Текст книги "История одного немца. Частный человек против тысячелетнего рейха"

10

А потом настал 1923 год. Наверное, этот фантастический год оставил в сегодняшних немцах те черты, что непонятны и жутки всему остальному человечеству; те черты, что глубоко чужды настоящему «немецкому национальному характеру»: безудержная, циничная фантазия, нигилистическая радость от «невозможного» и желание совершить это «невозможное» во имя него самого; динамичность, ставшая самоцелью. Целому немецкому поколению тогда был удален очень важный душевный орган, придающий человеку устойчивость, равновесие, а также, разумеется, и тяжесть. Он проявляет себя как совесть, разум, житейская мудрость, верность принципам, мораль или страх божий. Целое поколение научилось – или вообразило, что научилось – идти по жизни без тяжести, без балласта. Предыдущие годы были хорошей школой нигилизма. В 1923 году немцы поступили в академию нигилизма.

Ни один народ мира не испытал того, что соответствовало бы немецкому 1923 году. Да, мировую войну пережили все европейские народы, многие пережили революции, социальные кризисы, забастовки, перераспределение капиталов, обесценивание денег. Но нигде не было такой фантастической, умопомрачительной, дикой инфляции, какая разразилась в Германии в 1923 году. Ни у кого не было этого гигантского, карнавального танца смерти, этих нескончаемых, кроваво-гротескных сатурналий, когда были обесценены не только деньги, но и все человеческие ценности. 1923-й подготовил Германию не специально к нацизму, но вообще к любой фантастической авантюре. Психологические и политические корни нацизма, как мы видели, лежали много глубже, но в 1923 году возникло то, что свойственно его сегодняшнему безумию: холодное бешенство, заносчивая, неудержимая, слепая решимость совершать невозможные поступки под лозунгами: «право есть то, что нам выгодно» и «слова „невозможно“ не существует». Без сомнения, опыт этого года лежит за пределами того, что народ может вынести без душевных травм. Я вздрагиваю от ужаса при мысли о том, что всей Европе после войны, которая уже надвигается, возможно, предстоит пережить свой 1923 год в огромных масштабах, если мир будут восстанавливать не слишком умные люди.

1923 год начался с патриотического воодушевления, почти что возрождения в духе 1914-го. Пуанкаре[45]45
  Раймон Пуанкаре (1860–1934) – французский политик. Брат знаменитого математика Анри Пуанкаре. В 1912–1913 годах – премьер-министр Франции. Непримиримый враг Германии. Считал войну с ней неизбежной и делал все, чтобы подготовить Францию к грядущему столкновению. В январе 1913 года Раймон Пуанкаре был избран президентом. Широко известны стали слова его брата по поводу этого избрания: «Мой брат – это война». С той поры к Раймону Пуанкаре прикрепилось прозвище Пуанкаре-война. В 1920 году президентом Франции стал такой же враг Германии, Жорж Клемансо. В 1922 году Раймон Пуанкаре стал премьер-министром и министром иностранных дел. В ответ на нерегулярные выплаты Германией репарационных платежей Пуанкаре оккупировал промышленную Рурскую область.


[Закрыть] оккупировал Рурскую область[46]46
  В 1922 году союзники в связи с ухудшившимся экономическим положением Веймарской республики отказались от репараций в денежной форме, заменив их натуральными выплатами: уголь, кокс, сталь, древесина. 26 сентября 1922 года союзническая комиссия зафиксировала факт отставания Германии по репарационным поставкам. 9 января 1923 года этой же комиссией было сделано заявление об умышленной задержке репарационных поставок. С 11 по 16 января 1923 года на территорию Рурской области вошли французские и бельгийские войска. Сначала их численность была 60 000 человек, потом 100 000. Правительство Германии в ответ призвало к «пассивному сопротивлению», то есть к всеобщей забастовке на территории Рурской области и к отказу от выплаты репарационных платежей. Правительство взяло на себя обязательство по дополнительному выпуску денег для оплаты бастующим рабочим Рура, что привело к мощной инфляции. На путь активного сопротивления оккупантам встали бывшие члены фрайкора и коммунисты. Ими организовывались акты саботажа и нападения на оккупационные войска. Самым известным участником сопротивления французским оккупантам был участник Первой мировой, бывший член фрайкора Альберт Лео Шлагетер (1894–1923), в подпольную группу которого входили и коммунисты. Его группа организовала несколько крушений железнодорожных составов. Шлагетер был арестован и расстрелян. Ему посвящена пьеса нацистского драматурга Ганса Йоста (1890–1978), в которой Шлагетер произносит слова, очень полюбившиеся Геббельсу: «Когда я слышу слово „культура“, я хватаюсь за револьвер». Таких слов Шлагетер не произносил. На суде он сказал гораздо лучше: «Будь кем хочешь, но имей мужество быть тем, кем ты хочешь быть, до конца». Шлагетер стал героем нацистской пропаганды. В какой-то момент он чуть было не стал героем и коммунистической пропаганды. Во всяком случае, Пленум Исполнительного Комитета Коминтерна в полном составе почтил минутой молчания гибель героя немецкого сопротивления против франко-бельгийских оккупантов. 26 сентября 1923 года в связи с катастрофическим экономическим положением Германии правительство отказалось от «пассивного сопротивления». Под давлением США и Великобритании Франция и Бельгия вывели свои войска из Рура в 1925 году.


