Текст книги "История одного немца. Частный человек против тысячелетнего рейха"

40

Однако у этого состояния, сколь бы опасно оно ни было, есть свое слабое место – как и у любого состояния, зиждущегося на обмане, допинге, галиматье. Оно бесследно улетучивается, лишь только исчезнут внешние условия его бытования. Тысячу раз было замечено на примере настоящего, если можно так сказать, легитимного, фронтового товарищества: люди, которые в окопах готовы были поделиться последней сигаретой и отдать жизнь за друга, чувствуют великую неловкость, растерянность и отчужденность, когда потом встречаются в мирной, гражданской жизни, – однако фальшивым, ненастоящим является вовсе не их встреча в гражданском мире, вовсе не она. Что до нашего на скорую руку сфабрикованного по нацистскому рецепту ютербогского товарищества ad hoc[279]279
  По случаю (лат.).


[Закрыть], – оно сдулось как призрак при первых солнца лучах, всего за неделю между двумя «товарищескими вечеринками».

Одна из них была прощальной вечеринкой в Ютербоге. Коротко говоря, то была подлинная оргия товарищества. Там царило алкогольное чувство счастья, славы, вечности. Если бы все мы уже давно не были на «ты», в тот вечер наверняка пили бы брудершафт. Говорились самые разные речи, и комендант лагеря военной подготовки, штандартенфюрер SA, штурмовик, спокойно отнесшийся к замене своих людей офицерами рейхсвера, в своем тосте наконец-то открыл нам секрет нашего «мировоззренческого воспитания». «Для этого, – объяснил он, – вовсе не нужны длинные речи, разъяснения и поучения. Надо только поместить вас, немецких юношей, в правильную обстановку, оторвать от изолгавшегося буржуазного мира, извлечь из-под застарелых плесневелых завалов, тогда-то и выяснится, что в основе своей вы – настоящие национал-социалисты. В этом-то и заключается тайна успеха национал-социализма! Он взывает к тем силам, что таятся в сокровенных глубинах немецкой природы. И даже тот из вас, кто еще не принял национал-социализм разумом, теперь уже принял его своей кровью. Разум всегда успеет его принять».

Самое ужасное было то, что в этой речи заключалась изрядная доля истины, надо было только правильно понять эту речь[280]280
  Хафнер перефразирует известное гегелевское положение: «Истина – такая сила, что кроется даже в неверном суждении, надо только правильно понять это суждение».


[Закрыть]. В самом деле, достаточно было поместить нас в определенные житейские условия, и тотчас же началась некая химическая реакция, разлагающая индивидуальность и делающая из нас беспомощно-восторженный, покорный любому внушению, для всего пригодный человеческий материал… В тот вечер эта химическая реакция достигла своего апогея. Братание всех со всеми было абсолютно безгранично. Каждый хвалил каждого, каждый пил за здоровье каждого. Лейтенант превозносил наши успехи в военной подготовке. Мы восхищались стратегическим гением лейтенанта. Унтер-офицер в обычной своей, шутейной, грубовато-фантастической манере поднял тост за нас и объявил, он-де и не подозревал, что из юристов и докторов наук могут получиться такие хорошие солдаты. Зиг хайль!

