Текст книги "История одного немца. Частный человек против тысячелетнего рейха"

21

Таким был этот процесс, ясно и с некоторой дистанции увиденный сегодня наблюдателем, держащим в уме то, что произошло в дальнейшем. Покуда я сам переживал этот процесс, было, конечно, невозможно охватить его взглядом, весь целиком. Разумеется, я с ужасом ощущал удушающе-отвратительную атмосферу всего происходящего, но был не в состоянии правильно расположить и понять все его элементы. При каждой попытке разобраться в ситуации все тонуло как в тумане; мы вели дискуссии, столь же бесконечные, сколь и бесплодно-бессмысленные; мы вновь и вновь старались охватить текущие события совершенно непригодной для них системой нормальных политических терминов. Иной раз сегодня по какому-нибудь поводу вспоминается обрывок, фрагмент тех тогдашних, страстных споров, и я думаю: какими же они были призрачными и нереальными! Какими духовно-беспомощными были мы со всем нашим историческим образованием перед этим явлением, ведь ничего подобного ему попросту не встречалось в той истории, которую мы изучали и знали! Насколько бессмысленны были все наши объяснения и как бесконечно безумны – все попытки оправдания происходящего, насколько безнадежно поверхностны были все интеллектуальные конструкции, с помощью которых мы пытались дать рациональную основу нашему чувству ужаса и отвращения! Каким затхлым старьем оказались все «измы», которыми мы были вооружены! Я вспоминаю об этом с известной оторопью.

Кроме того, ежедневная жизнь мешала ясному пониманию происходящего – жизнь, которая продолжалась, но теперь окончательно стала призрачной и нереальной; ежедневно над ней глумились события, в русле которых шло ее течение. Как и прежде, я ходил в Верховный апелляционный суд Пруссии, где по-прежнему выносились решения, как если бы это имело хоть какой-то смысл. Еврей, камергерихтсрат сената – ему еще не сломали жизнь, – как обычно, сидел на своем рабочем месте в судейской мантии: правда, его судейские коллеги уже окружали его той особенной, тактичной предупредительностью, какой обычно окружают смертельно больных людей. Я, как и прежде, звонил своей маленькой подружке Чарли, и мы ходили в кино или в винный погребок, пили кьянти и танцевали. Я, как и прежде, встречался с друзьями, спорил с ними, мы праздновали дни рождения, – но если в феврале еще можно было надеяться, что неразрушимая, нормальная действительность все же преодолеет нацистский бред, то теперь не осталось сомнений: сама действительность стала механистичной, пустой, безжизненной и ежеминутно подтверждала триумф бреда; бред заливал, захлестывал реальность со всех сторон, как потоп.

И как бы ни было это странно, но все же придется признать, что как раз механическое, автоматически продолжавшееся течение ежедневной жизни и мешало проявиться сильной, живой реакции, протесту против чудовищного зла. Я уже рассказал, как трусость и предательство политиков помешали военизированным соединениям их партий оказать действенное сопротивление нацистам. Все-таки остается открытым вопрос: почему даже в этом случае то там, то здесь спонтанно и неорганизованно против нацистского бреда не протестовали отдельные нормальные люди, защищаясь если не против всего в целом, то, по крайней мере, против частных несправедливостей, против гнусных дел, творившихся рядом с ними? (Я прекрасно понимаю, что этот вопрос, больше похожий на упрек, не исключает и меня.)

Против спонтанного, естественного сопротивления работал неостановленный механизм повседневной, рутинной жизни. Наверное, и революции, и вся история Европы были бы иными, если бы люди сегодня, как в древних Афинах, были самостоятельными личностями и поддерживали связь с общественным, государственным делом, если бы они не были так безнадежно и бесповоротно встроены в свою профессию, в свой ежедневный распорядок, не были такими, зависимыми от тысячи мелочей, деталями не контролируемого ими механизма, скользящими по накатанным рельсам, беспомощными, случись им сойти с рельс! Только повседневная рутина является основой безопасности и сохранения жизни – вне этой рутины начинаются джунгли. Каждый европеец XX века чувствует это со смутным страхом. Отсюда его нерешительность, когда нужно предпринять что-то, что может сбить его с накатанного пути, – что-то смелое, не повседневное, исходящее от него самого. В этом и заключается возможность таких чудовищных катастроф современной цивилизации, как господство нацизма в Германии.

