Текст книги "История одного немца. Частный человек против тысячелетнего рейха"

31

Нет, нечего было и думать о том, чтобы найти укрытие в частной жизни. Куда бы ты ни отступал, повсюду ты сталкивался с тем, от чего намеревался бежать. Я понял, что нацистская революция уничтожила границу между политикой и частной жизнью и что эту революцию совершенно невозможно трактовать как обычное «политическое событие». Она развертывалась не только в политической сфере, но и в сфере частной, приватной жизни каждого немца; эта революция действовала, словно ядовитый газ, проникая сквозь любые стены. От этой отравы было только одно спасение: уйти подальше, попросту – бежать. Итак, эмиграция, прощание со страной, которая была твоей по рождению, языку, воспитанию, разрыв всех связей с родиной…

Летом 1933 года я приготовился и к этому прощанию. Я уже привык к большим и малым прощаниям, я лишился своих друзей; иные люди, с которыми я прежде мирно общался, превратились в потенциальных убийц или во врагов, способных выдать меня гестапо. Я чувствовал, как улетучивается воздух привычной повседневности; на моих глазах на дно шли прочные базовые институции вроде прусского суда; мир книг и дискуссий распадался с пугающей быстротой; прежние взгляды, убеждения, теории мгновенно заменялись новыми; надежные, разумные жизненные планы, которые я вынашивал еще месяц тому назад, где они теперь? Жизнь кончилась, началась авантюра. Для меня прежде всего изменилось основное ощущение бытия. Теперь в нем была не только боль, но и наркоз, опьянение прощанием: я не чувствовал под своими ногами твердую землю, только пустоту – казалось, я висел, парил, летел, падал в этом самом абсолютно пустом пространстве, легкий, как птица, свободный, как птица[215]215
  Каламбур Хафнера: «vogelfrei» (буквально, свободный как птица) по-немецки означает «вне закона».


[Закрыть], которую можно было сшибить любым камнем. Новые потери и прощания не причиняли мне боли, скорее уж тут было такое: «Покойся с миром!» или «Ну что же, и без этого я смогу прекрасно обойтись». Я чувствовал, что делаюсь все беднее, но и все легче. Однако главное прощание – в душе, в сердце – прощание с моей собственной страной было все еще тяжело, мучительно и болезненно. Я прощался долго, с возвращениями назад, порой надеясь, что мне не хватит сил расстаться с Германией.

И опять-таки я рассказываю не только о своем личном опыте, а о том, что пережили многие тысячи людей.

Конечно, в марте и апреле, когда на моих глазах разыгрывалось «падение в дерьмо», сопровождаемое патриотическим ликованием и ревом национального триумфа, я кричал в приступе ярости и отчаяния, что хочу эмигрировать, ибо не желаю иметь с «этой страной» ничего общего, я-де лучше открою табачную лавку в Чикаго, чем сделаюсь государственным секретарем в Берлине и т. п. Но тогда это были именно что приступы, взрывы, не основанные на серьезных размышлениях и далекие от реальности. Чем-то совсем иным было всерьез взвешивать возможность расставания с моей страной в безвоздушном, знобящем холоде той весны.

Разумеется, я никогда не был немецким националистом. Национализм спортивных клубов, воцарившийся во время мировой войны и сегодня подпитывающий нацизм; жадно-инфантильная радость, оттого что твоя страна на географической карте расползается все более жирным, все более широким пятном; триумфальное чувство «победы», наслаждение от унижения и порабощения других народов; садистское удовольствие от страха, который внушает твоя страна; напыщенная национальная похвальба в стиле вагнеровских «Мейстерзингеров»[216]216
  «Нюрнбергские мейстерзингеры» – опера (1861–1867) Рихарда Вагнера (1813–1883), в которой весьма сильны националистические настроения композитора.


