Текст книги "История одного немца. Частный человек против тысячелетнего рейха"

14

Весной 1930 года рейхсканцлером стал Брюнинг, и в первый раз на нашей памяти у Германии появился строгий хозяин. С 1914 по 1923 год все германские правительства были слабыми правительствами. Штреземан правил умело, масштабно, но мягкой, доброй рукой, он старался никому не причинять боль. Брюнинг постоянно и настойчиво делал кому-то больно, таков был его стиль; пожалуй, он гордился своей «непопулярностью». Худой, костлявый человек в очках без оправы с угрюмо прищуренными глазами. Предупредительность, уступчивость были глубоко чужды его природе. Все его успехи – а они, бесспорно, имелись – в точности соответствовали схеме старых анекдотов: «Операция прошла успешно – пациент мертв» или «Позиция удержана – рота погибла». Доводя до абсурда своевременность и аккуратность репарационных выплат, он загнал в угол немецкую экономику. Закрылось огромное количество банков, а число безработных достигло шести миллионов человек. Пытаясь сохранить порядок в государственном бюджете, он угрюмо и непреклонно применял рецепт строгого хозяина дома: «Надо потуже затянуть пояса». В результате чуть ли не каждые полгода издавалось новое «чрезвычайное постановление», снижавшее пенсии, социальные выплаты, даже зарплаты работников частных предприятий и проценты в сбербанках. Одно вытекало из другого, и Брюнинг, стиснув зубы, с болезненной, мучительной последовательностью доводил до конца каждое из своих непопулярных начинаний. Многое из того, что позднее вошло в арсенал эффективнейших пыточных средств Гитлера, впервые было введено Брюнингом: «валютный контроль», делавший невозможными зарубежные поездки; «налог на бегство из рейха», делавший невозможной эмиграцию; даже ограничение свободы печати и притеснение парламента начались во времена канцлерства Брюнинга. Парадокс заключался в том, что он предпринимал все это ради защиты республики. Республиканцы, правда, задавались совершенно справедливым вопросом: а останется ли что защищать после таких «оборонительных мер»?

Я полагаю, что режим Брюнинга явился первым опытом и, так сказать, моделью того образа правления, который с той поры получил распространение во многих странах Европы: полудиктатура под именем демократии для защиты от настоящей диктатуры[84]84
  Хафнер имеет в виду авторитарные режимы, возникшие в странах Восточной Европы, самым типичным и ярким из которых был «санационный режим» Юзефа Пилсудского. Однако здесь Хафнер ошибается: все эти режимы возникли или одновременно, или даже раньше, чем время правления Брюнинга в Германии.


[Закрыть]. Тот, кто даст себе труд подробно изучить период правления Брюнинга, без труда обнаружит, что уже здесь имелись образчики всех элементов, которые в результате неизбежно делают вышеупомянутый тип правления предварительной школой того, что он, собственно, должен подавлять. Эти элементы – деморализация своих собственных сторонников; выхолащивание своей позиции; приучение к несвободе; идейная безоружность перед вражеской пропагандой; передача инициативы противнику и, наконец, капитуляция в тот момент, когда все упирается в вопрос о власти.

У Брюнинга не оказалось настоящего преемника. Брюнинга все только терпели. Он был меньшим злом: строгий школьный учитель, наказывая учеников, приговаривает: «Мне это больнее, чем вам», – все же лучше откровенного садиста, пыточных дел мастера. Брюнинга поддерживали потому, что он казался единственной защитой против Гитлера. Поскольку Брюнинг, естественно, об этом знал, то он и не собирался уничтожать Адольфа Гитлера, благодаря борьбе с которым только и мог существовать. Гитлеру нельзя было дать прорваться к власти, но нужно было, чтобы он все время оставался опасным непобежденным врагом. Труднейшее балансирование! Два года подряд, стиснув зубы и сохраняя непроницаемую мину, Брюнинг держал равновесие – это было огромным достижением. Но в какой-то момент он неудержимо должен был не удержать равновесие. И что потом? Все время правления Брюнинга сопровождалось этим вопросом: что потом? То была пора, когда мрачное настоящее казалось много предпочтительнее чудовищного будущего.

Сам Брюнинг не мог предложить стране ничего, кроме бедности, тоски, ограничения свободы, а также заверений, дескать, другого, лучшего, нет, – ну и еще призывов занять стоическую позицию. Но Брюнинг был слишком черствой натурой, чтобы найти выразительные, яркие слова даже для такого призыва. Он не смог бросить в народ ни одной идеи, ни одного лозунга, зато бросил тень тоски и уныния.

Между тем шумно поднялись силы, которые так долго бездействовали.

14 сентября 1930 года состоялись выборы в рейхстаг, в результате которых нацисты одним ударом превратились из смехотворной опереточной партии во вторую по численности парламентскую фракцию, вместо прежних 12 мандатов – 107![85]85
  Формально на выборах 14 сентября 1930 года победили социал-демократы: 24,53 %, 143 места в рейхстаге. На втором месте шли нацисты: 18, 25 %, 107 мест. Третье заняли коммунисты: 13,13 %, 77 мест. Проблема состояла в том, что две партии Германии, набравшие наибольшее число голосов после социал-демократов (нацисты и коммунисты), не собирались вступать с кем-либо в коалицию. Им была нужна вся власть. Целиком и полностью.