Конечно, я был в ярости в марте 1933 года. Конечно, тогда я пугал своих родителей самыми нелепыми планами: уволиться с государственной службы; эмигрировать; демонстративно перейти в иудаизм. Но высказыванием этих намерений каждый раз все и заканчивалось. Отец, опираясь на свой богатый, хотя и не покрывающий современные события, опыт жизни с 1870 по 1933 год, успокаивал меня, дедраматизировал ситуацию, тихонько посмеивался над моим пафосом. Я прислушивался к его мнению. Я привык к его авторитету, а в своем не был еще уверен. К тому же спокойный скепсис всегда убеждал меня больше, чем радикальный пафос. Поэтому мне потребовалось время, чтобы удостовериться: в этом случае мое непосредственное юношеское инстинктивное ощущение вернее житейской мудрости моего отца. Ибо есть вещи, против которых спокойный скепсис бессилен. Тогда я был еще слишком робок, чтобы сделать из своих чувств логические выводы.

Наверное, я и впрямь понимал какие-то вещи неправильно. Наверное, надо было стиснуть зубы и переждать, пока этим вещам не придет конец. Уверенно и спокойно я чувствовал себя в то время только на службе, защищенный параграфами гражданского и гражданско-процессуального кодексов. Они еще действовали. Да и Верховный апелляционный суд Пруссии, в котором я служил, еще действовал. Его деятельность, казалось бы, утратила всякий смысл, но пока что в суде ничего не изменилось. Наверное, думал я, только это и устоит в конце концов.

И вот так, неуверенно, ожидаючи неведомо чего, подчиняясь ежедневной рутине, задыхаясь от подавленной ярости и ужаса или бесплодно и комично выплескивая ярость и ужас за семейным обеденным столом, – вот так я и жил, подобно миллионам немцев, и не пытался помешать надвигавшимся на меня отвратительным событиям.

И вот они надвинулись.

22

В конце марта нацисты почувствовали себя достаточно сильными, чтобы разыграть первый акт своей настоящей революции, той революции, что направлена не против какого-либо государственного или социального института, но против самих основ человеческого общежития на земле, той революции, у которой, если ее не остановить, впереди еще не одна кульминация. Первым, пока довольно робким актом этой революции был еврейский бойкот 1 апреля 1933 года[149]149
  Бойкот еврейских магазинов и учреждений, евреев-врачей, евреев-адвокатов 1 апреля 1933 года был первым антиеврейским мероприятием нацистской власти. Он был проведен по инициативе нацистской общественной организации «Движение за защиту родины» в ответ на организованные еврейскими организациями в Нью-Йорке в марте 1933 года антинацистские митинги и демонстрации. Выступавшие на этих митингах люди рассказывали о начинающемся нацистском терроре в Германии и предлагали правительству США ввести экономические санкции против «встающей с колен» Германии.


[Закрыть].

Об этой акции Гитлер и Геббельс договорились в Оберзальцбурге в предшествующее воскресенье за чаем и бисквитом. В понедельник газеты вышли со странно ироническим заголовком: «Объявляется массовая акция». Далее сообщалось: «Начиная с субботы 1 апреля, все еврейские учреждения должны быть бойкотированы. У входных дверей будут установлены посты штурмовиков, которые воспрепятствуют кому бы то ни было войти в учреждение, магазин или фирму. Точно так же надлежит бойкотировать еврейских врачей и адвокатов. В их кабинетах и приемных штурмовики будут контролировать проведение бойкота».

Мотивировка этой меры позволила измерить путь, проделанный нацистами за один только месяц. Легенда о запланированном коммунистическом путче, которую рассказали месяц тому назад для того, чтобы ликвидировать конституцию и гражданские свободы, была грамотно сконструированной, рассчитанной на правдоподобие детективной story[150]150
  Истории (англ.).


