Текст книги "Преторианцы"

Глава седьмая

В курии, построенной на Римском форуме при Юлии Цезаре, собрался весь римский сенат. Присутствовали даже те, кто был болен – их принесли на носилках рабы. Все ждали объявления новой программы, разработанной императором, которая должна была исправить хотя бы часть пагубных последствий правления Коммода.

На предыдущем заседании, случившемся через несколько дней после Нового года, Пертинакс порадовал сенаторов объявлением аукциона личных вещей Коммода. Этот аукцион дал императорской казне серьезные финансовые вливания, а многим сенатором удовлетворение покупками запредельной роскоши. На том же заседании, с подачи Пертинакса, сенаторами был принят указ о конфискации всего, что накопили любимцы и вольноотпущенники Коммода, на протяжении многих лет обворовывавшие римский народ, выпрашивающие подарки у императора. Государственная казна – эрарий, находящаяся в ведомстве сената, фактически слилась с личной императорской казной, и Коммод много раз опустошал ее. Часть денег, полученных с аукциона и конфискаций, Пертинакс отправил в эрарий, вызвав прилив восхищения со стороны сенаторов. Из средств императорской казны, не касаясь эрария, Пертинакс провел денежную реформу. Целыми днями на императорском монетном дворе рядом с термами Траяна не умолкали молоты чеканщиков, наполняя мешки новенькими блестящими полновесными денариями с портретом Пертинакса. Этими же денариями император распорядился расплачиваться по накопившимся задолженностям многим государственным служащим, подрядчикам, выполнявшим императорские заказы. Именно из своей казны он выделил средства на ремонт италийских дорог, указ о котором выпустил сенат.

Взаимодействия с сенатом на протяжении первого месяца Пертинаксу все равно казалось недостаточным.

Накопившиеся письма с жалобами и проблемами как от провинций, так и от частных лиц он передал в сенат, дабы все видели, что он собирается править в полном согласии с сенаторами. Себе Пертинакс оставил на рассмотрение лишь немногие письма. Пока в государственных делах творили полный беспредел фавориты Коммода, большое количество дел направлялось не в сенат, как это было положено, а к этим временщикам или самому императору. Но очень часто именно эти дела и оставались без решения, так как о них сразу же забывали, если они не были сопряжены с подарками или взятками.

Сейчас сенаторы ждали важного для себя решения. Коммод многих из них лишил части собственности – загородных вилл, земель, виноградников, городских домов, ученых и талантливых рабов, рудников, кораблей, да много чего присвоив себе. Теперь все это огромное движимое и недвижимое имущество ждало справедливого решения своей участи.

Пертинакс взошел на ростру для ораторов и обвел взглядом сенаторов, сидевших на мраморных скамьях, расположенных амфитеатром перед ним. На несколько мгновений он вспомнил, как его отец, Гельвий Сукцесс, торгуя в лавке шерстью, гнал из нее своего маленького сына, льнувшего к отцу, чтобы тот возвращался в дом, к чтению и арифметике. Вольноотпущенник Гельвий Сукцесс дал сыну когномен «Пертинакс», что означало: «упорный, настойчивый» и он верил, что сын достигнет лучшей доли, нежели торговля шерстью.

«Спасибо, отец! – подумал император. – Не было лучше отца, чем ты».

Сенаторы смотрели на него спокойно, с уважением и надеждой. В затихавшем гуле их разговоров словно пробивались из далекого прошлого отзвуки речей Октавиана Августа. Курию достроили именно при нем. Здесь первый император Рима участвовал в судьбоносных заседаниях сената, создававших тот мир, что существует уже два столетия после него. Так или иначе, но все последующие императоры стояли здесь, оглашая свою непреклонную волю или ведя диспут. Тех, кто навязывал, конечно, было много больше, чем тех, кто дискутировал. Пертинакс хотел принадлежать ко вторым, но чуть позже, сейчас необходимо было мягко, но, не допуская прений, высказать свое решение.