[Закрыть], правительство призвало к пассивному сопротивлению, и во всем немецком населении чувство национального унижения и смертельной опасности – куда более искреннее и серьезное, чем в 1914 году, – преодолело давно копившиеся усталость и разочарование. Народ «поднялся», в нем стало ощутимо страстное душевное напряжение, в нем проявилась величайшая готовность – к чему? К жертве? К борьбе? Вот это было не совсем ясно. Политики не ожидали ничего подобного от народа. «Рурская война» войной-то как раз и не была. Никого не призвали в армию. Военных сводок не печатали. Воинственный запал растрачивался попусту. Повсюду гремели митинги, в тон и такт клятве Вильгельма Телля на горе Рютли[47]47
  Клятва на горе Рютли – знаменитая клятва представителей трех швейцарских кантонов – Ури, Швиц и Унтервальден – в 1291 году. Клятва была принесена во имя свободы Швейцарии от германского императора. Хафнер имеет в виду не саму легенду, а сцену из драмы Шиллера «Вильгельм Телль», где швейцарцы клянутся бороться против австрийских поработителей. «Клятва на горе Рютли» Шиллера – хрестоматийный текст немецкой культуры: «Да будем мы народом граждан-братьев, / В грозе, в беде единым, нераздельным. / Да будем мы свободными, как предки, / И смерть пусть каждый рабству предпочтет. / На Бога да возложим упованье / Без страха пред могуществом людей» (Пер. Н. Славятинского).


[Закрыть].

Во всех этих жестах и интонациях стало сквозить что-то донельзя комичное, постыдное, ибо ухали-то эти жесты и интонации в абсолютную пустоту. За пределами Рурской области не происходило ровным счетом ничего. В самом же Руре шла оплаченная забастовка. Платили не только бастующим рабочим, но и их работодателям – причем, как очень скоро стало известно, слишком хорошо платили. Патриотизм – или компенсация упущенной выгоды? Спустя несколько месяцев в «Рурской войне», начавшейся столь многообещающе с клятвы Телля на горе Рютли, стал ощутим запах коррупции. Впрочем, очень скоро эта война вообще перестала кого-либо волновать. Теперь никого не заботила Рурская область, потому что гораздо более безумные вещи стали происходить дома.

В том году читатели газет вновь получили возможность заняться захватывающей игрой с цифрами, наподобие той, в какую они играли во время войны с данными о численности военнопленных или военных трофеев. На сей раз цифры были связаны не с военными событиями, хотя год начался воинственно, а с совершенно неинтересными, ежедневными, биржевыми делами, а именно – с курсом доллара. Колебания курса доллара были барометром, по которому со смесью страха и возбуждения следили за падением марки. Можно было проследить еще и многое другое. Чем выше поднимался курс доллара, тем безогляднее мы уносились в царство фантазии.

Вообще-то, в обесценивании марки не было ничего нового. Уже в 1920 году первая сигарета, которую я тайком выкурил, стоила 50 пфеннигов. До конца 1922 года цены повсеместно выросли в десять, а то и в сто раз по сравнению с довоенным уровнем, и доллар теперь стоил около 500 марок. Но процесс был постоянным и уравновешенным, зарплата, жалованье и цены поднимались в общем и целом в равной мере. Было немножко неудобно возиться с большими цифрами в быту при оплате, но не так уж и необычно. Говорили только об «очередном повышении цен», не более. В те годы другое тревожило нас куда больше.

А тут марка будто взбесилась. Вскоре после «Рурской войны» доллар стал стоить 20 000, подержался некоторое время на этой отметке, взобрался до 40 000, еще чуточку помедлил и поскакал вверх как по лестнице, перепрыгивая через десятки и сотни тысяч. Никто точно не знал, что случилось. Протирая глаза от изумления, мы следили за ростом курса, словно это был какой-то невиданный природный феномен. Доллар стал нашей ежедневной темой, а потом мы огляделись вокруг и осознали, что взлет курса доллара разрушил всю нашу повседневную жизнь.

Те, у кого были вклады в сбербанке, ипотека или вложения в солидные кредитные организации, увидели, как все это исчезло в мгновение ока. Очень скоро не осталось ничего ни от грошей в сбербанках, ни от огромных состояний. Все растаяло. Многие переносили свои вклады из одного банка в другой, чтобы избежать краха. Очень скоро сделалось ясно: случилось нечто, уничтожившее все состояния и направившее мысли людей на куда более насущные проблемы.

Цены на продукты начали неистовый бег, поскольку торговцы бросились их повышать по пятам за возрастающим долларом. Фунт картофеля, который утром стоил 50 000 марок, вечером продавали уже за 100 000; зарплаты в 65 000 марок, принесенной домой в пятницу, во вторник не хватало на пачку сигарет.

