Текст книги "Милицейская сага"

– Ну, ты даешь!

День третий. Пятница

1.

– Похоже, за ночь с будущим предом горисполкома килограмма три сбросил, – разглядывая вошедшего, прикинул Чекин. – Ну, если тебя и после этого не назначат…

– Не хами, шеф, – незлобливо отругнулся Андрей, со своей стороны делая вид, что не заметил свежую ссадину на помятом чекинском лице. – Хотя, если честно, и впрямь не выспался. Такая, Александрыч, между нами антилопа оказалась. Одно слово – руководящий работник. Тянет на выходные в закрытый пансионатик. – Тебе жить! Хотя она воровка, Андрюха!

– И черт с ней. Я мент! Могу затравить – затравлю! Проиграл – умоюсь до следующего раза. А Маргарита, она, сам видел, – живая!

– Так что? Лови шанс?

– И это не лишнее, – огрызнулся Тальвинский. – Шанс – тоже птица сезонная. Не ухватил вовремя, прилетит ли ещё когда? Я-то, знаешь, наждался. И не чужого, своего требую. Не всё же блатникам да блюзолидам.

– Лизоблюдам. Привыкай к терминологии.

– По твоей ущербной логике выходит, что наверх вообще одна сволочь должна подниматься, – Тальвинский обиделся. – А я так полагаю, чем больше на ключевых постах порядочных людей будет, тем для дела лучше.

– Да кто вас там наверху разберёт? – Чекин переложил листы копировкой, втиснул в каретку. – Двигался – один. Придвинулся – другим стал. Как в царь-горы. Хотя – тебе-то желаю!.. Только дело Лавейкиной не забудь к понедельнику в суд отправить. Она, кстати, опять под твоей дверью стенает. И что-то я твоего Мороза давно не видел.

– Сам второй день не вижу. У котовцев крутится. Будет помогать опечатывать склады Центрального КБО. Полагаю, вот-вот начнут, – с нарочитой небрежностью сообщил Тальвинский.

– Склады?! – не веря услышанному, переспросил Чекин. И – невиданное дело – даже отодвинул в сторону машинку. – Ты опечатал центральные склады?!.. Руководству хотя бы доложил?

– К чему? Это ж я их опечатываю. По своему уголовному делу.

Он самодовольно наблюдал ошеломленного Чекина – редко кому удавалось вывести начальника следствия из равновесия.

– Вот так-то, Александрыч. И пусть тебе будет стыдно, что о друге плохо подумал. Карьерный рост порядочного человека не портит. А теперь настала пора взять их за жабры, – Андрей азартно поднялся. – Сейчас первое дело закрепить доказательства хищений в КБО и выйти на головку горпромторга. А оттуда и на химкомбинат акулий крючок закинем.Помяни мое слово, шума по всей области будет!

– Кто бы сомневался. Да ты хоть представляешь, во что вляпываешься и что теперь начнется? КБО, горпромторг – это ж обкомовская кормушка. Тебя порвут! А кто-то еще мечтал о повышении.

– Ничего – прорвемся.

– Так это ты на Панину рассчитываешь? – догадался Чекин. – Не забыл, что она сама из горпромторга вышла? – Так это когда было! – Андрей беззаботно отмахнулся. – А в новых предах исполкома ей, наоборот, самая стать себя борцом с коррупцией проявить. «Надеюсь, ты знаешь, что делаешь», – пробормотал вслед Чекин – без уверенности.

2.

Лавейкина что-то скулила себе под нос. При приближении следователя песнь акына оборвалась.

– Тренируемся по классу вокала? – Андрей распахнул дверь, пропустил внутрь съежившуюся обвиняемую. – И правильно – участие в тюремной самодеятельности зачтется.

Лавейкина привычно всплакнула.

– И советов не слушаете. Снова в рубище. Нет, чтоб в замше да коже.

– Господи, Андрей Иванович! Да откудова?

– Хотя бы из собственных излишков.

– Ой, да говорила уж. Ну, не знаю я…

– А в квартире при обыске полрулона замши нашли. Один в один с магазинной.

– За деньги на барахолке купила. Последнее, можно сказать…

– Что ж, дружки без денег не могли одарить?

– Какие еще дружки? Что-то вы, Андрей Иванович, сегодня загадками… Даст кто за так, как же! Держи карман.

