Текст книги "Милицейская сага"

22.

Через два дня по турбазе со скоростью пожара распространился слух, что в стране происходит что-то неладное: на экранах телевизоров вместо сверстанной сетки затанцевали маленькие лебеди, – испытанный символ грядущих мрачных перемен.

Выступление по телевидению членов ГКЧП смотрели, не переговариваясь. Даже не умолкающая обычно Марюська, глядя на сведенные скулы оправившегося Мороза, притихла за тумбочкой, не напоминая о себе.

– Вот и отперестраивались, – вид у Тальвинского был подавленный.

– М-да, недолго музыка играла, – Мороз залез в шкаф, выудил припасенную аварийную бутылочку водки, зубами вскрыл пробку:

– Ну, мальчики-девочки, за несбывшиеся надежды.

– И что ж теперь будет? – Альбина сделалась задумчивой..

– А то же, что перед тем семьдесят лет было, – Тальвинский зло проглотил полстакана.

– Только для начала малек постреляют, – уточнил, допивая свою порцию, Мороз.

При упоминании о стрельбе Альбина всполошилась:

– Так вам же срочно на службу надо! Наверняка казарменное положение объявили.

– А вот это черта с два! – Тальвинский с чувством ударил себя по сгибу локтя, и смешливая Марюся фыркнула. – У меня отпуск. И, пока не увижу официального письменного предписания, ни одна сволота меня отсюда не выковырнет.

– Но ты же начальник!

– По счастью, уже нет. Так что отсижусь – хоть морду в грязи не перепачкаю.

– А я б поехал, – к удивлению Тальвинского, Мороз мечтательно прикрыл глаза. – А чего? Собрал бы ребят из угрозыска и предложил – на поезд и в Москву. Чего там у них есть? Верховный Совет РСФСР?.. Во, туда. Берите нас на подмогу. Подураковали бы на славу!

– Тьфу на тебя, дурака! – Альбина выглянула в коридор, убедилась, что поблизости никого нет, и плотно прикрыла дверь.

– И то, граф, умерьте свои порывы, – поддержал невесту Тальвинский. – И приколы припрячь подальше. Теперь подобные шуточки дорогого стоить будут.

– А чего? Я без дураков рванул бы.

– Куда?! – взъярившийся Тальвинский ткнул его кулаком в перевязанную грудь, отчего Мороз поморщился. Спохватившийся Тальвинский извиняющеся потрепал его по плечу и перешел на шепот. – И, главное, к кому? Ельцин? Так его, можешь не сомневаться, первым арестовали, еще до того как нам с тобой эти рожи с экрана показали. И весь Верховный Совет или в Бутырках, или сидят пишут слезные покаяния.

– А если вдруг нет?

– А если нет, значит!.. Да просто не может быть, потому что не может быть никогда. Это ж очевидно, как ленинское – «почта, телеграф, телефон». Кстати, телевидение первым блокировали. Так что!..

– Вас понял: не суетись под клиентом и получай удовольствие. Как скажете, шеф.

И Виталий Мороз продолжил получать удовольствие. Единственно – сменил съемную тактику. Теперь он брал женщин на скорбь. С безысходным лицом подсаживался к разморенной отдыхающей и мрачно бросал в никуда:

– Вот ведь какие дела. Только-только глоток свободы вдохнули. И – нате вам: заполучили скандальчик!

После чего, устроившись бок о бок, принимался скорбеть.

– Слушай, ты в самом деле имеешь совесть?! – Тальвинский глушил потрясение коньяком из турбазовского кафе.

– Да. Но – при себе не ношу.

– Страну заново опустили. А ему – смехуечки!

– Есть конструктивные предложения, шеф? – Мороз с некоторой надеждой присмотрелся к смешавшемуся Тальвинскому. – Вот то-то и оно.

– А ведь Виталик прав. В самом деле, Андрей, что ты на себя вселенскую скорбь напустил? – с неожиданной горячностью вмешалась Альбина. Мрачное пьянство жениха начало ее сильно беспокоить. – Что собственно произошло? И вам-то лично чем хуже, что вернется порядок? Или это не вы мечтали очистить страну от ворья? А теперь, когда нашлись люди, взявшие на себя мужество решить все за вас, вы уж и на попятный!

– Ты в самом деле так думаешь или потому что – папа? – Андрей перехватил озадаченный взгляд Мороза.

– И поэтому тоже. Я только что была на почте. Звонила отцу.

