Текст книги "История одного немца. Частный человек против тысячелетнего рейха"

27

Первое апреля было высшей точкой начала нацистской революции. В следующие недели все указывало на то, что история вновь возвращается в сферу газетных сообщений. Конечно, террор продолжался, праздники и шествия продолжались, но вовсе не в мартовском tempo furioso[177]177
  Бешеном темпе (итал., музыкальный термин).


[Закрыть]. Концлагеря стали обычным государственным учреждением. Предлагалось привыкнуть к ним и держать язык за зубами. «Выравнивание»[178]178
  Выравнивание (Gleichschaltung) – нацистская политика, проводившаяся в 1933–1934 годах в полном согласии с их лозунгом «Ein Reich, ein Volk, eine Partei» («Один рейх, один народ, одна партия»). Направлена она была не только на захват нацистами всех местных госучреждений, но и на полное разрушение федеративной системы Веймарской республики (да и Германской империи). Нет никаких саксонцев, баварцев, пруссаков, есть немцы, и руководят ими на местах не выбранные ими лидеры каких-то партий, а назначенные из центра опытные руководители, гауляйтеры.


[Закрыть], то есть захват нацистами всех учреждений, местных органов власти, руководства крупных компаний, союзов, обществ и прочих объединений, шло полным ходом, но теперь оно было педантично-систематичным; теперь оно проходило в полном соответствии с законами и распоряжениями, а не как дикие и непредсказуемые «отдельные акции». Нацистская революция обзавелась чиновничьей физиономией. Образовалась, например, некая «почва фактов» – на нее немцы в силу старой своей привычки непременно желали опереться.

Снова разрешили покупать продукты и вещи в еврейских магазинах. Правда, это не поощрялось, призыв к бойкоту никто не отменял. Многочисленные плакаты клеймили неприсоединение к бойкоту как «предательство родины», но запрета еврейских магазинов все же не было. Штурмовики не стояли больше перед дверями этих магазинов. Правда, еврейские служащие, врачи, адвокаты, журналисты были уволены, но по закону, в согласии с таким-то и таким-то параграфом. Кроме того, имелись исключения для фронтовиков и для старых людей, служивших в имперской армии. Можно ли было требовать большего? Суды, деятельность которых была приостановлена на целую неделю, вновь получили разрешение заседать и заниматься практикой. Конечно, упразднили несменяемость судей, но опять-таки в соответствии с законом. Одновременно этим судьям, которых теперь в любую минуту могли вышвырнуть на улицу, втолковывали, мол, им дана неизмеримо бо́льшая власть, чем прежде, – теперь они не просто судьи, но «народные судьи», «судьи-короли»! Теперь им не нужно боязливо оглядываться на закон. Им не обязательно придерживаться буквы закона. Все понятно?

Странно было заседать в Верховном апелляционном суде, в том же зале, на тех же скамьях, и делать вид, что ровно ничего не произошло. Те же вахмистры стояли у дверей и защищали честь и достоинство судебной палаты от любого вмешательства извне. Даже судьи по большей части остались теми же. Конечно, еврея-камергерихтсрата в нашей палате больше не было, само собой, его не было. Нет, нет, его не уволили. Он был очень старый человек и работал судьей еще во времена германской империи, так что его оставили на службе, но запихнули не то в земельный, не то в финансовый отдел участкового суда низшей инстанции. Вместо него в нашем сенате заседал теперь странно выделявшийся среди седовласых камергерихтсратов молодой, белокурый, краснощекий, долговязый амтсгерихтсрат. Камергерихтсрат у судейских – что-то вроде генерала, амтсгерихтсрат – вроде оберлейтенанта. Про него шептали, что он эсэсовец и там, в SS, у него большой чин. Он приветствовал всех входящих выкинутой вперед рукой и громогласным воплем: «Хайль Гитлер!» Президент сената и другие старые господа в ответ как-то неотчетливо взмахивали рукой и проборматывали нечто совершенно невнятное. Прежде, во время перерыва на завтрак, они любили болтать в совещательной комнате, тихо и вежливо, как принято у старых джентльменов, они обсуждали события дня или знакомых юристов. Теперь с этим было покончено. Теперь царило глубокое, смущенное молчание, когда старики в перерывах между заседаниями ели свои бутерброды.

Теперь частенько и заседания проходили очень странно. Новый член сената бойко и уверенно излагал свои совершенно ошарашивающие познания в области права. Мы, референдарии, только что сдавшие экзамены, переглядывались во время его выступлений. «Коллега, – говорил наконец с подчеркнутой, обезоруживающей вежливостью президент сената, – мне кажется, вам стоит заглянуть в § 816 Гражданского кодекса». После чего облеченный высоким доверием молодой судья, напоминая завравшегося на экзамене студента, шелестел страницами кодекса и, слегка смущенный, но все с той же бойкой уверенностью и молодой бодростью, отвечал: «А! Вот как! Выходит, всё ровно наоборот!» Такие вот триумфы одерживала старая юстиция.

Но бывали и другие случаи – когда новый, с позволения сказать, коллега не признавал поражения и, как заправский оратор, повысив голос, читал нам целую лекцию – дескать, старое параграфное право приостановлено; он поучал опытных, пожилых судей, мол, надо понимать дух, а не букву закона, цитировал Гитлера и, встав в актерскую позу героя, настаивал на принятии совершенно невообразимых постановлений. Жалко смотреть было на старых судей во время этих лекций. С невероятно удрученным видом они утыкались в разложенные перед ними бумаги, вертели в руках скрепки или промокашки. За глупости, подобные тем, которые им теперь приходилось выслушивать в качестве высшей государственной мудрости, они раньше проваливали кандидатов на асессорских экзаменах, но теперь за идиотским витийством стояла вся мощь государства, стояли угроза отставки из-за недостаточной национально-политической надежности, безработица, концлагерь… Старики покашливали: «Мы, естественно, придерживаемся ваших взглядов, коллега, – говорили они, – но вы же понимаете…» И упрашивали молодого невежду хоть немного следовать Гражданскому кодексу, и пытались спасти то, что еще можно было спасти.

