Текст книги "Игра в ящик"

Рычков Анатолий Алексеевич, директор Южносибирского института вопросов горной отрасли, специалист по подземному пылеподавлению.

И все равно Марина не говорила «да». Ромка видел, что она согласна, горячий румянец расцветал на ее щеках, сливаясь, соединяясь с огнем его подмороженных, подстывших на катке пальцев, но губы жены не шевелились, она молчала, а потом сказала:

– Давай я чуть-чуть… чуть подумаю. Можно ведь?

– Можно, – великодушно разрешил Роман, которому все было ясно. Весело и хорошо.

– Я давай… давай я тебе телеграмму пришлю. Хочешь?

– Правительственную…

– Конечно, – Маринка широко и просто улыбнулась, рассмеялась наконец-то, – правительственную, а какую же еще… Молнию.

«Смешные они все-таки, Иванцовы. Отец по описи сдает. Мать наставленья шлет. А дочка официально уведомит. Телеграфом».

На самом деле, открыткой в конверте. Через неделю. Пятнадцатого.

А восьмого утром на своем ощипанном гусенке приехал Игорь. Вот уж кому малина будет. Раздолье. Но говорить ему Роман Подцепа ничего не стал. Пусть сестрица пожалует. Сама. С широкого плеча. Квартиру на год.

Было не больше минус десяти, но, как всегда в это ноябрьское, до январского донца еще не просохшее время, казалось, что под двадцать. Уговорил Маринку, не без труда, обняться и поцеловаться в тепле, под желтой лампой узкой прихожей, и налегке, с полупустою красной сумкой на плече, сбежал вниз. Несчастный безволосый ИЖ-Комби дрожал на ветерке.

– Едем? – спросил шурина.

– Едем.

За рано в этом году подмерзшими стеклами кухонного окна ничего нельзя было разглядеть, но Ромка и так знал, что она стоит там, наверху, на пятом этаже, положив голые локти на ледяной подоконник, и смотрит в узкую, ладонью вытопленную щелку. Вниз, на него. Он все знал и все понимал, и было ему хорошо.

Дорогой сквозь снежные трубы ночных улиц шуряк что-то грузил Роману о правильности выбранного направления.

– …Москва, да… я сам рвану в Европу, когда закончу… у нас здесь что… конфеты врачу несут или там коньяк… как будто врач им алкоголик, хлебать с устатка через день… шахтерня простодырая… Вот у нас парнишка есть в группе, он с Украины, из Черновиц, вот это я понимаю… рассказывает, как у них там все аккуратно, цивилизованно… Обезболивание – рубчик, с хорошим материалом пломбочку – троячок… Все в денежном выражении, сам пациент в карман халата и опускает… чин-чинарем… Европа, культура, народ с понятием… не то что здесь… бутылку в лучшем случае додумаются притартать… а в Казахстане у родителей вообще нацмены эти… особенно на юге… рожи наглые… лечи их всех бесплатно… союз им, чуркам, нерушимый… совсем оборзели…

Какое-то время молча рассекали белую поземку улицы Тухачевского, вдруг вылетевшую из города, как из рукава, прямо в холодную пустоту бесконечных полей.

– В Москве-то сколько за хорошую пломбочку отдать надо? – не сразу, но все-таки стряхнув с себя гипноз естественного, чистого, спросил шуряк. Вернулся в теплоту идеи.

– Пятерку, – сказал Роман не думая, автоматически, как будто занимая до стипендии у Катца. Меньше не хватит, а больше не отдать.

– Вот это да! – скосил блестящий от сального, свечного уваженья глаз Игорь Иванцов, наследник военхимика. – Место богатое, куда хохлам тягаться…

Попрощались у стойки регистрации.

– А почем билетик получается? – словно и в самом деле примериваясь к расшитой золотом столице, спросил шуряк.

– Шестьдесят, – ответил Роман и быстро пожал сухую, хрящеватую, с рояльной, наверное, растяжкой, руку студента-стоматолога.

