Текст книги "Общественная миссия социологии"

Второй шаг – это использование отнесения к ценности как «формообразования понятий» в логической части программы социологического исследования. При всей важности точных дефиниций терминов несомненно, что многие социологические понятия невозможно получить методом генерализации, т. е. обобщения признаков (вид – род), а когда это все-таки делается, получаются «тощие абстракции», не поддающиеся операционализации. Так, по определению Н. Смелзера, «социализация – способы формирования умений и социальных установок индивидов, соответствующих их социальным ролям»[187]187
  Смелзер Н. Социология. С. 659.


[Закрыть]. Как видим, признак «способы формирования» обобщается (вид) и подводится под социальную роль (род). Но можно найти немало примеров, когда есть «способы» (школы, музеи, театры, стадионы и пр.), но нет социализации какой-то части молодежи или же она идет иными путями. Социальные роли также меняются, поэтому культурологи предпочитают термину «социализация» «инкультурацию» и т. п.

На основе отнесения к ценности социализацию можно определить как процесс (само-) включения индивида в общество, в том числе и такими способами, которые он сам для себя избирает. Социализированный индивид («идеальный тип») – это тот, кто умеет жить в обществе: самостоятельно решать свои проблемы, строить отношения с людьми на взаимной основе, не разрушать основное условие собственной жизни – целостность социума. Такой подход открывает возможность конкретно-социологического анализа: выделения уровней социализации и соответствующих типов личности, включения в анализ таких явлений, как «десоциализация» – выпадение из общества, «ресоциализация» – повторное включение в общественную жизнь и др.

Принцип отнесения к ценности имеет решающее значение при мысленном конструировании предмета исследования. Известно, что переход от предмета к объекту основывается, особенно в естествознании, как на знаниевых технологиях, так и на практических действиях экспериментального плана субъекта с объектом. Для социологии социальный эксперимент в познавательных целях практически невозможен, поэтому предмет исследования часто определяется интуитивно или по общим соображениям. В самом объекте никакого предмета исследования нет, в том смысле, что все его стороны, характеристики потенциально равны с точки зрения возможности попадания или непопадания в исследовательское поле. Конструирование предмета осуществляется путем отделения существенного от несущественного в самом объекте для решения конкретных познавательных задач. Например, предпринимательство можно изучать как новую социальную группу в структуре постсоветского общества, или как особый экономический уклад, форму хозяйствования, а также как отдельный тип мотивации в условиях риска, или как инновационную деятельность новаторов, коими считал предпринимателей Й. Шумпетер. Каждый из таких вариантов должен выделить главное, существенное, чтобы решить свои исследовательские задачи, не залезая в смежные предметные области. Отнесение к ценности и помогает предварительно выявить значимость тех или иных параметров объекта применительно к цели и задачам исследования. Так, при изучении мотивации предпринимательской деятельности существенными будут, с одной стороны, внешние факторы как стимулы (или антистимулы) предпринимательства – от законодательной базы до состояния рыночной среды и инфраструктуры; с другой – внутренние диспозиции, позволяющие ответить на вопросы: зачем? ради чего? (но не «почему?») работают предприниматели. Что же касается других признаков, таких как критерии дифференциации, экономико-финансовые показатели, внедрение новшеств и т. д., то эти характеристики предпринимательства в данной теме, по-видимому, не существенны или нейтральны (фоновы).

Следующий шаг – это обработка данных. Огромный материал по теме, например мотивации (данные статистики, результаты опросов, анализ нормативно-правовых документов и др.), также требует отнесения к ценности. М. Вебер в полемике с Э. Майером отмечал, что ценности «могут служить мерилом отбора фактов и определять направление… исследования»[188]188
  Вебер М. Избр. произв. С. 458.


[Закрыть]. Отнесение к ценности как мерило отбора фактов означает, что факты анализируются не только количественно (по их сумме, распространенности, повторяемости и пр.), но и по их значимости. В этом смысле и один единственный факт – случай, событие – может оказаться более значимым, чем вся статистика.