[Закрыть] С этого дня центральной фигурой поры правления Брюнинга стал уже не Брюнинг, но Гитлер. Теперь вопрос ставился не: останется ли Брюнинг? – но: придет ли Гитлер? Мучительные, яростные политические дискуссии велись не за или против Брюнинга, но за или против Гитлера. И в городских предместьях, где вновь начались перестрелки, убивали друг друга не сторонники и противники Брюнинга, а сторонники и противники Гитлера.

При этом личность Гитлера, его прошлое, само его существо, его речи скорее шли в минус его движению. Для широких кругов населения он и в 1930 году был сомнительной фигурой из темного прошлого: мюнхенский мессия 1923 года, вождь гротескного «Пивного путча». Даже внешне его облик был отвратителен любому нормальному немцу, а не только нам, «умным»: гладкая сутенерская прическа; парикмахерская элегантность; неистребимый говор венской окраины; частые и длинные речи, да еще с эпилептическими взвизгами; дикая жестикуляция; лающий ор; мечущийся или, наоборот, тупой взгляд. Плюс содержание его речей: радость от угроз, радость от жестокости, кровожадные палаческие фантазии. Большинство из тех, кто аплодировал ему в 1930-м на митингах в берлинском Дворце спорта[86]86
  Берлинский Дворец спорта – крупнейшее спортивное сооружение мира своего времени. Построен в 1910 году архитектором Германом Дернбургом. Вмещал до двадцати тысяч человек. Первый в Европе крытый хоккейный стадион с беговыми дорожками для конькобежцев. Кстати, это обстоятельство было причиной комического происшествия на открытии Дворца спорта. Почетные гости во фраках и цилиндрах шли по гладкому льду стадиона к трибунам, скользили и падали. Этот эпизод с успехом обыгрывался в немых комических фильмах. Во времена Веймарской республики стадион стал использоваться для политических митингов. Здесь перед своими партийцами выступали Брюнинг, Тельман, Геббельс. Первое выступление Гитлера в Берлине на массовом митинге состоялось тоже здесь 16 ноября 1928 года. Последний массовый митинг коммунистов прошел в том же здании 23 февраля 1933 года. После прихода нацистов к власти Дворец спорта стал использоваться исключительно для нацистских мероприятий. 18 февраля 1943 года после поражения под Сталинградом Геббельс в этом дворце призвал немцев к тотальной войне.


[Закрыть], не рискнули бы попросить у него прикурить, встреть они его на улице. Но тут-то и обнаруживается один из удивительнейших парадоксов восприятия: отвратительное, мерзкое, гнусное до дрожи притягивает, завораживает в том случае, если оно доведено до крайности. Ведь никто бы не удивился, если бы тип, подобный Гитлеру, после первых же своих речей был бы схвачен за шиворот первым же полицейским и водворен туда, где ему и надлежит быть, подальше от глаз людских. Но поскольку ничего похожего не происходило, тип этот, наоборот, поднимался все выше и делался все безумнее, все знаменитее, и восприятие отвратительного перевернулось: монстр начал привлекать внимание. В этом и заключалась загадка Гитлера, то странное ослепление, отупение его противников, которые не способны были разделаться с этим феноменом и стояли, застыв, будто под взглядом василиска, не понимая, что им бросает вызов исчадие ада.

Гитлер, вызванный в качестве свидетеля в Верховный суд Германии, рычал в зале заседаний, что наступит день и он, совершенно законно, вполне легально придет к власти – и тогда покатятся головы! Ничего не произошло. Седовласый президент судейской коллегии не рискнул распорядиться вывести вон такого свидетеля. Во время президентских выборов Гитлер орал: «Гинденбургу восемьдесят пять лет, мне сорок три. Я могу подождать. Победа будет за мной». Ничего не произошло. Когда он в другом месте повторил свою хамскую шутку, в зале смеялись, как от щекотки. Шесть штурмовиков ночью врываются в дом к «инакомыслящему», выволакивают его из постели и забивают насмерть. Их приговаривают к смерти. Гитлер посылает им телеграмму со словами сочувствия и похвалы. Ничего не происходит. Нет, кое-что происходит. Убийц помиловали[87]87
  Речь идет об убийстве летом 1932 года в верхнесилезском городке Потемпа. Шесть штурмовиков ворвались в квартиру польского коммуниста, рабочего Пичуха и забили его насмерть. «Убийцы из Потемпы» были арестованы. Гитлер отправил им телеграмму, начинающуюся словами: «Мои дорогие друзья!..» По личному распоряжению тогдашнего рейхсканцлера Германии Франца фон Папена убийцы были помилованы.


[Закрыть].

Дико было наблюдать, как одновременно росли: с одной стороны, дикая наглость, позволившая мелкому апостолу ненависти стать настоящим дьяволом; с другой – дремучая глупость его противников, постоянно на мгновение опаздывавших, не успевавших сообразить, что именно он сказал, какое чудовищное действие предпринял, – а все потому, что он опережал их и еще более диким высказыванием или новым чудовищным деянием понижал планку допустимого. Дико было наблюдать гипноз публики, все более безвольно отдававшейся магии отвратительного, сивухе зла.

