Текст книги "История одного немца. Частный человек против тысячелетнего рейха"

17

В самом своем начале нацистская революция обещала и впрямь стать «историческим событием», какие уже бывали: казалось, она будет разворачиваться в газетах и, безусловно, в общественной сфере.

Нацисты празднуют день своей революции 30 января. Без всякого основания. 30 января 1933 года произошла не революция, а смена правительства. Нацист Гитлер стал рейхсканцлером, но не в качестве главы нацистского Кабинета министров (в его первом правительстве было только два нациста)[111]111
  Первый Кабинет Гитлера: Адольф Гитлер – канцлер; Франц фон Папен (Партия Центра) – вице-канцлер; Вильгельм Фрик (нацист) – МВД; Герман Геринг (нацист) – министр без портфеля (позднее министр ВВС); Альфред Гугенберг (Немецкая национальная народная партия) – министр экономики; Вернер фон Бломберг (беспартийный) – министр обороны; Франц Зельдте (Немецкая национальная народная партия) – министр труда; Константин фон Нейрат (беспартийный) – МИД; Лутц фон Крозиг-Шверин (беспартийный) – министр финансов; Франц Гюртнер (Немецкая национальная партия) – министр юстиции; Пауль фон Эльтц-Рюбенах (беспартийный) – министр связи.
  Гитлер сохранил всех министров Шлейхера и Папена, добавив к ним Геринга, Фрика, Гугенберга и Бломберга. Любопытно посмотреть на биографии всех министров первого Кабинета Гитлера. Начнем с конца. Барон Пауль фон Эльтц-Рюбенах (1875–1943) – сын крупного землевладельца. Участник Первой мировой. Награжден Железным крестом. В июне 1932 года фон Папен назначает его министром почты и связи. Сохраняет пост при Гитлере. В 1934 году вступает в нацистскую партию. В 1937-м уволен в отставку. Франц Гюртнер (1881–1941) – дипломированный юрист. Участник Первой мировой войны. Награжден Железным крестом. Воевал во Франции и в Палестине. Защищал Гитлера во всех процессах, начиная с процесса по делу «Пивного путча». В июне 1932 года назначен Папеном министром юстиции. После «Ночи длинных ножей» Гюртнером было составлено заявление о справедливой необходимости (или необходимой справедливости) действий фюрера. В 1937 году Гюртнер вступил в нацистскую партию. Именно он занимался созданием нацистской юридической системы. Граф Иоганн Людвиг (Лутц) фон Крозиг-Шверин (1887–1977) – участник Первой мировой войны. Награжден Железным крестом. На пост министра финансов назначен фон Папеном летом 1932 года. С 1932 по 1945 год – министр финансов Германии. Вступил в нацистскую партию в 1937 году. В 1938 году, после еврейских погромов «Хрустальной ночи», приступил к «аризации финансов» Германии. После самоубийства Гитлера премьер-министр последнего нацистского правительства контр-адмирала Деница. Судим на так называемом «Процессе министерств» (1947), приговорен к десяти годам заключения. Выпущен по амнистии спустя шесть лет. Барон Константин фон Нейрат (1873–1956) – группенфюрер SS. Рейхспротектор Богемии и Моравии (1939–1943). Назначен министром иностранных дел фон Папеном летом 1932 года. Руководил МИД до 1938-го. В нацистскую партию вступил в 1937 году. Судим на Нюрнбергском процессе. Приговорен к пятнадцати годам заключения. Освобожден досрочно по состоянию здоровья. Франц Зельдте (1882–1947) – создатель крайне правой военизированной организации «Стальной шлем». Министром труда назначен летом 1932 года фон Папеном. Таковым и оставался до мая 1945 года. Обергруппенфюрер SS. В нацистскую партию вступил в 1933 году. Умер в госпитале во время подготовки Нюрнбергского процесса. Вернер Эдуард Фриц фон Бломберг (1878–1946) – немецкий военачальник. Генерал-фельдмаршал (с 1936). Участник Первой мировой войны. Награжден Железным крестом и высшей прусской военной наградой – орденом «Pour le Mérite». На должность министра обороны назначен Гитлером, поскольку был активным сторонником Адольфа в рейхсвере. Делом, то есть солдатами, поддержал Гитлера в «ночь длинных ножей». Стоял у истоков создания вермахта, люфтваффе и танковых войск. В 1938 году выступил с резкой критикой авантюристических планов Гитлера по развязыванию крупномасштабной европейской войны, поскольку не без оснований полагал, что это приведет к гибели Германии. Был отправлен в отставку по скандальному поводу: женился на массажистке, которая то ли распространяла порноснимки, то ли фотографировалась на порноснимках. Жил до 1946 года в своем имении. На Нюрнбергском процессе выступал в качестве свидетеля (вот что значит удачно жениться…). Альфред Гугенберг (1865–1951) – немецкий медиамагнат и политик. Руководитель Немецкой народной национальной партии, которая в идейном отношении мало чем отличалась от нацистов. Назначен на пост министра экономики Гитлером. В тот же год сложил с себя полномочия, ушел в отставку. Геринг (см. примеч. 9). Вильгельм Фрик (1877–1946) – кадровый полицейский, работал в уголовном розыске Мюнхена. Личный друг Гитлера. Назначен министром внутренних дел Гитлером. С 1932 по 1943 год – МВД. С 1943 по 1945 год – рейхспротектор Богемии и Моравии. Казнен по приговору Нюрнбергского суда. Фон Папен (см. примеч. 86).
  Хафнер прав и не прав. Из одиннадцати членов первого Кабинета Гитлера семеро были назначены еще фон Папеном, но все семеро так и оставались в правительстве Гитлера до самого его конца. То есть это не у Гитлера было всего двое нацистов, а у Папена было целых семь нацистов.