Кое-кто накропал юмористические стишата и прочел их при полном ликовании абсолютно пьяной и потому совершенно не критично настроенной аудитории. Потом на прощание мы еще раз спели про то, что мы черная шайка Флориана Гайера, и с воплями «Хайа, хохо!» принялись бить пивные кружки и разносить в щепки столы и стулья. Мы походили на орду чрезвычайно довольных собой каннибалов на победном пиру. Вслед за тем мы напали на соседнюю казарму, вооружившись «водяными бомбочками», и разгорелась битва, какой еще не бывало. Внезапно кому-то вконец пьяному пришла в голову светлая мысль подтащить под водяную помпу одного из участников торжества – не потому, что тот в чем-то провинился, а просто в виде символического человеческого жертвоприношения богу Товарищества. Поскольку избранный быть жертвой от этой чести отказался, многие изъявили готовность встать на его место, но упившийся в стельку жрец требовал только этой жертвы и никакой другой. Мы бросились уговаривать упрямца, дескать, он должен это сделать добровольно во имя товарищества; он просто не имеет права омрачать финал такого прекрасного вечера диссонансом несогласия. Какой-то морок, хотя и не очень страшный, так как все были пьяны и буйно веселились. «Хорошо, – сказал наконец приговоренный к помпе, – согласен, но вы мне облейте только голову, мне не очень хочется оказаться в совершенно промокшей одежде». Мы ему это пообещали. Но лишь только он подошел к помпе, как сразу же был засунут под водяную струю весь целиком. «Задницы!» – орал он, но ответом ему был гомерический хохот, и парню не оставалось ничего другого, как только примкнуть к этому хору. Оргия первобытных недочеловеков.

На следующий день мы уехали в Берлин, на следующей неделе сдали экзамены. И внезапно все изменилось. Мы вновь надели гражданскую одежду, во время еды пользовались ножом и вилкой, ходили в ватерклозеты, говорили «Спасибо большое», а не «Scheiβe», вежливо кланялись пожилым экзаменаторам, отвечая на их вопросы, говорили культурным, книжным языком и излагали свои познания по поводу таких забытых вещей, как ипотечное право или совместно нажитое супругами имущество. Кое-кто на экзаменах провалился, прочие экзамен выдержали. И тотчас же между сдавшими экзамен и несдавшими разверзлась пропасть.

Мы вновь встретились со своими старыми знакомыми. Можно было вновь вежливо говорить «Добрый день», а не орать «Хайль Гитлер». Можно было вновь вести разговоры, нормальные, человеческие разговоры. Вновь открылось, что ты, оказывается, остался самим собой и можешь жить своей собственной жизнью. Если же кто-то спрашивал, как было в лагере военной подготовки, ответ, хоть и не без заминки, как правило, был такой: «А не так плохо…» – после чего следовал рассказ о том, как славно мы стреляли по мишеням и какие странные песни разучивали. Я вновь начал задумываться о Париже как о чем-то реальном. В лагере военной подготовки казалось, что Парижа и вовсе не существует. Но теперь морок исчезал… Так что я пошел в пивную на Курфюрстендамм на встречу с «однополчанами», о которой мы договорились на прощальном пиру в Ютербоге, с несколько стесненным, мучительным чувством. Однако ж пошел. Чары товарищества все еще не рассеялись окончательно.

А это был и впрямь мучительный вечер. Оргия в Ютербоге прогремела восемь дней тому назад. Собрались все, за исключением провалившихся на экзамене, – огорченные и обиженные, они не пришли праздновать неизвестно что. Однако могло показаться, будто все тут видят друг друга впервые в жизни. В гражданском мы выглядели совсем по-другому, некоторых я и вовсе не узнавал. Я обратил внимание, что у кого-то из моих ютербогских знакомых красивые, тонкие, симпатичные лица, а у кого-то отвратительные нечеловеческие хари. В лагере военной подготовки это не бросалось в глаза.

Беседа не клеилась. Об экзаменах говорить не хотелось (да и кто соберется разговаривать об экзаменах, когда они уже сданы); однако – вот странность! – не вспоминали и про развеселую нашу казарменную жизнь. Кто-то начал было весело, сердечно, по-товарищески намекать на некоторые казарменные происшествия, но натолкнулся на полное непонимание и столь же полное отсутствие оваций, после чего смущенно замолчал. Атмосфера сделалась похожей на ту, что была в первый день на вокзале в Ютербоге. Тяжелее всего оказалось то, что надо было «тыкать» друг другу. С обращением на «вы» или «коллега» беседа, наверное, завязалась бы много легче.

