Текст книги "История одного немца. Частный человек против тысячелетнего рейха"

35

Спустя четыре недели я уже носил военные сапоги, форму и нарукавную повязку со свастикой; спустя четыре недели я уже маршировал в колонне таких же, как я, в окрестностях Ютербога[251]251
  Ютербог – городок в Бранденбурге (Пруссия). Первое упоминание – в немецкой хронике 1037 года. Тогда это было поселение славян-вендов Утробог (бог зари). Завоеван немцами в 1157 году. Одним из первых городов в Пруссии получил Магдебургское право (право местного самоуправления). В годы Первой мировой войны здесь находился один из самых крупных военных аэродромов Германии. В 1933 году началось восстановление этого аэродрома, каковое и было закончено к 1935 году. После Второй мировой войны до 1994 года одно из мест дислокации советских (потом российских) войск в Восточной Германии. С 1933 по 1939 год в Ютербоге действовал лагерь военной подготовки референдариев, названный по имени прусского нацистского министра юстиции Ганса Керля (1900–1984), которой и придумал эту повинность для будущих юристов. В 1933 году Керль посетил лагерь военной подготовки своего имени. Сохранилась фотография: смеющийся Ганс Керль в компании будущих немецких юристов вешает на виселице огромный параграф закона. Через лагерь военной подготовки «Ганс Керль» с 1933 по 1939 год было пропущено около 20 000 референдариев, будущих офицеров вермахта или эмигрантов.


[Закрыть] и пел вместе со всеми «Видишь зарю на востоке?..», «Бранденбургскую пустошь» и прочие походные песни. Было у нас и знамя. Разумеется, знамя со свастикой. Его несли перед нашей колонной. И когда мы шли через деревню, то прохожие вскидывали руки в нацистском приветствии или поспешно скрывались, скользнув в ближайшую дверь. Они знали по опыту, что могут быть избиты нами (стало быть, и мной), если не вскинут руку при виде знамени. Что толку, если я – и некоторые из нашей колонны – сами прятались в подворотни при виде нацистских знамен, когда еще не маршировали под этими знаменами. А теперь маршировали, и одно это означало для встреченного прохожего молчаливую угрозу избиения. И каждый нас приветствовал – или убегал. Из страха перед нами. Из страха передо мной.

Еще и сегодня мне делается тошно, когда я вспоминаю эту ситуацию. В ней, как в скорлупе ореха, был заключен весь третий рейх.

36

Ютербог – гарнизонный город на юге Бранденбурга. Прекрасным осенним утром мы встретились там на вокзале: сто или пятьдесят молодых людей, собранных со всех областей Германии, – на руке плащ, в другой руке чемодан, на лицах легкая растерянность. Никто в точности не знал, что нам предстояло; каждый недоумевал, а что мы, собственно говоря, здесь забыли? Вообще-то, мы собирались сдать асессорские экзамены – и по этой причине нам нежданно-негаданно повелели прибыть на негостеприимный провинциальный вокзал. Наверное, иные из нас втайне вооружились скепсисом и иронией против обещанного нам «мировоззренческого воспитания». Но вряд ли кто-то был готов к странной, нелепо-авантюрной ситуации: мы стоим со своими чемоданчиками на вокзале, и у нас нет иной заботы, кроме как прибыть в место под названием «Новый лагерь»[252]252
  Хафнер прибыл одним из первых, когда лагерь еще не был назван именем Керля.


[Закрыть], о котором никто ничего не знал; для чего – опять-таки неведомо. Никто нас не встретил. В конце концов мы договорились с каким-то водителем, тот обещал отвезти на своем грузовике наши чемоданы, он же объяснил нам, как добраться до «Нового лагеря»: несколько километров по шоссе. Кто-то предложил найти еще какие-то машины и доехать, но большинство решительно отвергло такое предложение: хорошо же нас примут в лагере военной подготовки, если мы, как важные господа, подкатим к казармам в автомобилях! Кое-кто был в форме штурмовиков. Один из них, видимо вождь по натуре, скомандовал: «В колонну по три стройся! Шагом марш!» – и поскольку иных предложений не последовало, мы выполнили приказание и после некоторой толкотни и неразберихи построились в колонну по три и двинулись по шоссе. Внезапно ситуация преобразилась – теперь это была типично немецкая картинка: рекруты на марше.

Штурмовики, их было шесть или восемь человек, шли впереди; мы топали вслед за ним, стараясь идти в ногу: символическая картина. Те, что шагали впереди, попытались затянуть строевые песни: сначала песни штурмовиков, потом солдатские, наконец, народные. Очень скоро выяснилось, что мы не знаем слов или знаем только первый куплет. Так что запевалы бросили свою затею, и мы молча маршировали вдоль по шоссе. Справа и слева от нас под осенним солнцем лежала голая плоская равнина. Покуда я маршировал, мысли мои тоже отправились в путешествие, и я подивился тому окольному пути, который должен был в конце концов привести меня в Париж.

По прибытии в лагерь мы принялись ждать. Мы стояли по команде «вольно» и в некотором недоумении наблюдали за тем, как другие референдарии, обитавшие здесь, по всей видимости, давно, огромными метлами гоняли между бараками целые тучи пыли. (Спустя неделю мы уже знали, что это называется «уборка территории» и является обычным субботне-воскресным времяпрепровождением.) При этом они пели в том особом отрывистом ритме, введенном в немецкий обиход нацистами, весьма своеобразные песни. Я вслушался в текст и очень скоро понял, что они поют сатирические куплеты, полные издевок над «Павшими в марте», – так называли тех, кто после мартовской победы нацистов тоже быстренько сделался нацистом. Несколько минут я пребывал в счастливой и абсолютно беспочвенной надежде. Довольно скоро я заметил, что насмешка в этих песнях идет совсем с другой стороны, не с той, о которой я подумал в силу своей неизжитой наивности. Там пелось:

 
Im Jahre drei und dreiβig
Da war der Kampf vorbei…
Im Jahre drei und dreiβig
Da ging der feine Mann
Zu dem Monturenschneider,
Kauft sich die schönsten Kleider,
Jetzt gibt das Arschloch auch noch an…[253]253
  В тридцать третьем / Закончилось борьба… / В тридцать третьем / Изящный мужчина / Пошел к военному портному, / Купил себе самую лучшую форму, / А теперь эта задница еще и задается… (нем.).


