Текст книги "Игра в ящик"

На этот раз он шуткой не промазал. Когда-то цветное фото юного Ингемара в желтой вязаной шапочке на фоне красных лыж ELAN запало в душу молодому кандидату технических наук, научило Алексея Леопольдовича экономить, откладывать и даже немного занимать, чтобы в конце концов с триумфом сделаться обладателем очень похожих, только зеленых. Но кто здесь в известном смысле Стенмарк и почему, А. Л. конкретизировать не стал. Тыльной стороной ладони Алексей Леопольдович провел по свежевыбившейся щетине, и звук, похожий на заключительную правку лезвия ножа, настроил двух товарищей на дело.

– Вперед? – спросил прищурившийся Левенбук, ставший азартным, легким, как тот шкодливый пацаненок, который, забежав вчера за дом, проехал пару метров по ледяному языку на манке дорогих французских зимних башмаков.

– Вперед! – ответил всегда прямой и легкомысленный на вид Пашков и, словно разогреваясь, очень задорно, громко, как будто бы бамбуковыми, щелкнул сухими пальцами.

На самом деле катался он весьма прилично, хотя и охал иной раз, вдруг наметав снежной трухи в серии невыставочных виражей:

– Два года не вставал, два года, не поверите…

Бугров, действительно, хватало, да и снег был мягковатым, но февральская пеленка неба сияла чистотой и солнце, пусть и слабосильное, еще пока работало на совесть.

– Отлично, отлично, – повторял Пашков.

Все ему понравилось. И склон без затей, и маленькая деревенская харчевня, по-другому и не назовешь отделанный травленым деревом «Торжок», в который Левенбук завез его уже усталого, и удивительное темное пиво с кремовой пеной, которое там подавали в мокрых кружках. Две полные с легким обедом сморили Игоря Валентиновича, и всю довольно долгую дорогу из Вишневки до Миляжково, через Луховицы, Коломну и Бронницы, он спал. Зато водитель серенького «универсала» с парой острых, окованных железом штакетин на крыше всю долгую дорогу от реки Ока и до реки Москва думал. День, проведенный среди всех оттенков белого, снега со строчками лесопосадок и точками людей, бумаги рваной и бумаги гладкой, широких листов распечаток и узеньких блокнотных, зеленоватых, голубоватых, с водяными знаками застывших водоемов, и серой линейкою дороги, все время мысли Алексея Леопольдовича возвращал к одному важному предмету, без обсуждения которого со спящим Игорем Пашковым прогулка, так славно организованная, не была бы с толком завершена. Так и осталась бы потехою без дела.

Ждал обязательного эпилога и Игорь Валентинович, когда маленький жигуленок, притормаживая, захрустел снегом и камешками на обочине Новорязанского шоссе, а потом и вовсе остановился напротив видневшихся за полем и деревьями монолитных домов нового микрорайона города Миляжково. Синяя динамовская сумка с пригодившимся термосом и не пригодившейся колбасой осталась на заднем сиденье, а сам Игорь Валентинович на переднем. Уже достаточно давно проснувшийся и к заключительному аккорду вполне готовый Игорь Пашков повернул живой лукавый глаз к Алексею Левенбуку и улыбнулся. Сизая щетина одела к вечеру лицо водителя и горнолыжника в пороховую полумаску:

– Надо помочь очень нужному человеку, – сказал Алексей Леопольдович, и черные, компотные глаза его остановились.

– Вашему аспиранту? Роману Романовичу Подцепе? – все так же дружески, приятно улыбаясь, уточнил Игорь Пашков. Мягко дал понять, что не зря свой хлеб здесь ест. Не просто так.

– Да, – кивнул Левенбук. Чистые островки кожи на его лице казались выскобленной желтой костью. – Он должен остаться в ИПУ. Должен работать в отделении, теперь… – Он помолчал, асимметричные виски блестели. – …после всех этих перемен… с наступлением определенности… этот вопрос нужно решить…

И тут улыбка на лице Игоря Валентиновича преобразилась. Он словно вспомнил о легком утреннем недоразумении, нарушении то ли традиции, то ли субординации, то ли иной тонкой материи, касавшейся работы грязной и работы чистой, положения штатного и нештатного. Но, тем не менее, при этом никакая мстительная тень на губы пассажира не набежала. Легкая снисходительность приподняла брови и теплая ирония – уголки губ.