Мы расспрашивали друг друга о планах на будущее и не слишком искренне пили за здоровье присутствующих. В пивной играл духовой оркестр – грохот и дудение заполняли то и дело возникавшие в разговорах паузы. Штурмовики очень быстро организовали свой кружок. Они обсуждали проблемы большой политики, ругали партию, «бумажную войну» и поднимали бокалы за своего группенфюрера Эрнста. В этом мы участия не принимали. Нас это не касалось.

Вся компания распалась на маленькие группки. Я сел рядом с парнем, с которым в Ютербоге по воскресеньям за пределами части очень мило беседовал о музыке. Выяснилось, что в последнее воскресенье мы оба были на концерте Фуртвенглера[281]281
  Вильгельм Фуртвенглер (1889–1954) – великий немецкий дирижер и композитор. Знаменит своим исполнением Бетховена. Работал в Германии во времена нацизма. Дистанцировался от нацистов, вступал с ними в конфликты, отказывался вскидывать руку в нацистском приветствии, пытался поставить оперу лишенного гражданства нацистами эмигранта, композитора Пауля Хиндемита «Художник Матисс» (1934–1935; постановка была запрещена), однако поддерживал бойкот евреев и был для нацистского режима фигурой номер один в музыкальной жизни страны. После войны в американской зоне оккупации прошел процесс Фуртвенглера. В сотрудничестве с нацистами его печатно обвинял, например, такой писатель, как Томас Манн. В ходе процесса Фуртвенглер был оправдан. В 1995 году британский драматург Рональд Харвуд написал пьесу об этом судебном процессе «Мнения сторон». В 2001 году пьеса была экранизирована венгерским драматургом и кинорежиссером Иштваном Сабо. В роли американского майора, арестовавшего Фуртвенглера, снялся Харви Кейтель. Фуртвенглера сыграл Стеллан Скарсгорд. В роли защитника Фуртвенглера – представителя советского командования полковника А. Л. Дымшица (1910–1975), литературоведа по гражданской профессии, – снялся О. П. Табаков.


[Закрыть]. Мы довольно резко его критиковали. «О, послушайте-ка этих умников!» – выкрикнул один из «однополчан», в самом деле прислушавшийся к нам. Мы недоуменно поглядели на него и продолжали беседовать.

Но вечер все равно делался скучнее и скучнее. Уже около двенадцати мы стали украдкой поглядывать на часы. Потом компания развалилась окончательно: за соседним столиком приземлилась стайка сомнительных девиц, кое-кто из нас принялся флиртовать и перебрался к ним, а кто-то втащил одну из красоток в наш круг… «Становится скучно», – раздался чей-то громкий голос, и это было знаком, сигналом к окончанию вечера. Все стали расходиться. Я тоже ушел.

На улице кто-то предложил пойти еще в одну пивную. Ответом на его предложение было полное молчание. Что до меня, то я с облегчением увидел приближающийся автобус. «Автобус! Мой автобус! – закричал я. – До скорого!» – махнул всем рукой и скрылся.

Они так и остались стоять там, где стояли. С тех пор я никого из них не видел. Автобус быстро увозил меня прочь, и я чувствовал, до чего же мне зябко, стыдно и освобожденно.

Никита Елисеев
Хафнер и его книга

Имя тоже кое-что значит. Немецкий эмигрант Раймунд Претцель назвал себя Себастьяном Хафнером. Себастьяном – в честь Иоганна Себастьяна Баха. Хафнером – в честь своей любимой 35-й симфонии Моцарта, Хафнеровской. Но Себастьян все ж таки еще и святой, проткнутый стрелами. Стало быть, Себастьян Хафнер обрек себя на некую пронзенность, правда, не стрелами, но историей или политикой. То есть выбранным именем присягнул на верность музыке истории. Русскому читателю он должен быть известен как автор переведенной в позднесоветское время «Ноябрьской революции» и «Комментариев к Гитлеру», выпущенных на русском языке уже после перестройки. Четыре главки из его посмертно изданной книги «История одного немца» печатались в 2002 году в «Иностранной литературе» в переводе Евгения Колесова. Труд о Ноябрьской революции в Германии пришелся по душе Михаилу Гефтеру, одному из самых интересных и плодотворных мыслителей России XX века. Он с удовольствием цитировал оттуда: «В Германии Бисмарка царила удушливая атмосфера. Вильгельм II распахнул окна». Фраза, конечно, требует продолжения: и тут потянуло таким сквознячком…