[Закрыть] и присягнул на верность Веймарской конституции. Победителями, как все считали, были не нацисты, но буржуазные правые партии, которые «поглотили» нацистов и сами заняли все ключевые позиции в правительстве. С точки зрения конституционного права событие это было куда более естественно и куда менее революционно, чем все события предшествующего года. Да и внешне этот день прошел без каких-либо ревзнаков – если не считать факельное шествие по Вильгельмштрассе и незначительную перестрелку ночью в одном из предместий.

Нам, «другим», 30 января запомнилось только чтением газет – и впечатлениями, которые были с этим связаны.

Газеты вышли с заголовками «Гитлер приглашен к рейхспрезиденту» – вот тут мы испытали нервную досаду: в августе и в ноябре Гитлер уже встречался с рейхспрезидентом и ему предлагались должности сначала вице-канцлера, потом канцлера; всякий раз Гитлер ставил совершенно невозможные условия; в том и другом случае после этих встреч торжественно провозглашалось: «Больше никогда!» Это торжественное «больше никогда» продержалось чуть меньше полугода. Тогда среди противников Гитлера в Германии царила та же болезненная мания прямо-таки бестрепетно совать ему в руки все, чего он только ни пожелает, которая царит сегодня в мире. Вновь и вновь противники Гитлера торжественно отрекались от политики «appeasement’a», и вновь и вновь она воскресала – все это повторяется в Европе сегодня. Тогда, как и сегодня в Европе, у нас оставалась одна надежда: на гитлеровскую слепую наглость. Должна же она в конце концов истощить терпение его политических противников? Тогда, как и теперь, очень скоро выяснилось, что терпение это неистощимо…

В середине дня появилось сообщение: Гитлер требует слишком многого. Полууспокоенные кивки. Очень правдоподобно. Ничто так не соответствовало его природе, как «требовать слишком многого». На сей раз нас миновала чаша сия. Гитлер – последнее спасение от Гитлера.

Около пяти вечера появились вечерние газеты: создан Кабинет национального согласия – Гитлер рейхсканцлер.

Не знаю, какова была первая реакция всего общества. Моя, в течение минуты, была совершенно правильной: леденящий ужас. Конечно, это назначение подспудно таилось уже давно. Можно было рассчитывать на то, что оно состоится. И все же это было так фантастично, так невероятно, когда ты видел сообщение о нем, написанное черным по белому: Гитлер – рейхсканцлер… В какой-то момент я физически ощутил запах грязи и крови, который он распространял вокруг себя. Почудилось, что на меня идет страшный и отвратительный лютый зверь, я ощутил грязную когтистую лапу у своего лица.

Потом я попытался все это стряхнуть, попытался улыбнуться, поразмышлял и – в самом деле – нашел немало причин для успокоения. Вечером мы обсуждали с отцом перспективы нового правительства и пришли к одному выводу: у нацистов есть шанс учинить немало бед, но нет ни одного шанса удержаться у власти хоть надолго. Обычное консервативное правительство только с Гитлером, в качестве мундштука, чтобы не слишком уж рвали постромки. За исключением этого дополнения оно мало чем отличается от двух последних правительств, бывших после Брюнинга. У нового правительства даже вместе с нацистами не было большинства в рейхстаге. Хорошо, рейхстаг всегда можно распустить. Но ведь и в населении против этого правительства – стойкое большинство: сплоченный рабочий класс, который после окончательного поражения умеренных социал-демократов пойдет за коммунистами. Коммунистическую партию, конечно, можно «запретить» – и тем сделать ее еще опаснее. Между тем правительство, как и прежде, будет проводить реакционную социальную и культурную политику, еще резче, чем прежде, а кроме того, в угоду Гитлеру в ход пойдет антисемитизм. Этим они не привлекут на свою сторону много из своих нынешних противников. Во внешней политике будет бахвальство, возможно, и попытка ремилитаризации. Это автоматически восстановит против правительства все зарубежные страны, помимо тех шестидесяти процентов населения Германии, которые уже настроены против него. Ну и кроме того, а кто все те люди, что в течение трех лет внезапно стали голосовать за нацистов? По большей части не имеющие собственного мнения, жертвы пропаганды, ущербные массы; при первом же разочаровании они разбегутся в разные стороны. Нет, учитывая все это, надо признать: правительство Гитлера – вовсе не повод для серьезного беспокойства. Не ясно только, что последует за падением этого правительства; стоило опасаться, что нацисты доведут страну до гражданской войны. Вполне можно было ожидать, что коммунисты, прежде чем их запретят, нанесут удар.

На следующий день выяснилось, что приблизительно таким же был прогноз всей здравомыслящей прессы. Странно, но и сегодня он кажется довольно убедительным, сегодня, когда мы уже знаем, как все в результате получилось. А каким образом могло получиться по-другому? Уж не благодаря ли тому, что все мы были уверены, более того – твердо убеждены в невозможности другого развития события, и поэтому у нас на примете не было совершенно ничего, что, в наихудшем случае, могло бы предотвратить другое развитие событий?

