Текст книги "Игра в ящик"

– И скоро?

Ромка, который прямо в ботинках прошел за гостем в комнату, теперь сидел на кое-как заправленной кровати и не смотрел на него. Если хотел неряшливость прикрыть, то своим задом сморщил одеяло совсем уже позорным образом.

– Да кто бы знал. Еще столько надо бумаг, бумажечек, бумажек…

Шумный директор шахты Новогорловская задумался, посмотрел на сына, сторонящегося его глаз, прошелся пару раз от окна к двери, словно оценивая уже общую обстановку, и вдруг распахнул дверь холодильника. Старенького, переходящего от поколенья к поколенью молодых ученых ИПУ Б. Б., «Саратова». В лицо ему дунул полюс. Шкура белого медведя свисала с крохотного карманного морозильника, и маленький обрезок сала в полиэтилене ежился под ней на ледяной решетке. Сердечко, не больше пачки сигарет, и только-то.

– Семья там, дома? – спросил человек, назвавшийся батькой, заметив тонкое кольцо на правой руке сына.

– В Южносибирске.

– Сын? Дочь?

– Сын.

– А как назвал?

– Дмитрий, – с вызовом, подняв на гостя свои неверные, упрямые глаза, ответил Рома.

– А я по-новой Ромкой, – как-то необыкновенно просто, не замечая резкости ответа, явного раздражения, сообщил директор шахты. – Два у меня Ромки, получается, Роман Романовича. Второй который, на пять лет тебя помладше. Фото хочешь посмотреть?

– Нет, не хочу.

– А, ну смотри, может и вправду не надо, – все с тем же дружелюбием, как будто размышляя вслух, решил отец. Однако при этом из пиджака зачем-то вытащил бумажник и что-то там начал выискивать, перебирать, шуршать.

Ромка напрягся. Он и не думал раньше, как много у него жилок в организме. Везде. На лбу, на подборке, за ухом. И даже какая-то ничтожная, совсем пичужка, дрожала и играла прямо в ладонях.

– Поиздержался, – наконец объявил Роман Романович старший, закончив загадочные поиски и переборы. – Две недели уже тут, а послезавтра уезжаю. Вот, больше не могу, уж не серчай, не обижайся, – добавил, что-то оставляя на плоском верхе старого холодильника. – А насчет бумажек ты зря, брат, так, неуважительно. Бумажка, знаешь, посильнее и поважнее самого человека бывает. Какой казак отважный был Левко, а без записочки никак. Не поручись за него панночка, не распишись где надо, не шепни, так и сгорел бы на каторге, в Сибири. Уж так жизнь-то устроена…

Ромка поднялся, сам не понял зачем и почему, встал проводить, самостоятельно, без приглашений и понуканий, двинувшегося к двери отца.

– Ну давай, – махнул рукой директор шахты Новогорловская уже на пороге. – Может быть, еще увидимся. Жизнь длинная, и настроение бывает разное, и ситуации. Все может быть. Еще не вечер.

Он сказал «ешо».

– Постойте, подождите, – не зная, как обратиться, как позвать, уже в коридоре остановил, заставил отца обернуться Ромка, – я спросить вас хочу. Вот что. Всегда хотел… скажите…

Отец смотрел через плечо большим, зеленым, полосатым как крыжовник глазом.

– Працювати. Что такое працювати?

– Работать, просто работать, – директор шахты рассмеялся, его, Ромки, полная, лишь временем и ветром остаренная копия, и унес улыбку за угол. На лестницу.

Роман закрыл дверь. На белой кастрюльной эмали старого «Саратова» лежало не фото полного тезки, Романа Романовича Подцепы из Горловки, а деньги. Два четвертака и два червонца. Две пары ильичей нос к носу. Вареный и сырой. Без пяти рублей месячная стипендия.