– Но это так просто, само собой не происходит, вы же понимаете, Алексей Леопольдович… Надо включиться в общую работу, заработать право на поддержку…

– Я это прекрасно осознаю, более того, именно это вам и предлагаю, включить…

– Отлично. Только жаль, мы всех уже разоблачили, – не мог не пошутить Пашков, отчетливо ощущая приятность самой минуты.

– Ну почему всех? – не дал ему совсем уже зарумяниться и заиграться Алексей Леопольдович.

– Вы кого-то конкретного предлагаете в этой связи к разработке?

– Да, – сухо ответил Левенбук, – меня.

– Вас?

– Да, – подтвердил заведующий сектором матметодов ИПУ. – Лучшей проверки и привязки и не придумаешь…

И тут улыбку смыло с лица Игоря Валентиновича, ему стало стыдно своего какого-то мальчишеского, безответственного настроения, а еще больше недавних мыслей о том, что бывают люди бывшие и не бывшие. Люди конторы – всегда ее люди, и глупо думать по-другому, как бы жизнь ни перекраивала все и ни переиначивала.

– Хорошая мысль, дельная… И человек нашей науке нужный… Ведь так?

– Именно так…

– Ну, значит, попробуем…

– Попробуйте, – сказал Левенбук, – пожалуйста…

И тут Пашков вдруг обнаружил улыбку, пару секунд тому назад сбежавшую с его собственного – уже в мелких проволочных заграждениях неправильного лица напротив. И тут же отразил ее своими правильными. Точно так же блеснул зубами.

Пока пассажир вылезал и забирал сумку, водитель включил дворник заднего стекла. Заскрипела полупрозрачная снежная мелочь, и от того родился прощальный комплимент, прекрасно увенчавший незабываемый денек.

– Так она у вас в экспортном исполнении, смотри-ка, только сейчас заметил, – уже в проем двери порадовался Пашков.

– Да, – Левенбук кивнул и добавил совсем уже по-свойски, – можно вполне закрыть легким движением. Не бить с размаху.

И если по поводу теплой, семейной атмосферы лыжной прогулки, которую накануне в высоком кабинете обещал завсектором, возможны споры или сомнения, то вечер этого длинного и приятного дня был домашним уже во всех отношениях. До девяти часов Алексей Леопольдович играл со своей маленькой дочкой Лилей. Шестилетней девочкой от второго счастливого брака.

Папа и доча складывали из кубиков принцесс и принцев, и наконец сам замок для романтических особ с мостами, башнями и шпилем. И это развлечение очень нравилось малышке Лиле. Но пришлось потратить еще и полчаса на то, что больше было по вкусу папе. На изучение слогов и букв.

Из пластиковой кассы Алексей Леопольдович извлекал яркие загогулины «п», «р», «о» и ставил на узенькие полочки-линейки черной доски. Из двух составлял слога «ко», «фе», «ве» и надо было угадывать сначала части, а потом и целые слова. Легкие – «ров», рев» и трудные – «кровь», «прок».

Отход ко сну Алексея Леопольдовича Левенбука также не обошелся без словесных упражнений, простых и сложных. Бритый с необыкновенной тщательностью заведующий сектором долго лежал и терпеливо ждал, пока жена Ирина закончит изучать, по ходу дела сгибая, заламывая и переворачивая, такую неудобную для чтения лежа «Литературную газету».

ПАПКА

Никаких планов не осталось. Какая-то рванина, мешанина. Одна только случайность, спонтанность и полная непредсказуемость. И лишь стипендию платили аккуратно двадцать пятого, и Рома мог посылать домой шестьдесят рублей. Обмен надежного пергамента червонцев на ненадежную соплю почтовой квитанции. Единственная процедура, по которой еще можно было сверять часы. Перевод Миляжково – Южносибирск. Последнее. Но и этому жалкому отзвуку былой всеобщей регулярности был положен естественный предел.