Место пассажиру Подцепе Р. Р. в праздничном, полупустом самолете досталось у окна. Округлое было прозрачным и, словно Маринка час тому назад, Роман не должен был студить ладонь, чтобы увидеть тьму. И прочесть над крышею аэропорта слово ЮЖНОСИБИРСК, обретшее на этот раз неоновую полноту. Как и положено к очередной годовщине.

«Южносибирск, – думал Роман, – через полтора года, в феврале когда вернемся, Димок уж сам сможет прочитать. Не Ю, Же, эН и далее по списку, а слово. Все слово целиком. Потому что все устроилось. Сложилось наконец, и так, как надо».

Да, мы вернемся. Вернемся, а они все улетят. Их смоет, шуряков и свояков, и только чистый белый снег останется. И толстый-толстый слой инея на деревьях.

Oн знал, он чувствовал, что засыпает и безмятежно чурбаном проспит эти четыре серых, высотных часа, под красным глазом гипнотизирующего табло в дальнем конце салона «Пристегните привязные ремни».

Хорошо.

Десятого у Романа был большой разговор с Прохоровым. Как всегда, конкретный и понятный. Обсуждали план диссертации и сроки представления глав.

– Это ничего, – объяснял Михаил Васильевич, по своему смешному обыкновению быстро приговаривая, сгибая и разгибая одну за другой мелкие, дюймовые скрепочки. – Это ничего, что тут еще обсчитать надо, здесь переделать, а над формулировками выводов и вовсе хорошо подумать. Садитесь и пишите. Введение и первую главу. Состояние вопроса. Какое у нас сегодня? Десятое? Вот вам два месяца. Десятого января…

Прохоров сверился с календариком, прижатым к столешнице восковой, лечебной массой широченного оргстекла:

– Как раз понедельник. Десятого января я жду введение и первую главу.

«Январь – это хорошо, – решил Роман. – Это пойдет. Как раз жене Марине для разминки. Первые тридцать или сорок машинописных страниц».

Потом шеф спросил о публикациях.

– По теме три, – сознался аспирант, – раздел в вашей книге и тезисы. Вроде бы достаточно.

– Им да… – Прохоров махнул рукой куда-то в сторону невидимого главного корпуса, – а вам еще две-три не помешает. Нормальных научных статей, а не тезисов каких-то молодежных конференций.

Договорились, что до конца года Роман сделает и сдаст статью о своем алгоритме моделирования нагрузок – не сжатое, как в книге, а подробное, развернутое описание в институский научный сборник. В конце концов, словно боевая карта-трехверстка, ближайший квартал календаря раскинулся перед Р. Р. Подцепой, утыканый вдоль и поперек флажками на булавках. Оказалось, что человек спонтанного вдохновения Михаил Васильевич Прохоров, когда надо, умеет планировать, рассчитывать, в стаканы, чашки разливать бесцельно струящийся, всегда текущий, убегающий куда-то поток времени нисколько не хуже своего сверхорганизованного косого аспиранта.

Только стол в порядке содержать не любит. Когда Ромка прощался, перед профессором на оргстекле, как перед зверем, разорившим муравейник, валялись десятки ножек-лапок скрепок, за долгим разговором умученных, приконченных беспечно.

В субботу тринадцатого аспиранты второго года тянули номерки из наволочки. Ромке досталась бумажка с цифрою 110. Комната на тихом пятом этаже. С большим окном и серой водонапорной башней на дальней стороне улицы, отодвинутой метров на сорок от общаги широким сквером, холодным пищеводом дорожного асфальта и черным решетом ограды. Лучше только торцевые. Есть такие, по одной на каждый этаж, у которых все стены и углы внутренние, не слышны ни коридор, ни лестница. Ни сам ты сквозь диагонали и лучи архитектурных сочленений. Но на пятом, малопосещаемом последнем этаже и лестничный пролет в одном лишь кирпиче от изголовья катит. Пойдет, и более того, если судьба сменить ловкого малого Бесо Чивадзе. Молодого человека, три месяца назад ставшего зятем своего собственного научного руководителя Моисея Зальмановича Райхельсона. С лета Бесо в общаге практически не появлялся, и Ромка ни секунды не сомневался, что, встретив Беса на ближайшем научном семинаре, легко договорится и чудную жилплощадь за дверью номер 110 получит намного раньше нового года. Через каких-нибудь пару недель. И здесь все шло по плану и даже с легким и приятным его перевыполнением.