В остальном Гитлер обещал все всем, и это, само собой, собрало ему огромную толпу разномастных приспешников и избирателей, состоявшую из людей, не имеющих собственного мнения, разочарованных, разорившихся. Но решающим фактором было не это. Помимо чистой демагогии и в полном согласии с программой своей партии он внятно и, по-видимому, честно обещал две вещи: возрождение великой военной игры 1914–1918 годов и повторение великого победоносного анархического набега 1923 года. Другими словами: он честно обрисовал свою будущую внешнюю и экономическую политику. Ему не нужно было обещать это «словесно». Он мог даже противоречить этой своей программе (как позднее в своих «мирных речах»[88]88
  С 1933 до 1938 года Гитлер часто использовал в своих речах пацифистскую риторику, напирая на то, что он вовсе не собирается воевать против всего мира, а всего только исправляет историческую несправедливость, нанесенную его родине, Германии. Особенно эта риторика была часта в его речах накануне и во время берлинской Олимпиады 1936 года.


[Закрыть]): все его великолепно понимали и так. Эта программа привела к нему верных учеников и последователей, ядро его нацистской партии. Он апеллировал к двум огромным событиям, врезавшимся в сознание и подсознание молодого поколения. Подобно электрической искре, эта программа зажигала всех, кто втайне мечтал о повторении этих событий. Вне морока оставались только те, кто этого повторения не хотел, стало быть, «мы».

Но у «нас» не было ни партии, ни знамени, за которыми мы могли бы следовать; у «нас» не было ни программы, ни боевых лозунгов. За кем «мы» могли пойти? Помимо фаворитов общественного мнения, нацистов, были еще те цивилизованные, бюргерские реакционеры, что группировались вокруг «Стального шлема»[89]89
  «Стальной шлем» («Stahlhelm») – союз фронтовиков, монархическая, националистическая военизированная организация. Считалась неофициальной «армией» Немецкой национальной народной партии. Создана в декабре 1918 года в Магдебурге. Первый руководитель – Франц Зельдте, будущий нацистский министр труда. В 1931 году часть отрядов «Стального шлема» во главе с Зельдте примкнула к штурмовым отрядам нацистов. Председателем нового «Стального шлема» стал Теодор Дюстерберг.


[Закрыть]. Они весьма неотчетливо вдохновлялись «фронтовыми воспоминаниями» и «пядью родной земли». У них не было, конечно, отвратительного плебейства нацистов, но зато они в полной мере обладали нацистской озлобленно-жестокой тупостью и органически присущей нацистам ненавистью к жизни. Еще были жестоко побитые до всякой драки, тысячекратно опозорившиеся социал-демократы, и, наконец, коммунисты с их сектантским догматизмом, за которыми, как хвост кометы, тянулась память о неудачах и поражениях. (Странно, но все, что затевали коммунисты, всегда кончалось их разгромом и расстрелами «при попытке к бегству». Это казалось законом природы.)

Оставался загадочный, как сфинкс, рейхсвер во главе с любящим интриги кабинетным генералом и прусская полиция, о которой говорили, будто она – испытанный, надежный инструмент в руках республиканской власти. После всего, что мы уже знали и видели, в это верилось с трудом.

Вот таковы были силы, вступившие в игру. Сама игра тянулась довольно мрачно и однообразно, без кульминаций, без драматизма, без очевидных результатов. Атмосфера в Германии напоминала атмосферу в нынешней Европе: оцепенелое ожидание неизбежного несчастья и странная надежда на то, что в последний момент удастся его избежать. Сегодня над Европой нависла тень грядущей войны, таким же зловещим темным облаком тогда в Германии были захват власти нацистами и «Ночь длинных ножей», которую Гитлер обещал заранее. Совпадают даже детали: медленное приближение ужасного, раскол сил сопротивления, их безнадежные попытки соблюдать правила игры, которые враги нарушали ежеминутно; односторонняя война; колеблющееся, подвешенное состояние между «миром и порядком» и «гражданской войной» (баррикад не было, но были ежедневные, чуть ли не мальчишеские драки и перестрелки, нападения на «партийные штабы», были, чуть ли не ежедневно, – убитые). Уже тогда появилась идея позднейшей политики «appeasement’a»[90]90
  Умиротворение (англ.).


[Закрыть][91]91
  Appeasement (политика умиротворения) – наименование политики Великобритании и Франции в 1933–1938 годах, направленной на то, чтобы не спровоцировать новую войну в Европе. Первая мировая война явилась таким шоком для стран-победительниц, что любые компромиссы казались им предпочтительнее военного столкновения. Прежние политики – Раймонд Пуанкаре, Жорж Клемансо – умерли. Новое поколение политиков не хотело войны, к тому же не без основания полагало, что с Германией поступили уж очень круто. По таковой причине эти политики шли на уступки Гитлеру. Пиком политики «умиротворения» было Мюнхенское соглашение 1938 года, отдавшее Гитлеру часть Чехословакии – Судеты, населенные тогда в основном немцами.