[Закрыть]
 

Это были ядреные песни штурмовиков, «старых бойцов». Занятно, что парни, залихватски горланившие эти песни, сами были по большей части «Павшими в марте» – или еще не успели ими стать… Разобраться в этом было трудновато, поскольку все носили одинаковую серую форму, нарукавные повязки со свастикой, и все горланили на один лад: жестко и отрывисто. Я с опаской приглядывался к тем, кто еще не распевал песни и был одет в гражданское, пытался определить, кто из них нацист, а кто… Поди знай. Во всяком случае, осторожность не помешает. Наверное, и они присматривались ко мне.

Вот так мы стояли и ждали, ждали и стояли с перерывами часа три или четыре – не меньше. В перерывах мы получили сапоги, котелки, нарукавные повязки со свастикой и порцию картофельного супа. После каждой «выдачи» мы ждали следующей еще примерно с полчаса. Мы словно находились внутри огромной медленной машины, в которой каждые полчаса что-то щелкало и совершался поворот. Потом – медосмотр, грубый и несколько оскорбительный беглый медосмотр военного образца: высуньте язык, приспустите штаны, «Венерическими заболеваниями болели?», стетоскоп – к груди, свет настольной лампы – между ног, молоточком – по коленке: здоров! После чего состоялось «размещение» в огромной казарме с сорока или пятьюдесятью двухъярусными кроватями, шкафчиками и двумя длинными столами с лавками. Все имело совершенно недвусмысленный военный облик; самое забавное было то, что мы вовсе не хотели стать солдатами, мы хотели сдать асессорский экзамен. Да нам никто и не говорил, что мы должны стать солдатами; не было сказано ни слова, хотя мы уже получили первые наставления.

А именно. Нам велели построиться на плацу. Распоряжался старшина, штурмовик. Не рядовой штурмовик, но штурмфюрер. На обшлаге у него было три звездочки. В этот день я узнал: это означает – штурмфюрер, а штурмфюрер нечто вроде гауптмана в армии. В остальном же он был таким же референдарием, как и все мы. Нельзя сказать, чтобы он выглядел совсем уж не симпатично. Маленький, изящный, брюнетистый юноша с быстрыми, живыми глазами, вовсе не головорез. И все-таки выражение его лица – трудно определимое – чем-то настораживало; к тому же оно было мне знакомо и будило мучительные воспоминания. Внезапно я понял: это была в точности та самая намертво приставшая к лицу наглость, с которой не расставался старина Брок со времени своего обращения в нацистскую веру.

Он скомандовал «смирно», потом «вольно»; или даже скорее не скомандовал, но сказал разумно-убеждающим тоном, как будто объяснял: «Мы здесь играем. Я в этой игре командир. Ну так и не нарушайте правил – слушайтесь меня!» Нельзя было отказать ему в любезности. Он произнес короткую речь, состоящую из трех пунктов.

Первое, чтобы не было никаких неясностей: здесь, в лагере, принято одно обращение, а именно товарищеское «ты»[254]254
  Согласно прусскому уставу в армии обязательно обращение на «вы» между всеми военнослужащими. Штурмовые отряды практиковали «тыканье».


[Закрыть].

Второе: наша казарма должна стать образцовой казармой лагеря.

Третье: те, у кого потеют ноги, каждое утро и каждый вечер должны их мыть, это одна из заповедей товарищества.

На этом, объяснил он, сегодняшняя и завтрашняя служба завершена (мы прибыли в лагерь субботним вечером). Увольнительных в город еще нет, но в лагере каждый может делать все, что захочет. «Разойдись!»

Ко всем непонятным и неприятным неожиданностям этого дня прибавилось еще и это тяжелое задание: убить остаток вечера и весь завтрашний день ничегонеделанием.

Мы принялись нерешительно завязывать знакомства: нерешительно, поскольку никто не знал о другом, не нацист ли тот? Осторожность не могла быть лишней. Кое-кто совершенно открыто стал набиваться в приятели к штурмовикам, но те держались гордо и соблюдали четкую дистанцию между собой и своими цивильными коллегами. Они чувствовали себя здесь настоящей аристократией. Я пытался найти лица, которые выглядели бы не по-нацистски. Но можно ли полагаться только на физиономию? Мне сделалось очень неуютно.

Однако со мной заговорили раньше, чем я сам решился заговорить. Быстрым, но внимательным взглядом я скользнул по лицу этого парня. Нормальное, открытое лицо. Белокурый. Однако и у штурмовиков были нередки такие лица.

«Мне кажется, я вас… э-э-э… извини, тебя где-то видел, – сказал он. – Могли мы где-то встречаться раньше?»

«Не знаю, – отвечал я, – у меня плохая память на лица. А вы… э-э-э… извини, ты не из Берлина?»

«Из Берлина, – сказал он и представился совсем не по-военному, слегка поклонившись: – Буркард».

Я тоже представился, после чего мы попытались вспомнить, где могли встречаться раньше. Спокойный, не компрометирующий никого разговор продолжался минут десять. После того как мы выяснили, что видеться, собственно говоря, нигде не могли, наступила пауза. Мы откашлялись.

«Ну да все равно, – сказал наконец я, – значит, познакомились».

«Да», – ответил он.

Пауза.

«Интересно, есть здесь где-нибудь столовка? – сказал я. – Может, по чашечке кофе?»

«Почему бы и нет?» – мы, как могли, избегали обращения друг к другу на «ты» или на «вы».

«Чем-то ведь нам придется заняться, – сказал я и прибавил, осторожно прощупывая почву: – Странное положение, верно?»

Он отчужденно глянул на меня и ответил еще осторожнее: «У меня пока не сложилось определенного впечатления. В целом все очень по-военному, да?»