А пятнадцатого на журнальном столике, заменявшем в швейцарской стойку консьержки, Роман нашел конверт cо строго параллельными хвостами букв «р» – Октябрьский проспект, дом 405, корпус 3.

Это был понедельник. Ромка ушел очень рано, чтобы до отправления служебного автобуса, возившего людей на полигон, пересечься с Карауловым. Гарик, как всегда, опоздал, но успел на лету, буквально в дверях ЛиАЗа, объявить, что пачка нужных перфокарт лежит у него в нижнем ящике стола под старыми распечатками. Действительно, нечто завернутое, как бабушкины облигации, в тетрадный лист с пометкой «дисперсионный и ковариационный» нашлось. Ромка сходил на ВЦ, прогнал через машину и до самого обеда сидел с распечаткой, пытаясь уяснить, что проще: подправить небрежные художества Караулова или написать самому с нуля. К обеду картина стала прозрачной и невесомой, как водяная акварель. Желтая лилия. Общую логику менять не надо, а вот данные, вместо того чтобы параметрами таскать из подпрограммы в подпрограмму, он аккуратненько переопределит через BLOCK DATA/COMMON.

Очень довольный этим быстрым скальпельным решением, Ромка пошел за свежим батоном в магазин. Нарезной не привезли, но белая буханка, кирпич за 22 копейки, оказалась горячей. Чтобы не остыла, Ромка сунул ее за пазуху под куртку и пошел в общагу. Довольный хорошим, самолетным ходом дела, согретый теплой мякотью у сердца, он как-то равнодушно отнесся к пустоте в швейцарской. Не было ни дежурной, какой-нибудь очкастой и не в меру любопытной бабки, ни липкого и мягкого, как плавленный сырок, смотрителя двери. Любителя под утро у обитателей какой-нибудь вдруг подгулявшей комнаты вымогать рублишко «на партейное». Его Подцепа просто запомнил, потому что, убегая, на крылечке угостил «Беломориной» только-только заступившего на смену и еще вовсю дышавшего вечерними васильками влажнотелого пьяницу.

Ромка сам снял ключик с гвоздика, скосил глаза и на столе-конторке увидел адрес Маринкиным красивым почерком. Все письма уже разобрали. Лежала лишь чья-то посылочная квитанция да Ромке «Авиа» с трехцветной зеброй уголка.

Внутри была открытка с выдавленной «Авророй». Ромка подумал, что Маринка, решившись, второпях просто аккуратно отрезала второй листок от матерью (а кем еще?) присланной к красному дню праздничной складки. И на ребрах революционного корабля, то поднимая строчку, то опуская, написала: «Только давай не в декабре, а январе. Игорю 18-го девятнадцать. Нехорошо будет уехать, не отметив…»

У Ромки не было ни брата, ни сестры. Но он понял, почему не следует разрешать Игорю Иванцову отмечать девятнадцатилетие одному, хозяином, пусть и временным, но полноправным, однушки на улице Красноармейской. И это понимание его рассмешило. И былые бугорки на заднике революционного плавсредства. Ромка подумал, что сейчас подымется и посмотрит по календарю, где это восемнадцатое, и вообще, как устроен уже точно обреченный стать счастливым январь восемьдесят третьего. И с этой хорошей, структурно-организующей мыслью Роман пошел по коридору. Но подняться к себе на третий не смог.

Маленький телевизионный холл первого этажа, по левой стенке которого сочился коридор, был забит, как самый обыкновенный канализационный сифон. Ромке показалось, что вся общага, и аспиранты, и слушатели инстутута повышения квалификации руководящих кадров МУП СССР собрались здесь, слепились, ловя друг друга, задерживая и клея крючками и колечками выступающих частей своих тел. И даже затворник-сумасшедший Андрей Панчеха, нелюдимый общажный угрюмец по прозвищу Махатма, и тот к толпе и куче присоединился. Влился.