[Закрыть]; нацисты сочли нужным соорудить своего рода очевидное доказательство вины коммунистов, устроив поджог рейхстага. Теперь же официальное обоснование бойкота евреев было наглым оскорблением и издевкой даже над теми, от кого ожидали, что они притворятся, будто поверили в официальную версию. А именно: бойкот, дескать, проводится в качестве защитной и (одновременно) карательной меры, направленной против немецких евреев, ловко переправляющих за границу беспочвенные слухи – ужасы и небылицы о новой Германии. И поэтому надо было подтвердить эти россказни незаконным бойкотом магазинов, фирм, учреждений?

Это мероприятие в ближайшие дни было дополнено другими (некоторые из них были впоследствии смягчены): всем «арийским» предприятиям надлежало уволить служащих евреев. Затем это же предписали еврейским предприятиям. Еврейские предприятия, закрытые во время бойкота, должны выплатить своим «арийским» служащим зарплату. Еврейские директора фирм должны были убраться и передать руководство «арийцам». И так далее.

Одновременно начался большой «просветительский» поход против евреев. На собраниях, в листовках, плакатах и брошюрах немцев принялись просвещать относительно того, что они до сих пор заблуждались, если считали евреев людьми. Евреи – «недочеловеки», род зверей, но со страшными особенностями бесов. Какие выводы стоило из этого делать, покуда не говорилось. Однако повсюду уже гремело призывом к бойне: «Juda, verrecke!»[151]151
  Жид, сдохни! (нем.)


[Закрыть] Руководителем бойкота стал человек, чье имя большинство немцев услышали тогда в первый раз – Юлиус Штрайхер[152]152
  Юлиус Штрайхер (1885–1846) – член нацистской партии с 1921 года. Во время «Пивного путча» шел вместе с Гитлером и Людендорфом в первой колонне путчистов. По профессии учитель. Ученики должны были приветствовать его криком: «Хайль Гитлер!» Уволен из школы в 1928 году. В 1923-м начал издание самой антисемитской газеты Германии «Der Stürmer» («Штурмовик»). Газета печатала статьи о ритуальных убийствах, совершаемых евреями, о похотливости еврейских самцов, растлевающих арийских девушек, о всемирном еврейском заговоре и прочем подобном. Повешен по приговору Нюрнбергского суда в 1946 году.


[Закрыть].

Все это вызвало у немцев то, чего от них по прошествии первых четырех недель нацистского господства трудно было ожидать: широко распространившийся ужас. Неодобрительный ропот, подавленный, но все же внятный, пробежал по стране. Нацисты весьма тонко и точно заметили, что здесь несколько поспешили и перегнули палку. После 1 апреля некоторые мероприятия отменили, но не прежде, чем ужас охватил всю страну. Сегодня мы знаем, что́ из своих истинных намерений они отложили на потом.

Однако самым странным и обескураживающим, если оставить в стороне испуг немцев, было то, что эта первая широковещательная демонстрация нового людоедского образа мыслей во всей Германии породила целый вал споров и разговоров, однако не об антисемитах, как можно было бы предположить, но о «еврейском вопросе». Трюк, который нацистам удался и во многих других «вопросах», а также на международной арене: публично угрожая кому-нибудь смертью – стране, народу, группе людей, – они устраивали так, что обсуждалось, то есть подвергалось сомнению, не их (нацистов) право на чужую жизнь, а право на жизнь тех, кому они угрожали.

Каждый почувствовал, что он вправе и обязан обзавестись собственным мнением о евреях и высказать его. Принялись делать тонкие различия между «приличными» евреями: если кто-нибудь как бы в оправдание евреям (в оправдание? отчего? почему?) принимался ссылаться на их успехи в науках и искусстве, тут же кто-нибудь как раз это и ставил евреям в вину: дескать, они наводнили науку, искусство, медицину Германии «чужеродным» духом. Очень скоро сделалось обычным и популярным мнение: то, что у евреев чаще всего престижные, культурные профессии, – это их преступление или по меньшей мере бестактность. Защитникам евреев с недоумением сообщали, какой высокий процент евреев среди врачей, адвокатов, журналистов и т. п.; полюбили трактовать «еврейский вопрос» с помощью процентов. Исследовали проблему: не слишком ли высок процент евреев среди членов коммунистической партии Германии и не слишком ли низок среди погибших в годы мировой войны? (В самом деле, вот это последнее суждение мне довелось услышать из уст доктора наук, человека, принадлежащего к «образованному сословию». Совершенно серьезно, предельно серьезно, он доказывал мне, что 12 000 погибших в мировую войну немецких евреев – меньшая удельная часть от общего числа евреев Германии, если сравнить с соотношением павших в войне «арийцев» к общему их числу, – отсюда он сделал вывод об известной «оправданности» нацистского антисемитизма.)