Если есть хлеб, один лишь хлеб, да он полгода на это проживет, а если есть через день, не больше трех раз в неделю…

Обрывки мыслей носились в голове и брили Ромкины мозги. И лишь одно отчетливо и ясно вырисовывалось. Подцепу вновь спасли, второй раз за сегодняшний день на выручку ему явился человек, которого он не хотел бы ни знать, ни видеть. Какие-то люди, далекие, незваные, чужие, они почему-то думали о нем, учитывали его, рассчитывали на него, держали в голове и, точно подловив момент, выпрыгивали с нужными словами, подсовывали бумаги и бумажки, а исчезая, вновь обещали появиться… Еще не вечер… Еще не вечер…

Почти такой же набор, червонец и два четвертака, неделю назад Роман сам положил на стойку в отделении связи, недалеко, тут за углом, на улице Южной. Послал домой. Такие же бумажки…

Роману стало нехорошо. Электричество, которое било его мелкой дрожью, ходило за ушами, кололо пальцы и забивало гвоздики в виски, пять, десять, может быть, минут тому назад, когда Роман сидел, а перед ним стоял отец и что-то делал, говорил, вновь ошалело. Буравчик левый, правый. Подцепу трясло, в горле его катался виноград, и показалось, еще секунда-две и аспирант третьего года обучения просто задохнется. И спас аспиранта лишь кулак. Собственный, крупный, как шиш березовый, с размаху кувалдой грохнулся о холодильник. Подпрыгнули от страха деньги, резинки пискнули, дверь распахнулась в ужасе, и маленькая пайка сала, белая как смерть, свалилась на пол.

Нет, он, Ромка Подцепа, таким помощником чужим, незваным и далеким для своих, для Димки и Маринки, не станет никогда. Никогда и ни за что. Они, его жена и сын, будут счастливы. Спокойны, обеспеченны, здоровы с ним вместе. Вместе с ним, чего бы это ему ни стоило. Любой ценой. Любой!

И кулак, который еще ломило от первого удара мякотью о тонкое железо, въехав уже костяшками в жесткое дерево большого платяного шкафа, лопнул. Но Ромка, сделавшись на мгновенье одноруким, левшой, мотая в воздухе отнявшейся конечностью, что удивительно, о ней не думал вовсе. Она сама собой что-то делала. Летала в воздухе, разбрасывая капли и вбирая лечебный холодок пустого помещения. А прикрепленный к ней Подцепа кинулся к столу, выдвинул ящик, один, второй, третий, нашел то, что искал, извлек серый конторский картон с тесемками, развязывая одной левой, уронил на пол, стал на колени, поднял одну из стайки рассыпавшихся страниц, прочел, потом другую, третью, и с облегченьем, наконец-то весь полностью обесточенный, завалился, сел, откинувшись спиной на длинную полированную панель общажной кровати…

Р. Р. Подцепа понял, что именно имел в виду и о чем собственно его просил рассказать товарищ старший лейтенант. Игорь Валентинович Пашков.

ЩУК И ХЕК III

Шел по Советской стране поезд. А вернее будет сказать, стоял на каждой маленькой станции, а порой даже и на полустанке с одной только стрелкой да облупившимся домом обходчика. Отъехал он от Москвы три дня назад, а проехал всего ничего. Такой незначительный преодолел путь, который не то что скорый, простой пассажирский поезд пролетает обычно часа за два или три. Только двигался этот состав так медленно не потому, что вез он в своих товарных вагонах с замками и пломбами на дверях тракторы или танки, которых ждут не дождутся колхозники и пограничники во всех дальних и ближних уголках нашей Родины, а потому, что вез этот поезд ненужный Стране Советов человеческий материал. Сотни врагов: троцкистов, вредителей и прочих шпионов, осужденные самым справедливым в мире рабоче-крестьянским революционным судом, лежали на нарах в зеленых телячьих вагонах этого поезда, и машинисту даже жаль было тратить на них уголь. А начальникам станции не хотелось давать воду и зеленый свет.

Конечно, ни машинист, ни стрелочник, ни даже начальники станций просто не знали, что среди отпетых врагов единственного в мире пролетарского государства едут в этом товарняке два настоящих пионера. Два маленьких мальчика Щук и Хек. Которым припаяли пятьдесят восьмую статью только для вида. Только для того, чтобы они смогли уехать за Синее море к Синим горам и там в трудных условиях, в открытом противостоянии с врагами всех мастей выковать из себя будущих вожатых и значкистов ГТО. Далеко-далеко от самого красивого на свете города с красными звездами на башнях стать настоящими большевиками, людьми с большой буквы. Потому, что ведь и нет для этого другого способа. Да и никогда не будет.