Таким был Прусский апелляционный суд в Берлине в апреле 1933 года. Это был тот самый суд, работники которого сто пятьдесят лет тому назад предпочли пойти под арест, вместо того чтобы изменить приговор по требованию Фридриха Великого, которое они посчитали незаконным[179]179
  Речь идет о знаменитом случае из прусской судебной практики, судебном процессе, выигранном голландским мельником ван дер Бошом (подданным Пруссии) у короля Пруссии, Фридриха II. Во время строительства своего «Версаля» (или «Петергофа») потсдамского парка Сан-Суси Фридрих II наткнулся на мельницу ван дер Боша. Предложил мельнику продать мельницу и земельный участок. Мельник отказался. Король снес мельницу. Мельник подал в суд. И выиграл. Король выплатил штраф. Мельница была восстановлена и не включена в территорию парка. Фридриху II приписывают фразу, брошенную им по окончании судебного процесса: «Есть еще судьи в Берлине».


[Закрыть]. В Пруссии и сейчас каждый школьник знает эту легенду; правдива она или нет, неважно – она показательна в смысле репутации этой судебной палаты: Фридрих во время строительства Сан-Суси хотел снести ветряную мельницу, которая и теперь стоит рядом с дворцом. Он предложил хозяину продать мельницу. Мельник наотрез отказался. Король пригрозил, мол, он мог бы ее конфисковать, на что мельник ответил: «Да, ваше величество, могли бы, если бы в Берлине не было судебной палаты».

В 1933 году Гитлеру не пришлось утруждать себя лично, чтобы «выровнять» апелляционный суд и его деятельность. Для этого было достаточно пары-тройки молодых амтсгерихтсратов с нагловатыми манерами и серьезными пробелами в юридическом образовании.

Я недолго оставался свидетелем гибели этого великого, почтенного и гордого учреждения. Время моей службы в качестве референдария подходило к концу; но пару месяцев я еще проработал в апелляционном суде третьего рейха. Это были печальные месяцы. Месяцы прощания во всех смыслах. Я чувствовал, что нахожусь у постели умирающего. Я чувствовал, что здесь больше нечего делать, что дух, который в нем царил, улетучивается все бесследнее; в этом здании меня все чаще охватывало знобящее чувство бесприютности. Я ведь не был юристом по призванию, нет, и я не особо стремился к судейско-административной карьере, которую прочил мне отец. Но все же я ощущал некую причастность к этому месту и к этому делу, поэтому с великой тоской наблюдал, как мрачно и бесславно тонет тот мир, в котором я существовал не без известного чувства родного дома, не без участия и не без определенной гордости за этот дом. Этот мир рушился на моих глазах, он распадался, истлевал – а я ничего, совершенно ничего не мог сделать; только и оставалось пожать плечами и с печальной ясностью осознать, что здесь для меня нет будущего.

Со стороны, правда, все выглядело иначе. Спрос на референдариев возрастал ежедневно и очень ощутимо. Национал-социалистический союз юристов[180]180
  Национал-социалистический союз юристов (1928–1945) – организация, созданная в нацистской партии в 1928 году Гансом Франком (1900–1946). С 1936 года – общегосударственная организация юристов нацистского рейха. Каждый юрист с 1936 года должен был стать членом этой организации. В противном случае он не мог работать по своей специальности.


[Закрыть] присылал нам (и мне в том числе) льстивые письма: мы, дескать, то поколение, которому предстоит построить новое немецкое право. «Вступайте в наши ряды, работайте над решением великих задач, которые ставит перед нами воля фюрера!» Я отправлял эти письма в корзину для бумаг, но далеко не все поступали таким образом. Заметно было, что значительность и самооценка референдариев выросли. Теперь в перерывах между заседаниями они, а не камергерихтсраты с видом посвященных в тайну знатоков беседовали о высоких чинах юстиции. Слышалось постукивание маршальских жезлов в невидимых солдатских ранцах[181]181
  Наполеоновский афоризм: «Плох тот солдат, что не носит в своем солдатском ранце маршальский жезл».


[Закрыть]. Даже те, кто до сих пор не были нацистами, почуяли свой шанс. «Да, сейчас дует сильный ветер, коллега, – говорили они и с тихим триумфом рассказывали о людях, которые, сдав асессорский экзамен, поднимались до работы в Министерстве юстиции, или, наоборот, о «строгих», грозных президентах сената, нынче безжалостно отправленных в отставку: – Он был слишком близок к „Рейхсбаннеру“, вы не знали? Теперь это карается», – или изгнанных в глухую провинцию в участковые суды. Вновь задул сулящий славу и богатство лихой ветер немецкого 1923 года, когда внезапно бразды правления оказались у юнцов, когда молодые люди в одночасье становились директорами банков или владельцами автозаводов, а почтенный возраст, солидное образование и жизненный опыт могли привести разве что в морг.

Конечно, полного повторения 1923 года не было. Плата за вход наверх стала побольше. Приходилось быть немножко осторожнее со своими словами и мыслями, не то вместо Министерства юстиции легко было загреметь в концлагерь. Какие бы напыщенные и победоносные речи ни раздавались в коридорах судебной палаты, все они произносились с некоторой запинкой, нельзя было не расслышать в этих речах ноток страха и недоверия, а взгляды и убеждения, высказываемые в разговорах, подозрительно смахивали на вызубренные наизусть ответы на экзамене. Нередко говорящий подобные речи внезапно умолкал и быстро оглядывался, будто забеспокоившись, не понял ли кто-нибудь его неправильно?