Жить на оставшиеся пятнадцать рублей становилось решительно невозможно. Общагу бильярдным ходом, один за другим, покидали все, у кого Рома мог столоваться и не мог: уехал Катц, свалил Борисов – одногодок-аспирант из отделения разрушения, его бесформенная эстонская подружка Светлана Мазурок, мастерица замесить узбекский насыщающий на сутки плов, отбились все точки раздачи провианта, и даже производитель пустой дистиллированной воды Махатма и тот отбыл в свою Караганду.

Визиты к рыжей закрестила жизнь, а пожиратель жареной колбасы с толченою картошкой Олег Мунтяну, увлекшись спортивным перебором продавщиц ювелиринного отдела миляжковского магазина для новобрачных, совсем перестал бывать в общаге. Где спать ложился, там и ужинал. Время от времени выручал Зура Гонгадзе, но чаще трех раз в месяц трескать его мамалыгу из пшенки с нитями липнущего к зубам и отдающего мочой московского сулугуни даже голодный Роман не мог. Подножная кормежка, три года питавшая Подцепу, иссякала. Прикрылась лавочка.

Левых перепечаток, дававших в хороший урожайный осенне-зимний месяц отчетно-показательной активности не меньше сороковника, тощей весною ждать тоже не приходилось. Но и само пробуждение природы, теплый, жирный ветерок с юга, витаминная, богатая металлами и минералами зелень на едва просохшей от снега земле не радовали Романа Романовича Подцепу. Еще четыре недели, тридцать дней, придет апрель, а с ним фиаско. Продление аспирантуры заканчивается, а все, что можно успеть теперь, после такого долгожданного утверждения научным руководителем Левенбука – оказывается, всего лишь положить работу в совет. Формально обсудить в отделении и отнести, прикрыв протоколом, рекомендацией «к защите» отсутствие внедрения, необходимость полной переделки последней главы. И даже май, прекрасный месяц танковой, сверхплотной рабочей части дня и кратких, навылет простреливаемых ночей отдыха, – последний подарок аспиранту, успешно завершившему «с представлением работы» свою учебу, не выручал. Без внедрения, без проштампованного и подписанного свидетельства полезности научных изысканий народному хозяйству, промышленности и транспорту нет и не бывает в СССР кандидата технических наук. Историки бывают, и филологи, и кандидаты искусствоведческого профиля, хорошие и разные, но Р. Подцепе уже поздно менять специальность. Можно только поменять методику и с ней расчет экономического эффекта. Отказаться от опытной отраслевой, которую в отсутствии А. В. Карпенко некому двигать в министерстве, и согласиться на бумагу полегче и попроще, утвержденную в каком-нибудь объединении, в «Кольчугиноуголь», например. Пробить такую, подписать в Южбассе помогут разрушенцы, об этом первым делом договорился Левенбук, но выводы теперь Роману надо было подгонять не под конструкторскую практику, а под совсем иные нужды – производственные. Вникать в чужую логику. Придумывать, менять и переделывать последнюю главу. За месяц не успеть никоим образом. И не успеть за два.

– Рома, – поинтересовалась в пятницу Маринка, не дав даже нагреться красной пластмассе трубки, едва ли не сразу, после автоматического «привет-привет», – а почему ты письмо не делаешь для распределения? Я видела сегодня в буфете твоего завлаба, как его…

– Млечина?

– Да, Млечина, так вот, он у меня спросил, а что Роман в ИПУ там закрепился, не будет возвращаться в ЮИВОГ?

– Буду конечно… Глупости какие…

– А почему письмо не делаешь?

– Еще не время.

– А когда время-то? Когда? Месяц остался. Не понимаю…

Что он мог сказать, как объяснить – если уедешь через месяц – через два, то через полгода никак не защитишься, особенно в рабстве у Млечина: все сроки сразу надо будет на три умножить и на пять.

– А Димка дома?

– Он с матерью гуляет. Мама вчера приехала…

– Рассказывает ему о доблестях, о подвигах, о славе? Пилотку привезла?