Щук и Хек лежали вдвоем на самых верхних нарах и смотрели в маленькое узенькое окошко. Окошко было с решетками, но без стекол, и через него в душный и вонючий вагон тек свежий воздух. Вот почему это место наверху было самым лучшим и очень ценилось у врагов народа. Случалось, что они даже выменивали его на хлеб или валенки. Только на этом этапе никто никому ничего за эти высокие нары не предлагал. Так уж стало жалко зэкам двух совсем маленьких мальчиков, которые едут вместе с ними в зеленом вагоне к Синему морю. И один из них даже взял и своими собственными руками поднял ребятишек наверх, другой погладил их по головкам, а третий поделился сухариком, который ему передали из дома.

Глупые враги рабоче-крестьянского строя, конечно, не знали, что Щук и Хек совсем не простые дети. И едут они за Синие горы с особым ответственным заданием партии. Там, далеко-далеко, у Синего моря, они должны вырасти, возмужать и вернуться через десять лет на большую землю под красные звезды самими главными командирами, председателями и депутатами. Ничего этого зэки не знали. А Щук и Хек ничего им не рассказывали. Потому, что комиссар Гараев и моряк Гейка научили их хранить страшные тайны. От самой простой, вроде тайны сердечного приступа доктора Колокольчикова, до самой главной – для чего нужен подвал и большевики.

Все три дня дети молчали. Они лежали обнявшись, прижавшись друг к другу буденновками, и смотрели в узенькое окошко с решеткой. Только иногда Щук говорил Хеку:

– Дом с петушком. А Хек ему отвечал:

– Паровоз со звездой.

И больше ничего. Ведь за узеньким окошком был декабрь. Кругом лежал снег. А поезд все время стоял на каких-то дальних путях маленьких полустанков, и ничего интересного не было видно. Даже когда так хорошо и удобно лежишь – высоко-высоко, на животе, у самого окошка.

– Березы, – говорил Щук.

– Клены, – отвечал ему Хек.

И все время дети видели разные строения и предметы. И это потому, что как настоящие следопыты и юнармейцы Щук и Хек всегда смотрели в разные стороны. Вели круговой обзор и панорамное наблюдение. И только под вечер третьего дня, когда уже начало темнеть, но еще было все четко и ясно видно, Щук и Хек неожиданно сказали одно и то же.

– Мама, – прошептал Щук.

– Мама, – совсем тихим эхом отозвался Хек.

И это действительно была мама Щука и Хека. Только все стало другим в жизни этой веселой женщины с той самой минуты, как ее полюбил самый главный командир в папиной организации. И лишь одно не изменилось. Квартира из трех комнат с видом на Красную площадь. Ее по-прежнему надо было обставить мебелью. После разоблачения папы, неправильно понимавшего базовые принципы пролетарского правосознания, жилплощадь на восьмом этаже передали маме. Чтобы она там завела абажуры, вазочки, ковры и фортепьяно. И тогда самый большой командир, который только был в папиной организации, мог бы заезжать иной раз в полночь, после трудного допроса, и пить с красивой мамой в культурной обстановке чай. А попив чаю, снова уезжать на свою нелегкую работу, которую, сколько ни трудись, всю все равно никогда не переделаешь.

Главное, чтобы только силы не иссякали и революционное чутье ни на одну секунду не слабело. А не иссякает оно и не слабеет никогда только благодаря короткому, но полноценному отдыху. Вот почему понятливая мама Щука и Хека так старалась сделать квартиру с видом на Красную площадь красивой и уютной. Каждый день она садилась в служебную машину самого большого командира и часами объезжала склады реквизированного имущества. Она не жалела ни времени, ни нервов, ни своего собственного здоровья на поиск радующих глаз и сердце большевика вещей и даже однажды заехала на самый дальний и большой склад на станции Косино.