Что должно было произойти и произошло вслед за этим? Внезапно люди открыли островок стабильности: акции. Это была единственная форма денежных вложений, которая хоть как-то сдерживала скорость обесценивания. Не регулярно и не все в равной мере, но акции обесценивались не в темпе спринтерского бега, но пешеходного шага. Итак, люди бросились покупать акции. Акционерами сделались все: и мелкий чиновник, и государственный служащий, и рабочий. Акциями расплачивались за ежедневные покупки. В дни выплат жалований и зарплат начинался массовый штурм банков. Курс акций взмывал вверх, как ракета. Банки пухли от вложений. Неизвестные прежде банки вырастали как грибы после дождя и получали гигантский навар. Ежедневные биржевые сводки жадно читали все, и стар и млад. Время от времени падал тот или иной курс акций, и с криками боли и отчаяния рушились жизни тысяч и тысяч. Во всех лавках, школах, на всех предприятиях шептали друг другу, какие акции сегодня надежней.

Хуже всего пришлось старикам и людям непрактичным. Многие были доведены до нищеты, многие до самоубийства. Молодым, гибким сложившаяся ситуация пошла на пользу. В одночасье они становились свободны, богаты, независимы. Сложилось такое положение, при котором инертность и опора на прежний жизненный опыт карались голодом и смертью, тогда как быстрота реакции и умение правильно оценить мгновенно изменяющееся положение дел вознаграждались внезапным чудовищным богатством. Вперед вырвались двадцатилетние директора банков и гимназисты, следовавшие советам своих чуть более старших приятелей. Они повязывали шикарные оскар-уайльдовские галстуки, устраивали праздники с девочками и шампанским и поддерживали своих разорившихся отцов.

Посреди боли, отчаяния, нищеты расцвели лихорадочная, горячечная юность, похоть и дух карнавала. Деньги теперь были у молодых, а не у стариков. Изменилась сама природа денег – они были ценными всего только несколько часов, и потому деньги швыряли, деньги тратили как можно быстрее и совсем не на то, на что тратят старики.

Пооткрывалось бесчисленное количество баров и ночных клубов. Молодые пары фланировали по кварталам развлечений, как в фильмах про жизнь высшего общества. Каждый жаждал заняться любовью в безумной похотливой горячке. Сама любовь приобрела инфляционный характер. Надо было пользоваться открывшимися возможностями, а массы должны были их предоставлять.

Был открыт «новый реализм» любви. То был прорыв беззаботной, резкой, радостной легкости жизни. Типичными сделались любовные приключения, развивающиеся с немыслимой скоростью без каких-либо околичностей. Молодежь, которая в те годы училась любви, перепрыгивала романтику и попадала в объятия цинизма. Ни я, ни мои ровесники не принадлежали к этому поколению. Мы были 15–16-летними, то есть моложе на два-три года. Позднее, выступая в роли любовников с 20 марками в кармане, мы частенько завидовали тем, кто был старше и в свое время начинал любовные игры, имея другие шансы. А в 1923 году мы еще только подглядывали в замочную скважину, но и этого хватало, чтобы в нос шибало запахом того времени. Нам случалось попадать на этот праздник, где творилось веселое безумие; где правила бал рано созревшая, изнуряющая душу и тело распущенность; где пили ерш из множества коктейлей; нам доводилось выслушивать истории от юнцов чуть постарше и получать внезапный, жаркий поцелуй смело накрашенной девчонки.

Была и другая сторона медали. Количество нищих увеличивалось с каждым днем. С каждым днем печаталось все больше сообщений о самоубийствах. Рекламные тумбы пестрели объявлениями «Разыскивается!», поскольку грабежи и воровство выросли в немыслимых масштабах. Однажды я увидел старую женщину – а лучше бы сказать, старую даму, – сидевшую на скамейке в парке необычно прямо и слишком неподвижно. Вокруг нее собралась небольшая толпа. «Умерла», – сказал один прохожий. «От голода», – объяснил другой. Это меня не особенно удивило. Дома мы тоже голодали.

Да, мой отец был из тех людей, которые не понимали наступившее время или – скорее – не хотели понимать. Точно так же он когда-то отказывался понимать войну. Он прятался от наступивших времен за лозунгом «Прусский чиновник не занимается акциями!» и не покупал акций. Тогда я считал это вопиющими проявлением узколобости, плохо гармонировавшей с характером моего отца, ведь он был одним из умнейших людей, которых я когда-либо знал. Сегодня я лучше его понимаю. Сегодня я могу хоть и задним числом разделить отвращение, с которым отец отвергал «все эти современные безобразия»; сегодня я способен почувствовать непримиримое отвращение отца, скрывавшееся за плоскими объяснениями вроде: нельзя делать того, чего делать нельзя. К сожалению, практическое применение этого высокого принципа порой вырождалось в фарс. Этот фарс мог бы сделаться настоящей трагедией, если бы моя мама не придумала способ, как приспособиться к постоянно меняющейся ситуации.