[Закрыть]; онанистическая возня с «немецким мышлением», «немецкими чувствами», «немецкой верностью», «немецким мужчиной», лозунг «Будь немцем!» – все это было мне глубоко отвратительно, здесь мне нечем было жертвовать. Но это ничуть не мешало мне быть хорошим немцем, и я часто таковым себя осознавал – хотя бы когда испытывал стыд за извращения немецкого национализма. Как и бо́льшая часть людей той или иной нации, я чувствовал себя опозоренным, когда мои соотечественники или вся моя страна совершали постыдные поступки; я чувствовал себя оскорбленным, когда националисты других стран словом или делом унижали Германию; я радовался от неожиданной похвалы иностранца по адресу моей страны; я гордился прекрасными чертами немецкого характера и славными страницами германской истории. Одним словом, я относился к моему народу так же, как к моей семье: я больше, чем кто-либо другой, ее критиковал; не со всеми членами семьи был на дружеской ноге и, уж конечно, не собирался подчинить ей всю свою жизнь и орать, что «моя семья превыше всего»[217]217
  Перетолкованная первая строчка из «Песни немцев» (1841) Августа Генриха Гофмана фон Фаллерслебена: «Deutschland, Deutschland über alles…» («Германия, Германия превыше всего…»). Песня была написана на мелодию австрийского государственного гимна «Императорская песня» (1797) Франца Йозефа Гайдна. В королевской Пруссии с 1841 по 1849 год публичное исполнение «Песни немцев» было запрещено, а ее автор уволен с государственной службы (библиотекарь в Королевской Прусской библиотеке). В 1848–1849 годах «Песня немцев» стала чуть ли не гимном немецкой революции. После объединения Германии (1870–1871) – неофициальный народный гимн Германской империи. С 11 августа 1922 года – официальный государственный гимн Веймарской республики. При нацистах исполнялась только первая строфа, начинающаяся словами «Германия, Германия превыше всего», дальше пели «Хорста Весселя». После 1945 года «Песня немцев» в Германии запрещена. С 1952 года – официальный гимн ФРГ, но исполняется только третья строфа. После объединения Германии (1990) – официальный гимн. Исполняется только третья строфа.


[Закрыть]; однако я принадлежал и моей семье, и моей стране и никогда не отрицал этого. Отказаться, совсем отвернуться от нее, научиться воспринимать свою родину вражеской страной было не такой уж мелочью, верно?

Я не «люблю» Германию, как я не «люблю» самого себя. Если я и люблю какую-то страну, то – Францию. Впрочем, и любую другую страну я мог бы полюбить скорее, чем свою собственную, даже и без нацистов. У моей страны роль совсем другая, единственная в своем роде: быть моей страной – у «любимой» страны этой роли нет. Потеряв свою страну, ты уже не вправе любить какую-то другую. Потому что ты теряешь все условия, необходимые для прекрасной игры гостеприимства народов, а это и взаимный обмен, и приглашение друг друга в гости, и взаимопонимание, и возможность щегольнуть, покрасоваться, демонстрируя друг другу свои достижения. Потеряв свою страну, ты становишься sans-patrie[218]218
  Человеком без родины, апатридом (фр.).


[Закрыть], человеком без тени[219]219
  Человек без тени – архетипический сюжет, воплощенный немецким писателем, путешественником и естествоиспытателем Адельбертом фон Шамиссо в знаменитой фантастической повести «Удивительная история Петера Шлемиля» (1814), о человеке, продавшем свою тень дьяволу.


[Закрыть], без почвы под ногами; в лучшем случае, тебя терпят – или, если уж ты добровольно или вынужденно отказался от фактической эмиграции и ограничиваешься внутренней, ты становишься бесприютным изгнанником в собственной стране.

Добровольно совершить эту операцию – внутреннее отсечение себя от собственной страны – есть акт библейского радикализма: «Если твой глаз соблазняет тебя – вырви его!»[220]220
  Мк 9, 48.


[Закрыть] Очень многие, почти решившиеся на этот шаг, все-таки его не сделали, и с той поры их души и мысли так и спотыкаются; эти люди в ужасе от тех преступлений, что совершаются от их имени, но они не в силах отрешиться от своей ответственности за них и тщетно бьются в сети мнимонеразрешимого конфликта: должны ли они принести в жертву своей стране свой взгляд на вещи, свою мораль, человеческое достоинство и совесть?

Ведь то, что они называют «невиданным подъемом Германии», показывает, что приносить эти жертвы выгодно, что за такие жертвы вознаграждают. Они не замечают того, что нации, как и человеку, нет пользы, если они приобретут весь мир, но потеряют душу. Они не замечают и того, что своему патриотизму или тому, что называют патриотизмом, они приносят в жертву не только себя, но и свою страну.