Тут ее и увидели Щук и Хек. Ведь они лежали на самой верхней полке высокого вагона. А сам вагон стоял на высокой железнодорожной насыпи. Вот почему увидеть маму детям не помешала даже зеленая ограда с гвоздями и колючей проволокой, навитой сверху. Сквозь ее кольца Щук с Хеком разглядели молодую, очень красивую женщину в новой длинной шубе и блестящей меховой шапке. Мама шла по двору бывшего дровяного склада к большой черной легковой машине. А следом за мамой шагал шофер в новой красноармейской форме и бережно нес в руках две коробки. Одну с сервизом на двенадцать, а вторую с сервизом на двадцать шесть персон. Только Щук и Хек, конечно, даже с такой высокой точки обзора не могли сосчитать тарелки и чашки, тем более что их и не видно было внутри коробок. Зато одну-единственную маму они вычислили сразу и безошибочно. И как только вычислили, немедленно с тихого-тихого шепота перешли мальчишки на громкий-громкий, даже отчаянный крик.

– Мама! Мама! – стали звать ребятишки разоблаченного следователя хорошенькую женщину в длиннополой шубе. – Мамочка, мамочка, мы здесь! – кричали они.

Конечно, настоящие пионеры, будущие депутаты и члены ЦК нашей партии ни в коем случае не должны были бы так поступать. Особенно когда их в особом поезде везут через всю страну с секретным заданием. Но только Щук и Хек были еще такими маленькими, что им не сразу стало стыдно. А когда наконец стало, они немедленно замолчали.

– Ты зачем кричал? – спросил Щук Хека. Старший брат первым успел вытереть слезы и теперь строго смотрел на младшего.

– Не знаю, – честно сознался маленький Хек. Ведь он никогда не врал. Потом он высморкался, немного подумал и сказал: – Наверное, если бы мама нас с тобой здесь увидела, она бы очень обрадовалась. И даже, наверное, немного загордилась, что у нее такие особые сыновья.

– Да, – ответил Щук, – наверное. Но только если бы случайно увидела. А вот если бы услышала, как мы с тобой глупо да еще хором орем на весь поезд, то, конечно, гордиться бы вовсе не стала. Даже наоборот.

Конечно. Только зря Щук и Хек беспокоились. Ничего мама не слышала. После всех неожиданных перемен в ее жизни она теперь могла пить сладкого вина столько, сколько хочется, и даже начинать с утра. Никто ее не проверял и не контролировал. Даже бутылку мама могла выпить одна всю целиком. Или, например, две, если точно знала, что самый главный командир в папиной организации сегодня на совещании в каком-нибудь нацрегионе. Никого не допрашивает, сам лично выступает с речью далеко-далеко от Москвы и ночью поэтому внезапно не заявится. Именно в такой вот незанятый день мама и оказалась на станции Косино. А значит, она не то что ничего не слышала в этот вечер, она и видела-то не совсем хорошо. Иначе бы, конечно, вместо второго сервиза взяла новую вазу для цветов.

Только и в другое время, когда мама принимала утром одну лишь рюмочку для поправки, Щук и Хек могли совсем не беспокоиться. Никто, даже со специальным чувствительным прибором, не смог бы расслышать детские, пусть самые отчаянные крики не железнодорожной станции, где непрерывно пускают пар и гудят паровозы. Рокочут краны и стреляют выхлопами грузовики. Разве лишь такие же, как Щук и Хек, зэки в их собственном вагоне на соседних нарах. Только Щук и Хек зэков совсем не стеснялись. Даже не уважали, ведь эти зэки хотели кота съесть.

Слушайте. Очень устали дети от расстройства и осознания своей ошибки. Поэтому, едва лишь окончательно стемнело, они обнялись и быстро уснули на своих высоких нарах. А поезд тут как раз взял и проснулся. Дернулись зеленые телячьи вагоны и поехали. Только так медленно, словно не паровоз их тащил, а круглая луна на небе вдруг стала к себе притягивать. Наверное, так оно и было, потому что как только скрылся желтый пятачок за тучу, поезд сразу остановился. Колеса закончили свою перекличку. Зато начали машинисты да обходчики на новой станции. А какая это станция, никто не знал, пока не рассвело.