Весь февраль все оставалось по-прежнему, ограничиваясь только газетными сообщениями, – то есть все разыгрывалось в той сфере, которая для девяноста девяти процентов людей потеряла бы реальность в тот момент, если бы все газеты исчезли. В этой сфере произошло немало событий: рейхстаг был распущен, потом Гинденбург, грубо поправ конституцию, распустил прусский ландтаг. В высших органах власти началась дикая перетряска кадров. Во время выборов нацисты развернули бешеный террор. Приходится признать: теперь они уже ничего не стеснялись. Их банды регулярно врывались на предвыборные митинги и собрания других партий. Чуть ли не ежедневно они убивали своих политических противников. В одном из берлинских предместий они сожгли дом социал-демократа и его семьи. Новый министр внутренних дел Пруссии, нацист, небезызвестный гауптман Геринг, издал бредовое распоряжение, которым полиции предписывалось во время любых межпартийных столкновений без выяснения обстоятельств дела брать сторону нацистов, а по их врагам открывать огонь без предупреждения, – чуть позже по указанию Геринга была сформирована «вспомогательная полиция» из штурмовиков.

Между тем, как сказано, все это были только газетные сообщения. Своими глазами мы видели и своими ушами слышали в основном то, к чему в последние годы уже привыкли. Коричневая форма на улицах, марши, вопли «хайль» – а в остальном business as usual. В Берлинском апелляционном суде – верховном органе судебной власти Пруссии, где я тогда работал, мало что изменилось, несмотря на то что новый министр внутренних дел издавал совершенно бредовые распоряжения. Судя по газетным сообщениям, конституцию давно послали к черту: но каждый параграф гражданского кодекса был незыблем, иначе говоря, статьи и параграфы усердно поворачивали и переворачивали, как встарь. И где в этом случае была настоящая реальность? Рейхсканцлер мог ежедневно публично обрушивать на евреев совершенно дикие, бредовые оскорбления и угрозы, но в нашем сенате по-прежнему заседал еврей-камергерихтсрат и выносил свои в высшей степени остроумные и справедливые решения. Эти решения не просто принимались во внимание, но исполнялись всем государственным аппаратом, пусть даже глава этого государственного аппарата что ни день обзывал нацию, к которой принадлежал камергерихтсрат, «паразитами», «недочеловеками» и «чумой». Чей это был позор? Против кого обращена ирония истории?

Признаюсь, в то время я склонялся к мысли: беспрепятственное функционирование юстиции, да и вообще нормальная жизнь, продолжавшаяся без особых помех, уже могли восприниматься как триумфальная победа над нацистами. Сколько бы они ни орали и ни безумствовали, в крайнем случае им удавалось взбаламутить политическую поверхность, но реальная, действительная жизнь в глубине своей оставалась совершенно не затронута.

А так ли уж она была не затронута? Разве уже тогда завихрения взбаламученной поверхности не прорывалось в глубину, в незыблемые, казалось бы, основания жизни? Разве не было чего-то пугающе нового в той внезапной непримиримости и готовности к ненависти, которая вспыхивала в политических спорах самых обыкновенных людей? Вообще, во всех этих неотвязных, назойливых мыслях о политике разве не было чего-то страшного? Разве политика не оказывала теперь странного воздействия на частную жизнь уже хотя бы тем, что нормальная аполитичная жизнь стала восприниматься как политическая демонстрация?

И все-таки я цеплялся за эту нормальную аполитичную жизнь. Не было ни одного места, где я мог бы сопротивляться нацистам. Ладно, если так, пусть они мне просто не мешают. Вполне возможно, что я той весной пошел на берлинский карнавал из чувства протеста. Вообще-то, настроение у меня было не подходящее. Но я пошел на карнавал. Посмотрим, посмотрим, думал я, смогут ли нацисты сделать что-нибудь с карнавалом!

18

Берлинский карнавал, как и весьма многие берлинские, скажем так, мероприятия, представляет из себя нечто искусственное, сделанное и придуманное. В нем нет диковинного, однако освященного верой и традицией, ритуала, как в католических центрах; нет и спонтанности, сердечности и заразительного веселья мюнхенской Масленицы. Важнейшей особенностью берлинского карнавала – и это очень по-берлински – является многолюдная толпа и организация этой толпы. Берлинский карнавал – это, если можно так выразиться, огромная, пестрая, блестяще организованная лотерея любви с множеством несчастливых и пустых номеров: это возможность наугад, как лотерейный билет, выудить в веселой толпе девушку, целовать свою избранницу, обнимать ее и до утра пройти все предварительные стадии любовной истории. Конец, как правило – совместная поездка на такси в предутреннем тумане, обещание встретиться и обмен телефонами. По большей части никогда не знаешь, что за история начнется на карнавале, то ли она станет чем-то очень симпатичным, то ли оставит после себя тяжелое, густое похмелье. Разыгрывалось все это – организация карнавала была на редкость правильна – в донельзя пестром, дико изукрашенном антураже под грохот нескольких танцевальных оркестров с разбрасыванием и раздариванием обязательных карнавальных принадлежностей – серпантина, бумажных фонариков и тому подобного, с распитием такого количества спиртного, какое сможешь оплатить в многотысячной толпе, где от тесноты не повернешься. Люди занимались, в общем, одним и тем же, так что мало стеснялись друг друга.