– Ваша правда, за так нет. А если за фиктивную накладную?

– Какую такую?.. – лицо Лавейкиной покрылось пятнами. Она заметалась окольцованной волчицей, пытаясь сообразить, загнали ее или наскочили так, случайно.

– Накладную, по которой торговали в Знаменском. За вашей подписью. Догадываетесь, чем торговали?

– Да ну, – Лавейкина отшатнулась от интимно склонившегося к ней следователя. – Окститесь, Андрей Иванович!

– И, главное, кто торговал. Подсказать вам восточное имя?

– Да что ж это такое-то? Опять оговорили! И когда только муки мои кончатся? Обещали ж под суд. Чего заново-то? Господи! Ведь вся ж до донышка перед вами! – она набрала воздуха, но, усовестившись, а скорее, утомившись выступать всякий раз в одной тональности, без выражения закончила:

– В общем, не знаю я ничего. Накладную, если и была у кого, подделали.

– Это называется говорить, не приходя в сознание. Послушайте, Лавейкина, я от вас устал. Всякий раз вы просите о снисхождении и тут же, преданно глядя в глаза, нагло врете.

– Ну, не знаю! Хоть сажайте… – еще не договорив, она испугалась сказанного и даже сделала движение губами, будто пыталась вылетевшие слова всосать обратно.

– Не мучьте вы меня! – пролепетала она. – Грех вам. Ведь взаправду больная. Умру, на совести будет.

– Вам бы, Лавейкина, на сцену. Такой талант по подсобкам истаскался. Сейчас мы с вами сыграем в игру. Я сам расскажу вам, с кем и каким образом вы воровали.

– Да Андрей же Иванович!

– Тихо. Вы выслушаете и в конце скажете одно из двух коротких слов: «да» – и мы продолжим дружескую беседу, или «нет» – и тогда отсюда поедете прямиком в ИВС. И пусть мне потом прокурор попробует не дать санкцию на ваш арест.

Лавейкина сникла. Она и без того видела: следователь «встал на след».

– Итак, излишки, вскрытые у вас при инвентаризации, и товары, продававшиеся до того в Знаменском по вашей фиктивной накладной…

– Не подписывала ничего!

– Суть – из одного источника. Полагаю, и то, и другое было не первой партией, а частью общего, установившегося потока. Поток этот под вашей «крышей» реализовывал на «развалах» некий кооператив. Назовем его «Ветеран» или, чтоб красивше, – «Пан спортсмен».

Тальвинский с удовлетворением заметил, как безвольно обмякла обвиняемая.

– Вижу – словцо знакомое. Потом, естественно, накладные уничтожались, а вырученные деньги делились меж организаторами акции. Возникает вопрос, почему пресловутый этот кооператив не мог торговать от собственного имени. Так?… А все просто: на кооператив оформлялись товары списанные, то есть утиль. И если б он вздумал торговать от своего имени дефицитом и его на этом «прихватили», вскрылась бы вся цепочка. Поэтому сбывали через бездонную яму – а что бездонней огромного горпромторга? Но вот незадача. Как-то произошла накладка: при попытке очередной фиктивной уценки в организации, где из сырья изготавливают изделия, некий бдительный главбух поднял хай и продукцию пришлось срочно вывести на нейтральную территорию. В запарке ничего умней не придумали, как сгрузить их к вам в подсобку. Кто ж мог знать, что на другой день на магазин наскочат обэхээсники и прикроют? Пока так?

Он нахмурился, вновь не дождавшись очевидного ответа.

– А общались вы, надо думать, непосредственно с … вам такое звучное сочетание – Аристарх Богун – знакомо? Так что?

Склоненная голова утвердительно кивнула.

– Кто приказал выписывать накладные? Кто дал указание принять в магазин товар? Ну?!

Лавейкина подрагивала непрестанно, но молчала.

– В порядке справки для особо упёртых! – голос Тальвинского погустел. – Как раз сейчас опечатываются склады Центрального КБО. И прежде всего – Первый склад. То есть склад Богуна. Как думаете, срастется у нас дебит с кредитом? И кто из вас двоих меньше получит? Я полагаю: тот, кто успеет первым дать показания… В последний раз повторяю вопросительный вопрос: по чьему указанию?..

– Слободян, – прошелестело в воздухе.

– То есть лично директор Горпромторга Слободян? Или через посредников?