Глянули Щук и Хек в окно и еще крепче обнялись. Потому что поезд не где-нибудь остановился, а прямо в родных детям Фонках. Вон сразу за окошком торчит высокая серая водонапорная башня, та самая, что за дальними стрелками. А немного дальше, с московской стороны, блестит на солнце покрытый инеем железный пешеходный мост, тот самый, по которому дети со станции Миляжково-2 по утрам ходят учиться в фонковскую школу. У них-то в Миляжково-2 нет ничего, кроме паровозного депо и колесного цеха, а в Фонках – образцовая школа номер три. У нее красная крыша, а на крыше две трубы. И эти две трубы и днем и ночью маячили в окошке фонковской комнаты Щука и Хека.

Зимой по утрам из труб всегда валит густой дымок. Согревает школу, покуда ученики из Миляжково-2 бегут по скользким ступенькам железнодорожного моста и поплевывают сверху на товарняки. Наверное, и сегодня утром они так делали. А могли бы, конечно, заодно и помахать руками, если бы только знали, что в третьем вагоне у узкого окошка лежат два настоящих пионера и пытаются их, веселых школьников, там, наверху, разглядеть. Да разве кого-нибудь увидишь на таком большом расстоянии?

Зато с близкого расстояния, да еще рыжего кота, заметить совсем не трудно.

– Вот он, падла, – кричали зэки из того угла вагона, где обосновались не враги народа – троцкисты, вредители и шпионы, а идейно близкие трудовому народу, только нечаянно оступившиеся люди. Воры, насильники и убийцы.

– Накрывай бушлатом, – орали там и гоготали. – Души его, заразу.

– Супчик сегодня будет из свежанинки!

Только увидеть кота, который ночью залез в теплый вагон – это одно. А вот поймать его и съесть – совершенно другое дело. Проскочил рыжий черт, как ветер между рук, выскользнул из-под бушлата, стрелой взлетел с самых низких нар на самые высокие, пулей ринулся к узкому окошку, да только в самый последний момент сорвался с неровной перегородки и упал прямо в руки Щуку и Хеку.

Смотрят дети и глазам своим не верят. Лежит между ними, злобно шипит и когти показывает фашист Василий. Кот Минаевых. Соседей семьи Серегиных по коммунальной квартире.

Только знайте: эту самую фонковскую квартиру месяц тому назад закрыли и наглухо опечатали. Специальные, уполномоченные люди однажды ночью пришли с обыском к Серегиным. А когда ничего интересного не нашли, решили для профилактики проверить и соседей. Заглянули к Минаевым и сразу же обнаружили укрытые в комоде кульки с зерном из командирских пайков. А еще в ящиках оказался хлеб из наркомовской муки мелкого помола и даже немного сливочного масла в красноармейской походной упаковке из фольги. Масло, правда, уже слегка прогоркло, вот почему кроме хищения с целью ослабления оборонительной мощи Советской страны пришлось Минаевым отвечать еще и за вредительство.

Один лишь рыжий проныра Васька ушел от правосудия. Да вот, как видим, не так уж и далеко. Всего только месяц и погулял на воле, померз, да поворовал объедки.

Крепко держали фашиста Щук и Хек, когда к ним подошел один из уголовников. Лицо у него было белое как мука, зато шрам красный и шел от верхней губы до самого уха.

– А ну, щенки, отдавайте кошака, – сказал он зло.

Только пионеры не могли позволить такому случиться, чтобы вместо революционной справедливости восторжествовал бандитский самосуд. Пусть даже и идейно-близкий трудовому народу.

– Дяденька, а давайте меняться, – сказал всему в тюрьме наученный Хек.

– На что? – поинтересовался с плохой усмешкой вор. А может быть, насильник или убийца.

– Да вот же, – тогда заговорил Щук и свободной левой рукой, потому что правой он крепко держал рыжего фашиста, протянул нечаянно оступившемуся сыну трудового народа свою теплую длинноухую буденновку. Злой зэк помял двухслойную шапку, подергал за уши и сразу подобрел.