На завершающем этапе социологического исследования отнесение к ценности применяется для осмысления и интерпретации полученных данных. Социолог должен здесь избежать двух крайностей: а) объективизма, т. е. нагромождения фактов, под которыми тонет смысл и суть явления, его болевые точки и перспективы; б) нарушения второго принципа «свободы от оценок», т. е. представления своей частной точки зрения от имени науки. Подняться над этими крайностями можно только обращаясь к ценностной интерпретации всего массива данных. Для этого, конечно, недостаточно тех высших экзистенциальных, религиозных и этических ценностей, которые признаются «универсальными», необходимо обращаться также к ценностями политическим (государство, гражданское общество, независимость страны, демократия и др.), экономическим (труд как ценность, профессия как призвание, рынок, конкуренция и др.), правовым (закон, права личности как ценности и пр.). Историку, оснащенному фактами, отмечал Вебер, кажется, что он «не нуждается в особой их ценностной интерпретации… но как только он свернет со столбовой дороги и захочет обрести новое важное понимание политического «своеобразия» государства или политического духа, он и здесь будет вынужден действовать в соответствии с логическим принципом, совершенно так же, как это делает интерпретатор «Фауста»»[189]189
  Вебер М. Избр. произв. С. 462.


[Закрыть]. Социологу, как мы знаем, часто приходится прибегать и к «реинтерпретации», поскольку он работает с текстами – описаниями изучаемого явления другими людьми, респондентами. Здесь важно учитывать, что многие термины «текстов» уже однажды были ценностно определены. Как говорил Вебер, такие понятия, как «культура», «христианство», даже «Германия», – что чаще остается незамеченным, – «суть индивидуальные ценностные понятия, то есть образованные посредством соотнесения с ценностными идеями»[190]190
  Там же. С. 461.


[Закрыть].

Свобода от оценок и позиция ученого. Название введенного Вебером второго методологического принципа «свобода от оценок» утвердилось в науке, хотя оно в переводе на другие языки с немецкого звучит двусмысленно. Во-первых, следует учитывать, что имеются в виду не «оценки», а оценочные суждения, причем не любые, а лишь те, которые можно назвать «некритериальными», т. е. основанными на личностных соображениях и пристрастиях субъекта: этических, политических, вкусовых и т. д. Практические оценки распространены повсеместно – их принято считать «объективными», если измерения (качества товаров, знаний и т. д.) основываются на строгих критериях, часто с помощью приборов. В тех случаях, когда измерения осуществляются вне или сверх установленных общепринятых критериев, они дают не оценку, а субъективные оценочные суждения. Так происходит, если учитель снижает оценку по письменной работе за дисциплину или плохой почерк, профессор учитывает предыдущие оценки в зачетке и пр.

Во-вторых, «свобода» здесь понимается как «отсутствие», подобно тому, как говорят, что отсутствие денег освобождает от проблем, как их хранить. Таким образом, полное название данного принципа – «свобода от оценочных суждений», что означает требование исключения (запрета) из познавательного процесса личностных некритериальных оценочных суждений. Нет сомнений, что этот принцип возник и разрабатывался прежде всего в противовес партийности науки с гипертрофией «классового подхода» в учениях социалистов-утопистов и в марксистской теории познания, хотя он затрагивает любые формы предвзятости – от религиозного фанатизма до воинствующего невежества.

Принцип партийности имеет давнюю историю, множество вариантов интерпретации и большое число трагических последствий. Достаточно вспомнить осуждение на смертную казнь Сократа демократическим судом Афин: «за осквернение наших (?) богов и развращение молодежи», или уничтожение «еретиков», таких как Дж. Бруно и др., позже – ликвидацию целых научных направлений и высылку выдающихся ученых в СССР, запреты на профессию периода «холодной войны» в США и др. Вообще партийность имеет два аспекта: а) позиционный, в основе которого связь с интересами (класса, группы); б) гносеологический – выражающий поиск истины, доказательства достоверности («объективности») знания. Но между ними нет демаркационной линии, поэтому на практике возникает невольное – не говоря уже о предумышленном – смешение и подмена одного другим. Простые нормы нравственности, чувство справедливости побуждают ученого, подобно Робину Гуду, «поддерживать обиженных» (О. Гоулднер).

Несколько иной подход у В. И. Ленина. Он писал: «Ни один живой человек не может не становиться на сторону того или другого класса (раз он понял их взаимоотношения), не может не радоваться успеху данного класса, не может не огорчаться его неудачам, не может не негодовать на тех, кто враждебен этому классу, на тех, кто мешает его развитию распространением отсталых взглядов»[191]191
  Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 2. С. 547–548.