[Закрыть]: влиятельные структуры стояли за то, чтобы «обезвредить» Гитлера, наделив его «ответственностью власти». Повсюду шли яростные и бесплодные политические дискуссии: в кафе, пивных, магазинах, школах, в семьях. Возродилась старая игра с цифрами: в то время постоянно проходили малые и большие выборы, и в головах были данные о численности избирателей и о количестве мандатов. Цифры голосующих за нацистов неуклонно росли. Вот чего больше не было, так это жизнерадостности, любви, безобидности, доброжелательности, благоволения, понимания, доброй воли, великодушия и юмора. Больше не было хороших книг, да и едва ли тогда нашелся бы человек, который заинтересовался бы хорошей книгой. Воздух в Германии сделался удушливым и вонючим.

До лета 1932 он делался все удушливее и смраднее. А потом беспричинно, внезапно рухнуло правительство Брюнинга. Началась странная интермедия Папена—Шлейхера[92]92
  Франц Йозеф Герман Михаэль Мария фон Папен (1878–1969) – немецкий политический деятель и дипломат. В 1913–1915 годах военный атташе в США. Выслан за шпионаж. В 1916 году был посредником при передаче немецкого оружия ирландским повстанцам. В 1917 году служил на Ближнем Востоке, в Палестине, в турецкой армии. Депутат рейхстага от католической Партии Центра. С 1 июня по 2 декабря 1932 года – рейхсканцлер. Вел переговоры с Гитлером. Предлагал ему пост вице-канцлера в своем правительстве. Гитлер отказался. В январе 1933 года рейхсканцлер Гитлер назначил своим вице-канцлером фон Папена. И фон Папен не отказался. В «Ночь длинных ножей» фон Папен был арестован. Три дня провел под домашним арестом. Отправлен послом в Австрию. В 1939–1944 годах посол в Турции. В апреле 1945 года арестован американцами. На Нюрнбергском процессе был оправдан.
  Курт фон Шлейхер (1882–1934) – немецкий генерал и политик. Пользовался огромным влиянием на последнего президента Веймарской республики Пауля фон Гинденбурга. Именно по настоянию Шлейхера Гинденбург назначил рейхсканцлером сначала Брюнинга, потом фон Папена. Назначен Гинденбургом рейхсканцлером 3 декабря 1932 года. 30 января 1933 года на его место был назначен Гитлер. В «Ночь длинных ножей» фон Шлейхер и его жена Элизабет были застрелены эсэсовцами. Вся «рейхсканцлеровская» чехарда последнего года существования Веймарской республики была связана с паническим страхом буржуазной и аристократической элиты Германии перед коммунистической революцией. Подбирались люди, способные вызвать «народную любовь» и остановить коммунистов. Ни Брюнинг, ни Папен, ни Шлейхер никакой любви не вызывали, а Брюнинг вызвал еще и ненависть. Если бы в этот момент социал-демократы и коммунисты составили бы коалицию, как это было сделано спустя три года во Франции (Народный фронт), у президента Гинденбурга не было бы даже формального повода менять рейхсканцлеров, как карты в колоде. Однако коммунисты не только не шли на союз с социал-демократами, но порой в рейхстаге голосовали вместе со своими злейшими врагами, нацистами.


[Закрыть]: правительство знатных господ, о которых никто не знал толком, кто они и откуда взялись, а вслед за тем – шесть месяцев дикой министерской чехарды, политической гусарской скачки. Была выведена из строя конституция, рейхстаг распущен, вновь созван, снова распущен и снова созван; газеты запрещены, прусское правительство отправили в отставку[93]93
  Из всех авторитарных действий фон Папена и фон Шлейхера, точно перечисленных Хафнером, разгон прусского социал-демократического ландтага был самым скандальным и ярким. Дело в том, что, в отличие от нацистского рейха, Веймарская республика была федеративным государством. Самой крупной республикой в ее составе была Пруссия, или Свободное государство Пруссия. Традиционно в парламенте Пруссии (ландтаге) большинство было за социал-демократами. Очень сильные позиции в Пруссии были и у коммунистов. 16 июня 1932 года фон Папен отменил указ прежнего рейхсканцлера Брюнинга о запрете SA и SS. 17 июля 1932 года эсэсовцы и штурмовики решили отпраздновать эту победу демонстрацией в прусской Альтоне, красном пригороде Гамбурга. Количество коммунистов там было таково, что Альтону называли «маленькой Москвой». Демонстрация была военизированной и закончилась тем, что было названо «кровавым воскресеньем в Альтоне». По пути следования демонстрации штурмовики ворвались в пивную, где пили пиво коммунисты, а может и не коммунисты, и изметелили всех там находившихся. Весть об этом довольно скоро распространилась по «маленькой Москве», и очень скоро по демонстрации штурмовиков и эсэсовцев стали стрелять из ружей с чердаков и верхних этажей домов. Демонстрация была рассеяна, а прусская полиция принялась вылавливать снайперов. Было арестовано более девяно-ста человек. В ответ на это фон Папен ввел 20 июля 1932 года чрезвычайное положение в Пруссии, распустил ландтаг, разогнал правительство и назначил рейхскомиссара Пруссии.