Ибо Германия перестала быть Германией, и это сделало прощание неизбежным. Немецкие националисты сами ее разрушили. Стало ясно как день: отказ от собственной страны ради сохранения верности себе – это только внешняя сторона конфликта. Подлинный мучительный конфликт, разумеется скрытый за великим множеством фраз и плоских доводов, разыгрывался между национализмом и верностью своей собственной стране.

Германия, та, которую я и подобные мне люди считали «нашей страной», была в конце концов не просто большая или очень большая клякса на географической карте Европы. Наша страна имела совершенно определенные характерные черты: гуманность, открытость всему миру, глубокая основательность философии, неудовлетворенность миром и самим собой; отважная решимость вновь и вновь браться за неподъемное дело, отказываться от него и снова браться, самокритика, любовь к истине, объективность, высокая требовательность к себе, точность, многоликость, некоторая неповоротливость, удивительным образом соединенная со страстью к свободнейшим импровизациям, медлительность и серьезность, но в то же время творчество, созидание, когда, шутя и играя, рождают на свет всё новые и новые формы, которые затем отбрасываются прочь как негодные попытки; уважение ко всему своеобычному и своеобразному; незлобивость, великодушие, сентиментальность, музыкальность, но прежде всего великая свобода: нечто парящее, безмерное, не покоряющееся чему бы то ни было и ничем не связывающее себя. Втайне мы гордились тем, что наша страна в духовном отношении – страна безграничных возможностей. И во всяком случае это была та страна, с которой мы чувствовали прочную связь, та Германия, которая была нашим домом.

Эта Германия уничтожена и растоптана немецкими националистами, и наконец стало понятно, кто ее смертельный враг: немецкий национализм и «германский рейх». Тот, кто хранит верность Германии, тот, кто хочет и дальше принадлежать этой стране, должен иметь мужество для осознания этого факта и всех его последствий.

Национализм, то есть национальное самолюбование и самообожествление, – опасная духовная болезнь, способная исказить и отвратительно исковеркать черты любой нации, точно так же как эгоизм и тщеславие искажают и коверкают черты любого человека. Но нигде эта болезнь не принимает такого злобного и разрушительного характера, как в Германии, именно потому, что внутренняя сущность «Германии» – широкость, открытость, всесторонность и даже в определенном смысле самоотверженность. У других народов национализм, уж коли они ему подвержены, остается случайной, акцидентной слабостью, отнюдь не затрагивающей их субстанциональных качеств. Но в Германии именно национализм уничтожает основные достоинства национального характера. Этим объясняется то, почему немцы – в здоровом состоянии, вне всякого сомнения, тонкий, способный к состраданию и очень человечный народ – в тот миг, когда их охватывает националистическое безумие, перестают быть людьми, превращаются в бесчеловечных бестий, зараженных такой лютой злобой, на какую не способен ни один народ. Немцы, как раз таки немцы и только немцы теряют из-за национализма ядро своей человеческой сути, своей экзистенции, свое «я». Эта болезнь, которая у других народов поражает только габитус, у немцев сжирает душу. Французский националист в самых разных обстоятельствах остается типичным (и даже очень симпатичным) французом. Немец, зараженный национализмом, перестает быть немцем, впрочем, он и человеком-то быть перестает. Суть его деятельности – построение третьего рейха и разрушение Германии.

Разумеется, нельзя представлять себе дело так, будто Германия и ее культура в 1932 году переживали пышный расцвет, а нацисты одним ударом превратили этот расцвет в груду развалин. История саморазрушения Германии патологическим национализмом началась куда как давно; и следовало бы эту историю написать. Самый большой ее парадокс состоит в том, что всякий раз актом саморазрушения становилась победоносная война, внешний триумф. Сто пятьдесят лет тому назад Германия переживала подъем; «освободительная война» 1813–1815 годов[221]221
  Имеется в виду участие Пруссии в войне против Наполеона 1813–1815 годов, связанное с разжиганием националистических пангерманских настроений, формированием фрайкора, печатанием националистических стихов и брошюр, в общем, со всем тем, с чем само Королевство Пруссия по окончании Наполеоновских войн долго и безуспешно боролось.


[Закрыть] нанесла ей первый удар, отбросивший ее назад; войны 1864–1870 годов[222]222
  Имеются в виду войны, которые вели министр-президент Прусского королевства Отто фон Бисмарк и король Пруссии Вильгельм I (будущие рейхсканцлер Германской империи и – соответственно – император) против Дании (1864), Австро-Венгрии (1866) и Франции (1870–1871). Итогом этих войн было объединение Германии под эгидой Пруссии и создание Германской империи (1870–1918).