Сегодня никто не сомневается в том, что в действительности нацистскому антисемитизму никакого дела не было до евреев, до их заслуг и ошибок. Самое интересное не скрываемом намерении нацистов выдрессировать немцев на преследование и, по возможности, уничтожение евреев во всем мире было не обоснование, которое они приводили, – обоснование это – столь откровенный абсурд, что было бы унизительно для самого себя бросаться в спор по такому поводу, – нет, самое интересное было намерение как таковое. Ведь оно фактически оказалось новостью всемирной истории: а именно попыткой упразднить свойственную человеческому роду природную, естественную солидарность, которая есть у любого вида животных и обеспечивает его выживание в борьбе за существование; попыткой направить хищные человеческие инстинкты, обычно используемые против зверей, на существа своего же человеческого рода; попыткой целый народ как собачью свору натравить на людей. Если однажды разбудить инстинктивную, дремлющую в человеке готовность к человекоубийству, если сделать ее долгом, то поменять объект уничтожения ничего не стоит. Сегодня уже очевидно, что на месте «евреев» могут быть «чехи», «поляки» или любая другая группа людей. Речь здесь идет о систематическом отравлении целого народа – немецкого – бациллами, которые заставляют человека обращаться с подобными себе существами по-волчьи; или, по-иному говоря, о том, как развязали и пестовали садистические инстинкты, сдерживание и уничтожение которых было делом тысячелетнего цивилизационного процесса. В одной из следующих глав я постараюсь показать, что большая часть немецкого народа – несмотря на его обесчещивание и ослабление в целом, – все же нашла в себе внутренние силы сопротивления, вероятно безотчетно, инстинктивно почувствовав, что́ здесь поставлено на карту. Ведь если бы главная попытка нацистов – вернее сказать, ядро всех их устремлений – удалась, то это повергло бы человечество в кризис небывалых масштабов и поставило бы под вопрос дальнейшее физическое существование рода homo sapiens. В этом последнем случае единственным, чудовищным средством спасения человечества стало бы физическое уничтожение всех пораженных «волчьей бациллой».

Из этого короткого очерка видно, что нацистский антисемитизм имеет отношение не к одним только евреям; в отличие от прочих пунктов их партийной программы он касается крайних экзистенциальных вопросов. Так что можно себе представить всю смехотворность той, все еще не редкой в Германии точки зрения, согласно которой антисемитизм нацистов – мелкое, побочное явление, в крайнем случае, небольшой эстетический изъян движения, на который можно, в зависимости от отношения к евреям, или закрыть глаза или горько посетовать, но «по сравнению с великими национальными вопросами эта мелочь ровно ничего не значит». На самом-то деле, как раз «великие национальные вопросы» являются в высшей степени незначительным хламом повседневности, случайными ошибками европейского переходного периода, который, возможно, затянется на несколько десятилетий, по сравнению с грозной опасностью «сумерек человечества»[153]153
  «Сумерки человечества» («Menschheitsdämmerung») – название антологии поэзии немецкого экспрессионизма, составленной в 1919 году журналистом и писателем Куртом Пинтусом.


[Закрыть], вызванной из преисподней нацистским антисемитизмом.

Опять-таки все это вещи, о которых в марте 1933 года еще мало кто имел представление. Однако я могу гордиться тем, что уже тогда чутье меня не обмануло. Все, что происходило до сих пор, было отвратительно – и не более. То, что началось теперь, было иным, апокалиптическим. Тут ставились – я ощутил это по ударам, бьющим в сокровенные области души, – крайние вопросы, хотя я до сих пор не могу подобрать для них точные, верные слова.