Это было ее собственное, Маринкино, насмешливое выражение. Из какой-то хрестоматии. О подвигах, о доблестях… И рассказ о пилотке, которую как дурочка носила между кос в далеком детстве, там, где лишь степь и сапоги. Да иногда земля уходит из-под ног, качается и вздрагивает от пошевела, как беременная.

Ромка был рад, что вспомнил. Думал развеселить, увлечь хоть на секунду в кокон полузабытых ночных разговоров, в обнимку, полушепотом, без всех, но вместо этого услышал злое:

– Какая разница, послушай? Какая разница? Митя должен каждый день гулять, ты понимаешь это, каждый день, и если никто другой не может обеспечить это ребенку, то спасибо матери. И пилотку будем носить, и ремень со звездой…

Дом Ромки, его однушка, крепость, поднебесье на последнем этаже сделалось похожим на истоптанный проходной двор. Иванцовы, словно одумавшись, едва ли не всем табором явились отбивать когда-то отданное Р. Р. Подцепе. Выручать свою «брошенку». Перековывать податливое золото, бесполезную красоту, в полезные и нужные предметы. Ложечку и зубочистку.

Надо было возвращаться. Как можно быстрее чинить забор и красить. Только Роман не мог, из-за них же, из-за сына и жены, ради них и для. Не выходило. Иногда даже дозвониться не получалось в обычный, до Димкиного сна час. Поговорить с мальчиком. Лишний раз убедиться, что он здоров, а все, что было, рассказывалось и утверждалось, лишь морок, наваждение, галлюцинации жены Маринки, слегка подвинувшейся умом от нефильтрованных семейных промываний. Субботних мамашиных звонков из-за казахского бугра и писем из тех же далей, набитых круглыми большими буквами, словно витрина оптики очками. Это они, компашка Иванцовых, придумали болезнь, чужую, постороннюю и аномальную, как шевеление земли. Навялили. Но ничего, скоро Роман вернется, очень скоро, и разом на этом мутном бреде поставит жирный крест. Жизнь в норму приведет, неодолимую, как три на три, три ряда и три столбика таблицы умножения.

Ну а пока, пока пять цифр его домашнего номера, самый тривиальный набор натуральных чисел, вел себя по-свински. Иррационально. Все время возвращал «занято».

– Слушай, час бился, у тебя с кем там был такой неотложный разговор…

– С врачом, с Андреем Петровичем, Митя сегодня какой-то скованный, напряженный, мне надо было посоветоваться…

О чем можно было советоваться целый час с врачом и зачем, Роман не понимал. И зрело в его мозгу убеждение, что необыкновенный доктор часть, интегральная, ни чего-либо, а именно бредового самообмана, один из тех, кого отрезать надо, вытолкать взашей с толпою прочих ряженых, что заявились к нему в дом и, натоптав, напачкав, остались всем этим дышать.

«Какого черта, какого черта, – думал Роман, – если, допустим, болезнь есть в самом деле, то надо лечить. Процедуры назначать, лекарства. А если нет, какого беса занимать телефон? Для чего?»

И не у кого спросить! Если только у собственного сына. Товарища и друга. Но Дима, Дмитрий Романович, в очередной раз «уже спал».

Не спал Роман. В половине восьмого, когда в дверь его комнаты постучали, Р. Р. Подцепа брился. Негнущийся, как семафор, старик-швейцар, по прозвищу Железнодорожник, делил световой квадрат на две половинки. Приподнятые стрелы широких бровей стояли в положении «открыто».

– Подцепа, – сказал бывший гвардеец Кагановича, – спустись к телефону.

– Это Роза Федоровна, – внизу на вахте такой приятный голос заструила в ухо медь телефонных проводов, что и после представления никак не верилось – его, Романа, зачем-то вызывает маленькая ворчливая паспортистка из второго, главного корпуса общаги, торжественно именуемого гостиницей.

– Роман Романович, подъедьте сегодня сюда к нам, к двум часам, – не своим, пчелиным рокотом заманивала крыска.