[Закрыть] – второй. Ницше был первым, кто пророчески заметил: немецкая культура потерпела поражение в своей войне с германской империей, с «германским рейхом»[223]223
  Фридрих Ницше (1844–1900), которого нацисты провозгласили своим учителем, не был ни немецким националистом, ни антисемитом. Хафнер имеет в виду в данном случае вот какую цитату из поздней работы Ницше «Сумерки идолов, или Как философствуют молотом» (1887–1889): «Дорого стоит достигнуть могущества. Могущество одуряет… Немцы – их называли некогда народом мыслителей, – мыслят ли они еще нынче вообще? Немцы скучают теперь от ума, немцы не доверяют теперь уму, политика поглощает всю серьезность, нужную для действительно духовных вещей – «Германия, Германия превыше всего», я боюсь, что это было концом немецкой философии» (Пер. Н. Полилова).


[Закрыть]. Именно тогда Германия на долгое время потеряла всякую возможность найти для своего политического существования адекватную форму; она была втиснута в прусско-немецкую империю Бисмарка, словно в смирительную рубашку. С тех пор в Германии не было уважения к политическому представительству (разве что в ее католической части)[224]224
  Имеется в виду католическая Партия Центра. Католики Германии, на которых обрушился бисмарковский удар «Культуркампфа» (1871–1878), никогда не обращались к внепарламентским методам борьбы. Действительно, «Центр» была самой парламентской партией и Германской империи, и Веймарской республики.


[Закрыть] – немецкие правые, националисты, ненавидели немецкий парламентаризм, немецкие левые, марксисты, его игнорировали. Однако сама Германия тихо и упрямо продолжала существовать в обыденной жизни – до 1933 года. Германию еще можно было найти в домах, семьях, литературных кружках и дружеских компаниях, в редакциях журналов и газет, театрах, концертных залах, издательствах, в самых разных центрах общественной жизни, от церкви до кабаре. Только нацисты с их решительностью и организаторскими способностями смогли вычистить все и истребить даже намек на германский дух. Не Австрия и не Чехословакия были первыми оккупированными нацистами странами; сначала нацисты оккупировали Германию. То, что оккупация проходила под лозунгом «Германия, вставай!», было излюбленным нацистским трюком – и одновременно важной частью их разрушительной работы.

Немцу, который чувствовал себя связанным с Германией, а не просто с каким-то образованием, занимающим определенное географическое пространство, не оставалось ничего, кроме прощания: как бы ужасно ни было прощание, цена которого – потеря своей страны. Впрочем, именно широта и всесторонняя открытость настоящего немецкого характера позволяют немцам перенести эту потерю легче, чем другим народам. Любая чужбина – это чувствовалось все неотвратимее – будет роднее «рейха» Адольфа Гитлера. И может быть, – об этом порой говорили с тихой надеждой, – где-нибудь, на чужбине, удастся воссоздать кусочек Германии.

32

Да, тогда в Германии возлагали кое-какие надежды на эмиграцию. Они были не слишком-то обоснованными, но в рейхе вообще не на что было надеяться, а жить без надежды трудно, вот и надеялись на какое-то будущее за пределами рейха.

Другой надеждой, разумеется в кавычках, – ведь за несколько месяцев до нацистской революции она была скорее кошмаром, чем надеждой, да и до сих пор многие и многие так и не могут сказать: надежда это или кошмар, – итак, другой «надеждой» была «заграница». «Заграницей» в Германии издавна были Англия или Франция. Долго ли еще эти страны будут безучастно наблюдать за тем, что творится в Германии? Неужели левых гуманистов в Англии и Франции не ужасает неприкрытая варварская тирания, установленная совсем недалеко от их границ, – а у правых националистов разве не вызывает тревогу стремительный подъем немецкого милитаризма и открытое, с первых дней не скрывавшееся нацистами вооружение Германии? Разве не должны Англия и Франция, независимо от того, правые или левые там у власти, в какой-то момент потерять терпение, применить пока еще во много раз превосходящую военную мощь и в одну неделю покончить со зловещим призраком? Или придется допустить мысль, что политики этих стран поражены слепотой. При всем желании не верилось, что эти политики могут спокойно смотреть на то, как в Германии открыто точат ножи на их страны, и позволят усыпить себя «речами о мире», подлинный смысл которых был ясен каждому школьнику в Германии[225]225
  Имеется в виду речь Гитлера в рейхстаге 17 мая 1933 года в ответ на предложение Рузвельта об отказе от строительства танков и бомбардировочной авиации (см. примеч. 131).