– Сам.

– Ну, что ж, – Андрей откинулся на стуле: свершилось. Достал свежий бланк протокола допроса обвиняемого, вставил в машинку: – А теперь, благословясь, начнем по порядку.

Прошло полтора часа.

… – Что ж, Таисия Павловна, грустно все это, конечно. Зато – душу облегчили. Может, в первый раз в жизни, – Тальвинский выдернул из каретки последний лист протокола, протянул сгорбившейся Лавейкиной.

– Кончилась Таисия Павловна.

– Да полно себя хоронить, – равнодушно подбодрил следователь. – Человек вы, извините за бестактность, пожилой. В болезнях, как в орденах. А, учитывая ваши связи, глядишь, и минимальным сроком отделаетесь.

– И связи кончились, – Лавейкина, не читая, механически подписывала подкладываемые листы.

– В конце «С моих слов записано верно и …»

– Да написала уж. Изучила вашу канцелярию.

Поставила последнюю подпись:

– Вот они теперь где, связи мои бывшие.

– Что так убиваться? – победившему следователю хотелось быть великодушным. – Не в первый раз.

– Так – в первый. Меня оттого и вытаскивали, что никого за собой не тянула.

– Вы и в этот раз геройски держались. Нервы мне от души потрепали. Если б мы сами на Богуна не вышли, в жизни бы от вас ничего не добились.

Лавейкина, совершенно угнетённая, промолчала.

– А хотите, справку дам? – Тальвинский развеселился. – «Дана гражданке Лавейкиной Т.П., что на следствии держалась героически и сдалась лишь под тяжестью неопровержимых улик». Какова идейка, а? А то ведь в вашей конторе без такой справки и впрямь…

Он осекся. Женщина напротив устало разглядывала его незнакомым, прямым взглядом.

– Да что вы о нашей работе-то знаете?

– Достаточно. За десять лет насмотрелся.

– Может, и насмотрелись. Только немного разглядели.

Она говорила просто, без злобы, но и без привычного заискивания. Казалось, теперь, когда все, что от нее требовали, было сказано и зафиксировано, она освободилась и от вечного, давящего страха.

– Что так разглядываете? – Тальвинскому отчего-то сделалось неуютно.

– Жалко вас. Вижу, что всерьез стараетесь. А к чему? Вот пробуритесь наверх. А там на том конце люди не нам с вами, извините, чета. Они-то и меня, и вас главней. Думаете, орден получите?

– Вряд ли.

– И оно вам надо?

– Надо. Потому что другая эпоха начинается. Как теперь говорят, свободный дух предпринимательства. Наверху должны быть не те, кто ворует, а те, кто зарабатывает.

Он оборвался, смутившись напыщенной речи: взгляд собеседницы разочарованно потух, как бывает с нами, когда начинаем откровенничать с человеком, приняв его поначалу за более умного, чем оказалось на деле.

– Что ж, на сегодня свободны. Отдыхайте.

– Какой там отдых! – она брезгливо приподняла со стула затасканный ватник. – Пойду к отсидке готовиться. А может, и самое время на операцию лечь.

– Это лишь бы на пользу. Единственно – вынужден напомнить, учитывая ваши твердые жизненные принципы, что мера пресечения будет зависить от того, подтвердите ли вы свои показания на очной ставке с Богуном и Слободяном.

– Что я, дура совсем? Сама понимаю.

– Кстати, насчет тех, которые наверху, – Тальвинский спохватился. – Забыл дописать в протокол, как фамилия директора этого КБО?

– С ней-то я дел не имела. Упаси бог! Это уж Слободяновские дела.

– Фамилию хотя бы знаете?

– Кто ж не знает? Маргарита Ильинична Панина.

3.

Андрей Тальвинский отупело разглядывал шершавую, в потёках стену. Он ощущал себя жокеем, стремительно рванувшим к победному финишу и на последнем, пустяковом препятствии вылетевшим из седла. Он любил повторять, что жизнь порой устраивает человеку ловушки, бросая спокойную ровненькую трассу в крутой зигзаг, за которым – внезапная развилка. И тебе, сытому, умиротворенному, надо мгновенно вертануть руль. И выбор этот определит, куда понесет тебя дальше. Да и понесет ли или попросту сбросит в пропасть. Только инстинктивное вроде это решение на самом деле определяется тем, что скопилось в тебе исподволь. И это «что-то», о котором ты порой и сам не догадываешься, и крутнет руль твоей судьбы в ту или другую сторону.