Тут было все. В общей каше плавали очки оставившей свой пост дежурной, а первым в проходе, наглухо заткнутом многоглазой биомассой, колыхался мягкий швейцар. Он, как бы не теряя бдительности, как бы две стороны простреливал сразу. В упор, по фронту, входной тамбур у швейцарской и с острого угла – торжественно мерцающий голубой блин ящика.

Роман остановился возле работающего человека и так же, как и он, сбоку посмотрел на черно-белую дырку в мир.

И мир показался Роману отражением общажного холла. Красная площадь давилась, пучилась людским головами. По узкому проходу между мавзолеем и перенаселенной гостевой трибуной плыл гроб. Он плавно колыхался, и вместе с ним как будто бы колыхалась вся телевизонная картинка. Шапки, фуражки, флаги, белые перчатки офицеров и черные повязки на рукавах гражданских. Остановились. Минута паузы. Затем ближайший ряд голов подкатился к уже установленному на постамент за мавзолеем гробу, откатился, картинка дернулась, и вот уже, скользя по белым крыльям полотенец, покойник в своей темной лодочке стал уходить под землю. Грохнули пушки, один раз, второй, и вдруг все завыло. Отозвалось здесь, за окнами общажного холла в Миляжково. Трубы, гудки, сирены. Собаки, кошки, черт знает что. И среди всего этого где-то на самой переферии человеческой единой массы завяз аспирант второго года обучения Роман Романович Подцепа с письмом в руке и теплой буханкой белого за пазухой.

– Сними шапку! – кто-то по-командирски громко сказал у него за спиной. – Шапку сними, парень!

ЧАСТЬ ВТОРАЯ
0:1

ЯЩИК

Заблудиться в городе Миляжково Московской области решительно невозможно. Пространство тут образцово евклидово. Три параллельные не пересекающиеся прямые – Новорязанское шоссе на юге, Рязанская железная дорога на севере и равноудаленный от них, но тоже проезжий Октябрьский проспект – служат границей и осью тяжести для плотно наставленных между прямыми домов заборов, труб. Очень легко войти и выйти. Элементарно. Но вот отыскать нужный дом решительно невозможно. Случайного непрошеного визитера с непроясненными намерениями сбивает с толку и совершенно запутывает неожиданная древовидная, кустистая иерархия принадлежности строений промышленного и непромышленного назначения серединному Октябрьскому проспекту. Вправо и влево углубляясь от стрелы центральной магистрали, пришелец имеет редкую возможность выучить буквально весь русский алфавит – корпус «А» и корпус «Д», корпус «Е» и корпус «Ж2», бедняга может топать и топать, расплакаться в тупике у хлебозавода, в полукилометре от станции Фонки упасть в колодец, но так несчастный дом 248, корпус «Т1» и не отыскать. Не любят в городе Миляжково посторонних. Но Боре Катцу повезло. Дом, который он должен был найти, не трепетал листиком Икс-Игрек-Зет на сто сороковом, считая от Белой дачи, сучке Октябрьского проспекта, он же от лишних глаз запрятанный отрезок стратегического Егорьевского шоссе. И в самом деле. Оказывается, кое-какие мелкие сосудики и жилки обычного советского города, привычные и теплые, пока еще не тронула, безвозвратно не съела ползучая саркома главной транспортной стрелы Миляжково МО. Остались в центре, в районе горсовета и, судя по всему, здоровой жизнью пульсировали, существовали одновременно и Комсомольская, и Красноармейcкая, и даже совсем уже родная Б. Катцу улица Кирова.

В городе Южносибирске на улице имени стойкого ленинца в доме номер шестнадцать Борис Катц прожил с мамой Диной Яковлевной всю свою жизнь. В записочке, которая теперь лежала в кармане Бориного пиджака, улица была та же, только номерок в другом десятке. Но человек, который оставил свои координаты волнистым штемпелем на зубастом, как почтовая марка, отрывном листочке из походного блокнота, проблемы в этом никакой не видел:

– Дом очень похож на ваш, Борис, сразу узнаете. С излишествами… – сказал он и, уже на ходу рукой изобразив красоты сталинского барокко, исчез за раздвижными танковыми дверями кубического, строго функционального тамбура подмосковной электрички.