Все было в полном порядке к тому времени со всеми Ромкиными штампами. Временным продлением. Не было почему-то только подписи. Закорючки в угловой графе. Любопытный Караулов углядел, но, обнаружив, тут же объявил – сойдет и так.

«Неужели из-за этого? Но как она узнала? Паспорт-то у меня…»

– Небольшая формальность, – подтвердила подозрение где-то там у себя, между остановкой «Мальчики» и остановкой «Гастроном», долгоносая от профессионального презрительного насморка Роза Федоровна. Паспортистка. И непонятно было только, почему она просит, а не обязывает, да и вообще, с чего так ласково поет.

«Ее, наверное, ошибка. Вот почему».

– Хорошо, – сказал Роман, – подъеду.

Р. Р. Подцепа, житель ученой окраины, не любил экскурсы в центр города Миляжково. Желто-красное зернышко сталинских колонн, балконов, завитушек, буйно проросшее во все стороны серо-зеленой гнилью хрущевского панельного бетона и шершавой короедой брежневского кирпича. Пятиэтажная гостиница со вставным хрусталем стеклянного холла была особенно неприятна, как будто, съехавшая с обочины Октябрьского проспекта, здесь начинавшего подъем к переезду, она валялась в яме, и уже просто ямой выглядел стадион «Трудовых резервов» по другую сторону вспучившейся улицы. И над всем этим ухабистым косо-криво господствовала надпись на фасаде небольшой станционной постройки, торчавшей уже за переездом. «Мальчики». Кто-то утверждал, Мунтяну, кажется, что где-то рядом с этим екатерининским вокзальным павильоном и была когда-то исправительно-показательная коммуна под руководством писателя и педагога А. С. Макаренко.

Так это или нет, Рома не знал, но предпочитал не видеть местных достопримечательностей. Выходил из автобуса, не доезжая переезда, за полквартала, и шел сверху вниз к гостинице, а не снизу вверх от остановки «Гастроном», как все. Пусть дальше, лишние две сотни метров, больше, но зато спиной к природе и истории этого края.

В гостинице, где останавливалось не столько начальство, сколько командированные по разным линиям Министерства угольной промышленности, на день, на два, на пять, в отличие от прибывших надолго в Институт повышения квалификации и кров деливших с аспирантами ИПУ в корпусе номер два, Роман поднялся на второй этаж и постучал в дверь знакомого служебного номера.

Что-то ожило с той стороны. Подвинулось, но оживление свое и волю не облекло в слова. Не дожидаясь обретенья внятности, Подцепа сам приоткрыл дверь и несколько опешил. В узкой комнате отсутствовал носатый маломощный представитель власти, зато имелся спортивной складки посетитель. Но поразило Романа не это вполне обыденное обстоятельство, а то, что посторонний человек председательствовал, сидел не у стола, а за столом. Не обреченно кантовался на этой незащищенной стороне просителем, а по-хозяйски приподнялся с командирской дальней у стены. Впрочем, в необъяснимой перемене, эстафете виделась и явно проявлялась какая-то неоспоримая и очевидная логика. Крепкий чужак приветствовал Романа с тем же расположением, что гулившая, ласково жужжавшая с утра наперсточная Роза.

– Входите, входите, – сказал незнакомец и сам весьма любезно тронулся навстречу замешкавшемуся аспиранту. Последовало быстрое рукопожатие, предложение присаживаться, щелкнул замок, затем нештатный хозяин помещения вернулся на исполнительское место и некоторое время молча изучал Р. Р. Подцепу визави. Двусмысленность и неприятность ситуации стремительно нагнеталась, хотя с доброжелательного, открытого лица напротив не сходила блинной открытости улыбка.

– А ведь мы с вами земляки, Роман Романович, – внезапно сделал вывод масляный человек из своих несколько уже затянувшихся физиогномических изысканий.

– В каком смысле?