– Хрен с вами, щенки, на портянки пойдет, – сказал он. – Поиграйте пока с рыжим, пооткармливайте. Разрешаю.

И длинным-длинным ногтем мизинца этот зэк почесал свой красный отвратительный шрам.

А Васька и в самом деле очень исхудал. Даже вид у него был больной и нездоровый. Совсем он ничего не понимал. Только шипел и скалил зубы. Вот почему дети решили отложить показательный процесс над этой помесью лисы и свиньи. Какое же это наказание – без осознания? Только бессмысленный расход коммунистического свинца и социалистического мыла. А такого дети как настоящие пионеры и будущие значкисты ГТО никак не могли допустить.

– Хорошо ты его держишь? – спросил Щук Хека, когда злой зэк ушел.

– Двумя руками, – ответил Хек.

И действительно, на этот раз он все сделал правильно и вырваться у Васьки не было никакой возможности. Убедившись в этом, Щук вытащил шнурки из своих ботинок и ловко связал сначала передние, а потом задние лапы рыжего фашиста. И даже хвост прихватил. Обесточил хитрого Ваську на все сто.

Потом из-за пазухи Щук достал остаток вчерашней пайки. Большой кусок тяжелого черного хлеба. Половину Щук отломил и дал Хеку. И Хек, у которого освободились руки, стал щипать хлеб и есть маленькими-маленькими кусочками, потому что так дольше и питательней. А вот большой Щук свою долю сразу есть не стал. Он откусил два раза, пожевал, так, словно надо было делать карты, но только теплую кашицу-клейстер не проглотил, а выплюнул себе на ладошку. Потом ладошку он протянул коту. Арестованный кот понюхал кашицу, повертел головой, подвигал усами и все-таки стал слизывать. Хек это увидел, и следующий свой кусок он тоже глотать не стал, а тщательно разжевал и точно так же, как Щук, выплюнул себе на ладошку. А ладошку сунул коту под нос. И тогда Васька лизнул и его маленькую руку.

Молодцы, ребятишки. Не забыли того, что им говорил комиссар Гараев, лектор Военно-воздушной академии РККА: «Ты всегда в ответе за тех, кого осудил».

После того как поезд с Щуком и Хеком проехал город Рязань, он все реже и реже стал останавливаться. Потому что чем ближе подъезжаешь к Синему морю и Синим горам, тем меньше остается советских городов, в которые специальные литерные поезда должны каждый день привозить подписанные и утвержденные особым совещанием приговоры. Все короче делаются правительственные списки, протоколы и секретные указания. Все больше угля и воды остается для паровозов, которые тащат зеленые телячьи вагоны с ненужным нашей стране человеческим материалом. Троцкистами, шпионами и вредителями.

А чем реже останавливается поезд, тем реже отпирают двери и устраивают переклички. А чем реже устраивают переклички, тем реже дают зэкам поесть. А вместе с зэками и пионерам, Щуку и Хеку, устраивают испытание на выносливость. И даже так однажды получилось, что на целую тысячу километров, между реками Иртышь и Обь, была у них на двоих только одна большая селедка. Да и та без головы и хребта, потому что голову и кости дети сразу отдали фашисту Ваське. От такого ежедневного высококалорийного питания зверь быстро окреп, взгляд у него стал осмысленным, а хвост как-то сам собой освободился и стоял то трубой, то пистолетом. И можно было бы его уже, конечно, и на цугундер, гада, да только у ребятишек больше не было шнурков. Ведь это лишь большой Щук носил ботинки, а маленький Хек пока только валенки. Вот почему вновь и вновь ребятишки откладывали час справедливой расплаты с наймитом мировой буржуазии.

– Скоро уж приедем за Синее море к Синим горам, – говорил Щук Хеку, – там сколько хочешь найдем шнурков, бечевок и даже проволоки.

– Конечно, – соглашался Хек. Ведь он был еще маленьким, и с котом ему было теплее.