Вот какие встречи с приятным продолжением случались в общественном транспорте в песочком, мелкою пылью вычищенном апреле тысяча девятьсот восемьдесят третьего года. Что удивительно, поскольку неожиданные встречи в общественных местах того периода всеобщей мобилизации компетентных органов на борьбу с отдельными недостатками чаще всего имели характер крайне неприятный, а продолжение и вовсе унижающее человеческое и профессиональное достоинство столкнувшихся.

В ИПУ Б. Б. первым громко попался начальник вычислительного центра Иван Ильич Студенич. В четверг семнадцатого после обеда он, как обычно, расписался в журнале местных командировок справа от собственноручно вставленного в обязательную графу «Куда» – «Быково. ВЦ Мин углепрома» и сразу покатил. Но, словно перепутав левостороннюю Рязанку с правосторонней Ленинградкой, не в, а из. Вместо пгт Быково с его стреловидными самолетами Иван Ильич доехал до платформы «Новая» пусть со столичными, но скрытыми, ни глаз и ни слух не радующими, должно быть, тупоугольными авиамоторами. Впрочем, от платформы с безликим нарицательным названием И. И. Студенич поднялся к баням с названием ярким и даже вызывающе, просто назойливо личным, Дангауэровским. А единственным оправданием его послеполуденных грамма ти ко-тригонометрических маневров со сменой сторон света и способов передвижения могла считаться лишь только встреча со всем системно-административным активом ГВЦ МУП СССР в отдельном кабинете этих самых бань, названных на самом деле, как и железнодорожная платформа, без особой выдумки. Просто раньше. Подобно всему этому восточному заштату г. Москвы всего лишь по имени дореволюционного владельца и основателя близлежащего завода «Компрессор». А. К. Дангауэр и В. В. Кайзер. Но летучая проверка, новость, мокрая сенсация этой первой постбрежневской зимы, внепланово накрывшая заведение в районе трех часов дня, отказалась признать за совещанием в отдельном кабинете Дангауэровских бань производственный характер ввиду отсутствия на совещавшихся исподнего. Простыни не в счет. Они даже умножились за счет почтовых голубей административных протоколов.

Результатом работы людей в штатском стала давно назревшая ротация руководящего состава на главном ВЦ Минуглепрома в пгт Быково Раменского района. Но через внутриобластную границу в Миляжковский волна не пошла. Иван Ильич Студенич остался на своем месте. Лишь схлопотал сначала соплей на китель строгача по партийной линии, а потом и на галстук сальное пятно неполного соответствия за прогул. Начальника ВЦ ИПУ им. Б. Б. Подпрыгина спасли принципы. Безалкогольный напиток «Байкал» того же Останкинского завода, что расфасовал в неотличимые на вид зелененькие чебурашки и пиво «Жигулевское». То самое, фатальным ставшее для прочих участников еженедельной банной сходки. Отсутствие на рабочем месте это одно, а пьянство в час трудового будня – статья оргвыводами строже.

Завидная, образцовая трезвость не только оставила И. И. Студенича при должности, но и необыкновенно смягчила его суровую натуру и даже в известном ангельском смысле облагородила характер. Допсмены в марте восемьдесят третьего получались с полпинка, чему несказанно радовался вечно голодный Роман Романович Подцепа.

Радость к вечно обиженному и обойденному Борису Аркадьевичу Катцу пришла лишь с новым этапом развития всесоюзной кампании по укреплению трудовой и производственной дисциплины. Когда, кроме глупых командированных из Краснодара и Ростова, уже никто не попадался в рабочие часы в ботиночном отделе ГУМа и вся страна, вооружившись знаниями и инструментом, взялась и добросовестно впряглась, пробило время проверки не мест скопления граждан в служебные часы, а мест рассредоточения.