В результате, вот как выглядела со стороны жизнь в семье высокопоставленного прусского чиновника. Тридцать первого или первого числа каждого месяца отец получал свое ежемесячное жалованье, на которое мы только и жили – банковские счета и вклады в сберкассу давно обесценились. Каков был реальный размер этого жалованья, сказать трудно; он колебался от месяца к месяцу; один раз сто миллионов были внушительной суммой, в другой – полмиллиарда оказывались мелочью на карманные расходы. В любом случае, мой отец старался как можно скорее купить проездную карточку на метро, чтобы, по крайней мере, иметь возможность целый месяц ездить на работу и домой, хотя поездки на метро означали длиннющий крюк и изрядную потерю времени. Затем откладывались деньги на квартплату и школу, а после полудня семейство отправлялось к парикмахеру. Все остальное выдавалось моей маме – и на следующий день вся семья (за исключением отца) и служанка поднимались в четыре или в пять утра и ехали на такси на Центральный рынок. Там организовывалась мощная закупка, и в течение часа месячное жалованье действительного статского советника (оберрегирунгсрата) тратилось на приобретение долгохранящихся продуктов. Гигантские сыры, круги твердокопченых колбас, мешки картошки, – все это грузилось в такси. Если в машине не хватало места, служанка и кто-то из нас брали ручную тележку и на ней везли продукты домой. Около восьми часов, еще до начала школьных занятий, мы возвращались с Центрального рынка более или менее готовые к ежемесячной осаде. И на этом всё! Целый месяц у нас вообще не было денег. Знакомый пекарь давал нам хлеб в кредит. А так мы жили на картошке, копченостях, консервах и бульонных кубиках. Порой бывали доплаты, но чаще оказывалось, что мы беднее бедных. Нам не хватало денег даже на трамвайный билет или на газету. Ума не приложу, как бы наша семья выстояла, если бы на нас свалилось какое-нибудь несчастье: тяжелая болезнь или что-нибудь в этом роде.

Для моих родителей то было тяжелое, несчастное время. Мне оно казалось скорее странным, чем неприятным. Из-за того что отец добирался до дому долгим, кружным путем, большую часть своего времени он проводил вне дома. Благодаря этому я получил массу часов абсолютной, бесконтрольной свободы. Правда, не было карманных денег, но мои старшие школьные товарищи оказались богаты в буквальном смысле этого слова, их нимало не затрудняло пригласить меня на какой-нибудь свой безумный праздник. Я культивировал в себе равнодушие к бедности у нас дома и к богатству моих товарищей. Я не расстраивался из-за первого и не завидовал второму. Просто находил и то, и другое странным и примечательным. На самом деле, я тогда жил только частью моего «Я» в настоящем, каким бы волнующим и соблазнительным оно ни старалось быть. Мой ум гораздо больше волновал мир книг, в который я окунулся; вот этот мир поглотил бо́льшую часть моего существа и существования. Я читал «Будденброков» и «Тонио Крёгера», «Нильса Люне»[48]48
  «Нильс Люне» (1880) – роман датского писателя Енса Петера Якобсена.


[Закрыть] и «Мальте Лауридса Бригге»[49]49
  «Записки Мальте Лауридса Бригге» – единственный роман (1910) австрийского поэта Райнера Марии Рильке.


[Закрыть], стихи Верлена, раннего Рильке, Стефана Георге[50]50
  Стефан Георге (1868–1933) – немецкий поэт и мистик. Один из ярких представителей немецкого символизма. Оказал огромное влияние на русских символистов, в частности на Валерия Брюсова и Вячеслава Иванова. Идеолог «консервативной революции». Создатель экзотерического «Кружка Стефана Георге». В число учеников и последователей Стефана Георге входил Клаус фон Штауффенберг (1907–1944), организатор и исполнитель покушения на Гитлера 20 июля 1944 года. В книге «Новое государство» Стефан Георге описывал новый общественный строй во главе с духовными аристократами. Нацисты пытались привлечь Георге на свою сторону, но с самого начала нацистского движения Георге от них дистанцировался. После прихода нацистов к власти отказался вступить в созданную нацистами Палату писателей, отклонил предложение Геббельса стать президентом новой немецкой Поэтической Академии, не приехал из Швейцарии на торжественное празднование своего шестидесятипятилетия в Берлине. Умер в Швейцарии.


[Закрыть] и Гофмансталя[51]51
  Гуго фон Гофмансталь (1874–1929) – австрийский поэт и драматург. Символист. Автор либретто опер Рихарда Штрауса.


[Закрыть], «Ноябрь» Флобера[52]52
  «Ноябрь» – юношеская новелла (1842) Гюстава Флобера (1821–1880) о проститутке, кончающей жизнь самоубийством. Опубликована в 1910 году. Входила в круг чтения интеллигентной европейской молодежи начала XX века. Явные реминисценции из этой новеллы есть в поэме Эдуарда Багрицкого «Февраль».


[Закрыть] и «Дориана Грея» Уайльда, «Флейты и кинжалы» Генриха Манна[53]53
  «Флейты и кинжалы» – сборник исторических новелл (1905) Генриха Манна (1871–1950).


