соответствуют объективной значимости повода. Я принялся лупить кулаками в стенку будто замурованный, я вопил, всхлипывал и проклинал бога и мир, своего отца, самого себя, германский рейх, в общем, всех и вся. Я как раз собирался сдать последнюю экзаменационную работу, и, стало быть, мне неизбежно предстояло попасть в «первую партию референдариев». От бешенства глаза заволокло красной пеленой, я прямо-таки впал в буйство. Вдруг выдохся, сел и написал короткое отчаянное письмо Тэдди, попросил ее приехать побыстрее, тогда мы успели бы день или два провести вместе.
На следующий день (а может, и через день) я дисциплинированно, но чувствуя себя побитым и раздавленным, сдал свою последнюю письменную работу.
Но вслед за тем – хвала и слава прусской бумажной волоките! – не произошло ровным счетом ничего. Мои работы валялись в каких-то кабинетах; потом их передавали по каким-то учрежденческим каналам, потом мое имя выловили и внесли в один список, другой, третий; все это время формировались партии для отправки в военный лагерь, печатались повестки и распоряжения, подписывались, доставлялись адресатам – а у меня были чудесные, драгоценные, словно в сказке, дни. После того как прошло несколько сказочно прекрасных дней без каких-либо происшествий, я, успокоившись, начал яснее представлять себе порядки и делопроизводство прусских учреждений – и сделал вывод: у меня еще есть надежда на две, три, даже четыре свободные недели. Каждый день мог оказаться последним, но он все не наступал, этот последний день. Каждый день я просматривал почту: сначала с несмелым вздохом облегчения, потом тем спокойнее, чем ближе был срок, и, наконец, с абсолютной, наглой уверенностью убеждался в том, что никакой повестки не прислали. Она могла прийти в любой день, но не приходила. Зато пришла Тэдди.
Тэдди приехала, и сразу показалось, будто она никогда и никуда не уезжала. Она привезла с собой Париж: парижские сигареты, парижские журналы, парижские новости и непостижимый, неотразимо прекрасный, словно запах духов, воздух Парижа, воздух, которым можно было дышать, жадно дышать. Тем летом, когда в Германии военная форма сделалась такой серьезной отвратительной модой, модельеры в Париже додумались шить для женщин пародийные военные мундиры – и Тэдди носила голубую уланскую курточку с кантом и блестящими пуговицами. Непредставимо! Она прибыла из того мира, где женщины носили такие наряды в шутку, никто не видел в этом ничего зловещего! Тэдди была переполнена самыми разными историями. Вместе со своей компанией в течение шести недель она объездила всю Францию. Парижские студенты из разных стран, шведы и венгры, поляки и австрийцы, немцы и итальянцы, чехи и испанцы, в народных костюмах пели свои народные песни, исполняли свои народные танцы; всюду их принимали по-королевски, с криками «браво», приветственными речами, братанием; в Лионе сам Эррио[243]243
Эдуард Эррио (1872–1957) – французский политик, лидер партии радикалов. Премьер-министр Франции в 1924–1926 годах и 1932 году. Первый Кабинет Эррио отказался от французской оккупации Рура, вывел французские войска из Рурской области. Эррио был один из создателей Народного фронта, антифашистской коалиции социалистов, коммунистов и радикалов, не позволившей взять власть во Франции фашистам. Принципиальный противник Мюнхенского соглашения. В то время, которое описывает Хафнер, председатель палаты депутатов Франции. В 1942 году арестован коллаборационистскими властями южной Франции, отправлен в Бухенвальд. Освобожден советскими войсками. С 1945 по 1947 год – мэр Лиона. С 1947 по 1957 год – председатель Национального собрания Франции.
[Закрыть] встретил их речью, да такой, что многие чуть не плакали, а потом за счет города был дан обед, правда, после этого пира они два дня маялись животами… Я сидел рядом с ней, слушал и жадно расспрашивал. Все это еще было! Все это еще существовало – на расстоянии одного дня пути. И Тэдди сидела рядом со мной, в самом деле рядом со мной, на стуле, и словно чем-то само собой разумеющимся была окружена всем этим.