Не будем шутить и дразниться. Хафнер, подобно Гефтеру, был парадоксалистом по самой своей природе. Достаточно парадоксально уже хотя бы то, что он, убежденный консерватор, пруссак по рождению, воспитанию и едва ли не убеждениям, с сочувственным уважением пишет о спартаковцах Розе Люксембург и Карле Либкнехте. Столь же парадоксален он и в самой своей знаменитой книге «Комментарии к Гитлеру». Убежденный антифашист и враг Гитлера, он строит свою книгу как описание побед и удач диктатора, которые все как один приводят к преступлениям, неудачам и в конечном счете к катастрофе.

Парадокс этот Хафнер обнаружил давным-давно. Он зафиксировал его в «Истории одного немца»: «После того, как стало невозможно, несмотря на все судорожные усилия, удерживаться на позиции профессионального превосходства, эти люди (профессионалы. – Н. Е.) капитулировали безоговорочно. Они оказались не способны понять, что как раз успехи нацистов и были самым страшным в их диктатуре. „Но ведь Гитлеру удалось то, что до сих пор не удавалось ни одному немецкому политику!“ – „Как раз это-то и есть самое страшное!“ – „А, ну вы – известный парадоксалист“ (разговор 1938 года)».

Уже из этой записи видно, что парадоксалистом Хафнер стал не от хорошей жизни. Совсем не хорошая жизнь загнала его, немецкого патриота, пруссака, консерватора, аполитичного эстета, поклонника Рильке и Стефана Георге, в Англию, страну, воюющую с Германией, в газеты, где надо было печатать политические тексты. Ситуация, сами понимаете, вынуждавшая быть парадоксалистом.

Он родился в 1907 году, умер в 1999-м. Его отец Карл Луи Альберт Претцель был видным педагогом в кайзеровской Германии, в Веймарской республике он работал в Министерстве культуры. Брат, Ульрих Претцель, – довольно крупный германист. Отец Претцелей был директором 105-й народной школы на Пленцлауэр-Аллее в Берлине; ныне культурно-образовательный комплекс на территории означенной школы носит имя Себастьяна Хафнера, поскольку Себастьян Хафнер, то есть Раймунд Претцель, с 1911 по 1924 год жил здесь, в доме своего отца, школьного директора. Однако учился Раймунд Претцель, то бишь Себастьян Хафнер, не в народной школе, а в классической Кёнигштадтише-гимназии на центральной площади Берлина Александерплац, но даже в этой школе сама судьба поместила его между двумя экстремистами. Его соучениками были Хорст Вессель, поэт, будущий нацистский штурмовик, погибший в стычке с коммунистами, чья песня сделалась гимном нацистской партии и нацистского государства, и Эрих Мильке, будущий коммунист, первый министр госбезопасности ГДР. Правда, и Хорста, и Эриха выгнали из гимназии, им было не до учебы. До учебы было Себастьяну Хафнеру. Даже внешне он напоминал русского писателя-эмигранта Набокова. И это внешнее сходство свидетельствует о внутреннем родстве. Ибо и Набоков, и Хафнер принадлежали к одному слою европейских антифашистских интеллигентов, выдернутых социальным катаклизмом из условий привычного существования.