[Закрыть], все высшее государственное руководство сменили – и все это происходило в чуть ли не радостной, лихорадочной атмосфере последнего, экстремального азарта. Нынешний европейский 1939 год отдает немецким летом 1932-го: тогда тоже все висело на волоске; то, чего боялись, могло случиться со дня на день; нацисты в разрешенной властями форме заполонили все улицы, швыряли бомбы, составляли проскрипционные списки, уже в августе начались переговоры с Гитлером: не хочет ли он стать вице-канцлером, а в ноябре, когда поссорились Папен и Шлейхер, Гитлеру предложили пост канцлера; между Гитлером и властью не стояло больше ничего, кроме нескольких политических аристократов, кавалеров, которые в политике оказались потому, что им повезло, как иным карточным игрокам везет с козырями; серьезные препятствия были устранены, больше не было ни конституции, ни правовых гарантий, ни республики, ничего, ничего, даже республиканской прусской полиции. И точно так же сегодня пошли ко дну Лига Наций и коллективная безопасность, нерушимость договоров и переговоров; точно так же сегодня погибли Испания[94]94
  Речь идет о путче генерала Франко, поддержанного нацистской Германией и фашистской Италией, против коалиционного правительства Народного фронта (социалисты, коммунисты, анархисты, радикалы). Путч перерос в гражданскую войну, 1936–1939, в которой победили франкисты.


[Закрыть], Австрия[95]95
  Речь идет об аншлюсе (присоединении) Австрии к нацистской Германии 12–13 марта 1938 года. Аншлюс стал возможен после разгрома австрийскими правительственными войсками военных соединений социал-демократов в предместьях Вены в 1934 году.


[Закрыть], Чехословакия[96]96
  Речь идет об аннексии Судет, совершенной Гитлером в 1938 году с согласия европейских государств, и последовавшем за тем молниеносном захвате Чехословакии, на который Гитлеру никаких согласий уже не требовалось.


[Закрыть]. И все же тогда, как и сейчас, в самый последний, опаснейший, отчаянный миг распространялся болезненный, блаженный оптимизм, оптимизм игрока, беспричинная вера, надежда на то, что волосок выдержит, не оборвется. Разве партийная касса Гитлера не была пуста? А сегодня она разве не пуста? Разве не перешли даже бывшие друзья и союзники Гитлера в ряды его противников? А сегодня разве они не являются его противниками? Разве не рождались жизнь и движение в застывшем политическом льду лета 1932-го и лета 1939-го?

Тогда, как и сегодня, тешились мыслью о том, что худшее – позади.

15

Достаточно. Подготовка закончена. Мы на месте поединка. Дуэль может начаться.

Революция

16

Я: в начале 1933 года – молодой человек двадцати пяти лет, хорошо питающийся, хорошо одетый, хорошо воспитанный, дружелюбный, корректный, не без светского лоска и некоторого щегольства, не имеющий ничего общего с развязными буршами-студентами, – типичный продукт немецкого бюргерского образованного сословия, но в остальном чистый лист бумаги. Если оставить в стороне то, что мне выпало жить во времена грозных, захватывающих исторических событий, моя жизнь не отличалась чем-то особо интересным и драматичным. Единственные весьма глубокие личные переживания, которые оставили следы и шрамы, дали мне опыт и повлияли на мой характер, – это радостные и болезненные любовные эксперименты, каковые проводит всякий человек в этом возрасте. Эти эксперименты волновали меня тогда больше, чем что-либо иное. Я считал их настоящей «жизнью». В остальном я был – опять же как и любой молодой человек моего возраста и моей классовой принадлежности в Германии – хорошо питающийся, хорошо одетый «домашний мальчик», которому денег дают в обрез, только на карманные расходы – суровый принцип моего отца, в высшей степени достойного, стареющего, интересного, строгого и втайне горячо любимого. Отец был самым главным человеком в моей жизни. Когда я хотел решиться на что-то серьезное, то нельзя было не спросить у него совета, хотя порой меня это не очень-то устраивало. Вот и сейчас, собравшись рассказать, каким я тогда был – или, лучше, каким предполагал быть, я прежде всего должен обратиться к отцу, сказать немного о нем[97]97
  Следует помнить, что пишет эту книгу Хафнер летом 1939 года. Недаром он пишет под только что придуманным псевдонимом, ему совсем не хочется «расшифровывать» своего отца и своих близких, оставшихся в Германии. Поэтому стоит сказать несколько слов об отце Раймунда Претцеля, ставшего немецким историком и публицистом Себастьяном Хафнером. Никаким чиновником его отец не был. Карл Луи Альберт Претцель (1864–1935) – известный берлинский педагог, директор гимназии. В годы Веймарской республики он действительно работал в Министерстве образования, но на этом основании назвать его чиновником вряд ли справедливо. Кроме отца, умершего в 1935 году, у Раймунда Претцеля в нацистской Германии остался брат Ульрих Претцель (1898–1981), ученый-медиевист. Точное описание профессии и деятельности отца в опубликованной (если бы она была опубликована) антифашистской книге вывело бы к брату. И мало медиевисту не показалось бы. В нацистской Германии действовал «Sippengesetz», «закон о родственниках». Родственник эмигрировавшего немца, коль скоро эмигрант занимал антифашистскую позицию, нес определенную ответственность, административную, а то и уголовную.