На этот раз мне было совершенно нечего ей показать, совершенно некуда ее пригласить. В те прошлые разы, когда она приезжала в Берлин, ей еще можно было что-то «предложить»: интересный фильм, о котором все говорили, концерт, кабаре или маленький театрик с «атмосферой». Ничего этого теперь не было. Я видел, как Тэдди хватает ртом недостающий воздух. Без какой-либо задней мысли она простодушно расспрашивала о давно закрытых кабачках и кабаре, о давно исчезнувших актерах. Конечно, многое она узнала из газет, но в действительности все было совершенно по-другому – наверное, менее сенсационно, но менее понятно и менее переносимо. Повсюду флаги со свастикой и коричневая форма, куда ни зайдешь, везде она: в автобусах, в кафе, в Тиргартене[244]244
Тиргартен (Tiergarten, зоосад) – берлинский район отдыха с большим парком и зоопарком.
[Закрыть] – она все заполонила, словно оккупационная армия. Непрекращающийся грохот барабанов, днем и ночью – марши; комично, что Тэдди поприслушивалась ко всему этому и наконец спросила, а что, собственно говоря, здесь происходит, что празднуют? Она не понимала, что повод для вопросов возник бы скорее, если бы марши и грохот барабанов вдруг смолкли и настала тишина. Я уже привык к красным спискам гильотинированных, чуть ли не каждое утро появлявшимся на газетных тумбах рядом с афишами кинотеатров и рекламами летних ресторанов, но Тэдди ужаснулась, когда в один прекрасный день простодушно решила почитать объявления на газетной тумбе. В другой раз во время одной из наших прогулок по городу я резко втолкнул Тэдди в подворотню. Разумеется, она ничего не поняла и испуганно спросила: «Что случилось?»
«Проносят знамя штурмовых отрядов», – сказал я как о самой обыкновенной вещи.
«Да, и что?»
«Ты собираешься его приветствовать?»
«Нет, с какой стати?»
«Это приходится делать, если знамя проносят по улице…»
«Что значит: „приходится“? Просто не делать этого – и всё».
Бедная Тэдди! Она и впрямь явилась из другого мира! Я ничего не ответил, только мрачно усмехнулся. «Я – иностранка, – сказала Тэдди, – меня-то здесь ни к чему принудить не могут…» Мне вновь не оставалось ничего другого, кроме печальной усмешки по поводу ее иллюзий. Тэдди была родом из Австрии.
Однажды я по-настоящему испугался за нее именно потому, что она была родом из Австрии. Как раз тогда австрийский пресс-атташе ночью был поднят с постели, арестован и выслан из Германии. «Мы» были очень недовольны Австрией за то, что она не хотела к «нам» присоединяться. В ответ на это Дольфус[245]245
Энгельберт Дольфус (1892–1934) – австрийский политический деятель. Диктатор Австрии в 1932–1934 годах. Вдохновлялся фашизмом Муссолини. Избран канцлером Австрии в 1932 году. Отказался от созыва парламента и установил в Австрии авторитарный режим. Поскольку Гитлер вел дело к тому, чтобы присоединить Австрию к Германии (аншлюс), третьей политической партией, запрещенной в Австрии, была нацистская партия. Первыми были коммунисты и социал-демократы.
[Закрыть] выслал из Вены одного или даже нескольких нацистов – точно не помню; но помню, что пресса в один голос подняла вой по поводу чудовищной провокации со стороны австрийского правительства: «Провокация не останется безнаказанной – будет дан ответ», – таков был лейтмотив; а в чем же мог заключаться ответ, как не в высылке из Германии всех австрийцев? Однако нам с Тэдди все благоприятствовало. У Гитлера возникли какие-то трудности или ему просто было не до того, и он позабыл дать ответ австрийцам[246]246
Хафнер ошибается. Гитлеру, уроженцу Австрии, в 1913 году принявшему германское подданство, чтобы не служить в армии «недогосударства» Австро-Венгрии, всегда было дело до Австрии. Одной из его геополитических идей было поглощение Австрии германским рейхом. Летом 1934 года была сделана первая попытка аншлюса (присоединения Австрии). В Австрии тогда установился диктаторский режим Дольфуса, разогнавшего парламент и разгромившего рабочие вооруженные отряды «Шуцбунда» в Вене и в Линце в феврале 1934 года. Вслед за коммунистической и социалистической партиями в Австрии диктатора Дольфуса была запрещена и нацистская партия Австрии, основной целью которой было уничтожение австрийского государства и присоединение Австрии к Германии. Многие нацисты были высланы из страны, многие бежали сами. Арест и высылка австрийского пресс-атташе были не единственным ответом Гитлера на действия Дольфуса. На фактически открытой границе с Австрией в Баварии был создан «австрийский легион SS» из австрийских нацистов и немецких эсэсовцев. 25 июля 1934 года этот легион принял участие в попытке госпереворота в Австрии. Была захвачена резиденция Дольфуса, сам Дольфус убит. О его гибели мюнхенское радио сообщило за несколько часов до того, как нацист Отто Планетта двумя выстрелами смертельно ранил канцлера Австрии. Мятеж был подавлен министром юстиции Австрии Куртом Шушнингом. Нацистское правительство заявило, что не имеет никакого отношения к происходящим в Австрии беспорядкам. В 1938 году, после присоединения Австрии к третьему рейху, в Вене был установлен обелиск с надписью: «157 военнослужащим-немцам 89-го полка SS, сражавшимся 25 июля 1934 года за Германию». Но в 1933 году Гитлер только готовился к австрийскому «рывку».