И вновь в четверг, но уже двадцать четвертого марта, оторванные от текущих дел экстренными телефонными звонками, двое сразу, секретарь парткома и профкома ИПУ Б. Б. им. Подпрыгина, встречали в большом с колониальной колоннадой холле у парадных дверей группу глазастых товарищей в неброских, но сшитых по хорошему лекалу серых костюмах. Тут-то и выяснилась цена пассивного участия в общественной жизни института Отделения электромеханики. Срываясь по звонку из своих рабочих кабинетов, и сек. парткома Сергей Петрович Покабатько, и его профсоюзный визави Арон Миронович Шляпентох успели каждый предупредить свои подразделения, соответственно Добычи открытым способом и Методов разрушения. А вот электромеханикам, обособившимся у себя в левом крыле главного корпуса, чуравшимся общественной нагрузки и профсоюзных поручений, никто не постучал. Вот и удивляйся после этого, что в светлой и вместительной лаборатории испытаний шахтного электропривода был в тот кисельный мартовский денек внезапно и самым безжалостным образом прерван азартнейший двадцать второй тур отделенческого чемпионта по домино сезона 82 – 83. Прерван, чтобы уже никогда не завершиться. Даже принципиальнейшая, самым решающим образом влияющая на распределение двух первых мест партия к. т. н. зав. лаб. Вайс (партнер м. н. с. Доронин) против д. т. н. зав. отделением Воропаева (партнер к. т. н., с. н. с. Фрипповский) – и та была прервана без права возобновления. Кости изъяты, очки подсчитаны, но, главное, зафиксировано время. Четырнадцать сорок пять. Час с очень приличным лишним после завершения обеда, регламентного окна приема пищи.

– Как же вы так в лужу пернули? – брезгливо интересовались в райкоме у С. П. Покабатько. – Все с высшим образованием – и вдруг в домино! Ну еще бы шахматы… Или там преферанс… Вот на ковровом заводе простых рабочих взяли за шубой с клином… Интеллигентная игра, между прочим, описана в художественной литературе. А вы в козла. Стук, мне докладывали, аж в коридоре слышен был. И еще учеными называетесь! Позор!

Лицо товарища Покабатько от этих слов делалось мертвенно-бледным и начинало походить на ту часть тела, которую не подставляют солнцу. Какая метаморфоза происходила в той же высшей степени недоступных обдуву и охлаждению мозгах Сергея Петровича, сказать совсем уж невозможно, но только, вернувшись в институт после промывки, он что-то попросту несусветное бормотал в узком кругу членов парт-комитета.

– Это не то. Не то. Я думаю, все эти строгости – начало изменения режима, о котором уже пятый год ведутся разговоры на всех уровнях. Ящиком станем. Номерным ящиком. Москва какое-нибудь тысяча сто десять.

Это пахло повышением ставок, и слухи расползались по институту. Никто, конечно же, не верил, но не козла же в самом деле обсуждать. Дангауэровские бани!

Единственный, быть может, кто тему долго и сладостно обсасывал, пусть и про себя, был аспирант этого самого несчастного электромеханического отделения Б. Катц. Месть высших сил его насмешникам и издевателям была феерической и долгожданной. Больше никто и никогда не посмеет ему пенять за то, что через раз «лепит горбатого» и не умеет «рубануть конца». Кончилось. И навсегда. Кирдык. А если вдруг в результате восстановления справедливости еще и институтский совет станет закрытым, то даже он, Боря, со своими патентами, при строго контролируемом кворуме и допуске по спискам в зал, сможет что-нибудь и как-нибудь защитить. Не счастье ли? В таком прекрасном расположении духа Борис в самом начале апреля на неделю уехал домой, в Южносибирск, отметить еще бальзаковский, еще красивый полу-юбилей. Сорокапятилетилетие матери. Шесть дней питался по часам, обильно и ни в чем себя не ограничивая, на материнские ходил в кино и на «Летучую мышь». К московскому НЗ, можно сказать, и не притронулся, а на дорожку, тем не менее, вот чудеса, получил отменнейший, в талию, кожаный пиджачок.