Одновременно со странным чувством, в котором с ужасом соседствовало удивительное, почти радостное напряжение, я понял: на сей раз история и политика добрались и до меня. Я – тот, кого нацисты называют «арийцем», хотя я, разумеется, не знаю, смешению каких рас я обязан своей персоной, как не может этого знать никто. Евреев в моем роду за двести-триста лет известного мне существования нашей фамилии не было. Однако как раз к германскому еврейскому миру я испытывал куда большую инстинктивную симпатию, чем к типичному северонемецкому окружению, в самом сердце которого вырос. И отношения мои с первым миром были давними и тесными. Мой самый старый и самый лучший друг был евреем. Моя новая маленькая подружка Чарли была еврейкой, и, несомненно, я любил ее, хотя мы все еще просто флиртовали – внезапно моя любовь стала горячей, гордой оттого, что Чарли угрожала нешуточная опасность. Я знал: меня никто и ничто не заставит ее бойкотировать.

Я позвонил ей в тот самый вечер, когда в газетах появились первые сообщения о бойкоте. В эту неделю мы виделись чуть ли не ежедневно. Наша история стала приобретать характер настоящей love story[154]154
  Любовной истории (англ.).


[Закрыть]. В обычной жизни Чарли была, конечно, не турчонком, как тогда на карнавале: она была красивой девушкой небольшого роста из мелкобуржуазной, далекой от меня социальной среды – вечно хлопочущей еврейской семьи с великим количеством родственников и знакомых (я так и не разобрался в хитросплетениях их родственных связей).

Помню странную сцену с Чарли как раз в последнюю неделю марта, в самый разгар угрожающей подготовки бойкота. Мы выехали в Груневальд[155]155
  Груневальд – район вилл и парков на западе Берлина. В 1880-е годы прусское правительство с подачи Бисмарка продало западные окраины города с лесным массивом Груневальд банковскому консорциуму, каковой и построил в Груневальде район вилл с общественными парками, водоемами для купания, прогулочными и велосипедными дорожками. Груневальд должен быть хорошо известен современному русскому читателю благодаря роману «Дар» Владимира Набокова. Именно там, в Груневальде, происходит встреча полуголого Годунова-Чердынцева и наглухо запакованного в теплые одежды Кончеева.


[Закрыть]. Была удивительная, неправдоподобно теплая весенняя погода, она простояла весь март 1933 года. Маленькие облачка тянулись по неописуемо светлому синему небу, мы сидели под пахнущими смолой соснами на мшистом холмике и целовались, как парочка из кинофильма. Вокруг нас был на редкость дружелюбный, приветливый мир. Весенний мир. Мы целовались часа два, не меньше, и каждые десять минут мимо нас проходил чуть ли не целый школьный класс. По-видимому, в школах проводился единый «день здоровья»: шагали румяные славные мальчики; тут же были и пастыри, опекавшие и бдительно сторожившие своих овечек, – учителя, мужчины с бородкой или в пенсне, как оно и приличествует наставникам молодежи. Каждый класс, проходя мимо нас с Чарли, дружно поворачивал головы в нашу сторону и радостными мальчишескими голосами выкрикивал будто праздничное приветствие: «Juda, verrecke!» Может быть, это касалось не нас? Я не похож на еврея, у Чарли тоже внешность не характерно еврейская. Может быть, это новая, симпатичная такая форма приветствия? Не знаю. Вероятно, они орали это нам, рассчитывая на реакцию.

Вот так я и сидел на весеннем холмике, обнимая маленькую, нежную, прекрасную девушку, целовал ее, а мимо топали бодрые, спортивные мальчики и громко требовали, чтобы мы сдохли. Мы пока еще не подыхали. Они спокойно топали дальше, нимало не обеспокоенные тем, что мы не сдохли. Сюрреалистическая картинка.

23

Пятница 31 марта. На следующий день все должно начаться всерьез. В это еще трудно до конца поверить. Еще недоверчиво пролистываются газеты в поисках сообщений о том, что бойкот как-то ослаблен, что происходит возвращение в нормальный хотя бы наполовину, представимый мир. Нет, ничего похожего. Только несколько новых, более жестких, то есть совсем уж диких, указаний и спокойно-педантичная инструкции по проведению «мероприятия», советы участникам, как себя вести во время его проведения.