– В самом прямом. Вы ведь из Кольчугина? Ведь так? А я, – и новый приток жиров и углеводов осветил лицо, – я из Мысков. Полтораста километров для Сибири не расстояние, ведь так? Все один наш общий Южбасс…

И тут же, словно желая окончательно убедить Р. Р. Подцепу в существовании счастливой родственной близости, неместный человек одним движением достал из внутреннего кармана пиджака бордовое удостоверение и показал его белое специальное нутро Роману. Мелькнули три буквы, рыцарские причиндалы – щит, меч и слово века нынешнего, бронебойного, «лейтенант», остального Роман Подцепа не разглядел. Черно-белое служебное фото человека в форме опять сменила приятная, располагающая улыбка гражданского оригинала.

– Вы не волнуйтесь, Роман Романович, – сказал фактурный обладатель корочек, откидываясь в кресле невзрачной паспортистки, – дело не в вас. К вам у нас нет никаких вопросов, есть к вашему научному руководителю. У вас какие отношения с Алексеем Леопольдовчем Левенбуком?

– Рабочие… – как-то сами собой поднялись и опустились плечи.

– Я понимаю. Вновь потерять его не боитесь? Лишиться, так сказать…

– В каком смысле?

– Слова-паразиты, – с неожиданным удовольствием отметил человек, полный живительных килокалорий, – надо бороться. Как и со всеми прочими уродливыми явлениями в нашей жизни. Особенно нам, сибирякам. Здоровой косточке, так сказать. Мы уже один раз спасли Москву в сорок первом, с тех пор только на нас, крепких душой и телом, она, родимая, и держится…

Роман зарделся, чуть не спросив в очередной раз «в каком смысле».

Товарищ лейтенант заметил его фруктовое смущение, добродушно хмыкнул и продолжил:

– Все очень просто, ваш научный руководитель – ученый с большим потенциалом, очень нужный и важный для страны, это с одной стороны. А с другой, стойкость его сомнительна: во-первых, москвич, а во-вторых, ну, вы понимаете, есть чертовоточинка и похуже… в общем, может очень легко оказаться во враждебном нашей стране лагере. В государстве – близком союзнике и сателлите Соединенных Штатов Америки…

В коридоре хлопнула дверь. Сдобный земляк за широким служебным столом замолчал. Прислушался. Ковровая дорожка быстро зажевывала шаги и где-то в самом конце коридора и вовсе проглотила как звук, так и его источник.

– К сожалению, у нас есть данные, вполне надежные сигналы о том, что различными подрывными службами иностранных государств работа по моральному и политическому разложению в отношении вашего научного руководителя Алексея Леопольдовича Левенбука ведется. И очень активно. И чтобы ей противодействовать, не допустить скатывания на враждебные всему советскому рельсы ученого и человека, мы считаем очень важным постоянное присутствие в окружении Алексея Леопольдовича, заведующего отделением, а в самом ближайшем будущем и доктора наук, надежного носителя советских принципов и идеалов, хранителя всегда здорового сибирского начала, ну и готового… – Пшеничный товарищ лейтенант показал белые, отлично вычищенные зубы: – Всегда готового нам помогать, содействовать, предотвращать…

Роман сделал усилие и вместо нелепого, вдруг привязавшегося сегодня пустого слога «ом» использовал для образования вопроса вполне уместную, осмысленную часть речи. Местоимение «им».

– Каким образом?

Проделанная над собой работа очень понравилась его собеседнику:

– Очень простым. Кстати, можете называть меня Игорем Валентиновичем. Надо держать нас в курсе. О разговорах, о настроениях, о контактах. Обо всем, так сказать, том, что происходит вокруг Алексея Леопольдовича. У вас ведь скоро, насколько мне известно, представление работы, распределение, если согласны и готовы, будем со своей стороны содействовать укреплению кадровой базы ИПУ им. Б. Б. Подпрыгина здоровым сибирским контингентом…

В каком смысле, чуть было вновь не плюхнул Роман, не понимая и даже недоумевая, что провоцирует его сегодня на это идиотическое повторение. Но только полупустой желудок аспиранта явно проигрывал соревнование по перетягиванию каната сытному масленичному кругу в звании лейтенанта.

– Неожиданно… – наконец справился с собой Подцепа.

И этим необыкновенно обрадовал Игоря Валентиновича. Муравьи веселых огоньков, лениво плававшие все это время в его глазах, на сушу выбрались и запрыгали, но тут же и накрылись все темною водою. Исчезли. Слились с фоном.