[Закрыть]. Ответа не последовало. Тэдди смогла остаться.
«Да уж, – сказала Тэдди, – в Германию я приехала в последний раз, это точно». Тогда я рассказал Тэдди, что собираюсь в Париж, и мы принялись строить планы: моментально, со скоростью воздушного замка, вырос небольшой международный театрик, в нем работали студенты, а возможно, и артисты-эмигранты. «Как вообще обстоят дела у немецких эмигрантов?» – спросил я с надеждой и получил весьма уклончивый, но очевидно печальный ответ. «Бедные ребята не в лучшей форме», – мягко сказала Тэдди.
Так прошло несколько дней, а потом грянул гром. Тэдди рассказала мне, вернее, мне пришлось ее выспрашивать и разгадывать загадки, пока наконец не выяснилось, что она выходит замуж. Очень скоро. Сразу после своего возвращения. «Мистер Эндрюс?» – спросил я, озаренный внезапной догадкой (Эндрюс занимал не такое большое место в ее рассказах). Она кивнула. «Прекрасно», – сказал я. Мы сидели на террасе «Римского кафе», ныне совершенно опустевшем месте встреч берлинской писательской богемы, напротив Гедэхтнискирхе[247]247
Гедэхтнискирхе (Kaiser-Wilhelm-Gedächtniskirche; Церковь памяти императора Вильгельма) построена в неороманском стиле в 1891–1895 годах по проекту архитектора Франца Швехтена в честь первого германского императора Вильгельма I. Долгое время была самым высоким зданием Берлина – 113 м. Разрушена во время бомбежки 23 ноября 1943 года. Находилась на территории Западного Берлина. Ее руины были оставлены властями Западного Берлина как напоминание о войне. В развалинах церкви проводятся богослужение. Берлинцы называют эту церковь «Hohler Zahn» («Полый зуб»).
[Закрыть]. Толстые, квадратные, романские башни церкви внезапно надвинулись на меня и замкнулись вокруг стенами подземелья.
«Mon pauvre vieux[248]248
Мой бедный старина (фр.).
[Закрыть], это очень плохо?» – спросила Тэдди.
Я отрицательно покачал головой.
Потом она сказала нечто такое, что словно омыло меня сладкой и скорбной волной. У нас с Тэдди никогда не заходила речь о женитьбе, да и сама наша любовная история прервалась как раз тогда, когда могла бы зайти речь о таких вещах. Я никогда не предполагал, что значу для нее хоть немножко больше, чем просто друг среди многих ее друзей. Кем она была для меня, я никогда ей не говорил. Да и как о таких вещах скажешь? Это прозвучало бы уж слишком патетично. Наша дружба чуралась патетики. Самые интимные, самые доверительные ее моменты были окрашены шутливым тоном.
«Да ведь мы с тобой теперь не могли бы пожениться, – сказала она. – На что я тебе здесь?»
«Значит, ты думала об этом?» – спросил я. Она ответила, смеясь над моей непонятливостью: «О да!» А потом ласково сказала: «Однако я еще здесь!»
Итак, прощание, снова прощание, но на сей раз столь сильное, звучное, как ни одно другое. Все казалось прекрасным, все казалось подготовкой к трем неделям, что нам остались: все отступило на задний план – больше не было ни друзей, ни обязанностей, никого и ничего, что могло бы помешать мне проводить с Тэдди все время с утра и до позднего вечера, принадлежать только ей. И она, казалось, приехала только ради меня – пусть даже чтобы со мной проститься.
Тогда мне представлялось, будто все на время исчезло, отпустив меня на три недели: германский рейх смилостивился и убрал лапу, уже занесенную надо мной (мне все еще не прислали повестки); мои родители уехали; бедная Чарли болела и лежала в клинике – казалось, будто своей болезнью она решила оказать мне страшную, не слишком приемлемую для меня услугу. Понимаю: я должен был отнестись к этому по-другому.