Не знали дети, что, пользуясь их близорукостью и мягкотелостью, Василий каждую ночь грызет шнурки. А вот когда узнали, было уже поздно. И так всегда бывает, если медлить с рабочей-крестьянским революционным трибуналом.

Слушайте. Однажды утром, когда поезд с зэками стоял на одной дальней, восточносибирской станции, рядом с ним остановился настоящий бронепоезд.

Могучий и железный, он стал на соседнем пути. Сурово торчали из его башен укутанные брезентом орудия. Из узких пулеметных гнезд решительно выглядывали черные стволы. А над командирской высокой рубкой победно реял красный флаг. Очень красив и грозен был этот советский бронепоезд, только никто из зэков даже смотреть на него не хотел, покуда обыкновенная каурая лошадка не подвезла к стальному боку бронепоезда круглую походно-полевую кухню. Тогда немедленно распахнулись толстые бронированные двери и из них высыпали на снег веселые красноармейцы. Они топали ногами, смеялись, стучали ложками и котелками. И лишь один человек в кожанке сошел по лесенке молчалив и задумчив. Это, конечно, был командир бронепоезда, и он знал, что в любую минуту может прийти приказ от Ворошилова начать против врагов бой. И поэтому его немного расстраивала потеря боеготовности личным составом, которая всегда имела место во время приема пищи.

Между тем повар открыл крышку походного котла и большой поварешкой стал накладывать красноармейцам кашу с гуляшом. Запах от гуляша пошел такой, что все зэки повскакивали с нар и прижались к щелочкам между вагонными плахами. Глупые – глазами, умные – носами. Никто не остался равнодушным. Даже два пионера, Щук и Хек, припали лбами к решеточкам своего окошка и совсем забыли про кота.

С самого верха Щуку и Хеку хорошо было видно, как прохаживаются красноармейцы с котелками. Как выгребают большими алюминиевыми ложками гуляш. Жуют его да поплевывают пшенкой. А командир в кожанке иной раз даже мясо выплевывал. Наверное, когда куски ему попадались уж очень жилистые.

А зэки, конечно, и от таких бы не отказались. Да что зэки! Даже два пионера, Щук и Хек, поели бы из красноармейского котла. Даже одной плохо промытой пшенке и то были бы рады. Только кто им даст во время проверки на стойкость и выносливость. А самим на таком расстоянии не дотянуться. Даже до тех кусочков, что валялись на снегу.

Вот какие недостойные будущих вожатых и бойцов мысли приходили детям в головы при виде жареного мяса и разваренной пшенки. И не удивительно, что захваченные этой мелкобуржуазной ерундой Щук и Хек окончательно забыли о рыжем фашисте, судьбу которого им вверила страна. А ловкий зверь, не будь дурак, догрыз шнурки, освободил лапы и словно воробей дунул в окошко. Вжик – юркнул прямо между головами Щука и Хека.

– Ой, – вскрикнул один.

– Ай, – вскрикнул другой.

Да только поздно. Ушел лазутчик. И ушел бы, наверное, навсегда, если бы не красноармейское мясо. Упал котяра на снег, отбежал от зеленых вагонов, обернулся, оскалился зло. А мяско-то пахнет. Пахнет гуляш и горячая пшенка. Никаких фашистских сил нет просто так юркнуть между колес и смыться.

Прокрался Василий в тени бронированных вагонов. Напал на еще теплый кусок и давай его жрать. А жрал он с голодухи жадно, быстро, изогнувшись всем своим рыжим телом. Громко хрустя хрящами, своими и неизвестного животного. Может быть, даже такого же точно фашиста и гитлеровского наймита, как и он сам.

– Смотрите, – крикнул тогда один зоркий красноармеец, – враг недобитый наше советское мясо жрет!

– Уа! – отозвались десятки других. И затопали ногами, и застучали ложками по уже пустым котелкам. Забежали справа и слева, окружили неприятеля.

Много-много красноармейцев разом сгрудилось у кота на пути. И кричат, и руками размахивают, и котелками ему грозят.

– Ах ты, гад!

– Сейчас мы тебе башку отвинтим!