[Закрыть].

Между тем немецкие интеллектуалы, политические эмигранты, получая помощь и поддержку со стороны разумных, здравомыслящих государственных деятелей Запада, могли бы стать кадровой основой для организации в Германии новой, по-настоящему эффективной республики, каковая смогла бы не повторить ошибок первой. И впоследствии все показалось бы наваждением или очистительной грозой, решительным вскрытием нарыва, гнойника, тогда можно было бы немного поумнее, с меньшим количеством предубеждений, начать делать то, что должно было начаться, но не началось в 1919 году.

Вот такие были надежды. Для них было весьма мало оснований, за исключением того, что речь шла о разумных и очень желательных вещах. Эти надежды и берущее верх надо всем чувство абсолютной непредсказуемости происходящего, так что просто не остается ничего другого, кроме как уповать на сегодняшний день, на некоторое время заменили мне выверенные, разумные планы эмиграции. Надо уехать, думал я. Куда уехать? Само собой – в Париж! Родители посылали бы мне 200 марок ежемесячно, пока это еще не запретили, а там – посмотрим. В Париже надо найти занятие. И что? Неужели я не нашел бы в Париже занятия?

Наивность этого плана отражала мою собственную житейскую ситуацию: молодой человек, до недавнего времени «домашний мальчик», собрался наконец выйти в большой мир. То, что этот «шаг в большой мир» означал отъезд или изгнание, то есть авантюру с неизвестным исходом, беспокоило меня относительно мало. Странно, однако глухое отчаяние («хуже, чем здесь и сейчас, не может ничего быть») соединилось с юношеской жаждой приключений, что и помогло мне с легкостью принять решение. Не забудем также, что я, как и все немцы моего поколения, наученные современной германской историей, привык к непредсказуемости и ненадежности всего на свете. Осторожный рискует не меньше, чем смельчак, так все мы думали, но он отказывает себе в удовольствии опьянения смелостью. Смею вас заверить, что я до сих пор не испытал ничего такого, что опровергло бы это утверждение.

И вот в один прекрасный день, когда закончилась моя служба в Прусском апелляционном суде, я объявил отцу, что решил «уехать»; дескать, я не понимаю, зачем мне оставаться здесь; в особенности невозможным и бессмысленным при сложившихся обстоятельствах мне представляется быть немецким судьей или правительственным чиновником. Так что я хочу уехать, лучше всего – в Париж. Не согласится ли отец дать мне свое благословение и не сможет ли он высылать мне 200 марок ежемесячно?

Я был огорошен – отец почти не возражал! Еще в марте подобные патетические идеи он отправлял в долгий ящик одной только скептической улыбкой молчаливого превосходства. Он очень постарел. Ночами он не спал, ему не давали заснуть барабан и горны расположенной неподалеку эсэсовской казармы, но наверняка в гораздо большей степени – мысли.

Исчезновение, гибель всего того, чем и ради чего ты жил, старому человеку перенести труднее, чем молодому. Для меня прощание, даже самое бесповоротное, было в то же время новым стартом; для него прощание означало конец пути. Отца угнетало то, что он напрасно прожил жизнь. В своей управленческой деятельности занимался разработкой некоторых разделов законодательства; весомые, точно выверенные теоретические достижения и плоды практического опыта нескольких десятилетий, результаты взвешенных, тщательных трудов. Одним росчерком пера они были отменены – и это даже не привлекло внимания, не вызвало никакой реакции в обществе. Но и не только: был сметен фундамент, на котором отец мог строить законодательство; целая традиция правового государства, над которой трудились поколения таких людей, как мой отец, эта традиция, казалось бы упроченная и незыблемая, была сметена одним ударом. То, чем завершилась строгая, скромная, полная неустанных и, в общем-то, удавшихся трудов жизнь моего отца, было не просто поражением – это была катастрофа. Торжествовали, праздновали победу не его противники – их победу он принял бы со смиренной мудростью, – а варвары; назвать их «противниками» у отца язык бы не повернулся. Теперь я часто видел, что отец сидит за письменным столом, не прикасаясь к бумагам, глядя в пустоту неподвижным отчаявшимся взглядом, словно перед ним простиралось огромное поле, на котором нет ничего, кроме руин.