– Отцы-сенаторы, – начал речь Пертинакс – обратите внимание на барельеф, украшающий трибуну. Вы видите его на каждом заседании сената, он был здесь, даже когда самые старые из вас еще на заре своей карьеры впервые вошли в эту курию. Этот барельеф стал обыденностью, как и многое вокруг нас. Но то, что на нем изображено, чрезвычайно важно и не должно считаться чем-то посредственным. Я прошу вас, сенаторы, посмотрите, как искусно скульптор изобразил учреждение Божественным Траяном алиментов для детей из нуждающихся римских семей. Все мы знаем, что Коммод не делал алиментарных выплат. В течение многих лет бедные римские мальчики, не получавшие ежемесячно 16 сестерциев, и девочки, не получавшие 12 сестерциев, голодали и даже умирали. Сейчас те мальчики могли бы вырасти и поступить на службу в легионы, а те девочки выйти замуж и родить маленьких римлян и римлянок. Но эти несчастные бедные дети не выросли, а умерли от голода или стали больными. Вина, конечно, целиком и полностью на безумном проклятом Коммоде, обкрадывавшем собственный народ. Но теперь моя задача – все исправить, живущие сейчас больше не будут испытывать нужду в пище. С завтрашнего дня казна вновь начинает выплачивать алименты.

Бурные возгласы одобрения поднялись со всех сторон. Сенаторы встали, благословляя императора. Алименты никоим образом не касались лично их, зато их выплата подтверждала поддержание Пертинаксом общего курса, взятого «хорошими императорами» – Траяном, Адрианом, Антонином Пием, Марком Аврелием.

– Последние три десятилетия выдались очень тяжелыми в первую очередь для нашей любимой Италии, – продолжал Пертинакс. – Эпидемия в правление Марка Аврелия, войны разорили много хозяйств. Тысячи людей умерли или покинули свои дома. Жилища разрушились или стоят обветшавшие, виноградники засохли, плодородные земли заросли сорняком. Нужно, чтобы Италия снова была полна богатыми, счастливыми людьми, умеющими работать, вести дела и процветать на благо всей империи. Отныне каждый свободный человек может взять брошенные земли совершенно бесплатно в полную собственность и обрабатывать их, освобождаясь от налогов на десять лет. За этот срок можно заново восстановить и сделать прибыльными малые и большие хозяйства, растить фрукты и овощи, наладить виноделие и производство масла, да много чего можно сделать за десять лет, лишь бы люди оказались упорными и работящими. И лишь спустя десять лет такие земли увидят сборщиков податей. Конечно, те, кто возьмет земли, но не станет обрабатывать, лишатся их в пользу других желающих.

– Далее, отцы-сенаторы, посмотрите на другой барельеф, украшающий трибуну. Здесь Божественный Траян уничтожает документы о налогах, чтобы освободить римских граждан от скопившихся долгов. Конечно, такие благородные меры были обусловлены огромной добычей после победы над даками, у меня же нет никакой добычи. Разве что доходы с продаж имущества Коммода можно немного сравнить с дакийскими трофеями. Ха-ха! И тем не менее я считаю совершенно необходимым отменить торговые пошлины, взимающиеся на дорогах, морских и речных портах. Свободная торговля поможет экономике всех наших провинций и в итоге каждому жителю империи. Мы уже стали помогать торговле чеканкой полновесного денария, отмена пошлин поможет ей еще быстрее!

Сенаторы одобрительно аплодировали. Клавдий Помпеян, сидевший рядом с Дионом Кассием, громко говорил этому молодому сенатору, что начинается возрождение счастливых времен.

– Пусть боги помогают императору! – воскликнул Дион Кассий.

И, обращаясь к Помпеяну, спросил:

– Почему Пертинакс не объявит своего сына наследником? Риму нужен мир, а значит, новая династия. Ты близок к его окружению, неужели он ничего такого тебе не говорил?

– Нет, Кассий, я его не спрашивал, а император и словом не обмолвился о наследнике. Наверное, он хочет подождать. Все-таки усыновление умных и деятельных приносит большие и лучшие плоды, чем передача власти по крови.

– Август! – обратился к императору бывший консул Глабрион. – А что с остальными налогами, введенными Коммодом? Они непосильное бремя для римского народа и провинций.

Пертинакс обязательно собирался говорить об этом дальше, и вопрос о налогах, конечно, стоял остро. Однако Глабрион задал его в тот момент, когда все аплодировали императору, и это сразу заставило сенаторов поутихнуть. Тема налогов всех быстро отрезвила. На это рассчитывал Глабрион, прекрасно зная, что на кону сотни миллионов сестерциев. Расчет Глабриона понял Пертинакс. Бывший консул явно играл против него, надавливая на самые слабые места его программы. Пертинакс рассчитывал подойти к налогам не торопясь, ободряя всех положительными решениями. Отмена пошлин на торговлю смотрелась очень выгодно, далее в его речи должны были следовать заранее заготовленные связки, убеждения и даже шутки, но все это пошло прахом после неожиданного выпада Глабриона. Теперь спокойно подойти к этому вопросу не получалось. Сотни сенаторов, затихнув, ждали, что ответит император.