Бал, на который я тогда отправился, почему-то назывался «Баржа». Его организовала одна из берлинских школ-студий. То был огромный, громкий, пестрый, многолюдный бал, как и все берлинские балы на Масленицу. Он проходил в субботу, 25 февраля. Я пришел довольно поздно, бал был в полном разгаре. Мельтешение шелковых лент, голых плеч и голых женских ножек, толчея, шагу не сделать ни в гардеробе, ни в буфете. Толкотня в переполненных залах – непременный атрибут карнавального гулянья в Берлине.

Я пришел на бал не в настроении. Я был подавлен. Днем я узнал неутешительные новости: избирательная кампания шла совсем не так, как хотелось бы. Нацисты откровенно готовились к государственному перевороту. Массовые аресты, террор – вот на что можно было рассчитывать в течение ближайших недель. Зловеще – хотя по-прежнему то был всего только газетный материал. Действительность была здесь, не так ли? Действительность была не в газетах, а вот в этих радостных голосах, смехе, танцах, музыке, в призывных девичьих улыбках.

Однако внезапно, покуда я в растерянности стоял на какой-то ступеньке и разглядывал весь этот бушующий праздничный вихрь – разгоряченные, сияющие, улыбающиеся лица, беззаботные, а если и озабоченные, то только тем, как бы вытянуть свой лотерейный билет, как бы познакомиться с милым дружком или с милой подружкой на ночь или на лето, глотнуть хоть немножко сладости, испытать любовное приключение, чтобы потом было что вспомнить, – внезапно меня охватило странное, такое, что даже голова закружилась, чувство: мне показалось, будто я вместе с тысячами молодых людей плыву на огромном, тяжело ползущем в открытом море, переваливающемся через волны лайнере. Мне привиделось, будто мы заперты в маленькой, тесной, словно мышиная нора, каюте, где мы еще можем танцевать, в то время как наверху, на капитанском мостике, уже решили: эта часть судна, где наша каюта, должна быть уничтожена, а ее пассажиры должны быть утоплены все до последнего человека.

И тут кто-то взял меня за руку. Я услышал милый знакомый голосок. Я повернулся. Я вернулся. Сказать ли куда? Правильно, в действительность. Меня окликнула старая знакомая из счастливого теннисного прошлого, девушка по имени Лизл. Я давно потерял ее из виду, почти позабыл. И вот она появилась вновь, дружелюбная, всегда готовая и посмеяться, и утешить. Она решительно встала между мной и моими черными мыслями. Такая маленькая, но уверенная и смелая, она заслонила собой Бога, мир, нацистов. Она вернула меня к исполнению карнавального долга и за одну минуту меня сосватала. Мой лотерейный билет был вытянут: маленькая черноволосая девушка в маскарадном костюме турчонка, изящная, хорошо сложённая, с огромными карими глазами.

Она немного походила на артистку Элизабет Бергнер[112]112
  Элизабет Бергнер (настоящая фамилия Эттель, 1897–1986) – австрийская и немецкая актриса театра и кино. Родилась в Дрогобыче (ныне Украина). Окончила драматический класс Венской консерватории. Первые роли на сцене сыграла в Вене, позже уехала в Берлин, где получила известность после роли Жанны д’Арк в пьесе «Святая Иоанна» (1924) Джорджа Бернарда Шоу. В 1933 году вышла замуж за режиссера Поля Циннера и переехала в Лондон. Поль стал режиссером почти всех ее фильмов. В 1935-м номинировалась на «Оскар» за роль в фильме «Никогда не покидай меня». В 1979 году получила Премию Эрнста Любича за фильм «Der Pfingstausflug» («Пикник на Троицу», 1979).


[Закрыть]. Она гордилась этим сходством, как гордилась бы любая берлинская девушка. Ничего лучше и желать было нельзя.

Лизл ободряюще нам подмигнула и исчезла в суматохе карнавала, а девушка, похожая на Бергнер, стала моей подругой на всю ночь. Впрочем, не только на ночь, она стала моей подругой на все злосчастные времена, которые вскоре начались. Отношения наши нельзя было назвать счастливыми, тогда-то я этого еще не знал! Она была легка, как перышко, и изумительно чувствовала каждое движение партнера по танцу. Высоким девичьим голосом она говорила с неожиданной, древней мудростью. Она отпускала двусмысленные шуточки с эдаким суховато-отстраненным берлинским шармом. При этом в ее огромных глазах загорались озорные огоньки, но сами эти глаза, казалось, были много старше ее молодого лица. Она была обаятельна. Она возбуждала. Я был доволен своим лотерейным билетом. Некоторое время мы танцевали, потом отправились выпивать, потом гуляли по залам и наконец в каком-то крошечном кафе, куда танцевальная музыка доносилась приглушенно, решили называть себя не настоящими, а придуманными именами. Она окрестила меня Петером, я ее – Чарли. Отличные имена для влюбленной пары из какого-нибудь романа Вики Баум[113]113
  Вики (Хедвига) Баум (1888–1960) – австрийская писательница, родилась в Вене в еврейской семье. По профессии арфистка, училась в Венской консерватории. Позднее работала журналисткой для «Berliner Illustrierte Zeitung». Публиковалась в изданиях Ульштейна в Берлине. С 1914 по 1916 год ее мужем был известный австрийский журналист, введший ее в круг венской богемы. В 1916 году Баум развелась и вышла замуж за своего друга детства, дирижера Ричарда Лерта. Во время Первой мировой войны она некоторое время работала няней. Писать начала еще в подростковом возрасте. Стала известна благодаря роману «Menschen im Hotel» («Люди в отеле», 1929). В 1930-х с семьей эмигрировала в США. Автор более пятидесяти романов о судьбах женщин, в которых авантюрно-эротический сюжет развивается на фоне исторических событий. Большинство ее книг были экранизированы в Голливуде. Считается одной из первых авторов бестселлеров. В нацистской Германии книги Баум сжигались по личному распоряжению Гитлера. Умерла от лейкемии. Ее мемуары «It Was All Quite Different» («Все было совсем не так») были опубликованы посмертно в 1964 году. Любопытно, что мемуары Даниила Гранина называются «Все было не совсем так».