– Согласны? – задал вопрос товарищ лейтенант.

– Неожиданно… – повторил Подцепа. – Я должен подумать. Я, видите ли, я, собственно, хотел с Розой Федоровной поговорить, тут подпись, я не знаю…

Улыбка погасла, и в узкой комнате с окном, глядевшим на скучный задний двор гостиницы, внезапно стало неуютно, и даже холодно. Вместо блина к Роме придвинулась чугунная сковородка.

– Вы хотите подумать?

– Да, подумать, очень неожиданно…

Последняя фраза, как формула механики понятной и предсказуемой, вернула веселость и даже расположение на ставшее опять и аппетитным, и живым лицо товарища лейтенанта.

– Неожиданно… – эхом отозвался он, секунду помолчал и добавил: – И хорошо… Очень хорошо, Роман Романович. Ответственные решенья надо принимать ответственно. Давайте увидимся здесь же через неделю. Ровно через неделю. А пока просто подпишите вот это…

Какая-то бумага с отпечатанным текстом оказалась под носом у Романа. Над длинным прочерком в первой строке чьей-то беспечной и малохудожественной рукой были вприпрыжку вписаны его, Р. Р. Подцепы, имя, отчество, фамилия.

– Что это?

– Расписка о неразглашении нашего сегодняшнего разговора, – сказал товарищ лейтенант, Игорь Валентинович, и тут со смешком любезно пояснил: – В порядке, так сказать, борьбы со словами-паразитами…

Роману Подцепе разом стало и стыдно, и неудобно. И, силясь поскорей избавиться от жженья и румянца, чуть косоватый аспирант ИПУ придвинул к себе казенный лист и подмахнул.

– До свидания.

– До скорого. До скорого.

И лишь дорогою домой, пройдя и переезд, и остановку «Мальчики», и здание странной конторы с буквой х и двумя г в названии ГИГХС, Роман Подцепа сообразил, что собственно бумагу-то и не прочел. Не вник. Не знает, под чем же именно сегодня оставил подпись. Какое скрепил обязательство незамысловатым своим росчерком с хвостами симметричными у букв «д» и «ц». «Д» – вверх, «ц» – вниз, как будто пара инь и янь из книги, ходившей по рукам в общаге НГУ, «Завтрак для чемпионов». Журнала «Иностранная литература» за семьдесят четвертый год… или же семьдесят второй…

И вдруг от этой конской, монгол шуудан символики без состраданья, жалости и смысла Роману стало легко. Возможно, пусть он роковую, непростительную и даже, может быть, позорную глупость совершил всего лишь пять, десять минут назад, но зато теперь здесь, за переездом, за парково-садовой будочкой платформы «Мальчики» ввиду гладко оштукатуренных и широко расставленных близнецов микрорайона «Хлебозавод» ничего уже решать не надо. Его оставили, и он остается. Остается в Миляжково Московской области, чтобы осенью этого 1984 года на заседании Ученого совету ИПУ им. Б. Б. Подпрыгина защитить диссертацию на соискание ученой степени кандидата технических наук по специальности 05.05.06 «Горные машины». Все ясно. Все решилось. И одного лишь не сулила подпись под неизвестно какой клятвой – простого объяснения с Маринкой. С Маринкой и Димком.

– Как это временно распределился? Не понимаю.

– Я объясню тебе. Когда приеду. Я через две недели… я все равно буду в Кольчугино, командировка в комбинат, вот и домой заеду, поговорим…

– Да нет, зачем же, мне и так все ясно.

Роман шел по Октябрьскому проспекту, на темя его из-за стволов высоких сукастых деревьев навалилось солнце, и обрывки воображаемой беседы со своими от этого бессмысленными зайцами мелькали, вспыхивали и потухали в голове. Маринка не понимала и не верила, а Димок отсутствовал. То с кем-нибудь гулял, то спал, то рисовал огромный дом, и в каждом окошке, квадратном, круглом, треугольном, собачья голова:

– Что это сынок?