Тальвинский с тяжелым сердцем вошел к Чекину. Бросил перед ним протокол допроса, плюхнулся напротив.

Чекин придвинул протокол, наискось, как он умел, пробежался пальцем по тексту. Удовлетворенно кивнул. – Внизу приписка, – подсказал Андрей. – Только что от Лавейкиной узнал. Самому как серпом: Панина и есть директор КБО. Чекин озадаченно поскреб лысину. – Что ж она с тобой за целую ночь не поделилась?

– А ты думал, мы с ней в постели встречные планы обсуждали?

– Полагаю, просто планы. Скажем, о твоем назначении.

– Лучше б нас вчера и впрямь в кабак этот гребаный не пустили! – Тальвинский безысходно обхватил голову. – Но как, по-твоему, будет выглядеть мужик, который, переспав с женщиной, завтра ее и сажает? – Может, она тебя специально в постель затащила? Ведь в ресторан пришел по приглашению, а встретил Маргариту Ильиничну. Будто ждала.

– Теперь и сам сомневаюсь, – признался Тальвинский. – Только что мне делать? Подскажи!

– Чего проще? Отыграй назад. Открой по-быстрому склады, запусти Лавейкину на девятьсот рублей в суд. А остальное похорони. И все будут довольны. Ну, может, кроме котовцев, которые уже вляпались, да еще стажера нашего.

Андрей резко поднялся, навис над щуплым Чекиным.

– Сколько можно мордой об стол меня возить? Ты что, Александрыч? Издеваешься?! Иль впрямь за сволочь держать стал? Я только что Лавейкину на Слободяна расколол. Так что отступать поздно. И еще: ни перед кем другим, кроме тебя, оправдываться бы не стал! В общем, деваться некуда. Поехал к котовцам арестовывать Богуна и – будь что будет!

– А кого тогда вместо тебя командовать отделом назначат? – тихо поинтересовался Чекин.

– Не понял?

– Не ври – всё ты понял. У тебя ловленный мизер. Панина – пассия секретаря обкома Кравца. Он ее и двигает. Значит, если не отступишься…Как она в кабаке грозила? Разотрут? Да и дело тебе заканчивать не с руки. И по-мужски сомнительно, и процессуально: ты отныне лицо заинтересованное. Если о вашей связи прознают – а Панина, случись кость на кость, сама об этом позаботится, – тебя от дела так и так отстранят. Только с вонью. Тальвинский шумно задышал, не зная, на что решиться. Чекин залез в сейф, вытащил исписанный листок в линейку с тусклым штампом о регистрации, протянул Тальвинскому: – Заволокиченная паленая анонимка из Весьегонска. Немедленно выезжай и чтоб до вторника тебя никто не видел. Это – приказ.

– А – кому передать дело?

– Кто ж его, кроме тебя самого, поднять сможет? Разве что я, – на поцапанной чекинской физиономии вновь установилась обычная скользящая усмешка.

4.

Спустя еще час в кабинете Чекина раздался резкий звонок.

– Здравствуй, Аркадий. Это Сутырин. Куда у тебя анархист Тальвинский запропастился?! Надо, додумался беспредельщик: склады КБО опечатал. Долго я его прикрывал! Но и моему ангельскому терпению пришел конец!

– Тальвинский в Весьегонске. Исполняет отдельное поручение.

– Где?!.. Погоди, а кто тогда?.. У кого уголовное дело?

– У меня.

– У тебя?! Ты хочешь сказать, что это все ты?

– Уголовное дело у меня, – лаконично подтвердил Чекин.

В трубке наступило молчание: полковник Сутырин пытался осмыслить услышанное.

– Покрываешь? – догадался он. – Между прочим, у меня обком требует отчета. Им уже сообщили, что милиция парализовала бытовое обслуживание областного центра. Что скажешь?

– Склады опечатаны законно. Добыты доказательства причастности к хищениям крупных хозяйственных руководителей. В первую очередь – Слободяна. Возможно – и нынешнего директора КБО Паниной.