– Отмена пошлин, чеканка полновесного денария, алименты, то есть то, что я собираюсь восстановить, не говоря уже обо всех остальных огромных расходах казны, не покроются только доходами с аукциона и прежними налогами, – продолжал Пертинакс. – Налоги, введенные Коммодом, придется продолжать платить. Коммод ввел их для удовлетворения своих забав, я же хочу сохранить их для казны, а значит, и для народа. Это мера временная, сенаторы! Думаю, что через год можно будет их отменить.

Сенаторы молчали. Большинство из них понимало, что без этого не наполнить казну и не решить всех проблем, накопившихся в империи за время правления Коммода. Но было много и тех, кто считал себя особенным приверженцем интересов народа, и потому сохранение любой несправедливости прошлой власти сразу ставили в вину нынешней. Кто-то тихо спорил, кто-то согласно кивал, кто-то возмущался, кто-то невозмутимо рассуждал.

И из всех сотен сенаторов только один Дидий Юлиан улыбался, сидя позади остальных. Подкупленный им вольноотпущенник, служащий во дворце, рассказал обо всех пунктах предстоящего выступления императора. Дидий Юлиан знал, что сохранение налогов – это еще разминка. Все остальное, что возмутит и настроит сенаторов против Пертинакса, еще впереди.

Квинт Лоллиан Гентиан, бывший пропретор провинции Ближняя Испания, попросил слова:

– Август, я выражаю решительный протест против сохранения чрезмерных налогов, введенных при Коммоде! Даже на год их нельзя сохранять!

Пертинакс закусил скрытые бородой губы. Заранее заготовленная речь рушилась.

– Давайте обсудим, какие из этих налогов можно будет отменить раньше, чем через год, – нерешительно произнес император. – Подайте список налогов.

Скриба, служивший при императорской казне, подал список…

Наступил вечер. Поднявшийся февральский ветер гнал со стороны Тибра холод и сырость. Пертинакс стоял у окна своих покоев во дворце Августов и смотрел на Большой цирк, реку, весь застроенный домами холм Авентин, похожий на муравейник. Флавия Тициана прижалась к его плечу, поправляя складки мужниной тоги.

– Ты помнишь, Флавия, легенду, что в древние времена там, на Авентине, жил огнедышащий великан-людоед Какус, сын бога Вулкана, – сказал задумчиво Пертинакс. – Какус украл у Геркулеса четырех коров из стада Гериона. Геркулес выследил его, услышав мычание коров, и задушил. А поэт Проперций писал, что у Какуса было три пасти.

– Я смутно помнила, – отвечала жена. – Но к чему ты об этой легенде?

– Я ощущаю себя коровой Гериона. Коммод-Геркулес умер. А сенат, словно выживший великан Какус. И этот сенатский Какус хочет во всем подчинить меня себе. У него не три пасти, а, наверное, сотня. И все они дышат огнем против меня.

В разговор вмешался тесть императора – префект Рима Флавий Клавдий Сульпициан – худощавый лысый старик, сидевший позади них в кресле за столом и изучавший поданные ему жалобы. После заседания сената он пошел во дворец вместе с императором.

– Послушай, август, ты преувеличиваешь их сопротивление! – сказал Сульпициан.

– Ты так считаешь? – повернулся к тестю Пертинакс.

– Конечно! Я все прекрасно слышал, что говорили сенаторы, когда ты объявил о возвращении им конфискованного у них Коммодом имущества за десять процентов от стоимости. Да, кто-то возмущался. Но это самые жадные или самые бедные. С последними понятно – откуда им взять даже эти десять процентов, если Коммод забрал у них почти все? Для них и пять процентов – неподъемная сумма. Тем не менее еще никто не запрещал занимать деньги. Просто эти люди не хотят. Считают, что если они сенаторы и их предки были сенаторами, значит, им что-то должны. Большинство понимают – ты вправе был вообще ничего не возвращать, а мог просто устроить очередной аукцион или вообще раздать это имущество кому захочешь.

– Вот видишь, любимый! Не переживай! – произнесла Флавия Тициана и поцеловала мужа в щеку.

– Сенат видит, что ты не ради собственного обогащения стараешься, а наполняешь казну на благо всей империи. Просто после Коммода сенаторы наконец смогли вздохнуть и говорить свободно.

– Я уже думал о том, что надо пересмотреть цензовые списки, – произнес Пертинакс, садясь в кресло напротив городского префекта. – К сожалению для тех, кто обеднел, их следует вычеркнуть из списков сенаторов и всадников. Ценз – это основа всего нашего общества.