«И что ты собираешься делать за границей?» – спросил он. В этом вопросе прозвучал его старый скепсис; глаз опытного юриста сразу различил наислабейший пункт моего плана, но спросил отец таким усталым голосом, что я понял: он задает вопрос для проформы и готов принять любой ответ.

Я что-то ответил, постаравшись облечь полное отсутствие серьезных планов в сколько-нибудь приемлемые, красивые слова.

«М-да, – сказал он с печальной, сочувственной улыбкой, – звучит не слишком-то многообещающе, верно?»

«Да, – ответил я, – а на что мне надеяться здесь?»

«Я только опасаюсь, – отец оживился и заговорил строже, чем ему самому, наверное, хотелось, – что ты до сих пор не избавился от кое-каких иллюзий. Там, за границей, никто не ждет нас с распростертыми объятиями. Для каждой страны эмигранты всегда в тягость, а куда как скверно чувствовать, что ты кому-то в тягость. Одно дело – если ты приезжаешь в другую страну посланцем иной культуры, которому есть что делать, есть чему учить, есть, что с собой принести; и совсем другое – если ты побит и ищешь убежище».

«Разве нам совсем нечего принести с собой за границу? – спросил я. – Если вся немецкая интеллигенция, вся литература, вся наука эмигрирует, какая страна не будет рада получить такой подарок?»

Отец поднял руку, а потом медленно, устало ее опустил. «Банкроты, – сказал он, – конкурсная масса. Когда ты удираешь, ты падаешь в цене. Погляди на русских. Эмигрировала элита. Теперь генералы, государственные советники и писатели радуются, если им удается устроиться в Париже или здесь официантами или таксистами».

«Может быть, они предпочитают быть официантами в Париже, чем чиновниками в Москве», – сказал я.

«Может быть, – отвечал отец, – а может быть, и нет. Хорошо рассказывать о чем-нибудь до того, как оно произошло. После того, в действительности все выглядит по-другому. Голод и нищета не страшны, пока ты сыт и обеспечен».

«И что же, из страха перед голодом и нищетой я должен теперь стать нацистом?» – спросил я.

«Нет, – ответил отец, – конечно нет. Разумеется нет».

«Ты думаешь, что я могу стать амтсгерихтсратом, не будучи нацистом?»

«Амтсгерихтсратом, разумеется, нет, – сказал он, – по крайней мере, пока. А что будет через несколько лет, никому не известно. Я полагаю, что даже теперь ты можешь быть адвокатом. И кроме того, разве ты уже не начал зарабатывать деньги своим пером?»

Он был прав. Мне написали из газеты, из крупной, уважаемой, где время от времени печатали мои небольшие статейки: предложили установить более тесные отношения. В это время в бывших демократических органах печати сложилась странная межеумочная конъюнктура для молодых людей, которые не были нацистами, но и не были «опорочены» левым прошлым, «неарийским происхождением», то есть представляли собой чистый белый лист. И я не устоял, а когда пришел заключать договор, познакомился, к моей несказанной радости, с абсолютно антинацистской редакцией: эти люди мыслили и чувствовали приблизительно так же, как и я. Какое это было наслаждение – сидеть в редакции, обсуждать новости, злословить; до чего приятно было диктовать статьи и с посыльным отправлять их в типографию. Порой казалось, что я в логове заговорщиков. Странно и неприятно тревожило то, что наутро газета – несмотря на мои статейки, нашпигованные ядовитыми намеками, над которыми смеялась вся наша редакция, оказывалась обычным нацистским информационным листком.

«Я полагаю, что как раз для газеты я мог бы работать за границей», – сказал я.

«Приятно слышать, – отозвался отец, – ты уже говорил об этом со своими редакторами?»

Пришлось ответить: «Нет».

«По-моему, надо отложить это дело на день-два и хорошенько обдумать ситуацию. Пойми, нам с мамой нелегко отпустить тебя – да еще в полную неизвестность. Кроме того, я рассчитываю на то, что прежде ты сдашь асессорский экзамен. Хотя бы из необходимости соблюсти порядок».

Отец на этом настоял. Спустя несколько дней он сам предложил мне план.