В остальном business as usual. Взглянув на улицы с их равномерно-поспешной, деловой жизнью, невозможно было предположить, что в городе произойдет нечто из ряда вон. Еврейские магазины были открыты и торговали, как обычно. Сегодня еще не запрещалось в них покупать продукты и вещи. Запрет начинал действовать завтра в восемь утра.

С утра я пошел на службу в Верховный апелляционный суд Пруссии. Он, как всегда, стоял серый, холодный, просторный, респектабельности ради отделенный от улицы сквериком с газоном и деревьями. По его широким коридорам и вестибюлям сновали адвокаты, похожие на быстрых, бесшумных летучих мышей в своих черных развевающихся мантиях, все при портфелях, все с сосредоточенным, вежливым выражением лица. Еврейские адвокаты, как всегда, выступали на заседаниях, как будто это был обычный день среди всех прочих дней.

И я, как будто это был самый обычный день, пошел в библиотеку (заседания у меня не было), устроился за длинным рабочим столом, разложив перед собой материалы дела, по которому должен был составить экспертное заключение. Какое-то сложное дело, с запутанными правовыми вопросами. Я приволок толстенные тома комментариев и вплотную им занялся, я вчитывался в решения имперского суда, делал заметки. Как и во всякий день, в просторном помещении библиотеки царила чуть слышно шелестящая тишина сосредоточенной интеллектуальной работы. Карандаш скользил по бумаге, двигались невидимые тонкие рычажки и шестеренки юридической процедуры, становились на причитающееся им место, подыскивались нужные параграфы закона, что-то сравнивалось; взвешивалось значение каждого слова в том или ином договоре; исследовалось, какой срок действия имперский суд предоставлял тому или иному параграфу. Потом пара нацарапанных слов на бумаге – и, словно удачный разрез при хирургической операции, вопрос разъяснен, какая-то часть судебного решения готова. Но это, разумеется, еще не все. «Таким образом, не важно, является ли истец… Надо выяснить…» Внимательная, точная, молчаливая работа. В этом зале каждый погружен в свое занятие. Даже здешние вахмистры – не то здешние служащие, не то полицейские – ходят по библиотеке почти бесшумно и всячески стараются быть незаметными. Здесь царило вместе с исключительной тишиной – исключительное напряжение многообразной деятельности многих людей, как будто шел беззвучный концерт. Я любил атмосферу библиотеки. Она была надежной и действовала благотворно. В тот день мне было бы трудно работать дома за своим одиноким письменным столом. Здесь же работа шла легко. Почти ничто не отвлекало твоих мыслей. Ты был словно в крепости, нет, в реторте. Снаружи не прорывалось ни ветерка. Здесь не было революции.

Что было первым посторонним звуком? Хлопок дверью? Резкий невнятный выкрик, команда? В какой-то момент все вздрогнули и напряженно прислушались. В зале еще сохранялась сосредоточенная тишина, но природа ее изменилась: это была не рабочая тишина, но тишина страха и ожидания. Из коридора донесся топот, грубая, громкая беготня, затем далекий непонятный шум, крики, хлопанье дверей. Несколько человек поднялись, подошли к двери, открыли ее, выглянули, вернулись назад. Другие подошли к вахмистрам, заговорили с ними, все еще тихо – в этом зале можно было разговаривать только шепотом. Шум снаружи становился все слышнее. Во все еще сохранявшейся библиотечной тишине кто-то пробормотал: «Штурмовики». Другой голос чуть громче обычного весело отозвался: «Жидов выбрасывают», и двое или трое рассмеялись. Смех в это мгновение был страшнее, чем само событие: с быстротой молнии промелькнула мысль, что вот и здесь, в библиотечном зале, оказывается, есть нацисты.