Восторженная молодежь, но, так сказать, немножечко с кляпом во рту. Однажды – не помню, какую еретическую идею я высказал, – один из коллег отозвал меня в сторонку, подальше от прочих собеседников и для начала с невероятной преданностью посмотрел мне в глаза. «Хочу вас предостеречь, коллега, – сказал он. – Понимаете, я к вам очень хорошо отношусь. – Вновь глубокий и преданный взгляд в глаза и в душу. – Вы – республиканец[182]182
  То есть сторонник Веймарской республики, проклинаемой в это время со всех трибун.


[Закрыть], не так ли? – Он положил мне руку на плечо. – Т-с-с! Не волнуйтесь. Я тоже республиканец. В душе. Я рад, что и вы – республиканец. Но вам следует быть осмотрительнее. Не стоит недооценивать фасцистов![183]183
  Образованный человек демонстрирует другому образованному человеку, что он в материале. Слово «фашизм» было придумано Муссолини на основе латинского слова «фасция» – пучок крепко связанных прутьев, образующих ликторский жезл в Древнем Риме.


[Закрыть] Сегодня ничего не достигнешь скептическими замечаниями. Разве что выроешь самому себе могилу. Не подумайте, будто сегодня хоть что-то можно предпринять против фасцистов. И тем более в открытой оппозиции. Поверьте мне. Я знаю фасцистов лучше, чем вы. Нам, республиканцам, придется выть по-волчьи, раз уж мы с волками живем».

Такие теперь были в Германии республиканцы.

28

Тогда я прощался не с одним только Верховным апелляционным судом Пруссии. «Прощание» сделалось лозунгом времени – всепроникающее, радикальное, не знающее исключений прощание. Мир, в котором я жил, растворялся, исчезал, становился невидимым; его исчезновение было чем-то само собой разумеющимся и совершенно беззвучным и невидимым. Чуть ли не ежедневно можно было заметить, как от этого мира отваливаются и тонут, исчезают навеки целые куски. Ищешь взглядом что-нибудь привычное и констатируешь: этого уже нет и никогда не будет. Никогда прежде я не испытывал такого странного ощущения: словно почва, на которой стоишь, неотвратимо осыпается, уходит из-под ног – или еще точнее: словно равномерно и непрерывно выкачивают воздух из колбы, в которой ты сидишь.

Почти безобидным оказалось то, что самым очевиднейшим образом происходило в общественно-политической сфере. Хорошо: исчезли политические партии, были распущены сначала левые, потом правые; но я не был членом ни одной из них. Исчезали люди, чьи имена были на устах у всех; чьи книги читали, о чьих речах спорили; кто-то из них эмигрировал, кто-то попал в концлагерь; вновь и вновь можно было услышать о ком-то: «застрелен при попытке к бегству» или «покончил с собой во время ареста». В середине лета в газетах появился список из тридцати или сорока имен известнейших ученых и литераторов: все они были объявлены «предателями народа», лишены гражданства, имущество их было конфисковано, а сами они подвергнуты поношению[184]184
  Официально этот список назывался «Список лишенных гражданства Германии». Он был опубликован 25 августа 1933 года. Это был первый из числа таких списков. Всего за время нацистской диктатуры было опубликовано 359 списков лишенных гражданства. Последний был напечатан 7 апреля 1945 года. Первый список состоял из 33 фамилий, в числе лишенных гражданства были писатели Генрих Манн, Курт Тухольский, Эрнст Толлер, Альфред Керр, Лион Фейхтвангер; математик Эмиль Гумбель, педагог Фридрих Вильгельм Ферстер и многие другие. Младший брат Генриха Манна – Томас попал в третий список лишенных гражданства вместе с Брехтом и Эйнштейном. Эти списки принимались на основании нацистского «Закона о лишении гражданства» от 14 июля 1933 года, согласно которому лишались гражданства люди, получившие его после Ноябрьской революции 1918 года, если они к этому времени были совершеннолетними, а также те граждане Германии, что, находясь за границей, позволяют себе антигосударственные высказывания. Имущество лишенных гражданства конфисковывалось. Первый список «предателей родины» был вывешен в Немецком клубе в Лондоне с подписью: «Встретите кого-нибудь из них, забейте насмерть».


[Закрыть].

Еще более зловещим было исчезновение совершенно безобидных людей, которые стали привычной частью нашей повседневной жизни. Диктор на радио, чей голос слышали чуть ли не каждый день, к кому привыкли как к доброму знакомому, исчез в концлагере, и его имя стало опасно произносить[185]185
  Имеется в виду Ганс Флеш (1896–1945?) – врач, один из создателей радио в Германии, радиодиктор и радиоактер. Участник Первой мировой войны. Вместе со своими друзьями, Куртом Магнусом (1887–1962) и Альфредом Брауном (1888–1978), создал первую радиокомпанию в Германии. Был заведующим культурных программ, в которых принимали участие Бертольт Брехт, Вальтер Беньямин, Теодор Адорно, Пауль Хиндемит. В августе 1933 года Флеш был арестован и отправлен в концлагерь Ораниенбург, затем в берлинскую тюрьму Моабит. В рамках политики «выравнивания» радиокомпания Магнуса, Брауна и Флеша была национализирована в 1934 году, после проведения показательного, сфабрикованного нацистами процесса, на котором Магнус, Браун и Флеш были обвинены в коррупции. Для этого спектакля Флеш был привезен из Моабита. Вышел из заключения в 1936-м. Работал врачом. В 1943 году призван в армию. Работал в госпитале в городе Кросен-ам-Одер (ныне Кросне на Одере, Польша). Эвакуировался с госпиталем. Госпиталь довезли до Берлина. Флеш остался с солдатами. Оказывал помощь раненым. Последнее полученное его семьей письмо датировано 1 апреля 1945 года. Пропал без вести между Губеном и Берлином.