Мы нашли столовую, попили кофе, предложили друг другу по сигарете. Беседа застопорилась. Мы избегали обращаться друг к другу на «ты» или на «вы», старались не открываться друг перед другом. Общение получалось весьма натянутым. Наконец он спросил: «Вы играете в шахматы? Прости, ты в шахматы играешь?»

«Немного, – ответил я, – сыграем?»

«Я давно не играл, – заметил он, – но мне кажется, тут есть шахматы, почему бы и не сыграть?»

Получив под залог шахматы, мы сели играть. Я попытался припомнить все известные мне шахматные дебюты. Я не играл в шахматы уже много лет; теперь и сами фигуры, и ход игры вдруг пробудили воспоминания о давно прошедших временах, когда я был страстным и умелым шахматистом: вспомнились первые студенческие годы, 1926-й, 1927-й, тогдашняя атмосфера с откровенными жаркими спорами, с ее шутками и задором. В какое-то мгновение я словно со стороны увидел самого себя, только ставшего на семь лет старше и неизвестно зачем заброшенного в какую-то тмутаракань, играющего в шахматы, чтобы убить время, с незнакомцем, которому почему-то надо тыкать; и я почувствовал нечто унизительное и одновременно авантюрное во всей этой ситуации. Я осторожно двигал пешку, подготавливая рокировку. Со стены на меня недовольно смотрел гигантский портрет Гитлера.

В углу не умолкало радио – назойливая, маршевая музыка. Еще шесть или восемь человек сидели за другими столиками, курили или пили кофе. Прочие, надо полагать, гуляли по лагерю. Окна были открыты, осеннее послеполуденное солнце чертило в воздухе косые четкие лучи.

Внезапно радио замолчало. Банальная маршевая мелодия запнулась, как если бы марширующие застыли с задранными ногами. Воцарилась мучительная тишина: мы только и ждали, чтобы ноги грохнули наконец о землю. Вместо этого раздался елейный голос диктора: «Внимание, внимание! Срочное сообщение службы беспроводной связи!»[255]255
  Нацисты проводили языковую политику, направленную на «освобождение немецкого языка от иностранных слов», поэтому не «радиосообщения», но «сообщения службы беспроводной связи» («drahtlosen Dienst»).


[Закрыть]

Мы оба оторвались от шахмат, но постарались не глядеть друг на друга. Это была суббота, 13 октября 1933 года; сообщили, что Германия вышла из Лиги Наций[256]256
  Благодаря усилиям Штреземана Веймарская республика была принята в Лигу Наций в 1926 году. В связи с начавшимся после прихода Гитлера к власти активным вооружением Германии представители Великобритании в Лиге наций поставили вопрос о международном контроле над оборонным (то есть, вообще-то, наступательным) потенциалом третьего рейха. В ответ Гитлер заявил о выходе страны из Лиги Наций, но поскольку вопрос о вступлении в Лигу Наций был в Германии законодательно оформлен рейхстагом, то Гитлер распустил рейхстаг, назначил новые выборы, одновременно со всенародным референдумом: «за» или «против» выхода из Лиги Наций и вооружения страны? Любопытно, что этот референдум проходил под лозунгом «С Гитлером против гонки вооружений». Список кандидатов в депутаты рейхстага составлялся МВД рейха. В результате выборов 12 ноября 1933 года нацисты получили 92,11 % голосов. За выход Германии из Лиги Наций проголосовали соответственно 95,08 %.


[Закрыть] и Конференции по разоружению. Диктор говорил в том елейном стиле, который был создан доктором Геббельсом: эдакая масляная гладкость актера-недоучки, изображающего интригана.

Затем последовали другие срочные сообщения. Рейхстаг распущен, исполнительный покорный рейхстаг, наделивший Гитлера всей полнотой власти, распущен? Почему, собственно? К будущим выборам в Германии останется одна только партия НСДАП. Такой ход показался мне, несмотря на все, к чему я уже успел привыкнуть, несколько удивительным. Выборы, во время которых не из кого выбирать. Ничего не скажешь, смело. Я скользнул взглядом по лицу своего визави. Оно оставалось безучастным настолько, насколько это вообще было возможно. Распущены были и ландтаги федеральных земель, только в отличие от рейхстага – навсегда. Эта новость последовала за остальными и тоже не вызвала никакого интереса, хотя и означала ни много ни мало как государственно-правовое уничтожение таких древних и великих образований, как Пруссия и Бавария[257]257
  Герцогство (с 1525), курфюршество (с 1618), королевство (с 1701), Пруссия была объединительницей германских земель в Германскую империю. Любимая идея Хафнера – следующая: объединение Германии и создание империи убило прежде всего Пруссию. Герцогство (с 6 века), курфюршество (с 1623), королевство (с 1806 по 1918), Бавария дольше всех немецких земель, объединенных Пруссией, держалась за свою самобытность. До 1918 года Баварией пусть и номинально, но правили короли. Бавария ныне входит в состав земель Федеративной Республики Германия. Пруссия по решению Союзного контрольного совета в Германии от 25 февраля 1947 года ликвидирована, ее земли отошли к Польше, СССР (Восточная Пруссия), были поделены между другими областями Германии (Бранденбург).


[Закрыть]. Вечером Гитлер обратится с речью к немецкому народу. Господи боже, сегодня мне предстоит это выслушать вместе со всеми. «А теперь мы продолжаем нашу музыкальную программу…» Тарум-та-та-та, тарум-та-та-та…

Однако никто не вскочил, чтобы заорать «ура» или «хайль». Вообще ничего не произошло. Буркард еще ниже склонился над шахматами, как будто на свете не было ничего более интересного, чем наша партия. Да и за другими столиками все сидели абсолютно спокойно, дымили сигаретами с нарочито ничего не выражающими лицами. Впрочем, этим-то как раз и было выражено очень многое. Мне сделалось физически плохо от сталкивающихся, противоречивых ощущений. Я и обрадовался, ведь нацисты нынче в самом деле зашли слишком далеко, и был вне себя от злости, потому что в столь важный момент я оказался пойман, заперт в казарме; кроме того, я огорчился, ведь нацисты теперь потерпят поражение в том деле, где они были, так сказать, правы, потому как «равноправие нашей страны» и «свобода вооружения для Германии» было тем, чего добивались добрые республиканцы Веймара, не так ли? И то и другое они считали справедливыми требованиями[258]258
  Относительно «свободы вооружения» для Германии и равенства в вооружениях с остальными странами Европы сходились все политические силы Веймарской республики, от Тельмана до Шейдемана.