– Помнится, вы с ним как будто три года как не разговариваете.

– Бывают, Андрюшенька, дни, когда семейные дрязги должны отступать. Отец, кстати, очень бодр. Собрал обком. Направили в адрес ГКЧП приветственную телеграмму. Ждут с минуты на минуту ареста Ельцина. ( при последней фразе Мороз, дотоле, вроде, безучастный, встрепенулся). Его тронул мой звонок. Я сказала ему о тебе. О нас с тобой. Он считает, что ты обязан немедленно вернуться на работу, собрать сотрудников и заявить свою позицию, Андрей. Сейчас это для тебя важно, как никогда. Лучшего случая стать для наших своим и не придумаешь.

Андрей плеснул еще коньяку, усмешливо, через стакан, вгляделся в подозрительно притихшего Мороза:

– Что же это все время получается, что я кому-то должен? Обойдемся без дешевых эффектов. Захочет твой папенька признать, так пусть признает таким как есть. Без поклонцев.

– Как знаешь, – с сухостью отреагировала Альбина. – Ты куда собрался?

– Прогуляюсь.

Андрей шагал по поскрипывающему вечернему пирсу, к которому подгребали последние прогулочные лодки, отрешенный и от человеческих голосов, и от плеска остывающей реки. На краю присел, спустив ноги в вялую волну.

Снисходительная к нему судьба в очередной, и, наверное, последний раз протянула руку. Можно сказать, намекающе подмигнула. В стране произошел откат, и иллюзий относительно последующих событий он не испытывал. Сам был частицей тяжелой отлаженной системы, способной в одночачье подавить любую смуту, как грозовой ливень легко прибивает к асфальту резвящуюся на солнце пыль. Как-то мимоходом вспомнился Чекин, поспешивший соскочить с подножки.

Переворота есть факт, увы, свершившийся. И именно так и придется его принимать. А значит, жить по прежним правилам, по которым в ближайшее же время – в том он не сомневался – начнут выявлять, осуждать, одобрять. И в сущности Альбина права. В такой ситуации нет выбора: лучше быть с теми, кто бьет, чем среди избиваемых. «Или – все-таки есть?!» Андрей встрепенулся: тяжкие раздумья выплеснулись внезапным, самого его испугавшим решением.

Возле корпуса стояла белая администраторская «Волга» – директор собирался в город.

– До центра подбросите?

Андрей подбежал к крыльцу корпуса, на котором сидела Альбина с книгой в руках. Вот уж третий месяц она одолевала «Преступление и наказание». Мороза поблизости не было.

– Аля! Я срочно уезжаю в отдел.

– Решился-таки! – Альбина поднялась поцеловать спешащего жениха. – Вот и умница. А то я уж, признаться, бояться стала. Ты ж такой шебутной! – Решился! А что в самом деле? – он повертел томик Достоевского. – Тварь я дрожащая или все-таки – право имею?

– А как же Виталий? Найти?

– Не стоит. Сам разгребусь.

– Если что, не стесняйся, обращайся прямо к папе. Он поможет.

– Это вряд ли, – непонятно хмыкнул Тальвинский.

Дверца захлопнулась. Машина споро взяла с места.

23.

– Товарищ подполковник! За время дежурства… – Чесноков недоуменно вскочил.

– Где личный состав?

– Так… по плану. Недавно последние разошлись. Опергруппа на ужине.

Стало быть, чрезвычайное положение не объявлялось.

– А зам?

– С полчаса уехал.

– Срочно поднимайте отдел по тревоге!

– Так это?.. А зам ваш, он в курсе?.. В смысле – вы ж вроде как в отпуске.

– Ему я сам позвоню. Начинайте прозванивать цепочки. Засекаю время.

– Есть! – жесткий тон и привычка повиноваться лишили Чеснокова выбора.

Переодетый в висевшую в шкафу форму, Андрей уселся за стол. Вслушиваясь в нарастающий гул голосов, механически отставлял на подоконник какие-то статуэтки, блокнотики, – зам осваивался в начальственном кабинете всерьез и надолго.

Затем вытащил несколько чистых листов и принялся набрасывать текст, – ситуация выглядела слишком серьезной, чтоб полагаться на импровизацию.