И вот на этот замечательный, из мягкого телячьего бочка, цвета солнечного летнего затмения пиджак не обратила совершенно никакого внимания глупая Ленка Мелехина. Борька, идущего с дорожной сумкой в руке, еще овеянного аэрофлотовскими бризами, еще парящего на недоступной простым смертным высоте десять тысяч метров, рыжая дылда остановила в длинном общажном коридоре и сходу огорошила вопросом:

– А правда, что у вас в лаборатории был обыск?

Оп. Вот ведь как. За время краткого отсутствия Бориса ИПУ Б. Б. не стало Москвой-1110, но если шаг к этой цели и был сделан, то странный и необъяснимый. Арестовали одного из участников прерванной козлиной баталии Евгения Доронина. Сотрудника Бориной лаборатории. Того, кто в прошлом году проворно выудил неосмотрительного Катца из холодной, но гостеприимно распахнутой реки Оки. Взяли, правда, не в институте, а дома, на Беляевке. В ИПУ пришли на следующее утро, осмотрели пару кабинетов и побеседовали с другими завзятыми доминошниками Вайсом, Зверевым, Прохоровой и Росляковым. Интересовались также и слабаком по части «рыбы», внезапно улизнувшим Катцем, но он-то, голубок, всех этих новостей не знал, вот и подумал, что дура рыжая, должно быть, выйдя из сезонной спячки, очнувшись от своего Фортрана и мат. методов, всего лишь жаждет подробностей февральско-мартовской кампании по выявлению и пресечению.

– У нас в лаборатории был турнир, первый день двадцать второго тура, – со свойственной ему прямотой и обстоятельностью просветил Мелехину Борис и, сам просветлев лицом при сладком воспоминании о том, что добрая и справедливая судьба милостиво пихнула встречу с его участием на отмененную пятницу двадцать пятого, несуществующий, а, следовательно, уже нестрашный день второй, быстро протырился мимо громоздкой Ленки.

Обмахнул кожей широкую казачку и продолжил путь в свою отдельную чистенькую комнатку аспиранта третьего года обучения. Красавец. Пасхальный ясный звон в черном колокольчике пиджака.

А между тем, если у кого-то не те тараканы в голове, то вовсе не у вездесущей рыжей. Во всяком случае, не в том отделе, который отвечает за интерпретацию объективной реальности, данной нам в ощущениях. И через день, уже после того, как Боря сходил в институт и все то, о чем никто вслух как бы не говорил, донеслось до Катца, вошло в его башку через затылок, переносицу, макушку, он все равно никак не связывал арест своего спасителя Жени Доронина со словами, которые услышал в электричке. Радостное приветствие знакомого человека:

– О, на ловца и зверь бежит!

Замечательная во всех смыслах поездка далеко за Урал принесла не одну лишь только экономию мат. средств и кожу на бока. В зеленом пригородном поезде, членистоногой куколкой грядущего самолета стремительно скользившем в желобке полосы отчуждения от Косино к Подвойской, к Борьку подсел земляк. Ошеломленный Катц подумал даже, что проглядел знакомого, прилетевшего, должно быть, тем же самолетом и двигавшегося затем, ну надо же, той же дугой с юго-запада на восток затылок в затылок с ним самим, но белолицый голубоглазый человек в серенькой кепке-восьмиклинке не стал лукавить:

– Нет-нет, я уже третий месяц как переведен сюда. Столицу, так сказать, укрепляют здоровыми кадрами с периферии.

И улыбнулся, приветливо и широко, чтобы и Боря ощутил себя каплей этого сибирского здоровья, втекающего в самое сердце нашей Родины. А когда расплылся Боря и растекся, очень пристально и нежно посмотрев, мягко добавил:

– Как раз курирую ваш институт.

Фортуна натурально сменила компас, да и вообще все навигационное обеспечение своего вращения. Просто не верилось, не верилось, что падла наконец расслабилась, куда бы черт его не двигал, все время косится и главное улыбается юноше неглубокого заложения с куцей, несмотря на лишнюю глухую буковку, фамилией, Б. А. Катцу. Но, факт, остается жучком упрямым. Бьется в окно. Человек, некогда курировавший Борькин университет, с зимы этого года курирует Институт проблем угля им. Б. Б. Подпрыгина. И хочет Борю видеть. Очень давно, только вот случай все не представлялся.