[Закрыть]. Но из двух классов лишь один может быть «обиженным», «ущемленным» – как тогда понять позицию тех, кто защищает обидчиков, угнетателей? Ленин видел в этом «лишь замаскированную зависимость от денежного мешка, подкупа, содержания»[192]192
  Там же. Т. 12. С. 104.


[Закрыть].

О связи общественных учений с интересами ярко писал Т. Гоббс. Давно замечено, считал он, что «…учения о праве и справедливости постоянно оспариваются как пером, так и мечом, между тем как учения о линиях и фигурах не подлежат спору, ибо истина об этих последних не задевает интересов людей, не сталкивается ни с их честолюбием, ни с их выгодой или вожделениями. Я не сомневаюсь, что если бы истина, что три угла треугольника равны двум углам квадрата, противоречила чьему-либо праву на власть или интересам тех, кто уже обладает властью, то, поскольку это было бы во власти тех, чьи интересы задеты этой истиной, учение геометрии было бы если не оспариваемо, то вытеснено сожжением всех книг по геометрии»[193]193
  Гоббс Т. Соч. М., 1984. Т. 2. С. 112.


[Закрыть]. Но здесь и возникает точка бифуркации. Предположим, что в некоем гипотетическом «Топосе» люди, исходя из своих интересов, решили бы, что им выгоднее считать, что сумма углов треугольника не равна (больше или меньше) 180 градусам. Тем самым они лишились бы измерительных приборов, не смогли бы ориентироваться в пространстве, строить машины и здания, потеряли бы науку и технику, – одним словом, им пришлось бы вернуться в эпоху собирательства и пещерной жизни. Легко, даже где-то соблазнительно (мечта нерадивых школьников), отказаться от научных постулатов, пересмотреть аксиомы, растоптать великие истины, но беда в том, что после этого на пристойную жизнь рассчитывать невозможно. Следовательно, как частное лицо ученый может занимать позицию, руководствуясь своими этическими установками, велениями совести и иными соображениями, и если при этом он бескорыстно поддерживает справедливое дело, отстаивает интересы угнетаемого класса, то заслуживает только уважения. Но как исследователь он не должен становиться ни на чью сторону, ибо искажая истину, приносит вред как раз тем, чьи интересы побуждают его к этому.

Принцип партийности в той мере, в какой он переносится из области практической, частной жизни в сферу познания, не совместим с научным исследованием. Отношение к принципу партийности, как показала история, чревато опасностями крайних подходов. Первый вариант – это отождествление практической позиции с исследовательской миссией ученого. В первые послереволюционные годы в СССР вполне серьезно рассуждали о том, что «подлинным» советским ученым может быть только выходец из рабочих и крестьян, член партии и т. д. Второй вариант, наоборот, запрещает ученым быть членами партий, особенно оппозиционных. В период антикоммунистической истерии в США в 50-е годы ХХ в., известной как «маккартизм», мнимым коммунистам запрещалось заниматься преподаванием и исследовательской работой, иначе говоря, тем, кто шел в эти области деятельности, предлагалось освободиться от коммунистических (вообще «левых») взглядов.

Примечательно, что еще в начале ХХ в. в Германии, задолго до сенатора Маккарти, возникла широкая дискуссия – тогда только теоретическая – на тему «Может ли анархист (к ним относили и социалистов) занимать кафедру права?». Одни считали, что такое недопустимо, поскольку анархисты отрицают значимость права. Вступив в дискуссию, Вебер писал: «Я придерживаюсь прямо противоположного мнения. Анархист, безусловно, может быть подлинным знатоком права. Если же он таковым является, то его, так сказать, «архимедова точка», находящаяся вне столь привычных нам условностей и предпосылок, на которой он остается в силу своих объективных убеждений (если они подлинны), может позволить ему обнаружить в основных положениях действующего права такую проблематику, которую не замечают те, для кого они слишком привычны. Ибо радикальное сомнение – источник знания»[194]194
  Вебер М. Избр. произв. С. 554.


[Закрыть].