После школы Хафнер изучал право и поступил на государственную службу, в Верховный апелляционный суд Пруссии. Он уволился оттуда после 1933 года в знак протеста против бойкота евреев в госучреждениях нацистской Германии. До середины 1936 года работал консультантом в судах, часто замещал адвокатов. В это время он познакомился со своей будущей женой Эрикой Ландри, еврейкой. С лета 1936 года Хафнер начал заниматься журналистикой. Он довольно долго вынашивал мысли об эмиграции, пока наконец в августе 1938 года не уехал в Англию, где его уже ждала Эрика Ландри. Здесь он написал свою первую книгу на английском языке: «Germany: Jekyll and Hyde» («Германия: Джекил и Хайд»). В британских политических кругах весьма высоко оценили его анализ внутригерманской ситуации. После этого он начал сотрудничать с немецкой эмигрантской газетой «Die Zeitung», покуда в 1942 году не перешел на работу в «Observer». Несмотря на уважение, которым пользовался Хафнер в Англии, он, как немец, все же не избежал длительного интернирования в начале войны. Под руководством своего друга и наставника в журналистике Дэвида Астора Хафнер проработал в «Observer» девятнадцать лет. Время от времени ему случалось замещать Астора на посту главного редактора. С 1948 года Астор становится издателем и владельцем «Observer». В его газете печатались Джордж Оруэлл и (из песни слова не выкинешь) Ким Филби. С этого же времени у Хафнера и Астора начинаются разногласия, связанные с германским вопросом. С 1954 года Хафнер живет в Западном Берлине и работает корреспондентом «Observer» в Германии. После строительства Берлинской стены в 1963 году Хафнер покидает «Observer». С 1962 по 1975 год работает в «Die Welt». С 1975-го – колумнист в «Stern». В журнале «konkret» ведет рубрику «Ежемесячные чтения». В 1968 году Хафнер занял сочувственную по отношению к бунтующим студентам позицию. Хафнер был постоянным гостем радио и телепередач «Internationaler Frühschoppen» («Международные утренние посиделки») Вернера Хефера. Кроме того, у него была собственная аналитическая телепрограмма на SFB.

Хафнер был одним из самых успешных авторов исторической литературы для широкого читателя. Он был одним из самых значительных и в то же время вызывающих наибольшие споры немецких публицистов послевоенного времени. Его главными болезненными темами были: Гитлер и прусская история; неродственность Гитлера Германии, родство Гитлера с европейской революцией, но никак не с прусской традицией. Он умел делать понятными для самой широкой публики сложнейшие исторические проблемы и в то же время никогда не опускался до обыкновенного популяризаторства. Его книги всегда отличались острым анализом и неожиданным парадоксальным подходом к самым известным историческим событиям. В политическим отношении его довольно трудно привязать к сколько-нибудь определенному партийному и идеологическому направлению, одно в нем было постоянно – антифашизм. В пятидесятые годы он был скорее консерватором с сильным антикоммунистическим акцентом. В шестидесятые приближался к левому спектру общественных движений, от каковых снова начал дистанцироваться в конце жизни.

Несколько слов о странной судьбе той книги, перевод которой вы сейчас прочтете или уже прочли. «История одного немца» – самая первая немецкая книга Хафнера, которая стала самой последней его книгой. Вернемся назад в 1938 год. Итак, молодой юрист Раймунд Претцель эмигрировал в Англию. Он не был ни коммунистом, ни социал-демократом, ни евреем, ни гомосексуалистом, ни католиком, ни протестантским сектантом, он не принадлежал к тем, кого нацисты преследовали par excellence. Сын прусского высокопоставленного педагога и чиновника, он принадлежал к тем, к кому нацисты относились не без симпатий. Ему просто надоело нацистское хамство.

Василий Яновский в «Полях Елисейских» рассуждал о том, почему Бунину не поглянулась нацистская Германия: «По своему характеру, воспитанию и общим влечениям Бунин мог бы склониться в сторону фашизма, но он этого никогда не делал, и свою ненависть к большевикам он не подкреплял симпатией к Гитлеру. Считается, что от обоих режимов Бунина отталкивало их хамство. Когда Бунин ездил в Германию проведать Кузнецову, его на границе обыскали эсэсовцы, и даже залезали пальцем в анус. Позднее Бунин с бешенством про это рассказывал».