«Ты сдаешь асессорские экзамены, как это и было предусмотрено. Не годится, проучившись в целом двадцать лет, просто сбежать и бросить дело перед самым его завершением. На это тебе потребуется не более пяти месяцев. Если твои планы не изменятся, то все равно тебе потребуется еще полгода, чтобы получить докторскую степень. Над своей диссертацией ты и в Париже сможешь работать. Итак, ты берешь отпуск на полгода и уезжаешь для работы над диссертацией. Допустим, в Париж. Там ты пишешь свою работу и осматриваешься. Сумеешь устроиться – прекрасно! Если же нет, то у тебя всегда есть возможность вернуться. На все это потребуется год, а кто может сейчас сказать, что будет через год?»

Немного поспорив, мы все-таки приняли этот план. Я, конечно, полагал, что мне совершенно ни к чему сдавать асессорский экзамен, но не мог не понимать, что это мой долг по отношению к отцу. Я боялся только, что в течение этих пяти месяцев, покуда я буду здесь готовиться к экзамену, неизбежно начнется превентивная война западных держав против Гитлера, и я буду вынужден принять в ней участие на неправедной стороне.

«Неправедной? – переспросил отец. – Неужели ты считаешь, что французская сторона была бы для тебя праведной?»

«Да, – решительно ответил я. – В данном случае – да! Обстоятельства таковы, что Германия может быть освобождена только зарубежными странами».

«О боже! – с горечью воскликнул мой отец. – Быть освобожденными зарубежными странами! Да ты сам не веришь в то, что сейчас сказал. Помимо всего прочего, никого нельзя освободить против его воли. Таких примеров не было, нет и не будет. Если Германия захочет освободиться, ей придется это сделать собственными силами».

«И ты видишь какой-нибудь путь для освобождения собственными силами в нынешних условиях?»

«Нет».

«Значит, остается только…»

«Это „значит“ нелогично, – заспорил отец. – Один путь перекрыт, но отсюда не следует, что есть другой. Мы не должны тешить себя иллюзиями. Германия после восемнадцатого года только то и делала, что тешила себя иллюзиями. Результатом стал нацизм. Если немецкие либералы и сейчас спасутся бегством в иллюзию, результатом будет власть оккупантов».

«Наверное, это все же лучше, чем власть нацистов».

«Не знаю, – сказал отец, – далекое зло всегда кажется меньше, чем то, которое прямо перед тобой, – но только кажется. Я, со своей стороны, и пальцем не пошевелю, чтобы дать совершиться оккупации моей родной страны».

«Но тогда не остается вообще никакой надежды?»

«Да, – ответил отец, – пока да».

И в его глазах вновь появилось выражение пустоты и оцепенелого отчаяния, словно он видел перед собой огромное поле, на котором ничего, кроме руин.

К отцу довольно часто приходили служащие его прежнего ведомства. Он уже давно был на пенсии, но сохранил личные отношения со многими сотрудниками и с удовольствием выслушивал истории про то, как развивается та или иная ситуация, с интересом следил за карьерами того или иного асессора или молодого регирунгсрата; он даже принимал участие в работе своего учреждения, в неофициальном порядке давая советы или рекомендации. Гости приходили к отцу и теперь, но их беседы делались все однообразнее и печальнее. Отец спрашивал о том или другом сотруднике, называл имена и фамилии, и гость лаконично отвечал: «Параграф четыре» или «Параграф шесть».

Это были параграфы недавно принятого закона; он назывался «Закон о восстановлении профессионального чиновничества»[226]226
  «Закон о восстановлении профессионального чиновничества» был принят 7 апреля 1933 года. Первый из расистских законов нацистского рейха. Согласно параграфу 4: «(1) Увольняются чиновники, поступившие на государственную службу после 9 ноября 1918 г. и не имеющие соответствующей квалификации или способностей. Текущее жалованье им будет выплачиваться в течение трех месяцев после увольнения. (2) Эти чиновники лишаются права на временное пособие, пенсию, а также права сохранять за собой чин, форму, медали за выслугу лет». Согласно параграфу 6: «Разрешается увольнять чиновников, не доказавших своими действиями готовность непоколебимо в любой момент встать на защиту интересов государства». Согласно параграфу 3 с госслужбы увольняются все служащие неарийского происхождения. Исключения делались (до 1938 года) для ветеранов Первой мировой, их детей или их родителей.