Один за другим появлялись в кабинете начальники подразделений, недоуменно здоровались, рассаживались, шепотом делясь предположениями. Андрей скрытно присмотрелся. Напряженно просчитывал ситуацию пунцовый, как всегда в конце дня, начальник розыска, нервно тасовал какие-то свои пожарные акты Малютин, мышонком посапывал вконец облезший начальник ОБХСС Марешко, накряжилась начальник паспортного стола ширококостная Зотова. В воздухе витали заторможенность и – страх. Страх особого свойства – боялись, что сейчас их подымут и бросят куда-нибудь на патрулирования или – хуже того – на разгон демонстраций. Правда, о демонстрациях протеста в городе никто пока не слыхивал.

Многих и вовсе не было. Завтра наверняка притащат какие-нибудь больничные. Но причина неявки просматривалась предельно ясно. И это не был врачебный диагноз.

Тальвинский нажал на кнопку селектора:

– Чесноков! Сколько?

– Пока семьдесят процентов личного состава. Многие даже еще до дому не добрались.

– Всех в Ленкомнату.

Андрей поднялся, подняв тем и подчиненных:

– Ну что, отцы-командиры, тронулись?

– Куда только? – пробормотал Марешко. И – вздрогнул оттого, что его услышали.

Сидя, единственный, в президиуме, Тальвинский оглядывал сгрудившихся в Ленинской комнате сотрудников. Посапывали возле батарей, вяло переговариваясь, «старики», сдержанно резвился по стенам молодняк. Галушкин торжествующе потряхивал свежей «Правдой» перед инспектором по разрешительной системе. Тот скорбно кивал, не забывая исподтишка поглаживать по коленке новенькую паспортистку. За исключением радостно возбужденного Галушкина, на остальных лежала печать все той же опасливой озабоченности.

Андрей оперся ладонями о стол. И еще прежде, чем начал он подниматься, вялое оживление стихло, так что из дежурной части донесся голос Чеснокова, возбужденно докладывавшего кому-то по телефону об объявленной тревоге.

– В Управу стучит, – определил Малютин, почему-то испытующе поглядев на Тальвинского.

Выжидать более было нельзя.

– Товарищи! – пророкотал Андрей. – Тревога, как верно догадался начальник госпожнадзора, объявлена по моей личной инициативе. Вы знаете, я в отпуске и мог бы спокойно отсидеться в смутные эти, будем называть вещи своими именами, дни. Не скрою, закрадывалась такая мыслишка. Но – грош нам цена, если годы перестройки и гласности, приучившие к свободе, не научили главному – свободу эту надо отстаивать. А не ждать, когда, даст Бог, кто-то сделает это за нас. А мы пока отсидимся. Так не выйдет! На роковом переломе истории каждый должен проявить себя. В этой комнате сию минуту нет командиров и нет подчиненных. Каждый может и должен принять свое решение. Страшно?! – прозорливо обвел он глазами взбудораженных, ошалело переглядывающихся людей. – И мне поначалу страшновато сделалось. Подумалось – все! Откат! Опять, стало быть, станем оловянными солдатиками, опять начнем сжирать друг друга на партсобраниях. А потом знаете что вспомнил? Не поверите! «Тараканище» Чуковского.

Послышались вялые смешки.

– Именно что! Так вот ГКЧП хваленый и есть этот самый жуткий тараканище. Так что, испугаемся и – по углам, по щелям? И – какими глазами потом посмотрим на наших детушек, которых сегодня готовы из трусости отдать на ужин?

– Хорош тараканище! – хмыкнули из задних рядов. – В Москве-то, говорят, танки. И Верховный Совет РСФСР арестован.

– Враки! – пресек смуту Тальвинский. – Был бы арестован, не было б танков. Да и давно б сообщили!

– Андрей Иванович, – помрачневшая от необходимости противиться начальству Зотова, жена полковника КГБ, поднялась со стула. – Я что-то не пойму, о чем мы здесь говорим. Какова позиция руководства Управления?

Вопрос оказался по существу – зал вновь притих.

– Нет позиции! – стараясь выглядеть убедительным, отрубил Тальвинский. Хотя вполне возможно, и даже скорее всего, что робкое управленческое руководство поспешило вслед за обкомом отрапортовать о неизменной преданности новой власти.

Судя по скептическим лицам, это же предположили и другие.

– Но это не значит, что ее не должно быть у нас! – с новой силой обрушился на слушателей Андрей. – Сейчас каждый человек, каждый шаг может…

– Что предлагаете? – хмуро перебил Малютин.