– Да не директора вшивого КБО, а председателя горисполкома! – в ярости перебил Сутырин. – Только что на сессии горсовета утвердили. Она тревогу и подняла. И теперь лично от секретаря обкома поступило указание немедленно распечатать склады. Ваше счастье, что генерал сегодня в Москве и указание передали непосредственно мне. Словом, так, Чекин. Слушай приказ. С этой минуты никаких следственных действий! И к понедельнику подготовь уголовное дело для передачи в следственное управление области. Будем выправлять ситуацию. Тогда к приезду генерала доложу, что инцидент исчерпан.

– Выправлять – это значит, опять «рубить концы»? – со злостью уточнил Чекин. – Там же такие роскошные выходы появились. То, что за КБО зацепились, – всего лишь ручеек. По существу мы вышли на планомерное обекровливание химкомбината. Не пресечем, комбинат просядет. Пятнадцать тысяч человек окажутся на улице. А десяток забогатеет. Скажу больше! Перед нами система. Если сейчас ее не перекрыть, завтра из-под нас страну вымоют! Да и склады все равно опечатаны. Осталось инвентаризацию, обыска и допросы провести. Дайте хоть до понедельника время. На другом конце провода установилось озадаченное молчание: впервые за время совместной работы голос ироничного Чекина дрожал от волнения.

– Повторяю для особо непонятливых! Ни одного следственного действия! – с нажимом повторил Сутырин. – Ты понял, у кого все на контроле? Насчет складов тоже не беспокойся. Начальник УБХСС уже дал команду котовцам – так что сегодня же распечатают за милую душу. Вопросы есть?

– Есть. Куда мы катимся-то?

– Отвечаю: пошел вон…Ты еще здесь? – послышалось через несколько секунд.

– Да вот колеблюсь, в какую сторону бежать.

– Стоять на месте. Вот что, Аркаша, думал, неожиданно удивить. Но, гляжу, не до сюрпризов. Я себе еще одну должность зама пробил. Под тебя. С генералом согласовано. Так что христом Богом – не подставляйся!

Полковник Сутырин отключился.

5.

Рябоконь беспокойно выгуливался по «предбаннику», с раздражением вслушиваясь в нескончаемое журчание из-за прикрытой двери внутреннего кабинета. В кабинете этом Виталий Мороз допрашивал нервного, верткого человечка – заведующего Первым складом КБО Аристарха Богуна. Допрашивал, что называется, на совесть: иногда подсаживался к Богуну, и тогда голос его звучал доверительно и сочувственно. Потом, когда малюсенькая и острая, будто спичечная, головка Богуна склонялась так низко над столом, что жидкие жирные волосы начинали салить стекло, Мороз вскакивал и с видом окончательной решимости вскрикивал: «Довольно с меня! Если вы окончательно решили сесть в тюрьму, так чего я-то стараюсь, отговариваю!?».

От периодических этих вскриков Богун терялся, вздрагивал панически, смотрел умоляюще и…молчал. Мороз с надеждой вслушивался в это молчание – не дозрел ли? После чего вздыхал как человек, дивящийся мере своего терпения. И – все начиналось сызнова.

« Слишком много сам трепется. А надо подследственного разговорить. Тогда и «расколется», – привычно отмечал про себя Рябоконь, но не вмешивался.

По большому счету, плевать ему было и на потуги Мороза, и на ворованные тыщи Богуна, а, пожалуй, и на тех, кого Богун щуплыми своими плечиками пытается огородить. Потому что имя им – легион, и игры эти давно обрыдли старшему оперуполномоченному ОБХСС, живущему ожиданием «дембеля».

Из головы его не выходил Лисицкий. Два часа назад, когда только завезли свеженького, дерзящего еще Богуна, раздался звонок. Звонил «Грачик» – самый никудышный из агентов Лисицкого, – Рябоконь давно различал их всех по голосам. Но в этот раз сообщил, видно, что-то дельное, потому что, бросив слегка ощипанную жертву Морозу, Лисицкий выскочил на улицу. А еще через полчаса в отсек заглянул Марешко и с видом чрезвычайно огорченным сообщил: только-де позвонил начальник УБХСС области. Дело у Тальвинского забирают в областной аппарат. Поэтому всякую работу приказано приостановить, а собранные материалы положить на стол руководству.

Вот с того времени и не выходит из головы Рябоконя исчезнувший непредсказуемый «корешок». «Ведь знает же, что по краю ходим. Так нет, опять вяжется», – в какой раз бессильно выругался он.