Итак, по Веберу, решающее значение имеет квалификация претендента. Можно припомнить, что и Ленин в 20-е годы часто говорил, что никакая добросовестность, революционный энтузиазм не могут заменить «знания дела», – правда, имелись в виду главным образом технические специалисты и управленцы. У Вебера же этот вывод не просто точка зрения здравого смысла, практической целесообразности – он рассматривает данный вопрос в рамках методологии социальной науки. И чтобы всесторонне показать, как работает принцип «свободы от оценочных суждений», он обращается к практике преподавания. Строго логическое проведение данного принципа применительно к теме дискуссии звучит так: анархист может занять кафедру права, если он знаток права; но он не должен пропагандировать с кафедры свои анархистские, т. е. узкопартийные взгляды. Вебер тщательно аргументирует этот вывод; создается впечатление, что он добивается, чтобы эта идея воспринималась не как внешний запрет (ректората или министерства), а чтобы каждый, работающий со студентами, понял и интериоризовал ее, превращая в личное убеждение. Основные доводы в пользу «свободы от оценки» в преподавательской работе изложены в знаменитой статье, давно уже разобранной на цитаты, что лишь подтверждает ее значимость. Во-первых, цель и смысл образования как процесса профессионального становления, развития креативных способностей, формирования самостоятельности мышления требуют от преподавателя изложения всех точек зрения (направлений, подходов, парадигм и т. д.), а не только одной, представляющейся ему предпочтительной, «истинной». Создание видимости достоверности по известной схеме – «заставить говорить факты» – «совершенно недопустимое злоупотребление» в университетском преподавании, хотя оно правомерно и широко используется в ходе избирательных компаний или в парламенте. Отвергает Вебер и так называемый «средний» путь: «этому методу не место на кафедре, он применим в политических программах, в стенах бюро или парламентов»[195]195
  Вебер М. Избр. произв. С. 557.


[Закрыть]. Неуместно также обращение преподавателя к личным «признаниям». «Я считаю, – замечает Вебер, – что чрезмерный интерес, достигнутый привнесением в лекции личного характера, может надолго притупить вкус студента к серьезным занятиям»[196]196
  Там же. С. 556.


[Закрыть].

Во-вторых, следует учитывать, что студенты находятся в ситуации двойной зависимости от преподавателя: а) информационной, поскольку они только овладевают знаниями; б) практической, в смысле получения положительной оценки по предмету. В силу этого студенческая аудитория не готова и не способна, как правило, вступать в полемику с преподавателем. Отсюда прямой долг преподавателя и требование интеллектуальной честности – «со всей отчетливостью пояснять своим слушателям, и в первую очередь уяснить самому себе (пусть даже это сделает его лекции менее привлекательными), что является в его лекциях чисто логическим выводом или чисто эмпирическим установлением фактов и что носит характер практической оценки»[197]197
  Вебер М. Избр. произв. С. 548.


[Закрыть]. В этом случае студент получает возможность выйти из зоны суггестивного влияния и осмысливать проблему масштабно, учитывая также и позицию учителя. В статье «Наука как призвание и профессия» (1920) Вебер представляет, как, на его взгляд, следует излагать тему демократии в университетской аудитории в отличие, например, от митинга, где из личной позиции не делают никакой тайны. «Здесь следует представить ее различные формы, проанализировать, как они функционируют, установить, какие последствия для жизненных отношений имеет та или иная из них, затем противопоставить им другие, недемократические формы политического порядка и по возможности стремиться к тому, чтобы слушатель нашел такой пункт, исходя из которого он мог бы занять позицию в соответствии со своими высшими идеалами»[198]198
  Там же. С. 721–722.


[Закрыть]. Именно поэтому анархист, если он согласился занять кафедру права и хорошо понимает свою миссию университетского преподавателя, должен оставить за порогом аудитории свои личные мотивы и свои – «оригинальные» или «ординарные» – представления о государстве и праве, т. е. быть готовым представить свою позицию как одну из версий в многовековом поиске человечества ответов на вопросы о сущности этих институтов. Вместе с тем, предваряя упреки в ограничении свободы мысли, Вебер пишет: «На страницах прессы, на собраниях, в союзах различного рода, в своих статьях он может (и должен) в любой форме, доступной каждому подданному государства, совершать то, что велит ему Бог или дьявол»[199]199
  Там же. С. 551.


[Закрыть].

В начале 90-х годов на всем постсоветском образовательном пространстве эти проблемы приобрели небывалую остроту. Преподаватели разделились на два лагеря, каждый из которых, вопреки Веберу, пытался пропагандировать, внушать, доказывать только свою точку зрения. В этой связи уместно отметить, что Вебер в своем ценностном анализе обратился к университетскому образованию не только потому, что после 20-летнего перерыва стал работать в Мюнхенском университете, но главным образом в силу того, что Германия в те годы (1917) переживала «ценностный надлом», вызванный войной, нарастанием революционных настроений и общим разочарованием в прежних идеалах и кумирах. Сравнивая это время с тем, что было 40 лет назад, Вебер говорит о «пестром наборе «культурных ценностей», за которыми в действительности скрываются субъективные претензии»[200]200
  Там же. С. 550.