[Закрыть]. Артисты и артистки, наши спутники на протяжении многих лет, исчезали один за другим. Очаровательная Карола Неер[186]186
  Карола Неер (1900–1942) – немецкая артистка театра и кино. Любимая артистка молодого Брехта. Первая исполнительница роли Поли Пиччем в «Трехгрошовой опере» Брехта. В 1931 году сыграла ту же роль в фильме Георга Пабста. В 1933 году эмигрировала из Германии вместе со своим мужем Анатолием Беккером. Сначала Беккер и Неер жили в Праге. В 1934 году эмигрировали в СССР. 25 июля 1936 года Беккер и Неер были арестованы. Беккер был приговорен к расстрелу. Карола Неер осуждена на десять лет лагерей. Умерла в Соль-Илецком лагере в 1942 году. Ее сын Георгий был отправлен в детдом.


[Закрыть] внезапно стала лишенной гражданства предательницей народа; молодой, блестящий Ганс Отто[187]187
  Ганс Отто (1900–1933) – немецкий артист. Первый герой-любовник тогдашней немецкой сцены. Он играл принца Гомбургского в одноименной трагедии Клейста. В «Фаусте» он играл вместе с Грюндгенсом (Мефистофель) и Вернером Краусом (Вагнер). Пришло время – и Грюндгенс стал первым артистом-наци, Вернер Краус – вторым. Грюндгенс пережил войну. Приезжал в Советский Союз со своим театром и своей коронной ролью – Мефистофелем. Грюндгенсу посвящен разоблачительный злой роман Клауса Манна «Мефисто» (1936). Грюндгенс многим помогал при нацистах. Это важно, когда излагаешь историю Ганса Отто. Отто был коммунистом. Создателем и председателем первого немецкого актерского профсоюза. Единственный фильм, в котором снялся Отто, назывался «Украденное лицо». Знаменитый австрийский режиссер Макс Рейнхардт в январе 1933 года предложил Гансу Отто ангажемент в Вене. Он отказался и остался вести подпольную работу. Через неделю Ганс Отто был схвачен штурмовиками. Его избили на месте ареста, потом в пивной. Потом его повезли в грузовике вместе с другими арестованными. По дороге он утешал других, таких же и так же измолоченных бедолаг. Его доставили в гестапо, потом в полицай-президиум. Полицейские вернули его штурмовикам. Те выбросили артиста из окна третьего этажа своей казармы. Геббельс запретил упоминать его имя в печати и сообщать о его смерти. Его похороны оплатил Грюндгенс. В Потсдаме существует театр его имени. В 2006 году там был поставлен спектакль памяти Анны Политковской.


[Закрыть], чья звезда ярко засияла прошлой зимой, – тогда заговорили о том, что наконец-то появился «новый Матковский»[188]188
  Адальберт Матковский (1857–1909) – немецкий артист. Один из лучших на немецкой сцене исполнителей ролей Фиеско, Тассо, Франца Моора. Диапазон его ролей был очень широк. Ему удавались и комические роли. В истории немецкого театра он считается одним из значительных интерпретаторов шекспировских ролей. Его популярность была так велика, что он получил титул «королевского придворного артиста».


[Закрыть], которого так долго ждала немецкая сцена, – в один вовсе не прекрасный день остался лежать с размозженным черепом на мостовой во дворе эсэсовской казармы[189]189
  Это была казарма штурмовиков.


[Закрыть]. В газетном сообщении значилось, что арестованный Отто, «обманув бдительность охраны», выбросился из окна. Известнейший карикатурист, над чьими безобидными шаржами хохотал весь Берлин, покончил жизнь самоубийством. Так же поступил и конферансье известнейшего в Берлине кабаре[190]190
  Очевидно, имеется в виду Вернер Финк, но это была ошибочная информация.


[Закрыть]. Другие просто исчезли, и никто не знал, что с ними: они мертвы, арестованы, высланы? – они исчезли.

В мае в газетах сообщалось о символическом сожжении книг[191]191
  Сожжения книг, растлевающих немецкую молодежь, организовывались нацистским Немецким студенческим союзом и гитлерюгендом с марта 1933 года в рамках «Акции по устранению негерманского духа». Самое масштабное сожжение книг было проведено 10 апреля 1933 года в Берлине на Опернплац. Было сожжено 25 000 томов. Писатель Оскар Мария Граф, чьи книги не только не были сожжены, но даже попали в список рекомендованной нацистами литературы, обратился с открытым письмом к нацистским властям Германии: «Я не заслужил такого бесчестья! Всей своей жизнью и всеми своими сочинениями я приобрел право требовать, чтобы мои книги были преданы чистому пламени костра, а не попали в кровавые руки и испорченные мозги коричневой банды убийц». После чего его книги попали в список сжигаемых, а сам он эмигрировал.


[Закрыть], но это было шоу – куда более реальным и зловещим было исчезновение книг из книжных магазинов и библиотек. Живую немецкую литературу, плоха она была или хороша, выкосили под корень. Книги последней зимы, если ты их не прочитал до апреля, уже невозможно было прочитать. Несколько авторов, которых по какой-то причине пощадили, одиноко стояли на полках, как последние кегли в кегельбане, в полной, убитой пустоте. В основном остались только классики – и внезапно распустившаяся пышным цветом литература «крови и почвы»[192]192
  Идеология крови и почвы (Blut-und-Boden-Ideologie) – центральная, осевая идеология национал-социализма, прославляющая здоровые крестьянские, деревенские корни германского духа. Под стать этой идеологии была создана литература «крови и почвы», прославляющая здоровый крестьянский быт, патриархальные нравы, не затронутые тлетворным влиянием городской цивилизации.