– Ну, вот что! – на этот раз вскрик Мороза был неподдельным и отвлек Рябоконя. – Мне надоело выслушивать лепет. Есть документы, свидетельства. Письменные признания. Вы прекрасно знаете, что я ни на грамм не верю в вашу невиновность, сами вы, естественно, тоже должны понимать, что на этот раз не выкрутиться. – Не знаю ничего, – буркнул Богун. Какую-то слабость уловил он в раздражении оперативника и оттого слегка взбодрился. – Невинен!

– А вот невинных на зоне ой как любят! – послышалось от двери. Как ни ждал Рябоконь возвращения блуждающего опера, но – вздрогнул. А впрочем, может, именно потому, что ждал.

– Тальвинского до сих пор нет?

– И не будет, – значительно произнес Рябоконь.

Но Лисицкий, взъерошенный – явно, после драчки, – видимо, не расслышал. Он пролетел «предбанник», не раздеваясь, подхватил стул, перевернул его спинкой вперед и интимно подсел к перетрусившему Богуну.

– Ну что, сосок?

– Какой еще сосок?

– А вот этот, – оперуполномоченный со вкусом зачмокал губами. – Мы ж тебя сегодня посадим. Тем более, вижу, ты и сам не против. А там придется учиться губами чмокать. Знаешь, почему?

Развеселившийся недобро Лисицкий подманил расхитителя и пошептал ему на ухо.

– А как ты думал! – твердо посмотрел он в ошарашенные глаза. – Это, брат, тюрьма. Свои крутые законы. Придется отрабатывать ворованные денежки. Представляешь, старый, картину? Эдакая темная ночь, широкая кровать с такой, знаешь, упругой пружиной. И мадам Панину, взопревшую, кричащую, очередной хахель на этой кровати пялит. А? Какова картинка? Ты ведь на нее давно пузыри пускаешь, на главную расхитительницу! Нет? Не главная?… А в это время та же ночь, камера мужиков эдак на семьдесят, клопы, вонь, и тебя, знаешь, самого так у параши! Ох, колорит! Ох, игра судеб!

– Что вы от меня хотите?! – Богуна трясло.

– А ничего я от тебя больше не хочу. Ты у меня и так под колпаком. Думаешь, вытянут? Хрена! Потому что ты теперь как таракан опрысканный. Лучше подальше держаться. На хищение-то мы вышли. Значит, сдавать кого-то – хошь не хошь – придется. А кого? Тебя, конечно. Да еще дурочку эту престарелую. Как ее?..

– Лавейкину, – опрометчиво подсказал Мороз.

– Именно так, – сквозь зубы подтвердил Лисицкий: фамилии этой он добивался от Богуна. – Потому что против вас, лопухов, прямые улики. И вас не жалко. А по мне так даже веселей, чтоб ты один прошел. По первости возни меньше, а, во-вторых, на таких уликах, да еще в непризнанку, получишь до упора. А если начнешь «колоться» и главной окажется Панина или – не приведи, господи… – он опять пошептал, отчего Богуна перетряхнуло, – так тут для меня пропорция обратная: пахоты на год – раз, неприятностей по башке – два. Люди со связями, не чета тебе, сморчку пугливому. А результат: что так учетная «палка», что эдак. Так что по мне, родимый, закупай вазелин и вот это тренируйся, – он опять почмокал губами.

– Ах да! Совсем забыл, – Лисицкий весьма натурально прихлопнул себя по лбу. – У меня для тебя еще сюрпризец припасен. Глянь-ка. Жестом фокусника он вытянул из кармана то, что накануне, с величайшей осторожностью демонстрировал Морозу главбух Краснов, – ведомость восстановленного движения товаров на Первом складе.

– Видал, как красным бьет? – Лисицкий самодовольно развернул перед Богуном один из листов. – Кумачом, так сказать, в последний раз. Не ведомость учета, а прямо первомайская демонстрация. А ты, дурашка, решил, что если картотеку уничтожил, так и концы в воду?

– Ничего я не уничтожил.

– Не понял.

– Не уничтожил. Спрятали.

– Где?!

– У племянницы на даче.

– Сам?!

– Нет.

– Ну, рожай!

– Приказали.

– Рожай, говорю. Кто? Панина?

– Да.