[Закрыть].

Я превращался в кого-то, подобного героям этих книг. Я делался эдаким уставшим от мирской суеты, декаденствующим искателем красоты в духе fin de siècle. Несколько обтерханный, диковато выглядящий шестнадцатилетний подросток, выросший из своего костюма, плохо подстриженный, я бродил по горячечным, очумелым улицам инфляционного Берлина, воображая себя то манновским патрицием, то уайльдовским денди. Этому самоощущению нимало не противоречило то, что утром того же дня я вместе со служанкой нагружал ручную тележку кругами сыра и мешками картошки.

Были ли эти чувства совершенно не правомерны? Были ли они вызваны только чтением? Понятно, что шестнадцатилетний подросток с осени до весны вообще склонен к усталости, пессимизму, скуке и меланхолии, но разве не пережили мы – я имею в виду себя и мне подобных людей – уже достаточно, чтобы глядеть на мир устало, скептически, равнодушно, слегка насмешливо и в самих себе находить черты Томаса Будденброка или Тонио Крёгера?

В нашем недавнем прошлом была великая война, то бишь большая военная игра, и шок, вызванный ее итогом, а также сильно разочаровавшее многих политическое ученичество во время революции. Теперь же мы были зрителями и участниками ежедневного спектакля краха всех житейских правил, банкротства стариков с их житейским опытом. Мы отдали дань целому ряду противоречивых верований и убеждений. Некоторое время мы были пацифистами, потом националистами, еще позднее испытали влияние марксизма (феномен, схожий с сексуальным просвещением: и марксизм, и сексуальное просвещение были неофициальны, можно даже сказать, нелегальны; и марксизм, и сексуальное просвещение использовали шоковые методы воспитания и совершали одну и ту же ошибку: чрезвычайно важную часть, отвергаемую общественной моралью, считать целым – любовь в одном случае, историю в другом). Гибель Ратенау преподала нам жестокий урок, показав, что даже великий человек смертен, а «Рурская война» обучила нас тому, что и благородные намерения, и сомнительные делишки общество «проглатывает» одинаково легко. Было ли хоть что-нибудь, что могло вдохновить наше поколение? Ведь вдохновение и составляет для юности прелесть жизни. Ничего не осталось, кроме любования вечной красотой, пылающей в стихах Георге и Гофмансталя; ничего, кроме высокомерного скептицизма и, конечно, любовных грез.

До той поры ни одна девушка еще не вызвала у меня любви, зато я подружился с юношей, который разделял мои идеалы и книжные пристрастия. Это были те почти патологические, эфирные, робкие, страстные отношения, на которые способны только юноши и то лишь до той поры, пока в их жизнь по-настоящему не вошли девушки. Способность к таким отношениям увядает довольно быстро. Мы полюбили часами шляться после уроков по улицам; узнав, как изменился курс доллара, обменявшись небрежными замечаниями о политическом положении, мы тут же про все это забывали и принимались взахлеб обсуждать книги. Мы взяли себе за правило на каждой прогулке основательно анализировать новую, только что прочитанную книгу. Полные пугливого возбуждения, мы робко прощупывали души друг друга. Вокруг бушевала лихорадка инфляции, общество разламывалось с почти физической осязаемостью, немецкое государство на глазах превращалось в руины, и все было лишь фоном для наших глубоких рассуждений, ну, скажем, о природе гения, о том, допустимы ли для гения моральная слабость и декадентство.

И что это был за фон – непредставимо-незабываемый!

В августе доллар стоил миллион марок. Мы прочли об этом с легким замиранием сердца, как если бы речь шла о невиданном спортивном рекорде. Спустя две недели этот курс вызывал лишь усмешку, ибо доллар, подзарядившись на миллионной отметке новой энергией, увеличил темп раз в десять и быстро дошагал до ста миллионов, а затем и до миллиарда. В сентябре миллион марок уже ничего не стоил, счет шел на миллиарды. В конце октября появился триллион. Потом произошло ужасное. Рейхсбанк прекратил печатать банкноты. Купюры давно отстали от стремительно растущего доллара, не поспевали и за ростом цен – 10 миллионов? 100 миллионов? – доллар и очередное повышение цен обгоняли друг друга. И наконец не стало банкнот, которые могли бы служить средством платежа. На несколько дней вообще прекратилась всякая торговля. В беднейших районах города люди, лишенные каких бы то ни было платежных средств, пустили в ход кулаки и принялись грабить бакалейные лавки. На некоторое время в воздухе вновь остро запахло революцией.

В середине августа в результате диких беспорядков ушло в отставку правительство. Чуть позднее окончилась «Рурская война». Мы и думать о ней забыли. А ведь совсем недавно мы клялись: в ответ на оккупацию Рура все немцы станут единым братским народом! Теперь мы ожидали падения государства, распада империи – словом, какого-нибудь ужасного политического события, которое соответствовало бы передрягам в нашей частной, личной жизни. Никогда в Германии не рождалось столько слухов: Рейнская область отделилась, отделилась Бавария, вернулся император, началась французская интервенция. Политические «союзы», как левые, так и правые, годами находившиеся в спячке, очнулись и развили бешеную деятельность. В лесах под Берлином «союзники»[54]54
  Речь идет о нацистах и членах фрайкора.