[Закрыть]. Ничего лучше и желать было нельзя. Представившись друг другу таким образом, мы сделали первый шаг к тому, чтобы стать образцовой парочкой по моде тех лет. Несколько других пар за соседними столиками были заняты исключительно собой. Они нам не мешали. А потом будто из-под земли вырос какой-то старый артист. Он заговорил с нами благожелательно и меланхолично, назвал нас «детками», заказал коктейли. Чуть ли не семейная картина. Мы собрались снова потанцевать. Кроме того, я обещал Лизл, что мы с ней в этот вечер еще встретимся. Но вышло по-другому.

Не знаю, откуда стало известно, что нагрянула полиция. Всегда ведь в компаниях есть кто-нибудь сильно выпивший, кто старается обратить на себя внимание более или менее удачными шутками, в меру своих способностей. Вот и тогда кто-то выкрикнул: «Встать! Полиция!» Мне не показалось это удачной шуткой. Но очень скоро стало не до шуток. Несколько девушек занервничали, вскочили и испарились, сопровождаемые своими кавалерами. Молодой человек, с головы до ног в черном, да и сам черноглазый и черноволосый, внезапно вышел на середину зальчика, встал, будто народный трибун, и мрачно объявил, что всем нам лучше немедленно убраться. В противном случае нам всем гарантирована ночевка на Александерплац (там тогда находились полицай-президиум и тюрьма). Молодой человек распоряжался так, словно сам был полицейским. Я присмотрелся к нему и сообразил, что этот парень довольно долго сидел здесь, неподалеку и целовался с какой-то девушкой. Девушка исчезла, а он, к сожалению, остался. Кроме того, сейчас я заметил, что на каскетке у него была ликторская эмблема да плюс к тому черная одежда – боже мой! да это же фашистская форма! Странный костюм. Странные манеры. Старый артист медленно поднялся и побрел прочь, тихонько покачиваясь. Внезапно все сделалось похожим на сон.

В большом зале вдруг погас свет, который освещал и наше кафе. Раздались визг, крики. В полумраке все лица стали серыми – и сами мы словно очутились на сцене. «Это правда, насчет полиции?» – спросил я парня в черном. Тот оглушительно гаркнул: «Правда, сынок!» – «А почему? Что случилось?» – «Что случилось? – заорал чернорубашечник. – Это у тебя надо спросить. Есть люди, которым не слишком приятно на все это смотреть», – и он звонко шлепнул стоящую рядом девушку по голой ляжке. Я не понял: был ли он на стороне полиции или его поведение было просто развязным жестом злобного недовольства. Я пожал плечами. «Поглядим, что там происходит, Чарли?» – сказал я. Она кивнула и с покорившей меня преданностью последовала за мной.

В самом деле, повсюду царили суета, неразбериха и легкая паника. Что-то стряслось. Наверное, что-то в высшей степени неприятное, несчастный случай, драка? Может быть, только что здесь была перестрелка между нацистами и коммунистами? Ничего невероятного в этом не было. Мы прошли через все залы кафе. Да! Здесь была полиция. Чако[114]114
  Чако – военный головной убор, цилиндрической или конической формы. «Чако» – венгерское слово, означает «гусарский шлем», поскольку сначала такой шлем носили венгерские гусары. Поначалу чако были меховыми, затем – кожаными. Во времена Наполеоновских войн чако получили распространение почти во всех армиях Европы. Их стали носить пехотинцы и артиллеристы. В Германии с 1843 года в армии вместо чако стали использовать островерхие шлемы. Чако перешли к полицейским.


[Закрыть] и синие мундиры. Они стояли, будто скалы, а вокруг бурлил прибой взбудораженных, пестро одетых участников карнавала. Зато теперь я хоть что-то узнаю. Я неуверенно обратился к одному из полицейских с вежливой улыбкой, как спрашиваешь на улице: «Нам и в самом деле нужно идти домой?»

«Вам разрешается идти домой», – ответил тот, и я отшатнулся, с такой нешуточной угрозой он ответил, медленно, холодно, жестоко. Я взглянул на полицейского и отшатнулся еще раз: потому что увидел его лицо. Вместо привычной добродушной физиономии шупо[115]115
  Шупо (Schupo, сокращение от Schutzpolizei) – прозвище полицейских в Германии до 1945 года.


[Закрыть] я увидел не лицо – сплошной оскал, зубастую пасть. Парень ощерился, показав мне два ряда плотных желтых зубов, странных для человека. У него были не зубы, а зубки – маленькие, острые, будто у хищной рыбы. Да и во всей его физиономии было что-то щучье: мертвые, бесцветные глаза, бесцветные волосы, бесцветная кожа, бесцветные губы и щучий, сильно выдающийся нос. Очень «нордическое», но, конечно, вовсе не человеческое лицо, скорее крокодилья морда. Я ужаснулся. В первый раз я увидел эсэсовское лицо.