Три недели пролетели, как три дня. Между прочим, никакой идиллии не было; у нас просто не оставалось времени, чтобы разыгрывать любовную пару или говорить о наших чувствах. За эти недели Тэдди организовала отъезд своей матери, старой, маленькой дамы, утратившей понимание современного мира, тихо и безнадежно жившей посреди своих старых вещей. Мы бегали по учреждениям и экспедиторским фирмам, часами просиживали в службе обмена валюты, ежедневно что-то планировали и организовывали и в конце концов проследили за переездом матери Тэдди, даже наняли грузчиков для перевозки ее мебели. Обвал, обрыв и отъезд: сюжет этой пьесы я знал назубок. Но в эти три недели обвал, обрыв и отъезд заняли весь тот короткий, предоставленный нам временем и вечностью срок, в который должна была уместиться огромная, многолетняя, робкая страсть. В эти недели мы были неразлучны, как недавно помолвленные, и так близки и душевно связаны, будто старая супружеская чета. То было время без пустот, без «мертвых» мест. Мы были счастливы, даже когда дожидались разрешения на обмен валюты, и обсуждали, что можно, а что нельзя говорить чиновникам.
В конце концов выяснилось, что валюту больше определенной суммы вывозить не разрешается. «Наплевать, – сказала мне Тэдди, – вывезу деньги контрабандой. Но обворовать нас не дам…»
«А если тебя задержат?»
«Не задержат, – сказала она, сияя от уверенности в себе. – Я знаю, как их облапошить. Видишь ли, я умею переплетать книги». В течение нескольких дней мы весьма увлеченно и изобретательно изготовляли книжные переплеты, засев, как в крепости, в давно осиротевшей комнате Тэдди. Мы не поскупились на картон, клейстер, бумагу, чтобы спрятать под переплеты стомарковые купюры. Однажды, увлеченные работой, мы случайно увидели в зеркале наши разгоряченные лица. «Рожи опытных преступников, ничего не скажешь», – заметила Тэдди, и на какое-то время работа встала. В другой раз позвонили в дверь, и, как когда-то у Ландау, явились два штурмовика: теперь они на что-то собирали деньги, зловеще погромыхивая жестяными копилками[249]249
Весной и летом 1933 года в Германии собирали средства на помощь страдающим немецким братьям в «недогосударстве» Австрия.
[Закрыть]. Я дерзко сказал: «Сожалею», – и захлопнул дверь перед их носом. С Тэдди в тылу я чувствовал неописуемый задор.
Изредка ночью я просыпался, и тогда весь мир представал серым, словно расстрельный плац. В эти часы, и только в эти, я отчетливо сознавал, что все кончено. В Париже Тэдди ждал мистер Эндрюс. Когда я приеду в Париж, Тэдди уже будет миссис Эндрюс. Этот парень был слишком симпатичным, чтобы его обманывать. Наверное, у них будут дети. От этой мысли одолевала тоска. Я видел Эндрюса как наяву – каким он запомнился мне два года тому назад, в то смешное время, когда Тэдди осталась в Париже наперекор своей семье, эдакая блудная дочь, без денег и с великим множеством друзей, каждый из которых добивался ее расположения, стараясь урвать побольше ее внимания, и устраивал сцены ревности, но никто не мог ей помочь (я ведь тоже был не лучше прочих); а потом в крохотный неприбранный номер отеля пришел к Тэдди молчаливый мистер Эндрюс, уселся, задрав длинные ноги на каминную полку, и предложил Тэдди давать ему совершенно излишние, абсолютно бесполезные уроки немецкого языка. Он приходил с натянутой усмешкой, советовал что-нибудь дельное и полезное, после чего скромно удалялся. Терпеливый человек. Теперь он станет мужем Тэдди. Англи-чанин. Ну почему, почему англичанам достаются все блага и драгоценности мира: Индия и Египет, Гибралтар и Кипр, Австралия и Южная Африка, золотоносные земли и Канада, а теперь еще и Тэдди в придачу! А бедному немцу, вроде меня, вместо этого – нацисты. Такие вот смертно-тоскливые мысли приходили ко мне, если я просыпался ночью в злую минуту.
Но днем все забывалось. Днем я был счастлив. Стояла ранняя золотая осень, и каждый день сияло солнце. Повестки все еще не прислали! Финансовая служба, полицейский участок, консульство, после полудня, если повезет, – Тиргартен. Может быть, покатаемся на лодке. И целый день – Тэдди.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.