[Закрыть] ужасающего, позорнейшего качества. Книгочеи – конечно, меньшинство в Германии, и, как сами они могли теперь слышать чуть ли не ежедневно, ничтожное меньшинство – обнаружили, что мир книг, в котором они жили, оказался украден. И тотчас же они поняли, что каждый из них, ограбленных, может быть еще и наказан за то, что у них же и украли. Они были весьма перепуганы и засунули своих Генриха Манна и Фейхтвангера[193]193
  Лион Фейхтвангер (1884–1958) – немецкий романист. Один из самых читаемых в мире немецких писателей. Работал в основном в жанре исторического романа. Кроме того, что он был левых убеждений, он был еще и евреем, что предопределило его помещение в первый список лишенных немецкого гражданства, предателей родины.


[Закрыть] во второй ряд книжных шкафов; а если книгочеи осмеливались обсуждать последние романы Йозефа Рота[194]194
  Йозеф Рот (1894–1939) – австрийский писатель. Самый знаменитый его роман «Марш Радецкого» (1932). Еврей по происхождению, что автоматически лишало его права быть читаемым в нацистской Германии.


[Закрыть] или Вассермана[195]195
  Якоб Вассерман (1873–1934) – немецкий писатель. Один из самых популярных писателей Германии начала XX века. Еврей по происхождению, он не собирался эмигрировать из Германии, в которой запрещались и сжигались его книги.


[Закрыть], то беспокойно оглядывались и переходили на конспиративный шепот, словно отъявленные заговорщики.

Множество газет и журналов исчезло из киосков – но куда страшнее было то, что случилось с оставшимися. Их было просто не узнать. К газете ведь привыкаешь, как к человеку, не так ли? Значит, представляешь себе, как она отреагирует на те или иные вещи, каким тоном выскажется по тому или другому поводу. Если же в ней пишут диаметрально противоположное тому, что писали еще вчера, если она опровергает саму себя, если ее лицо исказилось до неузнаваемости, то рано или поздно почувствуешь себя в сумасшедшем доме. Это и происходило. Старые интеллигентные демократические издания вроде «Berliner Tageblatt»[196]196
  «Berliner Tageblatt» («Берлинский ежедневник») – крупнейшая либеральная газета Германии (1872–1939). Неофициальный орган Немецкой демократической партии. Главный редактор Теодор Вольф был уволен на следующий день после выборов в рейхстаг 5 марта 1933 года. Предупрежден о грядущем аресте. Бежал в Швейцарию. Жил во Франции, где и был арестован нацистами в 1942 году. Погиб в концлагере. В 1934 году Геббельс разрешил «Berliner Tageblatt» не печатать откровенно нацистские пропагандистские материалы. 27 января 1939 года газета была закрыта.


[Закрыть] или «Vossische Zeitung»[197]197
  «Vossische Zeitung» – старейшая немецкая газета (1617–1934). Во времена Веймарской республики – беспартийный орган либеральной буржуазии. В литературном приложении к этой газете впервые был напечатан самый ненавистный для нацистов роман немецкой литературы «На Западном фронте без перемен» (1928) Эриха Марии Ремарка. Закрыта 31 марта 1934 года.


[Закрыть] изо дня в день превращались в нацистские органы; в своей старой, культурной, взвешенной манере они вещали то же, что орали пропитыми глотками «Angriff» или «Völkischer Beobachter». Позднее к этому привыкли и научились благодарно вылавливать намеки, все еще попадавшиеся в отделе «Культура». В передовицах эти же мысли постоянно отрицались.

Ну да кое-где поменялись редакции. Однако часто это лежащее простое объяснение ничего не объясняло. Например, был такой журнал «Die Tat»[198]198
  С журналом «Die Tat» («Дело», 1908–1944, с 1939 года «Das XX. Jahrhundert», «XX век») дело обстояло проще и сложнее, чем это описывает Хафнер. Идейной измены у сотрудников «Die Tat» не было. С сентября 1929 года этот журнал действительно становится одним из самых влиятельных интеллектуальных периодических изданий Веймарской республики, известных за пределами Германии. Но это был орган неоконсервативных интеллигентов. По-нынешнему говоря, «красно-коричневых». Их объединяла критика капитализма, парламентской демократии, проповедь национальной автаркии, воспитание новой элиты, новой аристократии. Сотрудники этого журнала были стопроцентно уверены в гибели старого капиталистического мира, сомневались только в одном: кто придет ему на смену – фашисты или коммунисты? Ясно, что могильщиками этого мира будут или те, или другие. По таковой причине журнал вел политику казавшегося тогда странным союза крайне левых и крайне правых. В журнале печатались и марксист Вальтер Беньямин, и любимый писатель Гитлера Эрнст Юнгер (1895–1998). Нацистов журнал не привечал – это верно. Они были слишком тупыми и демагогичными для интеллектуалов из «Die Tat», но переход их на сторону нацизма не должен казаться удивительным.


[Закрыть], орган амбициозный, как и его заглавие. До 1933 года его читали почти повсеместно; журнал издавала группа умных и радикально настроенных молодых людей, с известной элегантностью они писали о тысячелетней перспективе, о поворотном, историческом рубеже и, разумеется, были слишком солидны, образованны и серьезны, чтобы принадлежать какой-либо партии – менее всего нацистской, о которой редакторы «Die Tat» еще в феврале 1933 года писали как о преходящем, малозначительном эпизоде. Так вот, шеф-редактор зашел слишком далеко, в результате потерял свой пост и с трудом избежал смерти (сегодня ему разрешено писать развлекательные романы)[199]199
  Главным редактором «Die Tat» до марта 1933 года был Ганс Церер (1899–1966). Главное, что он позволил себе, была женитьба на еврейке. Это закрывало в нацистской Германии путь к любой карьере. После ноябрьских погромов 1938 года Цереру удалось вывезти жену в Англию. В Англии он с ней развелся, вернулся в Германию, работал в издательствах. После 1945 года восстановил свой брак. С 1934 по 1938 год действительно писал приключенческие романы.