– Я подготовил текст обращения к Верховному Совету РСФСР о готовности сотрудников отдела выполнять только указания Верховного Совета – от имени законно избранного президента СССР.

Вышедший из повиновения зал теперь откровенно бурлил страстями. Вскочил и, вновь размахивая «Правдой», яростно прокричал что-то Галушкин. Но за общим криком голос его не был слышен.

– Повторяю! Вопрос выбора – дело совести каждого! – могучий бас Тальвинского покрыл гвалт. – Предлагаю только подумать, что завтра, когда путч будет подавлен…

Зал примолк.

– А он будет подавлен! Так вот каждого спросят: «Что ты сделал для защиты демократии? И можно ли тебе доверять дальше?». Я первым ставлю подпись.

Он демонстративно достал авторучку и, размашисто черканув по бумаге, откинулся с отрешенным видом:

– Желающих – прошу!

Безмятежность его была обманчива. Через прищуренные веки Андрей не всматривался – вгрызался глазами в собравшихся, пытаясь определить настроение. А настроение было не ахти. На начальника райотдела посматривали с сочувствием. Но это было опасливое сочувствие здоровых пока людей к человеку, пораженному смертельным и заразным вирусом. Кто-то, стараясь делать это незаметно, принялся потихоньку передвигаться к двери.

– Я полагаю, Андрей Иванович прав, – прошелестело сзади. И, к всеобщему изумлению, поднялся тихонький робкий Марешко. – Когда-то, да надо перестать бояться. Я подписываю.

– У меня это… соседка сегодня в Москву ездила за продуктами. Говорят, что Верховный Совет РСФСР и впрямь собрался и потребовал освободить Горбачева, – вроде в никуда поделились последней, обнадеживающей новостью из задних рядов.

– Точно! И мне сеструха звонила! – послышалось из угла. – Эх, была – не была!

К столу президиума потянулся ручеек. В комнате загалдели. Гомону добавляли подписавшие – теперь уже они подстрекали остальных.

– Ну, Андрей Иванович, подвели вы нас под монастырь, – над подписным листом склонился Муравьев. – Так всем отделом и загремим по этапу.

Не удержавшись, Андрей озорно подмигнул. Свершилось: следом за лидером выстроилось отделение госавтоинспекции.

23.

Углубившись в себя, Виталий Мороз шел по длинному корпусному коридору. Тяжелые чувства не оставляли его. После стремительного отъезда Тальвинского утром сорвалась следом и обеспокоенная Альбина, прихватив по просьбе Мороза упиравшуюся Марюську.

Но – странное дело – оставшись владельцем огромадных площадей, Мороз резко поумерил свои сексуальные порывы. Душа саднила и кровоточила. Не то чтоб он был в полном восторге от того, что происходило вокруг последние годы. Особенностью Мороза было то, что он не принимал или не отвергал что-то вообще. Всякое явление связывалось для него с кем-то конкретным. События двухлетней давности, когда он, еще молокосос, узнал про разоренное братство котовцев, а потом у него на глазах погиб замечательный парень Колька Лисицкий, поселили в нем тлеющую, но неистребимую ненависть к Паниной и всем, кто в той истории был с ней связан.

«Твоя проблема, Виташа, – ты не умеешь абстрагироваться, – не раз в сердцах пенял ему Тальвинский. – Нельзя возненавидеть на всю жизнь. Вообще нельзя признавать или отвергать что-то раз и навсегда. Меняется вокруг мир, меняются люди. А ты в них, новых, продолжаешь видеть то, чего, может быть, давно нет».

Мороз выслушивал. Но – не верил. То есть то, что люди меняются, – что тут спорить. Но не верил, что может измениться сущность.

И потому, что бы ни случалось, Тальвинский оставался старшим его другом, на плечо и ум которого всегда охотно опирался. Панина же – врагом. Сейчас, правда, недоступным. Но рано или поздно она проявит себя. И тогда он, Мороз, будет готов довершить то, чего не успел подсеченный в прыжке Лисицкий.

Если другие, вокруг него, пребывали до сих пор в эйфории от происходящих в стране перемен, Мороз, равнодушный к пустым для него словам о демократии и перестройке, не жаловал свое продажное время, потому что оно оказалось временем Паниной.

Но было одно, что его устраивало, – возможность говорить, что думает, и делать, что хочется. Без этого своенравный Мороз попросту зачах бы.