[Закрыть].

По убеждениям мой отец был либералом, по образу жизни и поведению – прусский пуританин.

Существует специфическое прусское ответвление пуританизма: до 1933 года оно было одной из главенствующих духовных сил немецкой жизни, да и до сих пор еще играет определенную роль под поверхностью официоза в Германии. Оно родственно классическому английскому пуританизму с характерными, впрочем, отличиями. Его пророк – Кант[98]98
  Иммануил Кант (1724–1804) – немецкий философ. Всю жизнь прожил в прусском городе Кёнигсберг.


[Закрыть], а не Кальвин[99]99
  Жан Кальвин (1509–1564) – франко-швейцарский богослов, реформатор церкви, основатель направления протестантизма, названного по его имени кальвинизмом.


[Закрыть]. Его идеал – Fridericus[100]100
  Фридрих II (1712–1786) – прусский король и полководец. Ярчайший представитель «просвещенного абсолютизма» XVIII века. Фридрих II любил латынь, поэтому предпочитал называться на латинский манер. Фридрих не любил немецкий язык. Во Франкфурте уже появился Гёте, а Фридрих II писал в сочинении «De la Littérature Allemande» («О немецкой литературе», 1780): «Просто физически невозможно, чтобы даже самый одаренный автор мог подобающе использовать этот грубый язык».


[Закрыть], а не Кромвель[101]101
  Оливер Кромвель (1599–1658) – вождь Английской революции (1642–1651). Лорд-протектор Англии, Шотландии и Ирландии в 1653–1658 годах.
  Все четверо – Кант, Кальвин, Фридрих и Кромвель – протестанты. Некоторое исключение составляет Фридрих II, который был атеистом, но воспитан он был в протестантской культурной среде. Однако протестантизм их разнится друг от друга, что Хафнер и объясняет чуть ниже.


[Закрыть]. Как и английский пуританизм, прусский требует от своих последователей строгости, достоинства, воздержания от всевозможных радостей жизни, исполнения долга, верности, порядочности и чести вплоть до самоотрицания, презрения к миру вплоть до мизантропии. Подобно английскому пуританину, прусский (даже если он богат) выдает сыну деньги только на карманные расходы и неприязненно-удивленно круглит брови, узнав о сыновних опытах половой любви. Однако прусский пуританизм секуляризован. Он служит и жертвует не Иегове, но le roi de Prusse[102]102
  Прусскому королю (фр.).


[Закрыть][103]103
  Хафнер подчеркивает фридерцианство и государственничество прусского протестантизма. Фридрих II был франкофилом, предпочитал говорить и писать по-французски. Поэтому Хафнер употребляет французское обозначение его титула.


[Закрыть]. Награда и земное воздаяние прусского пуританина – не богатство, но успехи по службе. И наконец, важнейшее отличие прусского пуританизма – это наличие потайной дверцы в не контролируемое никем и ничем пространство свободы, в то, что стоит за словами «частное», «личное».

Мрачный аскет Fridericus, этот монумент прусского пуританизма, был, как известно, в приватной, частной жизни музыкант, флейтист, виршеплет[104]104
  Фридрих II был плодовитым поэтом, писавшим по-французски. Четыре его стихотворения были переложены прозой (с немецкого перевода) Г. Р. Державиным и вошли в его первую книгу «Оды, сочиненные при горе Читалагае» (1774).


[Закрыть], вольнодумец, острослов и друг Вольтера. Почти все его ученики и последователи – высшие чины прусской бюрократии и прусского офицерства двух последних столетий, в общественной жизни хранившие строгую неприступную мину, в приватной жизни походили на старого Фрица[105]105
  Der Alte Fritz (Старый Фриц) – прозвище Фридриха II.


[Закрыть] с флейтой. Прусский пуританизм любит поговорку: «Грубая скорлупа – мягкое ядро». Прусский пуританин – создатель диковинной присказки всех немцев: «Как человек, я вам сочувствую, но как чиновник, как солдат, как государственный служащий…» В этом заключается причина того, что у иностранцев ложное представление о Пруссии. Они считают, что это бесчеловечная, жестокая, перемалывающая все подряд машина, но, общаясь с пруссаками в неофициальной, частной обстановке, обнаруживают, что многие из них на редкость симпатичные, добрые, безобидные люди. Германия, объединенная в единое государство Пруссией, ведет двойную жизнь, потому что чуть ли не каждый немец ведет двойную жизнь.

В приватной жизни мой отец был страстный библиофил и книжный коллекционер. У него была библиотека в 10 000 томов, которую он пополнял до самой своей смерти. Он не просто собирал книги, он их читал. Великие имена европейского XIX века – Диккенс и Теккерей, Бальзак и Гюго, Тургенев и Толстой, Раабе[106]106
  Вильгельм Раабе (1831–1910) – немецкий романист.