[Закрыть], но остальные сотрудники остались на своих местах и вдруг совершенно естественно и без какого-либо ущерба для собственной респектабельности и «тысячелетней перспективы» стали нацистами – само собой понятно, журнал теперь был лучше, оригинальнее и глубже, чем сами нацисты. Теперешний журнал вызывал изумление: тот же шрифт, те же печать и набор, тот же безапелляционный тон, те же имена, а все вместе – лукавый, хитрый, густопсовый нацистский листок. Обращение леворадикального Савла в нацистского Павла? Цинизм? Или господа Фрид[200]200
  Фердинанд Фрид (настоящее имя Фердинанд Фридрих Циммерман, 1898–1967) – немецкий журналист. Ведущий экономический публицист «Die Tat». С лета 1932 года – близкий друг руководителя SS Генриха Гиммлера. 2 сентября 1934 года принят в SS по рекомендации Гиммлера. В нацистскую партию вступил в 1936 году. В 1948–1953 годах работал в церковной газете в Гамбурге. С 1953 по 1967 год был ведущим экономическим публицистом газеты «Die Welt».


[Закрыть], Эшман[201]201
  Эрнст Вильгельм Эшман (1904–1987) – немецкий журналист, социолог и философ. После отставки Церера вместе с Вирзингом руководил журналом «Die Tat». В нацистскую партию вступил в 1940 году. С 1941 по 1945 год – руководитель французского отделения Немецкого научного института за рубежом. После войны – профессор философии и социологии в вестфальском Вильгельмс-Университете в Мюнстере.


[Закрыть], Вирзинг[202]202
  Гизельхерр Вирзинг (1907–1975) – немецкий журналист. С октября 1933 года главный редактор «Die Tat». В 1934 году вместе с Фридом вступает в SS. В том же году начинает работать в разведке рейха, SD (Sicherheitsdienst des Reichsführers SS; Служба безопасности рейхсфюрера SS). С 1938 года работает в Институте по изучению еврейского вопроса Альфреда Розенберга. С 1943 по 1944 год организует нацистскую пропаганду на оккупированной части СССР. В 1945 году в американском плену. Соглашается на сотрудничество с американской разведкой. В 1948 году выпущен на свободу. Становится главным редактором церковной газеты «Christ und Welt» («Христос и мир»), каковым и пребывает до самой своей смерти в 1975 году.


[Закрыть] и т. п. всегда в глубине души были нацистами? Наверное, они и сами этого толком не знали. Впрочем, очень скоро мы бросили разгадывать такого рода загадки. Слишком противно и надоело, – довольно было того, что пришлось попрощаться еще с одним журналом.

В конце концов, прощания такого рода были не самыми мучительными – ведь это были прощания не с людьми, но с трудноопределимыми, нередко безличными явлениями и элементами эпохи, создающими ее атмосферу. Не стоит их недооценивать: эти прощания так тяжелы, что жизнь делается по-настоящему мрачной, – трудно дышать, когда воздух над страной, общественная атмосфера, теряет аромат и пьянящую пряность, становится ядовитым и удушливым. Но ведь от этой всеобщей атмосферы можно до известной степени спрятаться, укрыться; можно плотно законопатить окна, закрыть двери и уединиться в четырех стенах тщательно оберегаемой частной жизни. Можно от всего отгородиться, можно всю комнату заставить цветами, а на улице зажимать нос и затыкать уши. Искушение поступать именно так – многие ему поддались – было достаточно велико, в том числе и у меня. Мне не удалась ни одна из подобных попыток. Окна больше не закрывались. Даже в приватнейшей, интимнейшей жизни мне приходилось прощаться, прощаться, прощаться…

29

И все-таки: искушение самоизоляции – достаточно важное явление современности, так что стоит в него вглядеться попристальнее. Самоизоляция сыграла свою роль в том психопатологическом процессе, что с 1933 года полным ходом идет в Германии, охватив миллионы людей. Большинство немцев находятся сейчас в таком душевном состоянии, которое нормальному человеку представляется в лучшем случае серьезным душевным заболеванием, тяжелой истерией. Чтобы понять, как человек может дойти до такого состояния, надо вообразить себя в том положении, в каком оказались летом 1933 года немцы-ненацисты – то есть большинство немцев, и вникнуть в те извращенные, нелепые конфликты, в которых эти немцы увязли.

Положение немцев-ненацистов летом 1933 года было, конечно, одним из самых тяжелых, в каких могут оказаться люди: ощущение полного и безвыходного поражения и все еще не изжитые последствия шока от внезапного нападения. Мы все оказались в руках у нацистов, они могли казнить и миловать по своему усмотрению. Все крепости пали, любое коллективное сопротивление сделалось невозможным, индивидуальное сопротивление стало формой самоубийства. Нас преследовали вплоть до укромных уголков нашей частной жизни, во всех иных областях шел разгром, отчаянное паническое бегство, и никто не знал, когда оно кончится. В то же время на нас ежедневно наседали с требованием, нет, не сдаться, но перебежать на сторону победителя. Маленький пакт с дьяволом – и ты уже не среди узников и гонимых, но среди победителей и преследователей.

Это было самое простое и грубое искушение. Многие поддались ему. Позднее выяснилось, что они не знали, сколь высока цена предательства, стать настоящими нацистами им оказалось не по плечу. Их тысячи в Германии, этих нацистов с нечистой совестью, людей, носящих партийные значки, как Макбет[203]203
  Макбет – герой одноименной трагедии (1606) Шекспира. Тиран, достигший власти и держащийся у власти убийствами и предательствами. Его королевский пурпур – знак его власти и его преступлений.