[Закрыть], в том числе и так называемые «личностные права преподавателей». Германия в ХХ в. еще дважды пережила «переоценку ценностей»: в 1933 г. с приходом к власти Гитлера и в 1945 г. после крушения фашистской идеологии. Но и нашим странам пришлось дважды испытать «ценностный переход»: в 1917 г. и после распада СССР. Если же взять весь мир, то примеров подобных ситуаций огромное число. Все это говорит о том, что ценностный анализ важен не только для методологии социогуманитарных наук, но и для определения стратегии движения отдельных стран и всего человечества.

2.4. «номологический раскол» и социологический оптимизм

На рубеже 80–90-х годов XX в. социологическое сообщество впервые в истории социологической науки приняло своего рода конвенцию о «парадигмальном плюрализме». Тем самым было продемонстрировано стремление покончить с длительным разделением и противостоянием марксистской и буржуазной социологии. Post factum можно признать, что конфронтационность, воинствующая непримиримость вызывались не столько различием методологических подходов, – это как раз позволяло находить точки соприкосновения или по крайней мере оставаться в рамках общепринятого научного дискурса, – сколько вненаучными идеологическими факторами как с той, так и с другой стороны. В этом смысле допущение плюрализма открывало путь к более плодотворному взаимообмену, коммуникации. Но в теоретико-методологическом плане важно другое – новое понимание истины, знания, факта, теории. На этот момент особое внимание обратил B. C. Степин, анализируя особенности перехода от классического к неклассическому стилю мышления в естествознании: «В противовес идеалу единственно истинной теории, «фотографирующей» исследуемые объекты, допускается истинность нескольких отличающихся друг от друга конкретных теоретических описаний одной и той же реальности, поскольку в каждом из них может содержаться момент объективно истинного знания»[201]201
  Степин B. С. Послесловие к книге Л. Р. Грехема «Естествознание, философия и науки о человеческом поведении в Советском Союзе». М., 1991. С. 436.


[Закрыть]. Для теоретической социологии такой переход оказался более трудным, чем для естественных наук: здесь изменчив не только угол зрения, но и сама социальная реальность исторична, подвижна. «Поэтому, – как заметил П. Штомпка, – нет и не может быть простой теории, применимой ко всему и приемлемой со всех точек зрения. Разнообразие больших (социологических. – С. Ш.) теорий неизбежно»[202]202
  Штомпка П. Много социологии для одного мира // Социол. исслед. 1991. № 2. С. 20.


[Закрыть].

Однако одобрение такого теоретического многообразия XII Всемирным социологическим конгрессом не привело к консенсусу относительно роли социологии в обществе, ее предсказательных, мировоззренческих и практических функций, отношения к социологической классике, перспектив развития и т. д., т. е. относительно тех метавопросов, которые никому не мешают думать по-своему, но придают смысл этому процессу, который, используя образ

А. Сент-Экзюпери, можно назвать «величием ремесла» социолога. Трудно надеяться на нормальный дискурс, если, например, феноменологи начинают свою социологию с Гуссерля, отбрасывая всех предшественников; или сторонники постмодернизма называют «полицеизмом» классические идеалы, связанные с тем, что социология призвана улучшать общество, содействовать решению трудных человеческих проблем, облагораживанию отношений, улучшению нравов и др.

Ликование по поводу «парадигмального плюрализма» сменяется сегодня глубокой озабоченностью будущим науки. Так, известный американский социолог-теоретик Джонатан Тернер, оценивая состояние и перспективы социологии США, пишет: «Существует слишком мало общих взглядов, философских положений, стратегий построения теорий или методологий, разделяемых теоретиками по одному и тому же предмету исследования… Следовательно, в целом социологии уготовано будущее аморфной, слабоструктурированной, интеллектуально эклектичной дисциплины»[203]203
  Тернер Дж. Прошлое, настоящее и будущее теории в американской социологии // Личность. Культура. Общество. М., 2001. Т. 3, вып. 2 (8). С. 37.


[Закрыть]. Некоторую перспективу автор усматривает лишь в сравнительно небольшой группе – 50 или самое большее 60 ученых, которые работают над «осуществлением исконной мечты Конта о «социальной физике»[204]204
  Там же. С. 39.