[Закрыть] и Келлер[107]107
  Готфрид Келлер (1819–1890) – швейцарский романист и поэт, автор последнего и самого значительного в немецкой литературе «романа воспитания» – «Зеленый Генрих» (первая редакция 1854–1855, вторая 1879–1880). Круг чтения отца Хафнера – классика европейского реалистического романа, от Диккенса до Келлера; должно напомнить читателю о круге чтения сына: классика европейского модерна или декаданса от Верлена до Гофмансталя.


[Закрыть] (я называю только самых любимых) – были для него не просто именами, но близкими знакомыми, с которыми он привык вести долгие, страстные, немые дискуссии. Стоило посмотреть, как он загорался, когда встречал людей, с кем можно было эти дискуссии вести вслух.

Однако литература не обычное хобби. Можно «безнаказанно» быть филателистом и цветоводом, даже любителем музыки и живописи, но ежедневное общение с живым духом никогда не остается «приватным». Человек, годами путешествующий по всем безднам и вершинам европейской мысли, в один прекрасный день просто не сможет быть лишь строгим, педантичным, верным служебному долгу прусским чиновником. Мой отец был таким. Да, он оставался прусским чиновником. Но ему удалось, не разрушая прусско-пуританскую форму существования, сформировать в себе скептически-мудрый либерализм, все более и более превращавший его чиновничье лицо в маску. Средством, позволяющим соединить столь противоречивые вещи, служила очень тонкая, никогда громко не артикулируемая тайная ирония – мне кажется, это и вообще единственное средство, что может оправдать и облагородить весьма проблематичный в человеческом отношении тип чиновника. Ирония поддерживает трезвое осознание того факта, что властный и в высшей степени достойный человек – по одну сторону конторки, и слабый, выданный первому с потрохами – по другую – не более чем люди; не более, но и не менее: они исполняют роли в некой игре. Роль чиновника, конечно, предполагает строгость и холодность, но в той же степени она предполагает бережное отношение и расположенность к человеку, внимательность. Поэтому написанное сухим канцелярским языком распоряжение, касающееся щекотливого дела, порой требует гораздо больше такта и тонкости, чем иное лирическое стихотворение; больше мудрости и понимания гармонии, чем распутывание сюжетных коллизий романа. На прогулках, которые в те годы мой отец полюбил совершать со мной, он бережно и осторожно посвящал меня в эти высшие тайны бюрократии.

Ведь он хотел, чтобы я стал чиновником. Он был изрядно обескуражен, обнаружив, что все то, что у него было чтением и дискуссиями, у меня имеет тенденцию выродиться в писание. Эти занятия он отнюдь не поощрял. Само собой, грубого запрета не последовало: в свободное от работы время я мог писать сколько угодно романов, новелл и эссе, а если бы мне удалось их напечатать, да еще и кормиться писательским ремеслом – тем лучше. Но прежде я должен изучить «нечто разумное» и вовремя сдать экзамен. В тайной глубине души он с пуританским недоверием относился к образу жизни, который состоял в том, чтобы шлендать по кафе и время от времени шкрябать что-то на листках из блокнота; всей своей либеральной мудростью он был против того, чтобы государством управляли невежды, впавшие во властолюбивый интриганский раж и растрачивающие высокий капитал государственного авторитета на бессмысленные декреты и распоряжения, что, по его мнению, уже и происходило во всех звеньях государственной власти Германии. Он, со своей стороны, делал все для того, чтобы вылепить из меня свое подобие: образованного прусского чиновника. Он и впрямь полагал, что так он наилучшим образом послужит как мне, так и германскому рейху.

Итак, я изучал право и стал референдарием[108]108
  Референдарий (от лат. referendarius, докладчик) – кандидат на судейский чин; до 1945 года в Германии низшая судебная должность.


[Закрыть]. В отличие от англосаксонских стран, в Германии начинающий судья или чиновник после окончания обучения, в двадцать два, двадцать три года, на практике осваивается в своей властной, авторитетной профессии: он работает в качестве референдария, то есть волонтера в суде или другом учреждении. Он выполняет функции судьи или чиновника, но он еще не облечен личной ответственностью, он не имеет права принимать решения и не получает жалованья. Многие приговоры, подписанные судьями, подготовлены референдариями. Конечно, референдарий не имеет права голоса во время служебных совещаний, но зато ему разрешается делать те или иные доклады и сообщения, так что порой он обладает значительным реальным влиянием. Во время двух моих служб в качестве референдария судья, радуясь возможности отдохнуть, совершенно спокойно поручал мне вести судебные заседания… Эта внезапная служебная ответственность для молодого человека, домашнего мальчика, каковым я был в ту пору, оказалась весьма тяжелым испытанием, к добру ли, к худу ли, сказать трудно. Для меня наиважнейшими оказались два урока: во-первых, выучка «выдержке» – тому соединению холодности, спокойствия и уважительной, благосклонной сухости, которому и обучаются только за конторским столом государственного учреждения; во-вторых, выработка определенной способности к мышлению согласно «чиновничьей логике», согласно определенному образу законнического абстрагирования. Впоследствии я имел мало возможностей применить эти навыки соответственно их предназначению. Зато несколько лет спустя оба эти навыка, в особенности второй, спасли мне и моей жене жизнь. Разумеется, отец не помышлял ни о чем подобном, когда отправил меня учиться на юриста.