[Закрыть] носил королевский пурпур, пойманных, связанных круговой порукой, стремящихся спихнуть груз ответственности на других, напрасно высматривающих возможность побега; они спиваются, принимают снотворное и не отваживаются задуматься о том, должны ли они желать конца нацистского времени, их собственного времени, – или страшиться этого конца? Когда же наступит этот день, они с превеликой радостью предадут нацистов и заявят, что никогда нацистами не были. Но пока они – кошмар нашего мира, и невозможно предвидеть, что еще они способны совершить в своем моральном и нервном разладе, прежде чем они повалятся наземь окончательно. Их история еще должна быть написана.

Но в ситуации 1933 года скрывалась масса других искушений помимо этого – грубейшего, и все они для тех, кто им поддавался, становились источником безумия, душевного заболевания. У дьявола много приманок: грубые для грубых душ, изысканные для изысканных.

Тот, кто отказывался стать нацистом, попадал в скверное положение: глубокое и беспросветное отчаяние; абсолютная беззащитность перед ежедневными унижениями и оскорблениями; беспомощное созерцание невыносимого; бесприютность; неутолимая боль. В этой ситуации были новые искушения: мнимые средства утешения и облегчения, наживка на крючке дьявола.

Одним из искушений было бегство в иллюзию: чаще всего в иллюзию превосходства. Те, что поддавались этому искушению, – в основном пожилые люди, – смаковали дилетантизм и некомпетентность, которых, конечно, хватало в нацистской государственной политике. Опытные профессионалы чуть ли не ежедневно доказывали себе и другим, что все это не может долго продолжаться, они заняли позицию знатоков, потешающихся над чужим невежеством; они не разглядели самого дьявола благодаря тому, что сосредоточенно всматривались в какие-то детские, незрелые его черты; свою полную, абсолютно бессильную сдачу на милость победителей они, обманывая самих себя, маскировали мнимой позицией наблюдателя, смотрящего на все не то что со стороны, но – свысока. Они чувствовали себя полностью успокоенными и утешенными, если им удавалось процитировать новую статью из «Таймс» или рассказать новый анекдот. Это были люди, которые сначала абсолютно убежденно, а позднее со всеми признаками сознательного, судорожного самообмана из месяца в месяц твердили о неизбежном конце режима. Самое страшное настало для них в тот момент, когда режим консолидировался и когда его успехи нельзя было не признать: к этому они не были готовы. В первую очередь на эту группу с весьма хитрым и точным психологическим расчетом был обрушен ураганный огонь статистического хвастовства; именно эта группа составила основную массу капитулировавших с 1935 по 1938 год. После того как стало невозможно, несмотря на все судорожные усилия, удерживаться на позиции профессионального превосходства, эти люди капитулировали безоговорочно. Они оказались не способны понять, что как раз успехи нацистов и были самым страшным в их диктатуре. «Но ведь Гитлеру удалось то, что до сих пор не удавалось ни одному немецкому политику!» – «Как раз это-то и есть самое страшное!» – «А, ну вы – известный парадоксалист» (разговор 1938 года).

Немногие из них остались верны своему знамени и после всех поражений не уставали предвещать неминуемую катастрофу с месяца на месяц, потом с года на год. Эта позиция, надо признать, понемногу приобрела черты странного величия, некую масштабность, но также и причудливые, едва ли не гротескные черты. Комично то, что эти люди, пережив массу чудовищных разочарований, окажутся правыми. Я прямо-таки вижу, как после падения нацизма они обходят всех своих знакомых и каждому напоминают, что они ведь только об этом и говорили. Конечно, до той далекой поры они станут трагикомическими фигурами. Есть такой способ остаться правым – позорный способ, он только способствует прославлению противника. Вспомним о Людовике XVIII[204]204
  Людовик XVIII (1755–1824) – король Франции (1814–1824). Последовательный враг Великой французской революции. Брат казненного якобинцами Людовика XVI. С 1791 года – в эмиграции. В 1795 году объявил себя королем. Неустанно говорил о том, что якобинцы, а вслед за ними и Наполеон неизбежно потерпят поражение. После поражения Наполеона во Франции была восстановлена монархия, но именно в этот период Реставрации выяснилось, что революционные изменения во Франции невозможно перечеркнуть росчерком королевского пера.


[Закрыть].

Второй опасностью было озлобление – мазохистское погружение в ненависть, страдание и безграничный пессимизм. Это – естественнейшая немецкая реакция на поражение. Любому из немцев в тяжелые часы его частной или общенациональной жизни приходилось бороться с этим искушением: раз и навсегда предаться отчаянию, с вялым равнодушием, от которого недалеко до согласия, отдать мир и себя в лапы дьяволу; с упрямством и озлоблением совершить моральное самоубийство.

 
Я жить устал, я жизнью этой сыт
И зол на то, что свет еще стоит[205]205
  Слова Макбета (V, 5) в переводе Бориса Пастернака. Хафнер приводит цитату из «Макбета» в классическом для немцев переводе Фридриха Шиллера.


[Закрыть].
 

Выглядит очень героически: отталкивать любое утешение – и не замечать, что в этом-то и заключается самое ядовитое, опасное и греховное утешение. Извращенное сладострастие самоуничижения, вагнерианское похотливое упоение смертью и гибелью мира – это как раз и есть величайшее утешение, которое предлагают проигравшим, если им не хватает сил нести свое поражение как поражение. Я осмелюсь предсказать, что таким и будет главное, основное состояние умов в Германии после проигранной нацистами войны – дикий, капризный вой ненормального дитяти, для которого потеря куклы равняется гибели мироздания. (Многое из этого уже было в поведении немцев после 1918 года.) В 1933 году немногое из того, что творилось в душах побежденного большинства, вышло наружу в «общественную», так сказать, сферу – уже хотя бы потому, что официально, «общественно», никто ведь не потерпел поражение. Официально по всей Германии гремели всеобщие праздники, подъем, «освобождение», «избавление», «хайль» и опьяняющее единство, так что страданию приходилось держать рот на замке. И все же после 1933 года типичное немецкое ощущение поражения было очень частым явлением; я сталкивался с таким количеством индивидуальных случаев подобного рода, что полагаю: их не один миллион.