– Я так понял, что ты все-таки по душевной своей подлости надумал заложить остальных, – в Лисицком изобразилась такая невольная досада, что Мороз, знавший, как продирался маленький опер к этому признанию, едва сдержал восхищение.

– А чего? Отсиживаться за всех? Можно подумать, больше других…

– Понятно. Речь, дышащая интеллектом. Запретить я тебе этого, увы, не могу по должности. Как говорится, гражданское право. М-да, опять новые обстоятельства, пахота. Ладно, что делать? Послушаем.

Незаметно для раздавленного Богуна он сделал знак, предлагая остальным оставить его в кабинете с подозреваемым.

Мороз вышел в предбанник, к Рябоконю. – Великий артист, – с восхищением произнес он.

– Да, артист хоть куда, – неприязненно согласился Рябоконь. – Чего лыбишься-то?

– Нравится, как работает, – ответил Мороз. И, устав сдерживаться, добавил, жестко глядя в мрачную физиономию. – А вот завистников я не терплю. Особенно если под личиной друзей.

– Оно и видно, что пацан еще, – вяло отругнулся Рябоконь.

Решительно открыл внутреннюю дверь:

– Николай Петрович, на минуту.

Лисицкий кивнул.

– Значит, так, – он открыл ящик, выдернул несколько чистых листов, кинул поверх авторучку. – В правом верхнем углу: «Начальнику…» Ну, это после. В центре строки: « Явка с повинной». Да с большой же буквы, грамотей! И дальше двигай по порядку, как мне рассказывал. Маракуй. Если что, я по соседству.

Потрепав Богуна за плечо, вышел, прикрыв за собой дверь.

– Ох, сгрызет он мне нового паркера, – поплакался Лисицкий.

– Коля, ты велик, – Мороз в показном раже вытянулся и коротко кивнул в знак восхищения. – Но как же тебе Краснов ведомость-то отдал?

– Отдаст он, пожалуй, – под колким взглядом Рябоконя Лисицкий чувствовал себя неуютно.

– Тогда как же?

– Хватит тянуть! – прервал тяжелое молчание Рябоконь. – Выкладывай, чего натворил!

Лисицкий кротко вздохнул:

– Больно вы нервны. Я бы сказал: не по возрасту.

– В рыло дам, – коротко пообещал Рябоконь.

– Не даст. Строг, но справедлив, – успокоил Лисицкий обалдевшего Мороза. Но аргумент, похоже, подействовал.

– Изъял при обыске, – неохотно сообщил он.

– Та-ак! – зловеще протянул Рябоконь. – Обысками, стало быть, балуешься. И где, любопытно?

– Да будет тебе сверлить, Серега. В общем, я чего рванул? Оказывается, там в КБО, как мы склады прикрыли, беспредел пошел. По наводке Шимко, пара бугаев из ихнего кооператива начали у Краснова ведомость отбирать. Он в кабинете Паниной заперся, они – ломать. Детектив!

– Ну?

– Так прихватил постового подвернувшегося. Тормознул первую же легковушку. Ксиву в зубы. Прилетели: дверь взломана. Краснов пузыри пускает. Говорит, только отняли. Но вынести не успели. Как раз к инженеру-технологу потащили.

– И ты там же нарисовал постановление на обыск, – подсказал Рябоконь.

– Нет, я им сначала по-хорошему вернуть предложил. Но, понимаешь, ни в какую. А обстановка напряженная: девки из бухгалтерии голосят.

– А, ну раз девки…Ладно, все это полбеды, – неожиданно успокоился Рябоконь. – Андрюха мужик порядочный: постановление твое об обыске задним числом подмахнет. Главное – рыло в горячке никому не набил.

– Да что рыло? Я ведь при обыске сначала ничего не нашел, – скорбно признался Лисицкий.

– Ну?!

– Все обыскал. Сейфик еще оставался, махонький такой. Он, технолог этот, у них за секретаря партбюро.

– Ах ты, сука! – Рябоконевская голова мелко затряслась, словно в ней началось землетрясение, и вздувшийся рубец задергался на запылавшем лице.

– Ты знаешь, что этот полудурок сделал? Сам себе подписал приказ на увольнение, – снизошел он до Мороза. И, обозлившись на младенческую его непонятливость, заорал:

– Вскрыть партийную кассу без санкции райкома, без его представителя! Может, там еще и ведомости платежные были? Или… что, взносы?!