[Закрыть] тренировали свои боевые отряды. Просочились слухи о «черном рейхсвере»[55]55
  «Черный рейхсвер» – нелегальная военная организация времен Веймарской республики. По Версальскому договору Германия не должна была иметь армию численностью больше 100 000. Нелегальный «черный рейхсвер» создавался в обход Версальского договора. В соединениях «черного рейхсвера» служили добровольцы. Порой эти соединения выдавались за невоенные трудовые организации. «Черный рейхсвер» финансировался немецкими промышленниками националистической ориентации. Более всего вкладывал средств в эту организацию сталелитейный король Германии Гуго Стиннес. Иногда «черный рейхсвер» называли «солдатами Стиннеса».


[Закрыть], со дня на день ожидали переворота.

Было трудно отличить возможное от невозможного. Рейнская республика[56]56
  Рейнская республика – марионеточное государственное образование, созданное при фактической поддержке французских и бельгийских войск в Рейнской области в 1923 году. Вооруженные французами и бельгийцами сепаратисты захватывали административные здания в городах Рейнской области и объявляли о создании нового государства – Рейнской республики. Во многих городах дело доходило до военных столкновений со сторонниками единой Германии. Военные столкновения, как правило, кончались победой сепаратистов, поскольку их поддерживали бельгийские и французские войска. Столицей Рейнской республики был объявлен город Кобленц. Благодаря жесткой позиции США и Великобритании, а также почти полному отсутствию массовой поддержки Рейнская республика действительно довольно быстро прекратила свое существование – а именно в тот момент, когда прекратилась военная помощь со стороны французов и бельгийцев.


[Закрыть] и впрямь отделилась от Германии, правда, просуществовала она всего несколько дней. В Саксонии на несколько недель установилась коммунистическая власть[57]57
  10 октября 1923 года правительство Саксонии возглавил тогдашний глава Коммунистической партии Германии (КПГ) Генрих Брандлер (1881–1967). В ответ командующий силами рейхсвера в Саксонии генерал Альфред Мюллер (1866–1925) запретил вооруженные отряды КПГ в Саксонии – «пролетарские сотни». Начались вооруженные столкновения между рейхсвером и «пролетарскими сотнями». По личному указанию президента Эберта 21 октября в Саксонию были введены дополнительные войска рейхсвера. С 21 по 27 октября в Саксонии шли бои между коммунистами и рейхсвером. 27 октября коммунистическое (абсолютно легальное) правительство Саксонии было низложено.


[Закрыть], против которой был брошен рейхсвер. И наконец, в один прекрасный день газеты объявили о том, что гарнизон города Кюстрина двинулся в «поход на Берлин»[58]58
  Речь идет о так называемом «кюстринском путче», организованном офицером «черного рейхсвера» Эрнстом Бухрукером в городе Кюстрине (ныне Костшин-над-Одрой, Польша) и Берлине-Шпандау 1 октября 1923 года. 26 сентября 1923 года в ответ на заявление германского правительства о прекращении «пассивного сопротивления» французской оккупации Рура Бухрукер в Кюстрине и его подельники в Берлине-Шпандау подняли мятеж. Их целью было уничтожение парламентской республики и установление националистической диктатуры. Взять Кюстрин путчистам не удалось. В Берлине-Шпандау была захвачена цитадель Ханеберг, но довольно скоро отбита правительственными войсками. Бухрукер был арестован и приговорен к десяти годам тюремного заключения. Выпущен по амнистии в 1927 году. Основная масса путчистов из «черного рейхсвера» не понесли никакого наказания.


[Закрыть].

В это время получил широкое распространение лозунг: «Предатели будут казнены судом Фемы»[59]59
  Суд Фемы (от средневерхненем. veime, союз, связка) – тайная судебная организация, созданная в Вестфалии в XII веке. Очень скоро распространилась по всей Германии. В судах Фемы предусматривалось два вида наказания: казнь через повешение или изгнание. Просуществовал суд Фемы до начала XIX века. В обиходе «судом Фемы» стали в Германии называть тайный суд, не подчиняющийся формальному праву. В начале XX века политические убийства, совершенные правыми радикалами, назывались «убийствами Фемы».


[Закрыть]. К полицейским объявлениям на газетных тумбах о кражах прибавились объявления об убитых или пропавших без вести. Люди исчезали десятками. Почти у каждого немца в те времена были те или иные отношения с теми или иными политическими «союзами». Спустя несколько лет останки исчезнувших людей обнаруживали в лесах под Берлином. В самих «союзах» сделалось обыкновением устранять ненадежных или подозрительных «товарищей», а трупы где-нибудь закапывать.