19

Спустя два дня вспыхнул рейхстаг[116]116
  Поджог рейхстага (немецкого парламента) – провокация века, позволившая Гитлеру обвинить своих главных политических противников, коммунистов, в государственном преступлении, объявить чрезвычайное положение и начать «охоту на ведьм». Рейхстаг загорелся в десять часов вечера 27 февраля 1933 года. Через полтора часа пожар был потушен. Из горящего здания пожарными был вытащен человек. Это был Маринус ван дер Люббе (1909–1934) – бывший коммунист. Он сразу же признался в поджоге рейхстага. Утверждал, что сделал это в знак протеста против начинающегося нацистского террора. На место происшествия сразу же прибыли Гитлер, Геббельс, фон Папен и возглавлявший прусскую полицию, а также рейхстаг Герман Геринг. Гитлер немедленно заявил о том, что поджог организован коммунистами и что ван дер Люббе не одиночка, но член хорошо законспирированной и организованной группы. По делу о поджоге рейхстага были арестованы лидер парламентской фракции коммунистов Эрнст Торглер и болгарские коммунисты Георгий Димитров, Васил Танев и Благой Попов. 28 февраля 1933 года был принят закон «О защите народа и государства», отменявший свободу собраний, слова, печати, союзов, ограничивавший тайну личной переписки и неприкосновенность частной собственности. Была запрещена КПГ. В течение нескольких дней было арестовано до четырех тысяч человек: социал-демократов, коммунистов, политиков и общественных деятелей, настроенных антинацистски. В числе арестованных были и депутаты рейхстага. Были закрыты оппозиционные нацистам газеты. Тем не менее на выборах в рейхстаг, состоявшихся 5 марта, нацисты получили 288 мандатов из 647. По распоряжению Вильгельма Фрика было аннулировано более 80 мандатов. 24 марта 1933 года рейхстаг принял «Закон в целях устранения бедствий народа и государства». Согласно этому закону имперское правительство наделялось правом издавать законы, в том числе и такие, какие «могут отклоняться от имперской конституции». Фактически это было установление диктатуры. Тем временем нацисты захватывали власть на местах. Врывались в здания местной администрации, вывешивали флаги со свастикой. В ответ на это министр полиции Фрик объявлял в той или иной местности чрезвычайное положение и назначал гауляйтера. Завершающим аккордом всей этой операции должен был стать открытый судебный процесс над «поджигателями», состоявшийся в Лейпциге. Здесь произошел сбой. Вину признал один только ван дер Люббе, да и трудно было ее не признать. Всем остальным обвиняемым удалось доказать свое алиби. Ван дер Люббе был гильотинирован. Торглер, Танев, Попов и Димитров оправданы за недостаточностью улик. До сих пор неизвестно, был ли поджог рейхстага запланированной провокацией нацистов или делом рук полубезумного одиночки, каковым нацисты чрезвычайно умело воспользовались.


[Закрыть].

Мало какие из современных исторических событий я «проспал», проворонил столь основательно, как пожар рейхстага. Когда горел рейхстаг, я был в берлинском пригороде, в гостях у своего друга и коллеги-референдария, мы разглагольствовали о политике. Сейчас он довольно крупный военный функционер, абсолютно «аполитичный». Он занимается подготовкой захвата чужих территорий, но исключительно с технической точки зрения, в полном согласии со своим профессиональным и военным долгом. А тогда он был референдарием, как и я, хорошим товарищем, по натуре несколько сдержанным и суховатым и страдающим от этой суховатости. Слишком тщательно опекаемый родителями, единственный сын и единственная их надежда. Он изо всех сил старался выбраться из ласковой тюрьмы родительского дома. Величайшим огорчением его тогдашней жизни было то, что ему никак не удавалось влюбиться по-настоящему. Он не был нацистом. Предстоящие выборы в рейхстаг повергли его в растерянность. Он был националистом, но стоял за «правовое государство» и никак не мог выпутаться из конфликта между национализмом и правом. До сих пор он голосовал за Немецкую народную партию[117]117
  Немецкая народная партия (Deutsche Volkspartei) – консервативная партия Веймарской республики, ни в коем случае не националистическая, стоящая за правовое государство, рыночную экономику, соблюдение международных договоров и соглашений. Создана в 1918 году. Ее председателем был Густав Штреземан. Немецкую народную партию не надо путать с националистической, монархической и антисемитской Немецкой народной национальной партией, до появления нацистов занимавшей крайне правый фланг в политической жизни Веймарской республики.


[Закрыть], однако сейчас наконец понял, что голосование за нее потеряло всякий смысл. Он намеревался вовсе не ходить на выборы.

Мы, его гости, боролись за его бедную душу. «Ты не можешь не видеть, – говорил один, – что вот теперь-то и проводится очевидная национальная политика. Как можно колебаться именно сейчас! Сейчас надо решать: или – или. Даже если какие-то параграфы полетят к черту!» Другой гость, возражая, напоминал, что у социал-демократов не отнять «заслугу интеграции рабочего класса в государство». Теперешнее правительство норовит перечеркнуть достигнутое социал-демократической политикой. Я возбудил легкое недовольство легкомысленным замечанием, что голосовать против нацистов – значит проявлять хороший вкус независимо от твоих политических взглядов. «Прекрасно, тогда ты хотя бы голосуй за черно-бело-красных»[118]118
  Черно-бело-красный флаг был эмблемой монархистов из Немецкой народной национальной партии. То есть, не нравится голосовать за наших неотесанных парней, – голосуй за своих… аристократов.