Беспокойство и беспорядок стали видимы – прежде они были только неясно, но грозно ощутимы. Читатели поднялись со своих мест, попытались завязать разговор, принялись бесцельно ходить по залу. Один господин с ярко выраженной еврейской внешностью молча закрыл свои книги, бережно поставил их на полку, уложил бумаги в папку и вышел. Не успел он выйти, как в дверях появился некто, вероятно обервахмистр, и объявил громко, правда, не слишком грубо: «В здании – штурмовики. Господам евреям лучше покинуть здание». Одновременно, будто для иллюстрации этих слов, снаружи заорали: «Евреи, пошли вон!» Кто-то ответил: «Уже пошли», – и снова раздались два или три радостных смешка. Теперь я увидел смеющихся: юристы-референдарии, такие же как я.

Все это внезапно напомнило мне разогнанный четырьмя неделями раньше карнавал. «Вам разрешается идти домой!» – вспомнил я сказанное тогда штурмовиком. А здесь евреям разрешалось идти домой? Это уже не разумелось само собой. Кое-кто из посетителей библиотеки, оставив свои бумаги и книги на столах, вышли в коридор посмотреть, что происходит, – надеялись что-нибудь узнать. Вахмистры усердней обычного старались всем своим видом показать, что их тут как бы и нет. Один или двое из читателей закурили – здесь, в библиотеке Верховного апелляционного суда Пруссии! Вахмистры промолчали. И это тоже была революция.

Свидетели позднее рассказали, что все прошло необычайно гладко: никаких чудовищных историй, о, совершенно никаких. Заседания были по большей части отменены. Судьи сняли мантии и скромно покинули помещение. Они шли по лестнице, чуть ли не на каждой ступеньке которой снизу доверху стояли штурмовики. Только в адвокатской комнате случилось безобразие и бесчинство. Адвокат-еврей вздумал «валять дурака», взъерепенился – и был жестоко избит. Я узнал, кто был этот адвокат: фронтовик, пять раз раненный, потерявший глаз, он дослужился до чина капитана; наверное, он на свою беду по привычке повел себя как в былые времена, когда ему случалось вправлять мозги зарвавшейся солдатне.

Потом они ворвались и в библиотеку. Дверь распахнулась, коричневая форма ввалилась в зал. Один из своры, очевидно вожак, заорал грохочущим, грубым голосом: «Неарийцам немедленно покинуть эту пивнуху!» Я обратил внимание на то, что он употребил приличное выражение, почти эвфемизм, «неарийцы» рядом с совершенно неуместным, издевательским «пивнуха». Снова ответил тот, кто уже пошучивал таким образом: «Уже покинули». Наши вахмистры стояли так, словно сию минуту возьмут под козырек. У меня захолонуло сердце. Что я могу сделать? Как мне сохранить достоинство? Игнорировать, не обращать на них внимания! Я опустил глаза в материалы дела. Я тупо читал и перечитывал какое-то предложение: «Неверным, хотя и несущественным является утверждение обвиняемого…»

Коричневый добрался и до меня. Встал во фрунт: «Вы – ариец?» И прежде, не успев что-то сообразить, я ответил: «Да!» Изучающий взгляд на мой нос – и штурмовик ретировался. Кровь бросилась мне в лицо. Мгновение спустя – слишком поздно – я почувствовал позор, стыд, поражение. Я сказал «да»! Правильно, я ведь и был «арийцем»! Я не солгал. Я только позволил совершиться куда более страшному. Какое унижение – заявлять кому-то, не имеющему права задавать подобные вопросы: я – ариец, притом что сам я не придаю этому никакого значения! Какой стыд покупать этим заявлением возможность быть оставленным в мире и покое со своими папками, книжками и судебными делами. Размазня! Спасовал в первом же испытании! Я готов был надавать самому себе пощечин.

Я вышел на улицу. Верховный апелляционный суд Пруссии, невозмутимо-спокойный, стоял серый, холодный, как всегда, отделенный от улицы газонами и деревьями. Глядя на него, никто не подумал бы, что сегодня он как государственное учреждение рухнул. Наверное, и по мне не было заметно, что я потерпел сегодня сокрушительное поражение, испытал такое унижение, от которого вряд ли можно оправиться. Хорошо одетый молодой человек спокойно идет вниз по Потсдамер-штрассе. Улицы тоже не выглядели как-то по-особенному. Business as usual. И все-таки в воздухе Берлина было слышно приближающееся громыхание неведомого зла.