[Закрыть]. С бессильной яростью я констатировал дьявольскую хитрость, с которой нацисты, всех одурачив, получили вотум доверия, пустив в ход лозунги, ни у кого из немцев не вызывавшие возражения; между тем как объявление о «выборах», во время которых всем придется избирать представителей одной-единственной партии, меня повергло в полную немоту, и я беспомощно искал и не находил слова, чтобы высказаться по поводу этой неслыханной наглости, вопиющего бесстыдства. Мне не терпелось поговорить, поспорить. Но я смог сказать только:

«Одним махом – всех, не так ли?»

«Да, – отвечал Буркард, склоняясь над шахматными фигурками, – это нацисты умеют».

Ха! Он себя выдал! Разоблачил! Он сказал «нацисты»! Тот, кто называет их «нацистами», сам не нацист. С ним можно разговаривать.

«Я думаю, на этот раз ничего у них не выйдет», – горячо начал я. Он глянул на меня недоумевающе-вопросительно. Разумеется, он заметил, что несколько зарвался, потерял осторожность.

«Трудно сказать, – заметил он, – я полагаю, вы теряете ладью». – Он даже забыл «тыкнуть».

«Вы так считаете?» – сказал я и снова попытался сосредоточиться на шахматной игре, совершенно выбитый из колеи.

Мы закончили партию, не произнеся ни слова, кроме «шах» или «гарде».

Вечером в той же столовой мы слушали Гитлера по радио. Огромный портрет диктатора презрительно смотрел на нас со стены. Теперь задавали тон штурмовики. Они смеялись или кивали в подходящих для этого местах, словно депутаты рейхстага. Мы же стояли или сидели плотно стиснутые, сжатые, и в этой тесноте была отвратительная невозможность вырваться. Ты был беззащитнее перед словами, льющимися из радио, когда оказывался стиснут соседями, про которых не знал, какие у них убеждения. Кое-кто был явно воодушевлен. Иные выглядели совершенно непроницаемо. Говорил только один: невидимый из радиорупора.

Когда он отговорил, произошло самое худшее. Заиграли гимн «Германия превыше всего», и все вскинули руки в нацистском приветствии. Несколько человек помедлили, подобно мне. Было в этом что-то донельзя унизительное. Но ведь нам надо было сдать экзамен! Впервые я ощутил – сильно, явственно – словно бы поганый вкус во рту: «Это не считается. Я всего только притворяюсь, это не я. Это не считается». Вот с каким чувством я вскинул руку и продержал ее вытянутой минуты три, не меньше, пока звучали гимн и песня «Хорст Вессель». Вокруг все пели – во всю глотку, залихватски. Я шевелил губами, имитировал пение, как делают в церкви во время пения хоралов.

Но руки у всех нас были вскинуты вверх. Мы так и стояли перед безглазым радиоаппаратом, словно марионетки перед своим кукольником. Да, мы стояли и пели или делали вид, что поем, и каждый был гестапо для другого.

37

Великие державы никак не отреагировали на гитлеровский выход из Лиги Наций и начавшееся вооружение Германии, которое с этого момента стало проводиться с известной демонстративностью (хотя и под аккомпанемент лживых заверений в обратном); в следующие дни я впервые испытал смешанное чувство трусливого успокоения и горького разочарования, которое в последующие годы повторялось бесконечно много раз и доводило до отвращения к жизни.

В те дни как раз и началось наше «мировоззренческое воспитание». Оно велось, что любопытно, весьма умело, вовсе не грубо и непосредственно, а, можно сказать, утонченно и изощренно.

Мы-то рассчитывали на речи, лекции, доклады, даже допросы под видом дискуссий. Ничего подобного. В понедельник мы получили настоящую военную форму – серую униформу покроя блузы, такую, какую носили в мировую войну русские солдаты, каски и ремни. Вот так, по-военному обмундированные, в тяжелых походных сапогах, мы, военно-полевые кандидаты в асессоры, слонялись по лагерю и, не получая пока что новых распоряжений, могли заниматься своими следующими экзаменационными работами – марциальными[259]259
  Марциальные (от лат. marcialis) – военный, воинственный. Хафнер снова каламбурит, не только военные, но и мартовские. Напоминание о «павших в марте», издевательской кличке, которую нацисты давали вступавшим в их партию после выборов в рейхстаг в марте 1933 года.


[Закрыть].

Затем началось то, что называлось «службой». На первый взгляд здесь и в самом деле имелось некое сходство с военной службой, особенно когда наши «начальники» – штурмфюреры и тому подобный народ – орали и рявкали, как заправские фельдфебели. Но это только на первый поверхностный взгляд. К примеру, нас вовсе не учили владению оружием. С оружием мы занимались совсем немного, в основном нас учили маршировать, петь и приветствовать начальство. «Приветствием» мы однажды занимались полдня, от завтрака до обеда. Вот как это происходило.

Мы стояли на плацу, построившись в колонну по трое в ряд. Первые трое по команде начинали маршировать. Цугфюрер – таково было официальное наименование нашего взводного командира – контролируя выправку и соблюдение строя, шагал слева от марширующих, им навстречу. Внезапно цугфюрер орал во всю глотку с силой разорвавшейся бомбы: «Хайль Гитлер!» – в ответ на что трое марширующих с четкой, молодцеватой одновременностью должны были резко поднять левую руку к поясному ремню, не забыв оттопырить большой палец и вытянуть остальные, правую руку вскинуть вверх строго на уровень глаз, голову резко повернуть налево и по немому счету «два-три» гаркнуть с взрывной силой все той же бомбы: «Хайль Гитлер, цугфюрер!» Если что-нибудь не удавалось, гремело: «Назад, марш, марш!» – и муштра повторялась сначала. После чего на плацу маршировали следующие «тройки», а отмаршировавшие в течение десяти-пятнадцати минут отдыхали. Такие занятия продолжались два-три часа.