Как бы то ни было, сегодня я могу лишь печально улыбнуться, вспомнив, насколько был не подготовлен к предстоящим мне приключениям. Я к ним вовсе не был подготовлен. Я не умел боксировать, не знал ни одного приема джиу-джитсу – не говоря уже о таких специальных науках, как контрабанда, нелегальный переход государственной границы, условные знаки и тайные сигналы, знание которых куда как пригодилось бы мне в будущем. Однако и интеллектуально я был из рук вон скверно подготовлен к предстоящему. Разве не говорят, что военные штабы в мирное время великолепно готовят армии к… недавно прошедшей войне? Не знаю, как обстоят дела в военной сфере, но вот то, что в определенных семьях блистательно готовят сыновей к жизни в недавно завершившейся эпохе, – это точно! У меня был великолепный интеллектуальный багаж для того, чтобы сыграть достойную роль в мирную буржуазную пору до 1914-го; кроме того, благодаря некоторой осведомленности относительно современности у меня возникло уверенное ощущение, что весь этот интеллектуальный багаж весьма мало мне понадобится. И все. Я мало знал о том, с чем мне предстоит столкнуться в близком будущем; запах – да! – запах этого будущего настораживал, но я не располагал понятиями, категориями, в которых мог бы описать это будущее.

Так обстояло дело не только со мной, но в общем и целом со всем моим поколением, и, разумеется, со старшим. (Таково сегодня положение большинства людей в других странах, где знают о нацизме только из газет и еженедельного кинообозрения.) Все наше мышление разворачивалось в рамках цивилизации, основы которой настолько сами собой разумеются, что мы о них почти забыли. Если мы спорили об известных антитезах – свобода или долг, национализм или гуманизм, индивидуализм или социализм, – то сами собой разумеющиеся основы христианско-гуманистической цивилизации никогда не затрагивались. Они не подлежали обсуждению. Поэтому далеко не каждый в Германии, кто стал нацистом, ясно осознавал, кем он на самом деле стал. Возможно, он полагал, что вступил в партию, которая борется за национализм, за социализм, против евреев, за реванш 1914–1918 годов; большинство этих людей втайне радовались новой социальной авантюре и новому 1923 году – но все это они мыслили в «гуманных» формах, свойственных «культурному народу». Многие из таких сторонников нацизма были бы всерьез напуганы, если бы их спросили (назовем лишь несколько явлений, которые всем бросались в глаза и, конечно, не были самым ужасным ударом): согласны ли они на государственную организацию погромов, или на создание постоянно действующих государственных пыточных камер? Еще и сегодня встречаются нацисты, которые делают испуганные глаза, когда им задают такие вопросы.

В то время у меня не было определенных политических взглядов. Мне даже трудно было определить, а сам-то я в политическом отношении правый или левый? Когда однажды в 1932 году кто-то поставил передо мной этот, что ни говори, вопрос совести, я растерянно и с запинками ответил: «Скорее, правый…» По конкретным вопросам я занимал позицию то правых, то левых, а порой и вовсе не вставал на чью либо сторону. Из существующих в Германии партий меня не привлекала ни одна, хотя выбор был велик. Во всяком случае, я уже убедился ut exempla docent[109]109
  Что примеры поучают (лат.).


[Закрыть], что чья-то принадлежность к какой бы то ни было партии отнюдь не гарантирует того, что он не станет нацистом.

Меня от этого оберегало… чутье. У меня хорошее чутье – я имею в виду не ум, но некое чувство эстетической valeur или non-valeur[110]110
  Ценности или неценности (фр.).


[Закрыть] той или иной моральной, политической, идеологической позиции. У большинства немцев, к сожалению, это чувство отсутствует полностью. Умнейшие из них способны тупо спорить, применяя абстрактные понятия, дедукцию и индукцию, о ценности какого-нибудь явления, от которого просто-напросто воняет. Мои немногие, но твердые убеждения зиждились исключительно на чутье.

На нацистов мое чутье реагировало совершенно однозначно. Было куда как скучно выяснять, что из поставленных ими целей и задач все-таки можно обсуждать как «исторически оправданные», если все в целом пахло так, как оно пахло. Я не заблуждался относительно того, что нацисты – враги, мои личные враги и враги всего того, что для меня дорого. В чем я заблуждался, так это в том, что не подозревал, насколько страшные враги нацисты. Тогда я скорей воспринимал эту банду не слишком всерьез – широко распространенная ошибка неопытных противников нацизма, в свое время сыгравшая на руку Гитлеру, да и до сих пор ему выгодная.

Трудно найти что-нибудь более комичное, чем то безучастное и высокомерное спокойствие, с которым я и подобные мне люди, будто из театральной ложи в бинокль, наблюдали за первыми успехами нацистской революции, направленной на то, чтобы стереть нас с лица земли. Пожалуй, более комичным может представиться только то, что вся Европа, уже имея наш пример перед глазами, заняла такую же высокомерную, насмешливую, бездеятельную позицию зрителя в ложе, в то время как нацисты уже подожгли «театр» с четырех сторон.