[Закрыть]. Такая же ситуация во всей западной социологии: сравним выросшие на английской почве феноменологическую социологию и современный социологический реализм; процессы поляризации идут и в ранее монолитной отечественной социологии. «Наше время, – по словам В. Винокурова и А. Филиппова, – это время релятивизма, а релятивизм социологический тут наиболее силен»[205]205
  Социо-Логос: Общество и сферы смысла. М., 1991. С. 96.


[Закрыть].

Все это имеет прямое отношение к социологическому оптимизму, который в отличие от бытийного бодрячества или мистической веры в чудо представляет собой ценностно-смысловую компоненту научного знания. Отцы-основатели заложили традицию высокой общественной миссии социологии: знание – основа разумных социальных действий, оно позволяет избегать ошибок, прогнозировать развитие, проводить профилактику или превенцию аномальных явлений и т. д.

Социальное знание, отражая многослойную социальную реальность, является многоуровневым: фундамент – все многообразие научных фактов, эмпирических данных, получаемых в ходе конкретных социологических исследований; вершина – социологические законы, отражающие существенные и повторяющиеся связи в цепи событий и явлений. Познание «регулярностей» («инвариантов») и формулировка логически правильных выводов – это и есть «номологическое знание»[206]206
  М. Вебер выделял онтологическое знание – совокупность «полученных из источников фактов» и номологическое знание – знание «правил (правильностей. – С. Ш.), в частности того, как люди обычно реагируют на данную ситуацию», т. е. закономерностей массового поведения (героизма, энтузиазма, паники и т. п.) (см.: Вебер М. Избр. произв. С. 473).


[Закрыть].

Феноменология раскола. Итак, можно констатировать, что современная теоретическая социология не просто дифференцирована по школам, направлениям, тематикам, что естественно и всегда продуктивно, но разделена (уже разделена, а не постепенно разделяется) на два больших лагеря, коммуникативные каналы между которыми не закрываются, как раньше, административными барьерами (цензура и пр.), но просто пересыхают. Вопреки предостережению К. Поппера о «нищете воображения»[207]207
  Поппер К. Нищета историцизма. М., 1993. С. 150.


[Закрыть] (у тех, кто пытается искать какие-либо тенденции) невольно возникает вопрос, к чему это может привести. Представим себе, что в разгар борьбы по основному вопросу философии материалисты и идеалисты перестали бы читать друг друга… Вероятность ослабления плодотворного дискурса – единственной формы существования научного творчества – в социологии весьма высока.

На феноменологическом уровне рассматриваемый процесс демаркации отличается следующими признаками. Во-первых, он имеет глубокие исторические корни, что будет рассмотрено далее, хотя в период идейного противостояния эти расхождения оттеснялись на периферию. В качестве своего рода казуса можно привести пример борьбы с позитивизмом. Многие годы позитивистскую социологию критиковали и слева, и справа. Слева – со стороны марксизма и неомарксизма – за отрицание классовой борьбы, социальной революции, исторической неизбежности гибели капитализма, за поиск механизмов стабилизации социума. Справа – со стороны, например, феноменологии, экзистенциализма – за натурализм, реификацию, футурологизм, «квантофрению» и т. п. Причем феноменологи не видели в марксизме альтернативы позитивизму, рассматривая его лишь как ветвь, даже наиболее резкую форму выражения последнего. В свою очередь, марксизм не мог объединиться с феноменологами против позитивизма.

Во-вторых, расхождения не укладываются в рамки пристойного методологического плюрализма. Они касаются прежде всего природы социальной реальности, предмета социологии, смысла и предназначения социологической науки и ее интеграции в структуры государства и/или гражданского общества.

В-третьих, нет оснований свести проблему исключительно к различиям в статусе тех или иных социологических направлений или к позициям конкретных ученых, научных коллективов. Такие мотивы можно, видимо, усмотреть в выступлении феноменологов против «социологического истеблишмента»; в прозрачном намеке Дж. Тернера на то, что в свое время «Парсонс получил возможность использовать деньги от Фонда Карнеги и значительные средства Гарвардского университета для создания собственной школы теоретического функционализма»[208]208
  Тернер Дж. Прошлое, настоящее и будущее в американской социологии. С. 31.


[Закрыть]; в некоторых особенностях организации негосударственных социологических институтов и служб, создаваемых отдельными партиями, компаниями. Однако подобные примеры способны лишь запутать ситуацию.