Или мы маршировали, просто маршировали без какой-либо определенной цели час, два, три, а то и все четыре в окрестностях Ютербога. Во время марша мы пели. Мы горланили три рода песен. Разучивали мы их во второй половине дня на специальных занятиях, а пели во время марша утром. Во-первых, это были песни штурмовиков, рифмованные опусы наподобие тех, которыми доморощенные поэты из лавочников заваливают редакции провинциальных газет. В этих песнях по преимуществу грозилось расправой евреям и заодно выдавались лирические перлы:

 
Золотое осеннее солнце
Посылало последний привет и т. д.
 

Во-вторых, солдатские песни последней войны, слащаво-сентиментальный бред, причем все они имели непристойные варианты, но не были лишены определенного обаяния, немного напоминая уличные «баллады». И наконец, очень странные «песни ландскнехтов», в которых пелось, что мы – «черные банды Гайера»[260]260
  Флориан Гайер (1490–1525) – немецкий рыцарь и дипломат, один из предводителей Крестьянской войны в Германии (1524–1526). Был одним из наиболее почитаемых вождей Крестьянской войны. Наряду с помощью в организации армии и разработке стратегических планов повстанцев, на собственные средства вооружил сотню бойцов, составивших ядро крестьянского войска, известных как «Черный отряд». Целью его борьбы с князьями было желание при помощи крестьян и горожан провести реформы. Прежде всего устранить духовные и сословные привилегии. Местонахождение его могилы неизвестно. Герхарт Гауптман написал о Флориане Гайере одноименную драму в 1896 году. Фридрих Энгельс писал о нем в своей работе «Крестьянская война в Германии» как об одном из первых борцов за интересы пролетариата. Флориан Гайер вошел в пропагандистский круг крайне правых германских националистов. Во время Второй мировой войны его имя было присвоено 8-й кавалерийской дивизии SS. Песня «Флориан Гайер», которую пели референдарии в лагере военной подготовки, написана в 1885 году немецким поэтом, художником, лесничим и генерал-майором Генрихом фон Ренером, создателем мюнхенского объединения поэтов «Крокодил». В 1919 году музыку к ней написал Фриц Собке. Одна из тех песен, что перешли от коммунистов к нацистам. Сначала ее пели «ротфронтовцы», потом гитлерюгенд, потом эта песня стала гимном 8-й кавалерийской дивизии SS, на этом ее приключения не закончились: в ГДР ее пели пограничники – уже как свой гимн.


[Закрыть] и вот-вот пустим красного петуха под монастырские крыши. Эти песни пользовались наибольшим успехом, их орали еще отрывистей, молодцеватее и наглее, чем все остальные. Я убежден, что чуть ли не половина здешних референдариев, готовившихся стать судьями, в самом деле во время утренних маршей в сельских окрестностях протестантского Ютербога чувствовали себя черной шайкой Флориана Гайера, собирающейся пустить красного петуха под монастырские крыши. С диким наслаждением, будто самозабвенно играющие подростки, мы распевали грубыми хриплыми голосами – ни дать ни взять орда вооруженных дубинами древних германцев:

 
Wir wollen dem Herrn im Himmel klagen,
Heia hoho!
Daß wir die Pfaffen woll’n totschlagen,
Heia hoho!
Drauf und dran!
Mann für Mann!
Setzt aufs Klosterdach den roten Hahn![261]261
  Мы хотим заявить Богу на небесах, / Хайа хохо! / Что мы собираемся убивать попов, / Хайа хохо! / Вали на штурм! / Воин за воином! / Пустим красного петуха под монастырские крыши! (нем.)


[Закрыть]
 

Я пел вместе со всеми. Мы все пели.

Вот в этом и состояло наше мировоззренческое воспитание. Коль скоро мы согласились играть в те игры, в которые с нами здесь играли, то мы совершенно автоматически превращались если не в нацистов, то, по крайней мере, в чрезвычайно удобный для нацистов человеческий материал. А мы на эти игры согласились. Почему собственно?

Здесь сошлось множество причин, больших и маленьких, извинительных и непростительных. Конечно, на поверхности лежало то, что мы все хотели сдать асессорский экзамен, а пребывание в лагере вдруг было сделано чем-то вроде составной части экзаменов. Конечно, таинственные намеки на то, что «свидетельство о прохождении службы» сыграет большую роль во время экзамена и что плохие письменные работы будущих юристов можно исправить лихой маршировкой и мощным пением, у некоторых из нас вызвали естественное желание как следует топать ногами и орать во всю мочь. Но гораздо существеннее было то, что нас захватили врасплох и мы совершенно не представляли себе, что за игра тут идет и как против этого бороться. Взбунтоваться? Просто покинуть лагерь и поехать домой? Так ведь об этом надо было договориться, а под тонким покровом грубого и сердечного солдатского товарищества таилось серьезнейшее недоверие друг к другу. Кроме того, нам было просто интересно посмотреть, какова действительная цель всего этого. И наконец, не обошлось и без очень странного, очень немецкого честолюбия, которое внезапно сработало, хотя поначалу мы этого не заметили: честолюбия усердия, честолюбия, которое вынуждает добросовестно выполнять порученное тебе дело, сколь угодно бессмысленное, непонятное, унизительное, – предельно хорошо, основательно, со всем старанием. Убирать казарму? Маршировать? Петь? Бред, но хорошо, хорошо – мы отдраим казарму, как не отдраит никакой профессиональный полотер, мы будем грохотать сапогами, как старые вояки, и орать песни так, что деревья согнутся. Эта абсолютизация усердия – немецкий порок, а немцы считают его добродетелью. Во всяком случае, это одна из самых глубоких и характерных особенностей немцев. Мы не умеем плохо работать. Мы – самые никудышные саботажники в мире. То, что мы делаем, мы вынуждены делать первоклассно, и ни голос совести, ни самоуважение не заставят нас халтурить. Хорошо делая то дело, которым мы занимаемся – вне зависимости от того, пристойная ли это, исполненная высокого смысла работа, авантюра или преступление, – мы словно пьянеем, и это глубокое, греховно-счастливое опьянение заставляет нас забывать смысл и существо того, что мы делаем. «Классная работа!» – с восхищением говорит немецкий полицейский, осматривая профессионально взломанный сейф.