[Закрыть]. Согласно некоторым его статьям госслужащих можно было отправить на пенсию без их согласия, уволить с минимальным денежным содержанием, понизить в должности, а то и вовсе выгнать без какого-либо содержания. Каждый параграф был роком, судьбой. «Параграф четыре» означал удар насмерть. «Параграф шесть» – деклассирование и унижение. Во всех чиновничьих кругах только и было разговоров, что об этих цифрах: четыре и шесть.

Однажды к отцу пришел бывший начальник его отдела. Он был много моложе моего отца, и у них хватало служебных конфликтов. Начальник отдела был социал-демократом; отец придерживался куда более правых убеждений, несколько раз это приводило к серьезным спорам и столкновениям, резкость которых не уменьшалась от того, что более молодой из спорящих был облечен большей властью. Однако они сохраняли друг к другу уважение и споры не привели к разрыву отношений.

На этот раз визит был мучителен. Начальник отдела, человек между сорока и пятьюдесятью, выглядел как мой семидесятилетний отец. Он был совершенно седой. После отец рассказывал, что его собеседник часто терял нить разговора, не отвечал на вопросы, смотрел прямо перед собой невидящим, отсутствующим взглядом и вне всякой связи с беседой повторял: «Это ужасно, коллега. Это просто ужасно». Он пришел проститься. Он покидал Берлин для того, «чтобы спрятаться где-нибудь в деревне». Он вернулся из концлагеря.

Он был «Параграф четыре».

Как уже сказано, мой отец давно был на пенсии, никакой должности не занимал, так что он, даже если бы захотел, ничем не мог повредить нацистскому государственному управлению. Казалось, он за линией огня. Но однажды и он получил официальное письмо с подробнейшей анкетой: «Согласно параграфу такому-то „Закона о восстановлении профессионального чиновничества“ Вам предлагается дать подробные и правдивые ответы на следующие вопросы. Отсутствие ответа или дача ложных сведений повлекут за собой лишение пенсии согласно параграфу такому-то…»

Вопросов было великое множество. Отец должен был сообщить, к какой политической партии, организации или политическому союзу он когда-либо принадлежал; надо было перечислить свои заслуги перед нацией, обосновать их, извиниться за свои ошибки, буде таковые найдутся, а в конце личной подписью заверить, что он «безоговорочно поддерживает правительство национального возрождения». Короче говоря, мой отец, верой и правдой сорок пять лет отслуживший немецкому государству, должен был еще и унизиться перед государством, чтобы получать заслуженную пенсию.

Он долго смотрел на анкету и молчал.

На следующий день я увидел, что он сидит за письменным столом, на котором лежала анкета. Отец глядел поверх нее.

«Ты будешь отвечать на эти вопросы?» – спросил я.

Отец посмотрел на анкету, скривился и выдержал паузу. Потом он сказал: «Ты считаешь, я не должен этого делать?»

Молчание.

«Я не знаю, на что будете жить вы с мамой», – сказал отец.

«Я действительно этого не знаю, – повторил он спустя некоторое время, – я даже не знаю, – и он попытался улыбнуться, – на что ты собираешься жить в Париже и печатать свою докторскую диссертацию».

Я пристыженно молчал. Отец резко отодвинул листы с анкетой в сторону, но не убрал их со стола.

Анкета еще несколько дней пролежала незаполненной на его столе. Но однажды после обеда, заглянув к отцу в кабинет, я увидел, что отец аккуратно и медленно, словно школьник, выполняющий домашнее задание, заполняет вопросник. Спустя полчаса он сам отнес письмо на почту, не дав себе ни малейшей возможности передумать, дать задний ход. Внешне он нимало не изменился, говорил не более возбужденно, чем прежде, однако эта история дорого ему обошлась. У людей, владеющих собой, не позволяющих раздражению вырваться в слове или в жесте, чрезмерно тяжелые душевные переживания обрушиваются на какой-нибудь внутренний орган и вызывают болезнь. Чаще всего в этих случаях бывают инфаркты, спазмы сердечных сосудов. У моего отца душевное напряжение, не разрядившись вовне, ударило в живот. Едва лишь отец вновь уселся за письменный стол, за которым заполнял анкету, как вскочил и согнулся. Его вырвало. Два или три дня он не мог есть. Его сразу же начинало тошнить. Это было начало забастовки организма, от которой спустя два года он скончался.