Лисицкий благоразумно смолчал.

– Ты идиот, – отбросив сомнения, констатировал Рябоконь. – Ты свихивался и – свихнулся. Погоди! Они, если не полные дундуки, еще обвинят, что ты кассу партийную под шумок подчистил.

– А что собственно Коле делать оставалось? – Морозу надоела собственная непонятливость. – Если спрятали туда, их проблемы.

Не в добрый час встрял он.

– А то, что тихари вроде тебя до пенсии досидят – ни себе, ни людям! А этот вот опер от бога завтра на гражданке на сто рэ куковать будет. Потому что лезет как на амбразуру.

– Заткни фонтан, Серега, – устало остановил поток ругани Лисицкий. – И не кидайся на парня. Он со временем нас обоих стоить будет. Да и вообще – надоело по команде «фас» работать.

Он прислушался к шуму на улице – кто-то продирался через потайную калитку.

– Чего паникуешь? На хищение-то вышли. Богун нам сейчас полную раскладку даст. За выходные проведем обыска. Кого надо, Тальвинский в клетку покидает. В понедельник КРУ[10]10
  Контрольно-ревизионное управление


[Закрыть] начнет инвентаризацию по складам – уж нам-то с тобой Никандрыч не откажет. И никуда от нас в этот раз мадам Панина и иже с нею не денутся. А там, может, и по убийству Котовцева концы всплывут. Так, Виташа?

Он подмигнул Морозу. Тот закивал в ответ, окончательно влюбленный в это море решимости и обаяния. Таким, хоть и на свой лад, был и Тальвинский. Меж этими людьми он чувствовал себя на месте.

– Наивняк! Твою мать! Столько лет в ментовке – и такой наивняк! – поразился Рябоконь.

– В чем дело? – обеспокоился Лисицкий.

– А в том, что дело у Тальвинского отобрали. В том, что через полчаса после твоего отъезда сюда позвонили из управы и дали команду склад сегодня же распечатать, а все материалы – на стол руководству. Потому как уже обком подключился. И сама Панина, надо думать, с минуты на минуту будет здесь – вызволять Богуна. А вот не она ли, кстати?

Голоса во дворе стали более явственны, и среди них действительно прорезался знакомый хрипловатый тенор.

– Чего ж молчал-то?! – Лисицкий опрометью метнулся в оставленный кабинет.

Увы, Богун сидел в той же позе над тремя разбросанными листами бумаги, на одном из которых значилось: «Хочу чистосердечно признаться…», на другом – «Уважаемые товарищи! Я, Богун Аристарх Леонидович, готов рассказать о фактах с моей стороны». Слово «моей» было зачеркнуто и вновь надписано сверху. На третьем листе было узорчато, со старанием выведено «Явка с повинной». Рядом красовалась дважды обведенная виньетка.

– Что это?!

– Да не знаю я как писать, – Богун тоже прислушивался к усиливающимся голосам за окном. – Вот думаю, с чего начать положено. Может, продиктуете?

– Пиши, дефективный, – Лисицкий в отчаянии от совершенного промаха придавил пальцем листок со словами «Явка с повинной». – По наущению директора КБО Паниной с целью создания излишков я… Ну?!

– Щас, щас, – засуетился Богун. – Вот в туалет бы.

– На параше сходишь. Пиши, ублюдок!

Поздно: входную дверь распахнули.

– Где Лисицкий? – с порога потребовала Панина. – Чего он от меня, как девица от члена бегает?

Тут же, увидев обоих через приоткрытую дверь, стремительно пересекла «предбанник».

Нагнувшийся над закаменевшим Богуном Лисицкий безнадежно распрямился – явка с повинной не состоялась.

– А! И этот здесь, – Панина мгновенно оценила ситуацию. – Ну что, злодей Николай Петрович? Не заставил еще моего дурачка себя оболгать? А то ведь я тебя знаю: пыточные клещи небось всегда наготове.

– Ты своих так муштруешь, что они тебя больше любых пыток боятся, – огрызнулся Лисицкий.

– Я им ничего не подписал, – гордо доложил возрождающийся к жизни Аристарх Богун.

Лисицкий злорадно расхохотался.

– Я ж говорю – дурачок, – зыркнула на кладовщика Панина. – Ступай в машину – склад открывать надо. Расселся тут!