– Правильно! Но хоть это и справедливо, тут возникнет много обид. Не их вина, что Коммод обобрал их, эпидемия унесла сотни и тысячи рабов, а войны и неурожаи уничтожили земли. И тем не менее закон есть закон. На тебя, август, свалилось столько проблем, накопившихся за двенадцать лет бездарного и жестокого правления, что, конечно, сложно распутать их клубок, не причинив никому неудобств.

– Наверное, я зря сегодня коснулся вопроса претуры. Надо было подождать несколько месяцев, может, полгода. Но если начинать исправлять ошибки двенадцати лет, то полумеры здесь неуместны, – с досадой проговорил Пертинакс. – Ведь это же несправедливо, что те сенаторы, кто получил должность претора не по фактической службе, а просто подольстившись к Коммоду или попросту купив ее у него, равны тем, кто годами благодаря своему упорному труду поднимался к претуре с самых низких ступеней.

– Этот твой приказ сегодня, конечно, наделал много шума, – озабоченно произнес Сульпициан. – Наверное, десятка два сенаторов лишились возможности стать наместниками провинций и консулами! Ты уничтожил их политическое будущее и нажил себе смертельных врагов.

– Пусть ненавидят! – отмахнулся Пертинакс. – Зато другие оценят мой приказ.

– Пусть ненавидят, но боятся – это одно, – ответил Сульпициан. – Страх держит людей в узде. Но просто ненавидеть – значит, в конечном итоге решиться на ответные действия. А ты ведь хочешь править без опоры на страх.

– К чему ты клонишь, Сульпициан?

– К тому, что ты слишком лихо начал реформы. Ты хочешь и дружить с сенатом и в то же время проводить там перестановки. Ты же знаешь, что большинство сенаторов в родстве друг с другом. Сейчас из-за понижения в претуре пострадали пара десятков, но возмутятся в итоге сотня или больше. Не ко времени был этот указ, не ко времени. Ты бы хоть со мной посоветовался, прежде чем затевать склоку между настоящими преторами и ложными!

– Когда я еще был префектом Рима, то возмущался этой вопиющей несправедливостью! – Пертинакс ударил кулаком по столу. – Бездари-богачи покупали претуру у Коммода или через его фаворитов, а талантливые и умные люди вынуждены были ждать этой должности многие годы!

– Конечно, и мне это не нравилось, август! Да много кому не нравилось. Но просто момент ты выбрал крайне неудачно. Ты хотел начать с хороших нововведений, а закончить суровыми. Но последние перекрыли собой первые.

– Отец, ты преувеличиваешь! – сказала Флавия Тициана, видя, что после слов Сульпициана ее муж расстроился еще больше. – Императора любят и уважают!

– Любили и уважали, когда твой муж был префектом Рима, сейчас только завидуют и присматриваются.

– И долго сенаторы будут присматриваться?

– Дочка, император пришел к власти волей преторианцев, сенаторы лишь покорились силе. Они хотят понять, будет ли август использовать силовой нажим преторианцев, чтобы проводить в жизнь свои законы да и любое волеизъявление. Методы Коммода у всех еще очень живы в памяти.

– Ты хочешь, сказать, что сенат опасается возвращения недавнего прошлого? – спросил Пертинакс.

– У многих есть такие опасения, даже несмотря на все твои хорошие действия за прошедший первый месяц правления. Все-таки столько лет террора заставили людей сомневаться даже в таких честных и правильных, как ты, мой дорогой зять-август.

– Я сделаю все, чтобы убедить сенат и народ Рима, что во мне не надо сомневаться. Преторианцы сделали свое дело. На этом все. Они должны знать свое место в государстве, и оно не рядом с троном, а у его подножия.

– Хорошо сказано. Ты, кстати, заплатил преторианцам оставшуюся сумму?

– Пока нет.

– А будешь платить?

– Возможно, но точно не сейчас.

– Ты не опасаешься их бунта?

– Они не посмеют.

– Мне бы, август, твою уверенность во всем.

– А в чем ты не уверен?

– Сегодня ты сказал, что снова урезаешь суммы на содержание дворца. Хотя ты это уже сделал пару недель назад.

– И что плохого?