[Закрыть], – добродушно заметил нацистский champion[119]119
  Здесь: сторонник, апологет (англ.).


[Закрыть].

Покуда мы вот эдак болтали глупости о политике и попивали мозельвейн, рейхстаг уже горел, в горящем здании уже был обнаружен несчастный ван дер Люббе, предусмотрительно снабженный выгодными для нацистского следствия бумагами[120]120
  У ван дер Люббе был при себе членский билет голландской компартии, из которой он давным-давно вышел.


[Закрыть], а перед порталом горящего парламента освещенный заревом пожара, словно вагнеровский Вотан[121]121
  Здесь имеется в виду персонаж оперы Рихарда Вагнера «Валькирия» – верховный бог Вотан. В конце оперы он приказывает богу Локи окружить свою заснувшую навеки дочь, валькирию Брунгильду, морем огня. Вагнер был любимым композитором Гитлера, а «Валькирия» – его любимой оперой. Это было известно довольно широко. Именно поэтому в период наибольшего сближения между нацистской Германией и СССР в Большом театре Сергею Эйзенштейну поручили поставить «Валькирию».


[Закрыть], Гитлер орал: «Если это сделали коммунисты, в чем я ни минуты не сомневаюсь, то да помилует их Бог, я их не помилую никогда!» Мы еще ничего не знали. Радио у нас было выключено. В полночь мы, засыпая, ехали домой в поздних, последних автобусах. В это время штурмовики уже принялись за работу, уже вытаскивали из постелей свои жертвы, первый улов для первых концлагерей: левых депутатов, левых литераторов, не угодных нацистам врачей, чиновников, адвокатов.

Только утром я прочитал в газетах о том, что горит рейхстаг. Только в полдень я прочитал об арестах. Приблизительно в это же время было обнародовано распоряжение Гинденбурга, отменившее свободу личного мнения, тайну переписки, телефонных переговоров и предоставившее полиции неограниченное право обысков, конфискаций и арестов. После полудня в городе появились люди с лестницами, скромные трудяги, они аккуратнейшим образом заклеивали на всех стенах и газетных тумбах предвыборные плакаты ослепительно белыми листами: левым партиям запрещалась всякая предвыборная агитация. Газеты, если они вообще появлялись, почти без исключения писали обо всем в патриотически-восторженном, праздничном тоне. Мы спасены! Хайль! Германия свободна! В субботу все немцы с переполненными благодарностью сердцами отправятся на праздник национального возрождения! Факелы и знамена, вперед!

Так писали газеты. Но улицы выглядели такими же, как и прежде. Работали кинотеатры, заседали суды. Революция? Ни следа, ни намека. Немного напуганные, немного растерянные люди сидели дома, пытались разобраться в событиях. Нелегко было сделать это в столь короткое время.

Стало быть, коммунисты подожгли рейхстаг. Так-так. Это возможно. Это очень правдоподобно. Правда, несколько комично, почему именно рейхстаг? Пустое здание, от его поджога никому никакой выгоды. Ну, наверное, это и впрямь «сигнал» для революции, каковая была в зародыше задушена решительными действиями правительства. Так написано в газетах, и, пожалуй, это убедительно. Странно, правда, что по поводу поджога рейхстага так заволновались нацисты. До сих пор парламент был для них «дурацкой хибарой для трескотни», и вдруг разом сделалось оскорблением великой святыни то, что кто-то осмелился эту «дурацкую хибару»[122]122
  Нацисты, как и коммунисты, были принципиальными противниками парламентской демократии.


[Закрыть] поджечь. Ну да, вертят факты, как им выгодно, – это и есть политика, не так ли, любезный сосед? Мы в этом, слава богу, не разбираемся. Главное, опасность коммунистической революции миновала, и мы можем спать спокойно. Спокойной ночи, сосед.

Если говорить серьезно: самое интересное в поджоге рейхстага было то, что в вину коммунистов поверили, в сущности, все. Даже скептики не исключали эту возможность. И тут уж коммунисты сами виноваты. В последние годы они стали сильной партией, они упорно твердили о своей «готовности к бою», поэтому никто не ожидал, что они позволят себя «запретить» и уничтожить без яростного сопротивления. Весь февраль у немцев глаза были скошены немного «налево». Все ждали от коммунистов, что они двинутся в антинацистский поход. Именно от коммунистов ждали ответного удара, а не от социал-демократов – от них никто ничего не ожидал после 20 июля 1932 года[123]123
  См. примеч. 87.


[Закрыть], когда Зеверинг[124]124
  Карл Вильгельм Зеверинг (1875–1952) – немецкий политик, социал-демократ, по профессии слесарь. В 1930–1932 годах был прусским министром внутренних дел. Никоим образом не сопротивлялся антиконституционному решению рейхсканцлера фон Папена о введении чрезвычайного положения на территории Пруссии 20 июля 1932 года. Сдался без боя.


[Закрыть] и Гржезинский[125]125
  Альберт Гржезинский (1879–1947) – немецкий политик, социал-демократ, по профессии сталелитейщик. С 1930 по 1932 год глава прусской полиции. 20 июля 1932 года, после «кровавого воскресенья в Альтоне», по распоряжению фон Папена был арестован. Выпущен после того, как дал подписку об отказе от любых политических действий.