Очень трудно вывести какие-то общие, реальные, внешние следствия этого внутреннего состояния. В некоторых случаях это самоубийство. Но масса людей привыкает жить в этом вот состоянии, с перекошенными, так сказать, лицами. К сожалению, именно они образуют в Германии большинство среди тех, кого можно считать «оппозицией». Так что нет ничего удивительного в том, что эта оппозиция не выработала ни планов, ни целей, ни методов борьбы. Люди, в основном представляющие оппозицию, мыкаются без дела и «ужасаются». Все то отвратительное, что творится в Германии, мало-помалу стало необходимой пищей их духа; единственное мрачное наслаждение, которое им осталось, – мечтательное живописание всевозможных ужасов режима; с ними совершенно невозможно вести беседу о чем-либо другом. Многие из них и вовсе дошли до того, что томятся и маются, если не получают необходимую порцию ужасов, а у некоторых пессимистическое отчаяние стало своего рода условием психологического комфорта. Это ведь тоже своего рода воплощение нацистско-ницшеанского принципа «живите опасно»[206]206
  «Живите опасно» – один из лозунгов нацистов. Взят из произведения философа, ставшего классиком третьего рейха, Фридриха Ницше «Утренняя заря, или Мысли о моральных предрассудках» (1881): «Бог умер. Живите опасно. Какое лучшее лекарство? Победа».


[Закрыть]; желчь разливается, в результате можно оказаться в санатории, а то и докатиться до серьезной душевной болезни. Кроме того, некая узкая окольная тропка и здесь выводит к нацистам: если на все наплевать, если все потеряно, если все идет к черту, то почему бы и самому пессимисту, вооружившись наипечальнейшим и наияростнейшим цинизмом, не стакнуться с чертом; почему бы с внутренним, невидимым, но издевательским смешком не поучаствовать во всех его делах? И такое тоже случается в Германии.

Придется сказать еще и о третьем искушении. Его испытал я сам, и опять-таки – не только я. Источник его – как раз понимание и преодоление предыдущего искушения, о котором шла речь выше: человек не хочет губить свою душу ненавистью, разрушать страданием, человек хочет оставаться приветливым, добродушным, вежливым, «милым». Но как же отрешиться от ненависти и страданий, если ежедневно, а то и ежечасно на тебя наваливается то, что порождает страх и ненависть? Эти вещи можно лишь игнорировать, отвернуться от них, заткнуть уши, уйти в самоизоляцию. А это, в свою очередь, приводит к ожесточению из-за слабости собственного сознания. Человека и здесь поджидает безумие, но в другой форме – потери чувства реальности.

Далее речь пойдет только обо мне, но не следует забывать, что мой случай следует умножить на шести-, а то и семизначное число.

У меня нет таланта ненависти. Я всегда был убежден: слишком глубокое погружение в полемику, спор с оппонентом, упрямо игнорирующим твои доводы, ненависть ко всякой гадости, и без того ненавистной, разрушают нечто в тебе самом – нечто достойное сохранения, что потом трудно будет восстановить. Естественный жест неприятия у меня – отвернуться, но никак не нападать.

Кроме того, у меня было и есть очень четкое чувство, что оказываешь некую честь противнику, если ты удостоил его ненависти, – по моему мнению, этой чести нацисты никоим образом не заслуживали. Мне претила самая мысль, что с ними возможно какое-то личное общение (а оно неизбежно связано с проявлениями ненависти); и самым тяжким личным оскорблением, которое нанесли мне нацисты, я бы считал даже не то, что они заставляли меня выполнять свои жесткие требования – все эти требования не касались вещей, которые занимали мои мысли и чувства, – а то, что явственное присутствие нацистов в повседневной реальной жизни вызывало у меня ненависть и отвращение, притом что эти чувства мне отнюдь не по душе.

Возможна ли была позиция, при которой тебя абсолютно ни к чему не принуждают – даже к ненависти, даже к отвращению? Не было ли возможности суверенного, невозмутимого презрения, такого своеобразного «Взгляни на них и мимо…»[207]207
  «Взгляни на них и мимо» – цитата «Божественной комедии» Данте Алигьери (Ад, III, 51). Слова относятся к обитателям преддверия ада. Души людей, которые вообще ничего не сделали в жизни, ни плохого, ни хорошего. Они не достойны ни ада, ни рая. Вергилий с презрением говорит о них Данте: «Они не стоят слов – взгляни на них и мимо».


[Закрыть] – пусть даже ценой половины или всей «внешней» жизни?

Как раз тогда я столкнулся с опасным, соблазнительно-двусмысленным высказыванием Стендаля. Он записал его в качестве программного после исторического события, которое воспринял как «падение в дерьмо», – после Реставрации 1814 года, то есть так же, как я воспринял события весны 1933 года. Теперь, писал Стендаль, остается лишь одно дело, достойное внимания и усилий, – «сохранить свое „я“ святым и чистым»[208]208
  Стендаль (настоящее имя Мари-Анри Бейль, 1783–1842) – французский писатель. Наполеоновский офицер весьма левых, чтобы не сказать – революционных, убеждений, Стендаль ненавидел реставрационную Францию.


[Закрыть]. Святым и чистым! То есть следует уклоняться не только от соучастия, но и от любых опустошений, производимых болью, от любых искажений, возникающих из-за ненависти, – коротко говоря, следует избегать любого воздействия, любой реакции, любого прикосновения, даже если речь идет о том, чтобы нанести ответный удар. Отвернуться – значит отступить на крошечный пятачок земли, если ты знаешь, что туда не досягнет дыхание чумы и что на этом пятачке ты сможешь спасти и сохранить то, что достойно спасения, а именно, говоря старым, добрым теологическим языком, свою бессмертную душу.