Пожалуй, это хамство и было наиважнейшей причиной эмиграции, наиважнейшей причиной отрицательного отношения Хафнера к нацистам. В ночь поджога рейхстага он беседовал со своими друзьями о грядущих выборах, не подозревая, что на следующий день выборы будут фактически аннулированы. «Я возбудил легкое недовольство легкомысленным замечанием, что голосовать против нацистов – значит проявлять хороший вкус независимо от твоих политических взглядов». Похоже на то, как спустя много лет другой эстет, загнанный в политику, – Андрей Синявский вызовет легкое недовольство своим легкомысленным замечанием: «У меня с советской властью эстетические разногласия».

Так или иначе, но Хафнер оказался в Англии в 1938 году с молодой женой, которую он отбил у своего друга Гаральда Ландри (Эндрюс в «Истории одного немца»), без знания языка, а значит, без денег и работы. Он попытал счастья в качестве фотографа. Снимки не удавались. Есть, очевидно, закон равновесия: кто хорошо говорит и пишет, не слишком хорошо «видит». Знакомый издатель, Фредерик Варбург, предложил Хафнеру: «Напиши воспоминания». Хафнер удивился: о чем таком особенном может вспомнить тридцатилетний безработный эмигрант? Издатель настаивал, дескать, вспомни детство, отрочество, юность. Ты, понятное дело, не Лев Толстой, зато время твоего детства, отрочества, юности не то, что у Льва Толстого, значительно интереснее: война, революция, мятежи, путчи, инфляция, наконец, нацизм. Напиши, как вы, немцы, дошли до жизни такой. Присовокупи свои рассуждения. Неглупый все ж таки человек, образованный, на юридическом учился, Рильке читал, в Верховном апелляционном суде Пруссии служил.

Хафнер взялся за работу. Поначалу он хотел назвать свою книжку «Mein Zweikampf» («Моя дуэль»), но вскоре отказался от этого заглавия, поскольку «дуэльного» в книге было очень мало. Гораздо больше в книге было горького, пораженческого. Дуэль в ней заканчивалась, не начавшись. С вызывающей уважение самокритичностью Хафнер пишет книгу о конформисте, о навозе истории, на котором произрастают розы фашизма. Он, конечно, ругается с нацистами и околонацистами, но всякий раз, попадая в соответствующую обстановку, ведет себя соответствующе. В тот момент, когда он понимает, какой поганец может вылупиться из него в предстоящей ему, наступающей на него среде, как хрустнет фарфоровая, хрупкая, белая, ровная поверхность аполитичного, индивидуалистического, эстетского яйца и на свет божий выползет нацистская «пестрая лента», – в этот самый момент он меняет среду. Эмигрирует. Какой же это «поединок», какая же это «дуэль», если лучшее, что можно сделать, – зашвырнуть пистолет в близлежащие кусты и со скоростью пули покинуть место сражения! В книга Хафнер абсолютно безжалостен по отношению к самому себе. Более того, если бы она была напечатана тогда, когда была написана, то пафос ее был таким же, как и пафос английской книжки Хафнера «Германия: Джекил и Хайд». «Не надейтесь на внутреннее сопротивление немцев. Его не будет. Только военное поражение избавит Германию от фашизма».