[Закрыть], имея абсолютно законные основания для борьбы и 80 000 хорошо вооруженных полицейских, отступили, убоявшись «силы» – одной роты рейхсвера. Коммунисты, серьезные ребята с мрачными лицами, поднимали сжатый кулак вместо приветствия, у них было оружие – во всяком случае, они охотно пускали его в ход во время уличных перестрелок, они вечно хвастались своей силой, организованностью и наверняка получали из России наставления относительно того, как «это» делается. Нацисты не оставляли и тени сомнения в том, что намерены бороться с коммунистами насмерть. Следовательно, те защищаются. Это было понятно. И так-то все удивлялись, почему о коммунистическом отпоре нацистам до сих пор не слышно.

Потребовалось много времени, прежде чем в Германии поняли: коммунисты оказались овцами в волчьей шкуре. Нацистский миф о сорванном коммунистическом путче пал на хорошую почву, подготовленную самими же коммунистами. Кто же мог предполагать, что за их поднятыми сжатыми кулаками не стоит ровно ничего? В том, что до сих пор в Германии находятся люди, свято верящие в ужасы коммунистического переворота, вина самих коммунистов. Впрочем, таких людей в Германии теперь не много. О провале немецких коммунистов уже пошли толки. Даже нацисты сегодня неохотно используют тему коммунистической опасности; разве что когда имеют дело с элегантными иностранцами, которым еще удается втереть очки.

Мне кажется, не следует ставить в вину немцам то, что тогда, в феврале 1933 года, большинство поверило в поджог рейхстага коммунистами. Немцам может быть поставлено в вину то, в чем тогда проявилась их (наша) ужасающая коллективная слабость характера, а именно: они мигом решили, что все ясно и дело закрыто. У каждого из них отняли часть гарантированных конституцией личных свобод и гражданского достоинства только потому, что кто-то поджег рейхстаг, – и чуть ли не каждый воспринял это прямо-таки с овечьей покорностью, словно иного и быть не могло. Если коммунисты подожгли рейхстаг, значит, правительство правильно сделало, что крепко их прижало. На следующее утро я спорил об этом с несколькими своими коллегами-юристами в Верховном апелляционном суде Пруссии. Всех занимал вопрос о лице, совершившем преступное деяние, и многие сомневались в официальной версии. Но никто не находил ничего особенного в том, что теперь его телефонные разговоры будут прослушиваться, письма – вскрываться, а письменный стол может стать объектом обыска. «Для меня, – говорил я тогда, – будет личным оскорблением, если мне запретят читать ту газету, которую я хочу читать, только потому, что какие-то коммунисты, вероятно, подожгли рейхстаг. А вы этим разве не оскорблены?» Один из юристов ответил беззаботно и весело: «Нет. А вы что до сих пор читаете „Вперед“[126]126
  «Вперед» («Vorwärts») – центральный орган СДПГ. Газета основана в 1876 году. После поджога рейхстага запрещена. Издавалась в эмиграции, до 1938 года в Праге, с 1938 по 1940 год в Париже. В 1948 году вновь стала издаваться. Существует и поныне, как центральный орган современных немецких социал-демократов.


[Закрыть] и „Красное знамя“[127]127
  «Красное знамя» («Rote Fahne») – центральный орган КПГ. Газета основана 9 ноября 1918 года Карлом Либкнехтом и Розой Люксембург. После поджога рейхстага запрещена. Нелегально и нерегулярно печаталась на территории Германии до 1942 года.


[Закрыть]?»

Вечером того богатого событиями дня у меня было три телефонных разговора. Сначала я позвонил своей подружке Чарли, с которой познакомился на карнавале, и договорился о встрече. Наверное, это была настоящая влюбленность: но свидание я назначил скорей из чувства протеста. Я никому не позволю вламываться в мою личную жизнь. Чарли была еврейкой.

После чего я позвонил в школу джиу-джитсу и разузнал об условиях обучения. У меня было такое чувство, что настает время, когда могут понадобиться приемы этой борьбы. (Конечно, я очень скоро заметил, что время, когда стоило знать эти приемы, уже миновало, и что теперь хорошо бы изучить приемы ведения интеллектуального боя.)

А потом я позвонил Лизл, но не для того, чтобы договориться о встрече, а для того, чтобы извиниться за то, что не успел пообщаться на карнавале, и спросить, как она перенесла тогдашнюю передрягу, – более чем оправданный вопрос, учитывая все происходящее.

Лизл говорила сквозь слезы. «Ты все-таки работаешь в органах юстиции, – сказала она, – ты не можешь узнать, что случилось с теми, кого арестовали нынче ночью?» Она всхлипнула, помолчала и задала следующий вопрос твердым голосом: живы ли они, по крайней мере? Лизл еще не привыкла учитывать, что больше нет тайны телефонных переговоров.

Этой ночью был арестован ее друг – нет, не случайный приятель вроде меня, но мужчина, которого она любила. Это был очень известный, левый по убеждениям, городской врач. Он организовал знаменитую социальную медицинскую службу в своем округе – пролетарском районе Берлина. Он публиковал статьи, в которых ратовал за разрешение абортов женщинам, находящимся в трудном материальном положении. Одним из первых стоял в проскрипционных списках нацистов[128]128
  Нацисты были противниками абортов. В нацистской Германии аборты были запрещены.


[Закрыть].

Я еще пару раз говорил с Лизл на следующей неделе. Было совершенно невозможно ей помочь. И так же невозможно было ее утешить.