В этом наше общее – нацистов и ненацистов – слабое место. Здесь-то нас и подловили с великолепной, надо отдать должное, психолого-стратегической ловкостью.

Прежде всего совершенно верно был выбран момент резкой смены «воспитательского состава». Через неделю или две штурмфюреры, которые нами командовали, внезапно исчезли, вероятно, были переведены в другой лагерь военной подготовки, чтобы заниматься «мировоззренческим воспитанием» там, а вместо них появился лейтенант рейхсвера с целой дюжиной подчиненных ему унтер-офицеров.

Обаятельный молодой человек, он появился однажды утром перед нашим строем, когда мы готовились к очередному маршу под осенним проливным дождем. «Ну, – сказал он, – что за мрачные физиономии в такой дивный день перед такой очаровательной прогулкой?» Это было сказано мягко и как-то по-человечески. Впоследствии выяснилось, что он не собирается отнимать у нас обращение на «вы»[262]262
  В прусской армии обращение на «ты» было неуставным.


[Закрыть]. Он не делал секрета из своего отношения к штурмовикам вообще и к нашим недавним командирам в частности. Унтер-офицеры стеснялись и того менее. «Теперь будете заниматься чем-то осмысленным», – в тот же день объявил нам унтер-офицер Шмидт, принявший командование над нашим взводом. Мы получили винтовки, научились их разбирать и собирать, вызубрили семь составных частей винтовки и принялись учиться стрелять. После бессмысленной шагистики это показалось громадным облегчением! Стало быть, мы – новобранцы! Это было для нас очевиднейшим прогрессом. По крайней мере, теперь мы знали, что́ здесь разыгрывается и для чего здесь мы! Кончилось постоянное молчаливое унижение оттого, что мы целыми днями занимались абсолютно бессмысленными и бесполезными вещами. Как мы обрадовались! О да, нас и в самом деле неплохо «мировоззренчески воспитали»…

Гитлеру приписывают высказывание: «Все, кто хотел бы с нами бороться, теперь великолепно нам служат – в рейхсвере!»[263]263
  Такое высказывание Гитлера неизвестно. Известно высказывание любимого Гитлером немецкого писателя Эрнста Юнгера, несмотря на свой национализм и консерватизм очень критично относившегося к поклоннику своего творчества и его политике. «Я выбрал самый аристократичный вид эмиграции, – утверждал Юнгер, – в армию».


[Закрыть] Здесь больше правды, чем во всех гитлеровских речах вместе взятых. В самом деле, рейхсвер стал гигантской ловушкой для всей ненацистской Германии; для заурядной немецкой массы с ее усердием, неутолимой жаждой деятельности, с ее моральной и интеллектуальной трусостью. В рейхсвере не надо было вскидывать руки в нацистском приветствии и даже можно было позволить себе резкое слово по адресу Гитлера и нацистов; а с другой-то стороны, здесь можно было занять себя самым основательным и эффективным образом; здесь выполнялась «отличная работа» и – что прекраснее всего – можно было «молча выполнять свой долг», да к тому же здесь снималась необходимость самостоятельно думать и моральная ответственность; здесь не надо было спрашивать у самого себя, за кого и в кого однажды придется стрелять. Кое-кто, нуждаясь в дополнительных «успокаивающих средствах», годами утешал себя тем, что «однажды рейхсвер покончит с нацистским надувательством». Они сознательно закрывали глаза на тот факт, что как раз рейхсвер и был каналом, через который их энергия поступала на службу Гитлеру. Огромный, решающе важный процесс. Тогда в Ютербоге я увидел микроскопически малую его часть, но зато и увидел это явление как под микроскопом, и рассмотрел его во всех его психологических нюансах.

Мы были старательными новобранцами. Спустя несколько недель мы уже не задумывались над нелепостью ситуации: учиться стрельбе, чтобы сдать экзамен по праву. У военной жизни свои собственные законы. Если уж ты угодил в эту среду, то ты лишался возможности спрашивать, как, для чего и почему ты сюда попал. Ты все время был занят какой-то деятельностью: чисткой оружия и сапог, стрельбой; ты учился находить укрытие, учился «локтевой связи», то есть умелому взаимодействию с соседом; учился ходить строем и в ногу. Физически ты слишком уставал для каких-либо сомнений и раздумий. Да и унтер-офицеры были вполне сносные парни – не какие-нибудь солдафоны-фельдфебели старого типа. Ко всему прочему, мы были рады-радехоньки тому обстоятельству, что избавлены от нацистских лекций, и полагали, что тут нам здорово повезло. Когда однажды (да еще в субботу вечером) некий коллега-референдарий, бывший одновременно и партийным чином, попытался прочесть нечто вроде политического доклада, начался форменный бунт. Во время доклада мы топали ногами под столом, а ночью чуть не побили докладчика. Совершенно открыто и совершенно не парламентарными выражениями мы критиковали, нет, конечно, не само нацистское «мировоззрение» как таковое – до этого дело не доходило, – а низкий «уровень», на котором оно проповедовалось. В качестве солдат мы уже не боялись открыть рот. В качестве обычных референдариев в первые дни нашей службы мы на это не отваживались.

Вот так-то мы и полагали, что нам удалось избежать «мировоззренческого воспитания», не подозревая, что нас уже вовсю «воспитывают». В один прекрасный день нам прочли доклад, поставивший все точки над «i». На этот раз вовсе не партийный доклад: ничего против евреев или против «веймарской системы», ничего о мистических дарованиях фюрера или о позорном Версальском мире[264]264
  Версальский мирный договор, подписанный 28 июня 1919 года и официально завершивший Первую мировую войну, действительно был очень тяжелым для проигравшей Германии. Все ее колонии были поделены между странами-победительницами, часть территорий, бывших немецкими, отошли к Франции, Польше, Литве и Чехословакии. Германия выплачивала репарации. Ей запрещалось иметь боевую авиацию и современные виды вооружения. Армия должна была не превышать 100 000 человек, обязательная военная служба. «Порвать цепи Версаля» – призывали едва ли не все политические партии Веймарской республики, от коммунистов до нацистов.