Если до нас доходили подобные слухи, они не казались столь невероятными, какими могли бы показаться в нормальные, «цивилизованные» времена. Настроение повсюду сделалось апокалиптическим. В Берлин сотнями устремились «спасители», люди с длинными патлами, во власяницах; «спасители» заявляли, что посланы Богом для спасения мира, и эта миссия их самих худо-бедно кормила. Самым успешным из всех «избавителей-спасителей» был некий Хойзер[60]60
  Филипп Хойзер (1876–1960) – католический священник, теолог, политический публицист националистического толка. Переводчик «Церковной истории» Евсевия Кесарийского на немецкий язык. В Германии был известен не своими теологическими трудами, в частности исследованием так называемого «Послания Варнавы», но неистовыми антисемитскими статьями, книгами и лекциями. С 1931 года примкнул к национал-социалистам. Печатал свои статьи в нацистской прессе под псевдонимом Зигфрид, поскольку его политическая позиция вызывала серьезные нарекания у германского кардинала Михаэля фон Фаульхабера. Несколько раз кардинал запрещал Хойзеру выступать с публичными политическими речами и даже угрожал ему лишением сана. В 1934 году Хойзер встречался с генсеком нацистской партии Рудольфом Гессом на предмет вступления в партию. Гесс предложил ему отказаться от сана – и тогда, пожалуйста. Хойзер решил остаться католическим священником. Тем не менее на съездах нацистской партии он всегда присутствовал в качестве почетного гостя.


[Закрыть], использовавший и рекламные плакаты, и массовые собрания, имевший массу приверженцев. Его мюнхенским коллегой был, согласно газетам, некий Гитлер. Однако он отличался от Хойзера чрезвычайной грубостью речей, доходящей до крайности, до небывало жутких угроз и неприкрытой жестокости. Если Гитлер обещал достичь тысячелетнего рейха массовыми убийствами евреев, то в Тюрингии объявился еще один «спаситель» – Ламберти, который намеревался войти в тысячелетний рейх с помощью народных танцев, песен и прыжков. У каждого «спасителя» был свой собственный стиль. Ничему и никому уже не удивлялись; удивление было забыто давным-давно.

Мюнхенский Хойзер, тот, что звался Гитлером, два дня подряд не исчезал с первых полос газет благодаря своему вполне фантастическому предприятию: попытке организовать революцию в пивном кабаке. Революционный марш был прерван залпом полицейских. Не успели революционеры выбраться из пивной, как полицейские открыли огонь – этим и был положен конец их революции[61]61
  Хафнер довольно точно, хотя и иронично излагает историю «Пивного путча», или путча Гитлера и Людендорфа. Во время рурского кризиса лидер баварских правых Густав фон Кар (1862–1934) был назначен комиссаром Баварии и наделен диктаторскими полномочиями. Кар благоволил только что образованной нацистской партии и ее тогдашним лидерам Гитлеру и Людендорфу. Он отказался арестовать руководителей штурмовиков и закрыть нацистскую газету «Völkischer Beobachter» («Народный обозреватель»). В этих условиях Гитлер решил, что можно рискнуть и начать, по примеру муссолиниевского «похода на Рим», свой «поход на Берлин». 8 ноября 1923 года нацисты пригласили Кара, командующего вооруженными силами Баварии Отто фон Лоссова (1868–1938) и начальника баварской полиции Ханса фон Зайсера (1874–1973) на свое собрание в огромный пивной зал, где собралось около трех тысяч человек. Во время выступления Кара перед собравшимися пивная была оцеплена пулеметчиками. Затем Гитлер объявил, что началась национальная революция и зал оцеплен. Если будут продолжаться крики, он распорядится установить пулемет на галерее. Крики стихли. Гитлер предложил Кару, Лоссову и Зайсеру войти во вновь образованное имперское правительство. Они отказались. Их заперли во внутренней комнате бара. Один из гитлеровских подельников съездил за Людендорфом. После прибытия Людендорфа Кар, Зайсер и Лоссов согласились присоединиться к «походу на Рим». Все трое были выпущены Людендорфом под «честное офицерское слово». Кар тут же отправился в Регенсбург, где издал прокламацию, в которой отрекался от своих слов, «данных под дулом пистолета», объявил о роспуске нацистской партии и штурмовых отрядов. К этому времени штурмовики Рёма захватили штаб-квартиру войск в Баварии. Правда, они тут же были блокированы правительственными войсками. В этих условиях Людендорф предложил Гитлеру двигаться вместе с путчистами в центр города. Генерал предполагал, что к такой внушительной демонстрации, возглавляемой им, генералом, обязательно присоединятся армия и полиция. Армия и полиция не присоединились. Полицейские дали залп в толпу. Гитлер по солдатской привычке бросился на землю. Генерал Людендорф (по генеральской сообразительности) остался стоять. Он же и был арестован первым. Позже всех был арестован Рём. Во время подавления путча было убито шестнадцать нацистов.