Свистят, улюлюкают и надвигаются на рыжего красноармейцы. Прижимают к стальному поезду. И такой он гладкий, этот бронепоезд, и такие скользкие у него броневые листы на боках, что и зацепиться не за что. Но все равно, как-то сумел Васька по лесенкам да по заклепкам взлететь на самый верх, где командирская турель. Сидит он там под красным флагом, мясо держит в зубах и думает, как же он будет прыгать на другую сторону, где обходчики громко перекликаются и молоточками стучат. Думает кот, сидит под красным флагом, а красноармейцы от его наглости еще больше распаляются. Снежки в гестаповца кидают. А один даже взял длинную палку и по лесенке полез наверх.

Но тут как гаркнет красный командир в кожаной тужурке:

– Отставить базар-вокзал! Всем по местам.

Обрадовались тут Щук и Хек. Подумали, если не станет никого между путей, кот сразу побежит прятаться в свой зеленый телячий вагон. Прямо к ним в узенькое окошко с решетками запрыгнет. И мясо принесет. Только никто из красноармейцев по местам не разошелся. Все они лишь остановились и стали смотреть на своего командира. А тот расстегнул большую деревянную кобуру, которая висела у него на боку. Выхватил из этой кобуру тяжелый черный маузер. Встал командир на одно колено, положил пистолет на обтянутый кожей локоть и прицелился…

– Не надо! – закричали тогда хором Щук и Хек. – Товарищ командир, ему еще приговор не зачитывали.

Только командир, точно так же, как и мама Щука и Хека, никаких детских криков среди путей и паровозов услышать не мог. Он на одну секундочку задумался лишь потому, что пар из собственного носа мешал ему прицеливаться. Задержал командир дыхание, навел свой маузер, а рыжая цель вдруг как дернется, словно снаряд рванется, и – турум-бай, турум-бей – прыгает фашист Василий прямо на лицо красного командира. А с лица – под зеленый зэковский поезд. А из-под поезда – под платформу. И с глаз долой. Теперь уже навсегда.

Кровь течет по лицу красного командира, а маузер валяется на снегу.

«Вот что мы наделали своими криками», – думает Хек и прячется за спину Щука.

А у Щука еще страшнее мысли в голове.

«Вот сейчас, – думает Щук, – отъедет дверь телячьего вагона. Появятся конвоиры с винтовками. Выкрикнет начальник конвоя буквы Щука и Хека. И поведут их по снегу в поле белое, и тоже не станут приговора зачитывать. Потому что зачем, когда и так все понятно».

И плачет Щук от этих своих мыслей, а все равно понимает, что такая она и есть – рабоче-крестьянская справедливость.

Только, наверное, срочный приказ трогаться пришел бронепоезду. А потом и зэковскому составу. Разъехались они, один на восток, другой на запад, и лишь кровь осталась на снегу между путями на железнодорожной станции. И снится ночью эта алая кровь Щуку, и понимает он, что за это не будет уже ни ему, ни Хеку прощения. За то, что маму звали, еще может быть. За то, что врага на буденновку обменяли, тоже наверное. А вот за то, что упустили хвостатого и дали ему совершить теракт – в расход, и точка. Ни в летчики им теперь нет хода, ни в космонавты, ни уж тем более в командиры СМЕРШа. В общем, не понарошку, а правильно, то есть авансом, им с Хеком припаяли пятьдесят восьмую и везут в одном вагоне с настоящими зэками за Синее море, к Синим горам.

Увидел Щук, как все на этом свете просто, как просто и понятно, и стало ему от этого так светло и холодно, что он проснулся. Вагон покачивался. Рассвет, действительно, уже брезжил за узким окошечком с решеткой. И Щук решил сначала, что холодно ему только лишь потому, что не лежит между ним и Хеком рыжий длинный кот. Но, пошевелив рукой, а потом ногой, Щук понял, что и его брат Хек рядом с ним не лежит. Покрутил тогда Щук головой и увидел, что Хек сидит у стеночки в дальнем углу нар и что-то мастырит у себя на коленках. Был Хек без своей буденновки, зато в руках он держал маленькую стальную заточку и кругленькую жестяную крышечку от консервной банки.