– Я согласен, что есть паштет из соловьиных язычков, языки фламинго, мясо страуса – это кричащая роскошь. И без нее можно легко обойтись. И дело не в дорогих произведениях искусства, не в золоте и драгоценностях, для украшения дворца. Правильно, что от всего этого и многого другого необходимо отказаться для сохранения казны. Октавиан Август призывал всех к умеренности и вводил законы против роскоши. Он был прав, и ты верно избрал ту же политику. Но я говорю о людях, служащих тебе во дворце. Это как свободные граждане, так и вольноотпущенники, так и рабы. Все они привыкли получать хорошие деньги. За хорошее вознаграждение человек работает хорошо. За очень хорошее – работает превосходно, и ты всегда можешь на него рассчитывать. Но когда его преданность перестают ценить, вот тут возникают проблемы. Словом, у меня нет уверенности в том, что дворцовые служащие не будут рассказывать лишнее тем, кто предложит им за это деньги. Более того, я не уверен вообще в твоей безопасности и в безопасности моей дочери.

– Ну что ты, Сульпициан, ты слишком подозрителен!

– Это вряд ли. В погоне за благом для всего римского народа ты забыл о ближайшем своем окружении. Ведь на днях пробравшийся вор, пытавшийся украсть кубок у Эклекта, свободно ушел. Как такое возможно во дворце, где много слуг и стражи? Только измена помогла злоумышленнику скрыться. Наверняка кто-то был подкуплен. А если пробрался вор, то убийца пройдет так же легко и так же легко выйдет, вот только тебе тогда может быть все равно.

– Мне кажется, что это преторианцы выпустили вора, – отвечал Пертинакс. Поучающий тон тестя, советы и критика, сыпавшиеся, как из рога изобилия, от человека лишь на несколько лет старше его самого, очень раздражали императора. Он еле сдерживал себя от более резких слов префекту Рима.

– Почему ты подозреваешь преторианцев?

– Дворцовая челядь бегала вооруженной по дворцу большими группами. Исключено, что кто-то оказался предателем и выпустил вора, ведь тогда это заметили бы другие. Но если вор успел выбраться из дворца, то он обязательно бы натолкнулся на патруль преторианцев, а они все, как один, утверждают, что никого не видели. Патрулируют по два-три человека, вот с ними легко договориться. Не исключено, что вор был им знаком.

– Вора можно пустить, договорившись, скажем, с поваром на кухне, – размышлял префект Рима. – Этот повар спрячет вора у себя в уголке, а когда суматоха уляжется, тихо выпустит. И так каждый здесь мог поступить, не только повар, которого я просто привел в пример. Наверное, и преторианцы могли. Правильно, что ты не исключаешь эту возможность. Тем более тебе надо лучше их всех приручать. А ты ужимаешь в деньгах челядь, задерживаешь выплату преторианцам.

– Сульпициан, что ты хочешь сказать?! Чтобы я платил этим людям сверх меры за то, что они и так обязаны делать?

– Да, так заведено.

– Это заведено Коммодом, и больше такого не будет! – вышел из себя Пертинакс. – Ты верно вспомнил закон Октавиана Августа против роскоши. Я обязательно его возобновлю! Достаточно жить только ради себя! Мы, римляне, всегда славились своей главной любовью – любовью к родине, к Риму, к его миропорядку. Мы должны жить и служить Риму, а не себе. Коррупция и своеволие Коммода и его любимчиков едва не привели нас к гибели. Этому больше не бывать! Ничего лишнего никто более не получит. Я – император! И я не стану прогибаться ни под преторианцев, ни под сенат, а вольноотпущенники и рабы, что служат во дворце, должны благодарить богов за такую судьбу. Такие же вольноотпущенники в других местах в поте лица добывают себе пропитание, а здешним рабам необходимо помнить, что они всего лишь рабы и, пока они едят вкусную пищу, живут среди роскоши и выполняют самую легкую работу, их братья задыхаются от непосильного труда на рудниках, погибают под бичом на галерах!

Сульпициан тяжело вздохнул, понимая, что все его попытки достучаться до императора бесполезны. И все же он решил использовать последний довод:

– Ты хочешь изменить все и всех, август. Но при этом на более или менее значительных должностях в империи, в Риме да и здесь, во дворце, продолжают оставаться те, кто занял их еще при Коммоде…

– Я понимаю, к чему ты клонишь, дорогой мой тесть. Так не будет продолжаться долго. День рождения Рима в этом году станет днем начала новой жизни. Я собираюсь сместить большинство тех, кто занимал посты при Коммоде, в первую очередь Эмилия Лета. Те, кто желают продолжения разгульной роскоши, беззакония, потворствуют безнравственности и насилию, берут взятки и сами их дают – все эти люди передадут свои должности тем, на кого укажу я. И пусть коммодовские прихвостни смотрят на моих ставленников со стороны и учатся жить по-новому. Осталось потерпеть их всего два с половиной месяца.