На наш взгляд, существующий раскол можно назвать номологическим (от лат. nomo – закон и греч. logos – учение). Он обусловлен разным пониманием содержания, роли и функций категории закона в социологическом познании. Это центральный пункт расхождений, хотя не всегда отчетливо рефлексируемый.

При зарождении социология аккумулировала ряд интеллектуальных и мировоззренческих идей эпохи Просвещения. На новую науку возлагалась миссия развития этих идей как предпосылок для завершения классической картины мира. Мечту Конта о «социальной физике» никто не называл утопичной: она выражала общественные настроения и ожидания своего времени и основывалась на принятых тогда идеалах научности. Социология приняла идею прогресса, культ науки, веру в безграничные возможности человека и личностный потенциал общества, рационализм как представление, что мир устроен разумно и логично, что в обществе, как и в природе, действуют свои законы, познавая которые можно, с одной стороны, избегать неудач, с другой – действо вать целенаправленно, не полагаясь на метод проб и ошибок, и более эффективно.

Отсюда общая интенция социологии классического периода (хотя его временные рамки и персоналии определяются неоднозначно) к формулировке законов по образцу естественных наук. Социология, по Конту, есть наука о Порядке и Прогрессе, а усовершенствование, реорганизация и обеспечение стабильности общества возможны только при условии познания социологических законов, которые должна открыть и сделать ясными новая позитивная наука. Достаточно назвать некоторые из законов, сформулированных социологами классического периода, закон трех стадий О. Конта, разделения труда Г. Спенсера, логических и внелогических регулярностей Г. Тарда, социальной интеграции Ф. Гиддингса, органической солидарности Э. Дюркгейма, обобществления Г. Зиммеля, социального действия и типов господства М. Вебера, круговорота элит В. Паретто, социальной мобильности, социокультурной динамики П. Сорокина, социальных систем действия Т. Парсонса, социального конфликта Р. Дарендорфа, социального обмена Д. Хоманса и др. В марксистской социологии номологическая традиция получила свое наиболее полное выражение и доведена до завершения в том смысле, что она создала систему законов – теорию общественного развития.

Мы не ставим задачу содержательного анализа тех или иных законов – это отдельная тема. В данном случае важно подчеркнуть общую тенденцию классического периода социологии к созданию теории как системы законов, в которую, хотим мы этого или нет, укладывается и марксистская социология. Вместе с тем понятие закона вводилось в социологию, общественные науки путем простого переноса этой категории из естествознания и аппроксимации ее к социальной реальности. Правомерность такого переноса вызывала некоторые сомнения уже у О. Конта, а в дальнейшем это привело к серьезным искажениям специфики социального познания. Имеется в виду гипостазирование социологических законов, представление о «железной необходимости» их действия[209]209
  К. Маркс писал: «Существенна здесь, сама по себе, не более или менее высокая степень развития тех общественных антагонизмов, которые вытекают из естественных законов капиталистического производства. Существенны сами эти законы, эти тенденции, действующие и осуществляющиеся с железной необходимостью» (см.: Маркс К. Капитал. М., 1949. Т. 1. С. 4).


[Закрыть], что придавало им фаталистический характер, и др.

Исторические этапы опровержения номологической методологии. Не имея возможности осветить все многочисленные попытки опровержения «номологизма», отметим лишь основные этапы данного направления в социологической науке.

Первый этап связан с именами В. Виндельбанда и Г. Риккерта. Они предприняли попытку отделить общественные науки от естествознания, исходя из различия методов или типов мышления. Естественные науки используют номотетический метод (от лат. nomo – закон и греч. tetao – установление, принятие), суть которого в генерализации (обобщении) данных, выявлении общей связи, закономерности, объединяющей наблюдаемый объект с множеством других. Общественные науки, имелась в виду главным образом история, должны использовать идиографический метод (греч. idios – особенный, необычный и grapho – пишу) – описание единичного, индивидуального, неповторимого события или явления. Риккерт категорически отверг применимость кантовского понятия закономерности как «аналитического единства всякого опыта»[210]210
  Кант И. Соч. М., 1966. Т. 5. С. 109.


[Закрыть] к человеческому поведению, социальным явлениям и процессам[211]211
  См.: Риккерт Г. Введение в трансцендентальную философию. Киев, 1904. С. 229.


[Закрыть].