[Закрыть], нет, это было нечто куда более действенное. Лейтенант, непосредственный наш начальник, рассказывал нам о битве на Марне[265]265
  Битва на Марне – крупное сражение между немецкими и англо-французскими войсками, происшедшее 5–12 сентября 1914 года на реке Марне, закончившееся поражением немецкой армии. В результате битвы был сорван стратегический план наступления немецкой армии, ориентированный на быструю победу на Западном фронте и вывод Франции из войны. Битва на Марне – решающая битва Первой мировой, ставшая основой легенд. Во Франции битву на Марне называют «чудо на Марне». В России принято считать, что немцам не удалось прорвать оборону французов и взять Париж из-за того, что с Западного фронта было снято несколько корпусов и отправлено в Восточную Пруссию, чтобы остановить продвижение армий А. В. Самсонова и П. К. Ренненкампфа. После битвы на Марне война приобрела позиционный, затяжной характер, гибельный для Германии, рассчитывавшей на блицкриг – молниеносную войну. Любопытно, что та давняя лекция о битве на Марне, прочитанная лейтенантом в лагере военной подготовки в 1934 году, запомнилась Хафнеру на всю жизнь. В конце шестидесятых годов он написал сценарий телефильма «Генералы. Битва на Марне», где как раз и пытался разобраться в перипетиях взаимоотношений немецких генералов на Марне.


[Закрыть].

Будь он профессиональным пропагандистом, он и тогда бы не смог изготовить ничего более изощренного и хитрого. Но вероятно, при выборе темы для своего доклада он руководствовался лишь инстинктом, ведь он и сам искренно и простодушно разделял те представления, какие хотел внушить нам.

Представление о битве на Марне, которое сложилось у немцев, заметно отличается от существующего в других странах. Если в мире спорят о том, кому принадлежит главная заслуга в победе – Галлиени[266]266
  Жозеф Симон Галлиени (1849–1916) – французский военачальник, участник колониальных войн, военный комендант и организатор обороны Парижа в сентябре 1914 года, министр обороны в 1915–1916 годах, маршал Франции (1921, посмертно). С началом Первой мировой войны, 26 августа 1914 года, был призван в строй на пост военного губернатора Парижа. Формально подчинявшийся ставке Генерального штаба (Жоффру) и считавшийся преемником главкома в случае его гибели или плена, Галлиени был низведен до роли тылового коменданта, ответственного за оборону Парижа, но не располагающего собственными войсками; резервные парижские части регулярно передавались на фронты по требованию ставки. 30 августа 1914 года правофланговая немецкая армия фон Клюка, двигавшаяся прямо на Париж, достигла Компьена; перед ней находились только слабые завесы отступавшего британского экспедиционного корпуса, дорога на Париж была открыта. Однако 31 августа 1914 года по приказу немецкого командования фон Клюк приступил к маневру на юго-восток, в сторону от Парижа, с целью окружения главных французских сил. 1 сентября Жоффр распорядился перебросить войска из Вогезов в район Парижа для подготовки контрнаступления и подчинил командованию Галлиени 6-ю армию генерала Монури. 2 сентября, в годовщину капитуляции при Седане, правительство покинуло Париж, предоставив Галлиени право на неограниченные военные действия в городе, и генерал оказался предоставлен самому себе. 3 сентября Галлиени вывесил в городе прокламации, заканчивающиеся словами «Я получил мандат защитить Париж от захватчиков. Я его выполню до конца». Вечером 3 сентября, получив разведданные о том, что фон Клюк действительно подставляет французам свой правый фланг, Галлиени отдал приказ на выдвижение своих войск на рубеж Марны, однако колебавшийся Жоффр назначил начало контрнаступления лишь на 7 сентября. Первая битва на Марне фактически началась 5 сентября, с безуспешной атаки 6-й армии Монури на превосходящие немецкие силы. 7 сентября 1914 года по приказу Галлиени на марнский фронт были переброшены последние парижские резервы (для этого Галлиени реквизировал парижские такси). 9 сентября 1914 года армии фон Клюка и фон Бюлова, под угрозой окружения войсками Галлиени и пятой армией Д’Эспре, начали отступление на рубеж реки Эн, тем самым похоронив план Шлиффена.


[Закрыть], Жоффру[267]267
  Жозеф Жак Жоффр (1852–1931) – французский военный деятель, маршал Франции (1918), в 1911–1914 годах начальник Генерального штаба, во время Первой мировой войны главнокомандующий; официально считается, что он выиграл битву на Марне.


[Закрыть] или Фошу, то в Германии подобного спора просто не может возникнуть, потому что немцы не считают, что на Марне победили войска Антанты. Всем немцам накрепко вбили в голову, что фактически выигранная Германией битва на Марне из-за серии несчастных недоразумений остановилась именно тогда, когда чаша весов уже качнулась в сторону кайзеровской армии. Даже более того! Если бы не эти случайности, то не только битву на Марне, но и всю войну непременно выиграли бы немцы; лишь злостные случайности виноваты в том, что началась затяжная, изнурительная, позиционная война, которую немцы, конечно, тоже бы выиграли, если бы не… Здесь начинались другие легенды.

Эта самодельная картинка ужасно мучает немцев. Она им дана как жало в плоть[268]268
  Цитата из Второго Послания к коринфянам апостола Павла: «И чтобы я не превозносился чрезвычайностью откровений, дано мне жало в плоть, ангел сатаны, удручать меня, чтобы я не превозносился» (12, 7). Цитата насмешлива: воспоминание о почти выигранной битве на Марне дано немцам «как жало в плоть», чтобы они «не превозносились».


[Закрыть] и зудит хуже занозы.

Немцев мало интересует вопрос о вине в развязывании войны, имеющий огромное значение для других стран[269]269
  Статья 231 Версальского мирного договора возлагала всю вину за развязывание войны на кайзеровскую Германию и Австро-Венгерскую империю.