Горечь этой книги и ее соотносимость с темой «Джекила и Хайда» была уже в первом, предполагаемом заглавии «Mein Zweikampf», которое должно было вызвать в памяти библию нацизма «Mein Kampf». У Гитлера – «Моя борьба», а у Хафнера получалась буквально «Моя двойная борьба», поскольку это была еще и борьба с самим собой, с тем, что в нем было полезного, выгодного нацизму. Еще и поэтому Хафнер отказался от этого заглавия. Горечь была бы нарочитой. Ведь эта книга о поражении. Парня учат разбираться в государстве, в управлении людьми, в праве. Парень доучивается до Верховного апелляционного суда Пруссии. Но в историческом-то плане он доучивается до того, что проигрывает в политике уголовнику, разнуздывающему низменные инстинкты не то что в толпе, в массе, но и в образованном юристе, в эстете и парадоксалисте.

Именно таков финал книги: на вершине власти – шпана, а в лагере военной подготовки – элита, те, из которых должны были получиться политики. Они и сами начинают превращаться в шпану. Самые последние слова книги – строчка из любимого Хафнером Гёльдерлина: «frostig, beschämt und befreit» («зябко, стыдно и освобожденно»). Вот Хафнер (тогда еще Раймунд Претцель), погуляв с «однополчанами», с теми, с кем был в лагере военной подготовки, готов скипнуть, бежать, потому что сейчас ему становится не то что понятно, а ощутимо кожей: путь у него – один. В вермахт. В «аристократическую эмиграцию», как этот путь, пижоня, назвал Эрнст Юнгер. Это значит, что ему придется завоевывать для нацистов чужие земли. Может быть и другой путь – в концлагерь. Если ни туда, ни туда не хочется, надо эмигрировать. Он кидается в автобус, домой, домой. Он отъезжает, видит оставшуюся у пивной компанию, исчезающую, уменьшающуюся, истаивающую. Ему делается зябко, поскольку он понимает: он их больше не увидит. Ему делается стыдно, поскольку он понимает, как ни крути, а он – беглец, дезертир. Кто-то из тех, кто стоит на остановке, погибнет в концлагере, кто-то погибнет на фронте, а он уцелеет, поскольку уже принял решение уехать отсюда. Он чувствует себя «освобожденно», поскольку знает, что эмигрирует, вырвется из казармы нацистской Германии. Я покидаю поле боя, я прерываю борьбу. Здесь я или погибну, или (если останусь жив) буду уже не «Я», не образованный интеллигентный человек (юрист, историк, журналист), но жлоб и хам, орущий похабень под пиво. Чтобы не погибнуть, чтобы не перестать быть «Я», я покидаю эту страну, мою страну. Перестаю быть немцем, чтобы не перестать быть самим собой. Вот поэтому мне зябко, стыдно, освобожденно.

Так что он отказался от названия «Моя дуэль». Назвал книгу скромно «История одного немца. Воспоминания 1914–1933 годов». Здесь надо учитывать, что это не совсем воспоминания, и даже совсем не воспоминания. В Германии оставались его родные и близкие, поэтому он не только не называл имена, он менял профессии. Так, своего отца, видного педагога, директора гимназии, в которой он учился, он превратил в прусского чиновника. Создал запоминающийся художественный образ прусского бюрократа-либерала, книгочея и мудреца. Свою любимую женщину, Эрику Ландри, он и вовсе весьма умело «расщепил» на лихую Тэдди богемной интеллигентной берлинской компании и милую еврейскую девушку Чарли. Пока Хафнер писал эту книгу на немецком, он совершенствовался в английском и досовершенствовался до того, что стал колумнистом в «Observer». Кстати, это очень благотворно повлияло на его стиль. Журналистская работа вообще полезна для эстетов. Она заставляет быть кратким и понятным. А журналистская работа на чужом языке полезна вдвойне. Пишущий привыкает воспринимать язык как тот материал, который надо преодолевать, а не подчиняться ему.