[Закрыть]. Однако целый день многие полагали, что это и есть с вожделением ожидавшийся переворот. Наш учитель греческого, ведомый не таким уж неверным инстинктом, когда услышал эту новость, радостно предсказал нам: «Через год-другой вы тоже станете солдатами». И разве то, что мюнхенская авантюра вообще могла состояться, не было интереснее, чем ее провал? «Спасители» тогда несомненно имели шансы на удачу. В то время было возможно все. Доллар стоил триллион рейхсмарок. До рая было рукой подать.

А потом произошло нечто странное. Вдруг пронесся слух, из уст в уста передавалась сказка: скоро опять будут печатать деньги «нормальной ценности», и чуть позже это стало действительностью. Появились маленькие, отвратительные, серо-зеленые бумажки с надписью «Rentenmark» («рентная марка»)[62]62
  Рентная марка – одна из двух денежных единиц, находившихся в обращении в Германии с 1923 по 1948 год. Выпущена в целях борьбы с гиперинфляцией 1923 года. Основанный в октябре 1923 года Германский рентный банк выпустил эту марку 15 ноября 1923 года. Ее курс к бумажной составлял 1:1 000 000 000 000. Рентная марка ликвидировала двенадцать нулей на банкнотах, а ее стоимость обеспечивалась ипотечными облигациями на недвижимость в сельском хозяйстве и промышленности. Рентная марка не являлась законной валютой, то есть никто не обязан был ее принимать. Тем не менее народ доверял новым деньгам и гиперинфляция была остановлена, что называлось «чудом рентной марки».


[Закрыть]. Когда ими расплачивались в первый раз, то смотрели, как бы чего не стряслось. Но не происходило ничего особенного. Рентные марки принимались к оплате. У них была фиксированная стоимость – один триллион. То же самое происходило на следующий день, и два дня спустя, и в другие дни. Невероятно!

Доллар перестал расти. И акции тоже. Но если их превращали в рентные марки, гляди-ка! – акции оставались обычным платежным средством. Стало быть, никто ничего не мог сохранить и приумножить. Однако внезапно зарплата и жалованье стали выплачиваться в рентных марках, а чуть позднее – о чудо из чудес! – появились даже пфенниги, круглые, блестящие монетки. Можно было позвенеть ими в карманах, но, помимо этого, у них была определенная стоимость. В четверг можно было что-то купить на деньги, которые остались от прошлой пятницы. Мир был полон неожиданностей.

За несколько недель до этого канцлером стал Штреземан. Политика в один миг сделалась куда спокойнее. Больше никто не говорил о распаде страны. Рыча и огрызаясь, уползли спать в свои берлоги политические «союзы». Многие из их участников покинули ряды экстремистов. Больше не появлялось сообщений об исчезновениях людей. Из городов пропали «спасители». Вся политика свелась к одному-единственному спору: кто изобрел рентную марку? Националисты утверждали: это был Хельферих[63]63
  Карл Хельферих (1872–1924) – немецкий экономист, банкир, политик. Лидер Немецкой народной национальной партии. Основатель и финансист Антибольшевистской лиги. Один из разработчиков плана по введению рентной марки. Погиб в результате железнодорожной катастрофы.


[Закрыть], депутат рейхстага от консерваторов и бывший министр кайзеровского правительства. Это горячо оспаривалось левыми, они заявляли, что изобретатель спасительной марки – надежный демократ и убежденный республиканец доктор Шахт[64]64
  Ялмар Хорас Грили Шахт (1877–1970) – немецкий экономист, банкир, политик. С 22 декабря 1923 года – президент Рейхсбанка Германии. Он действительно (как и Хельферих) был одним из разработчиков плана по введению рентной марки. Но ирония Хафнера на этом не кончается. Казавшийся левым и прореспубликански настроенным, Шахт был одним из тех, кто помог политическому авантюристу Гитлеру завязать тесные отношения с промышленными и финансовыми кругами. В 1936–1937 годах Шахт – рейхсминистр экономики. В 1937–1942 годах – министр без портфеля. Он один из организаторов военной экономики третьего рейха. На Нюрнбергском процессе оправдан.


[Закрыть]. То были дни после потопа. Все потеряно, зато вода пошла на убыль. Старики еще не могли талдычить про свой жизненный опыт, но юнцы уже крепко получили по носу. Двадцатилетним директорам банков вновь пришлось искать себе места референтов и секретарей, а гимназистам – удовольствоваться двадцатью марками на карманные расходы. Конечно, были и «жертвы финансовой стабилизации», все еще случались самоубийства. Но гораздо больше было тех, кто испуганно выглядывал из своих норок и неуверенно спрашивал, а верно ли, что сейчас снова можно жить?

Да, в воздухе было ощутимо похмелье, но настало и определенное облегчение. На Рождество весь Берлин превратился в гигантскую рождественскую ярмарку. Все стоило десять пфеннигов, и каждый покупал хлопушки, марципановых зверей и прочие детские игрушки только для того, чтобы удостовериться: на десять пфеннигов можно что-то купить. И еще, наверное, чтобы позабыть как дурной сон последний год, да и вообще последние десять лет и снова почувствовать себя ребенком.

Над всеми прилавками висели плакаты: «Цены, как до войны». Жизнь наконец стала походить на мирную жизнь.