[Закрыть]. Втайне немцы не прочь быть виновниками войны, хотя хорошим тоном у них считается в целом свою вину отрицать. Раздражает и мучает немцев лишь то, что война, кто бы ее ни развязал, была Германией проиграна. Но даже действительный, финальный разгром в войне – как бы ни отделывались от него, объясняя то легендой об «ударе кинжалом в спину»[270]270
  «Удар кинжалом в спину» («Dolchstoβ») – теория, получившая хождение среди немецких националистов: весной 1918 года Германия была близка к победе, и только предательство либералов, демократов, социалистов нанесло Германии удар в спину. Впервые эта теория была озвучена маршалом Гинденбургом в 1919 году на заседании рейхстага, посвященном вине военных, развязавших войну и проигравших ее. См. примеч. 6.


[Закрыть], то другой – дескать, немцы, поверив «14 пунктам» Вудро Вильсона[271]271
  «14 пунктов Вудро Вильсона» – проект мирного договора, завершающего Первую мировую войну, предложенный победителям-союзникам американским президентом Вудро Вильсоном. Вудро Вильсон с трудом добился от конгресса объявления войны с Германией в феврале 1917 года. Прибытие американских войск на Западный фронт во многом помогло союзникам весной 1918 года. Четырнадцать пунктов Вильсона включали в себя: отказ от тайной дипломатии, сокращение вооружений во всех странах, вывод немецких войск из оккупированной ими в начале войны Бельгии, создание национальных государств, Польши и Чехословакии, вывод австро-венгерских и турецких войск с территории Сербии, Черногории и Румынии, возврат Франции Эльзаса и Лотарингии, создание международной организации в целях гарантии мира, территориальной целости и независимости государств. Были взяты за основу в выработке Версальского мирного договора, но к ним были добавлены репарационные выплаты, отнятые территории, помимо Эльзаса и Лотарингии, и закрепленная в договоре вина Германии и ее союзников в развязывании войны.


[Закрыть], добровольно сложили оружие, а их бесстыдно обманули – даже разгром не столь мучителен и оскорбителен, как поражение в битве на Марне. Ведь именно тогда (гласит немецкий миф) быстрая, славная, окончательная победа, которая уже была в руках у немцев, оказалась потеряна из-за недоразумения, ошибки, смехотворно маленькой организационной оплошности. И это – невыносимо. Чуть ли не каждый немец хранит в памяти схему дислокации армий 5 и 6 сентября 1914 года и чуть ли не каждый уже хоть немножечко переместил, мысленно, эти черные линии: одно лишь выдвижение 2-й армии – одно только крохотное движение резерва – и война выиграна! Почему этого не сделали? В Германии по сию пору обсуждается вопрос о том, кто виноват, кто отдал роковой, совершенно ненужный приказ об отступлении: Мольтке[272]272
  Хельмут Йоганн Людвиг фон Мольтке (1848–1916) – немецкий военный деятель, генерал-полковник. С 1880 года в армии; с 1891 года – адъютант императора Вильгельма II. Затем на различных командных должностях. Командовал пехотными бригадой и дивизией. В 1906 году назначен начальником Генерального штаба. Был сторонником войн за «новый мировой порядок». Активно участвовал в разработке операций предстоящей войны, в основу своего плана Мольтке положил так называемый план Шлиффена, внезапный удар по Франции через нейтральную Бельгию. С началом Первой мировой войны Мольтке – один из главных немецких стратегов. При развертывании армий во Франции он изменил первоначально разработанный план, ослабив правый фланг армии. В то же время увеличил германские силы в Восточной Пруссии, где велись активные боевые действия против русской армии. Являясь фактически главнокомандующим, Мольтке оказался не способен руководить армиями. В сражении на Марне потерял управление войсками. Из-за этой неудачи снят с занимаемой должности и отправлен в отставку.


[Закрыть], полковник Хенч[273]273
  Рихард Фридрих Генрих Хенч (1869–1918) – немецкий военный деятель. Из старинной прусской военной семьи. В чине подполковника был начальником отдела Генерального штаба. Во время битвы на Марне Мольтке направил Хенча в действующую армию в качестве представителя генштаба. Хенчу, согласно официальному разъяснению, опубликованному в 1917 году, было дано полномочие «решать на месте вопрос о продолжении сражения или об отступлении, после чего отдать соответствующие приказания именем Верховного командования». После совещания в штабе 2-й армии с генералом Бюловом Хенч пришел к выводу, что единственным выходом из создавшегося положения будет отход 1-й и 2-й армий к северу. Прибыв в штаб 1-й армии, Хенч, несмотря на возражения генерала фон Клюка, отдал приказ об отводе войск, предъявив полномочия Верховного командования. Результатом приказа Хенча стала остановка наступления германской армии во Франции и переход войны в позиционную стадию.


[Закрыть], генерал-полковник Бюлов[274]274
  Карл Вильгельм Пауль фон Бюлов (1846–1921) – германский военачальник, генерал-фельдмаршал. В битве на Марне Бюлов использовал основные силы своей армии в попытке прорвать расположение французских сил в районе Сен-Гондских болот, это потребовало концентрации немецких корпусов, что явилось одной из причин возникновения почти пятидесятикилометрового разрыва в линии фронта между левым флангом соседней 1-й армии и правым флангом 2-й армии. Именно в это разрыв вклинилась 5-я французская армия, которой удалось взять реванш за поражение. Несмотря на тактические успехи 9 сентября на левом фланге, французское наступление заставило Бюлова начать отвод корпусов правого фланга. Со своей стороны, союзное командование ввело в бой на участке прорыва также Британские экспедиционные силы. В этой ситуации Бюлов не стал возражать, когда была высказана идея отвода германских войск за Марну, и к 13 сентября отвел свои войска до 50 километров в северном направлении. После войны жил в Берлине. В 1920 году издал мемуары «Мои записки о наступлении на Марне».


[Закрыть]… Из всей этой воображаемой картины неизбежно следует мысль: прошлое должно быть исправлено, нужен реванш!