«И зачахну», – вспоминал он о совершенном перевороте. В отличие от Тальвинского, он не видел разницы между теми, кого охраняют, и теми, кто охраняет.

Сейчас, впрочем, навязчивые эти мысли хоть и докучали Морозу, но несколько приглушенно. Как слякоть на улице – неприятно, но что тут изменишь? Полчаса назад к нему подошла сдобная « мамочка», отдыхавшая с ребенком, но без мужа, и шепотом передала, что, так и быть, заглянет к нему ненадолго в гости. Ухлестывать за ней Виталий принялся неделю назад ( « еще по ту сторону ГКЧП»). Но до сих пор она стойко отбивалась от его посягательств. И вот теперь, вероятно, истомленная солнцем, решилась.

Обрадованный Мороз спешил по корпусному коридору к себе в комнату прибраться к приходу гостьи. Напористые, смутно знакомые звуки стали просачиваться к нему через двери номеров. По радио выступал какой-то оратор. Может, оттого, что голос был странно, невозможно для этих дней бодр и энергичен, Мороз прислушался. И – застыл, боясь скрипом шагов спугнуть чудесное наваждение. Этого не могло быть. Просто, как говорит шеф, по определению. Но это был голос Ельцина. Напористо выступающего перед аудиторией Ельцина.

В несколько прыжков, вытягивая на ходу ключи, Виталий пролетел коридор. Торопясь, вскрыл дверь и припал к приглушенному радиоприемнику, боясь, чтобы услышанное не оказалось галлюцинацией. Голос продолжал звучать. Отчетливо! С яростными нотками.

Мороз опустился на стул и застыл в сладостном томлении.

Наверное, минут через десять он с некоторой досадой услышал стук. За дверью с мягкой улыбкой решившейся женщины стояла та, кого он домогался все это время. Под шелковым, облепившим ее сарафаном угадывались колыхания полных грудей с мягкими пуговками сосков.

– Прошу! – Мороз посторонился, продолжая тянуться ухом к заветной стене.

– О! – гостья с шутливым разочарованием провела пальчиком по пыльной, а главное, пустой поверхности стола. – И это теперь называется кавалер! … Где накрытый стол? Где обещанные цветы?… Послушай, куда ты все отвлекаешься?

– Понимаешь, тут такое, – своим щебетанием она заглушала голос Ельцина, а потому – раздражала. – Ты хоть слышала: собрался Верховный Совет РСФСР? Понимаешь?!

– Слышала, конечно. И очень хорошо. Давай я похозяйничаю. Где у тебя скатерть? Закуска?

– Там… Ты, знаешь, давай присядем, а? Дослушаем только, и я… Ну, минутка.

– Вот еще. Меня что, пригласили на радиопередачу? – прижавшись к нему бедром, женщина слегка поворошила волосы. Откликаясь на этот призыв, Мороз провел рукой по внутренней, прохладной поверхности бедра. Отчего тело ее, давно не знавшее мужской ласки, задвигалось. Провел еще раз. Еще, мгновенно наполнившись желанием.

Но в этот момент какой-то другой оратор в приемнике стал призывать москвичей выходить на улицы и собираться у здания Верховного Совета РСФСР, чтобы встать на защиту демократии.

– Я понял! Теперь я знаю! – вскричал, вскидывая вверх глаза, Виталий.

– Надеюсь, – женщина ошарашенно смотрела вниз, на свою ногу, по которой пальцы Мороза, оказывается, сами собой принялись нетерпеливо выстукивать «Красного барабанщика».

Виталий вскочил, отбросив табурет; обхватил испуганную гостью за талию:

– Ты должна понять! Это очень важно. Ты дай мне адрес. Я после… Ну, прости!

Не в силах более терять времени, отстранив ее, метнулся к сумке.

От неслыханного оскорбления губы женщины задрожали. Она тяжело задышала:

– Всяких видела. Даже на «голубого» как-то попала. Но чтоб мне с мужиком по радио изменили!.. Дебил!

Грохот двери возвестил окончание неслучившегося пляжного романчика.

Такого прокола в богатой биографии Виталия Мороза прежде не случалось.

– Боюсь, и впрямь теряю ориентацию, – сокрушенно согласился он. Но – не слишком расстроился. Теперь он точно знал, что надо делать.

24.

Андрей, откинувшись, покачивался все на том же стуле в ленкомнате и, прикрыв глаза, слушал всполошные выкрики из коридора: вот уж четыре часа в отделе бушевала инспекция по личному составу УВД. Час назад к ней присоединился поднятый среди ночи Муслин.