В результате стиль эстета, не теряя ни изысканности, ни многословия, приобретает ясность, четкость, афористичность. Переводить Хафнера – одно удовольствие. Чего стоят одни только его определения, например относящиеся к коммунистам после поджога рейхстага: «овцы в волчьей шкуре». А блистательная характеристика Вальтера Ратенау, немецкого министра иностранных дел, экономиста и философа, убитого в 1922 году националистами: «Он был аристократическим революционером, идеалистическим коммерсантом; евреем и немецким патриотом; немецким патриотом и либеральным космополитом; либеральным космополитом и строгим служителем закона (то есть, в единственно возможном, строгом смысле этого слова, он был евреем). <…>

Меня могут спросить: неужели народный вождь может быть таким? Представьте себе, да! Масса – причем я говорю не о пролетариате, но о том анонимном коллективном существе, в которое все мы, бедные и богатые, в определенный, очень важный момент сливаемся, – эта масса наиболее сильно реагирует на то, что меньше всего на нее похоже. Заурядность в паре с добросовестным отношением к делу могут принести политику популярность; но последняя любовь и последняя ненависть, обожествление и демонизация достаются только незаурядной личности; тому, кто недостижим для массы, а выше он или ниже среднего уровня – не так важно. Уж что-что, а этот вывод я уверенно делаю из своего немецкого опыта. Ратенау и Гитлер как раз и были аномальными явлениями, которые до крайности возбудили фантазию немецкой народной массы: один – своей необъятной культурой, другой – своей необъятной пошлостью. Оба, и это главное, происходят из недоступных средней массе областей, из каких-то потусторонних миров. Один – из той сферы высшей духовности, где симпосион, пир культур трех тысячелетий и двух частей света творится; другой – из джунглей, из грязи и тьмы бульварной философии и бульварного чтива; из подземного, подпочвенного мира, где в мутном вареве роятся бесы мещанских чуланов, ночлежек, казарменных сортиров и застенков. Благодаря своей «потусторонности», оба, и Ратенау, и Гитлер, обладали настоящей магической, волшебной силой, безразличной к тому, какую политику каждый из них вел».

Он хорошо писал. И научился так же хорошо писать по-английски, как и по-немецки. Он не окончил воспоминания. Вместо воспоминаний он написал по-английски книгу «Германия: Джекил и Хайд». Стал колумнистом солидной газеты. Тогда-то он и выдумал себе псевдоним Себастьян Хафнер, чтобы не ставить под удар родителей и брата, оставшихся в Германии. Он жил в Англии до своего переезда в Западную Германию в 1954 году. В Германии он написал немало книг. В числе прочих – «Пруссия без легенд», «В тени истории», «Уинстон Черчилль». Написал сценарий телефильма «Генералы. Битва на Марне» и снялся в телевизионной комедии с таким длинным названием, что лучше привести его по-немецки, прежде чем перевести на русский: «Annoncentheater. Ein Abendprogramm des deutschen Fernsehen im Jahre 1776» («Аннонсентеатр. Вечерняя программа для немецкого телевидения 1776 года»). Умер Хафнер в 1999 году. Он часто говорил своему сыну Оливеру, что в Англии написал роман. Разбирая архив, сын обнаружил «Историю одного немца» и опубликовал. Так это и есть тот «роман», о котором ему говорил его отец. Это – роман поневоле. Хафнер писал таким образом, чтобы не навредить тем людям, что остались в Германии. Значит, он писал не прямо о себе и своих знакомых, а шифруя их, то есть типизируя. Результат – фантастический. Он написал реалистический роман. Он написал не о себе, но о типичном молодом интеллигенте эпохи наступающего тоталитаризма. Реализм, рождающийся из духа конспирации, – одно из любопытнейших порождений эпохи. Точное и правдивое изображение страны, времени, социального слоя соединяется в «Истории одного немца» с преобразованным личным прошлым. Хафнер хотел продолжить свою книгу. В архиве сохранился план продолжения воспоминаний. Он хотел описать Берлин в «Ночь длинных ножей» и Париж во время фашистского путча 9 октября 1934 года, но не стал. По-видимому, решил, что все самое главное он сказал последними тремя, гёльдерлиновскими словами: зябко, стыдно, освобожденно.