Когда-то Боречке, еще первокурснику, не кто-нибудь, а мама посоветовала встречаться с этим старшим лейтенантом. Регулярно беседовать. Обмениваться впечатлениями.

– Мой милый, – ласково учила уму-разуму отпрыска, – Афанасий Петрович, конечно, нас никогда не бросит. Всегда поможет, но только он, к сожалению, не вечен. Седьмой десяток разменял. Поверь мне, в жизни обязательно должен быть запасной вариант, чтоб не пропасть.

А пропасть можно, и очень даже запросто, в чем Боря лишний раз убедился вновь и всего лишь пару дней тому назад, просто закинув удочку. В неформальной дачной обстановке завязал непринужденную беседу с героем соцтруда, маминым другом А. П. Загребиным. Но, увы, ответом на все намеки была лишь пара новых анекдотов о Чапаеве. Один даже обидный – про «сук» и и «недосуг». Определенно не желал Афанасий Петрович в очередной раз перемолвиться с директором ИПУ Антоном Васильевичем о Бориной судьбе.

И неудивительно. Во-первых, разговаривать о распределении после аспирантуры в Миляжково следовало уже не с директором ИПУ, а как минимум с замминистра угольной промышленности. А во-вторых, виды видавший Афанасий Петрович не сомневался, что эта просьба последней не станет, а, наоборот, будет прологом, увертюрой к бесконечному потоку все новых и новых, если этот, считай пасынок, останется в Москве. К чему такой балет ему, А. П. Загребину, который легко и в любой момент утешит мать ребенка здесь, в Южносибирске, посадив сынка рублей на двести пятьдесят в комбинат, ну хоть вот, чем плохо, Южносибирск уголь? Вот так-то, поведал Афанасий Петрович Борьку про то, как Анка пригласила Петьку в баню, и, замахнув белый кусок груздя, вполне отечески добавил:

– Да зачем тебе эта Москва, Борис? Знаешь, правильно древние греки говорили: лучше быть первым в области, чем вторым в столице. Да и кто тебя вторым возьмет, ты сам подумай?

И тут крыть было нечем. Олечка Прохорова вот, например, не рвалась. Тема Толкина-Прополкина сама собой исчерпалась, а тема водного подвига, броска во имя девушки Оли через реку, против всех надежд и ожиданий, развития не получила. За все эти месяцы двумя-тремя десятками слов, не более того, пополнилась стенограмма обмена между Олечкой и Борей. Да и слова в этой приписке сбоку все были самые обыкновенные: «дай», «положи», «привет», ничего крылатого и заковыристого, столь свойственного ее дружескому тону, из уст О. Прохоровой не вылетало. И таял, таял, верный шанс осесть и закрепиться здесь, в ближайшем Подмосковье, под боком города, столицы, в которой все снабжение, и продуктовое, и промтоварное, по первой категории.

Одна лишь книга маялась у Катца в ящике стола. Сидра. Анн Арбор. Иллинойс. Лишь только этот завернутый в газету томик оставался каким-то знаком, видимым свидетельством еще существующей связи с дочкой профессора, последней ниточкой, но как и – главное – когда за нее дернуть, чтоб не порвать и не лишиться всего и окончательно, Борек не знал. А тут такие перспективы. Вдруг и сразу.

На Подвойской в вагон вошли контролеры, с особой неприязнью именуемые здесь, в ЛПЗ Миляжково МО, на ненавистный фашистский корень, ревизорами. Мехами сжимая воздух, сошлись у Бориной скамьи и не спросили у него билет. Быстро раскрыл-закрыл ладошку перед суровой сворой ж/д зондеркоманды Борин попутчик, продемонстрировал им щит и меч – и улетучились, исчезли. Вот это фокус. А ведь, пожалуй, так же просто, «туз-король» в руке, может поставить смирно и другое подразделение карательно-надзорных органов – паспортный стол, например. И отдел кадров. Борина голова кружилась.