Проинформированные Чесноковым, сотрудники инспекции опоздали на какие-то полчаса. Но – все-таки опоздали – заветная телеграмма уже была отправлена с центрального телеграфа. Ход – сильный, рисковый – был сделан. И оставалось ждать ответного хода судьбы.

Поэтому с некоторой отстраненностью и даже благодушием Тальвинский выслушал грубую брань, что обрушили на него не привыкшие выбирать выражения «гестаповцы»(примеч.: сленговое название сотрудников инспекции по личному составу). И даже на угрозу сорвать погоны отреагировал разве что мягкой, устремленной внутрь себя улыбкой.

Пожалуй, улыбка и подействовала. Растерянно переглянувшись, «особисты» оставили на время Тальвинского и отправились терзать по кабинетам других подписантов.

Тальвинский остался вдвоем с Муслиным.

– О случившемся доложено в обком, – голос заместителя начальника УВД звучал будто затерто. – Знаете, какая команда дана генералу, а от него мне?.. Арестовать вас. Прокуратура хоть сейчас готова возбудить уголовное дело.

– Что ж теперь? Арестовывай, раз приказали, – безмятежно разрешил Андрей.

– Вот даже как? В самом деле – не боитесь? – в отличие от заполошных «особистов» Муслин в разговоре продвигался вкрадчиво – сапером по минному полю.

– Отбоялся, Валера. Когда-то, а надо мужиком становиться. Чтоб не было после, знаешь, мучительно больно.

– Так то после. И тоже не факт. А это-то здесь и сейчас. Хотя, конечно, позиция, – Муслин скосился на дверь, подсел вплотную, интимно . – Что-то знаешь?

– То же, что и все.

– Не темни, не чужие, – как-то ненароком Муслин развернулся на прежнее «ты». – Все знают только, что Ельцин пока на свободе, и что Верховный Совет РСФСР призвал к неповиновению ГКЧП.

– В самом деле? – Андрей нешуточно оживился. – Выходит, все знают больше меня.

– Рискованную игру затеяли, Андрей Иванович, – не до конца все-таки поверил Муслин. Заслышав быстрые шаги, живо отодвинулся, – в Ленкомнату зашел один из инспекторов с пачкой исписанных листов..

– Вот, – торжествующе выложил он перед Муслиным. – Пятнадцать подписантов.

– И что?

– Обижаете, товарищ полковник. В отказ пошли, конечно. На попятный. Говорят, – он склонился к Тальвинскому, – подписали под нажимом начальства. Так-то, Тальвинский! Полностью ты обложался. Моя б воля – прямо здесь погоны сорвал и – в кутузку!

Андрей нахмурился. – Что остальные? – оборвал ретивого подчиненного Муслин.

– Разбежались по норам. Вроде как и не было. Ничего – каждого персонально доставим и – спросим!

– Есть кто не покаялся?

– Марешко, – в голосе инспектора проступило досадливое удивление.

– Кто?! – не поверил Муслин. Поразился и Андрей.

– Уперся вдруг, старый хрен, – подосадовал инспектор: хоть и один, а брачок. – Видать, из ума перед пенсией выжил. Ну, так пусть без нее и доживает. Это еще если повезет на свободе остаться.

Последнее явно предназначалось для ушей Тальвинского.

– Так что, Тальвинский, будем перед товарищами разоружаться или – так непокаявшимся и загнать в ИВС, а? Эх, врезать бы тебе!

Тальвинский опасно потемнел лицом, и инспектор инстинктивно отскочил назад.

– Вы свободны, – кивком Муслин отпустил рьяного службиста, одернул изящнейший мундир. Тот самый, в котором начинал службу. Муслин был аккуратен: вместе с ладным хозяином мундир ухитрился дослужиться от капитанских до полковничьих погон.

– Ну что ж, Андрей Иванович, – констатировал он. – От руководства районом вы, само собой, отстраняетесь. Езжайте домой. Впредь до принятия окончательного решения прошу вас из города не уезжать. Находиться на связи и ждать команды. В отделе не появляться. Вот так!

Он придержал Андрея за локоток. Тальвинский почувствовал резкий запах дорогого одеколона и – скознячок шепота:

– Это максимум, что сегодня для тебя могу.

Андрей даже не успел отреагировать, а Муслин скользящей своей походкой уже устремился к выходу.