– Бобровый домик. Мне бабушка читала сегодня сказку Бианки.

Какая тварь, какая сволочь постановила, объявила, что они не могут к нему сюда приехать? Болезнь? Да нет ее. Придумали, мамаша-офицерша, Зинаида Емельянова, и доктор-эскулап, Андрей Петрович. Чтоб кости ему мыть, Ромке Подцепе. Жизнь его собственную устроить на свой, изломанный, искрученный, черт знает какими излученьями прожженный ряд…

Солнце в очередной раз вывалилось всей грушей теперь из-за угла дома. Роман остановился. Прямо перед ним на железном козырьке автобусной остановки лупилась белым по зеленому тематическая надпись «Больница». Нагло пялилась. Косые глаза аспиранта беспомощно пытались сдвинуться, раздвинуться, но наваждение не исчезало. «Больница».

«Но если так, даже если так, здесь, здесь и не где-нибудь еще, все самое лучшее – врачи, лекарства и методики…»

Поднялся легкий ветерок и принес издалека, со стороны Птички отрыжку, крем-соду промышленных запасов птичьего помета, но выбора не было, именно туда, в сторону безмозглыми пернатыми удобренной на километры в глубину земли, на сорок сороков сапог, по направлению к «Высшей школе» и «Птицефабрике» Роман Подцепа должен был идти. В общагу. Где на пороге швейцарской его встретили словами:

– Да вот же он и сам. Пришел.

– А я как раз интересуюсь в какой, ты комнате живешь, – разворачиваясь к Ромке лицом, проговорил человек, стоявший у стола дежурной. – Утром иду, слышу, Подцепа, Подцепа, как будто бы меня, а это оказывается другой, спросил и надо же, Роман. Роман Романович. Прямо не верится…

Говоривший был сделан с тем же отсутствием экономии, из того же густо замешанного пластилина, что и аспирант ИПУ. Только, должно быть на солнце перестояв, его фигура слегка оплыла, животик выкатился, щеки налились, и ветер так же, было заметно, над образом работал – жидкая сероватая прядь над лбом сменила густой русый чуб, и белыми морщинками развело кожу у уголков естественных разрезов – губ и глаз.

– Простите… – сказал Подцепа не зная, как обойти внезапно возникшее препятствие и снять с доски свой ключ. Воробьиный клювик на медвежьем бочонке.

– Ну так я и думал, не узнаешь.

– Простите?

– Ты ведь в Кольчугине родился? Мать доктор, Ольгой зовут. Ну, так ведь? Так?

Кольчухино, Ольхой – подплавившийся человек не только сам был весь тепл, округл и гладок, но, говоря, произнося слова, он умудрялся перед употреблением и буквы, нечто отделяющееся, согревать дыханьем, смягчать, сминать углы:

– Ну тах?

– Так.

– Ну а я твой батька. Роман Романович Подцепа. Директор шахты Новогорловская. На курсах тут. Вторую неделю маюсь.

« – А я знаю… Ты у меня директор! – Кто тебе сказал? – Диктор Агафонова. По радио», – прав был, выходит, Димок. Директор. Радиостанция «Маяк».

– Ну что мы тут стоим, пойдем, покажешь, как ты тут живешь. В этом сумасшедшем месте, – директор говорил «шо». «Ну шо мы тут стоим». И совершенно не стеснялся.

– Почему сумасшедшем?

– Да как иначе назовешь? Вшивых котов в руки суют и просят деньги.

– Каких котов?

– Да мне сегодня. Прямо возле вашего института. Какой-то бродяга лезет. «Купи, – говорит, – отец, котика». Наглец. Ты бы его видел, Роман, этого котика и этого продавца. Голимая парша да гной.

Роман. Директор шахты Новогорловская помнил его имя. И имя его матери. И город, в котором оставил и ее, и сына. Кольчугино. Хотелось лишь только одного – чтобы пришелец, карикатура в натуральную величину, поскорей осмотр закончил и ушел. Только директор не спешил, не торопился. Потрогал книги на столе. Пошуршал распечатками. Долго смотрел на титульный лист автореферата в пластиковых корочках. Потом спросил: