Текст книги "Преторианцы"

Глава восьмая

Дидий Юлиан уже несколько лет жил на Квиринале – самом высоком холме Рима. Его вилла располагалась неподалеку от Гранатовой улицы, где стояли виллы рода Флавиев – императора Веспасиана и его брата Флавия Сабина. А дальше находился храм Флавиев, построенный Домицианом как усыпальница членов его рода. Такое соседство чрезвычайно льстило честолюбию Дидия Юлиана. Сам он происходил по материнской линии из древнего знатного рода, в котором были консулы, и приходился троюродным братом императору Марку Аврелию. В детстве он воспитывался в доме матери Марка – Домиции Луциллы – и именно она сыграла решающую роль в том, что молодой Юлиан молниеносно стал подниматься по карьерной лестнице – коллегия двенадцати, военный трибун, квестор. К тому времени у руля империи встал Марк Аврелий и еще более поспособствовал восхождению своего родственника Юлиана – тот получил сначала должность эдила, затем претора. Последняя должность открыла ему путь к блеску и славе. Дидий Юлиан исколесил необъятные просторы империи, начав с должности проконсула в одном из самых дорогих городов – Коринфе, столице греческой провинции Ахайя. Затем из славной Греции Дидия Юлиана забросило на проконсульское кресло в Африку, в объятия роскоши и наслаждений. Из жаркой и богатой, благодаря египетской пшенице, Африки приказ императора поставил его командовать XXII Перворожденным легионом. Недолгое время на рейнской границе дало Юлиану какой-никакой, а воинский опыт, и следующие три года наместничества в провинции Белгика запомнились отражением натиска хавков и хаттов. За победу над варварами, не блестящую, но такую нужную в условиях долгой войны с маркоманами, Марк Аврелий удостоил Дидия Юлиана долгожданного консульства. Его партнером по консулату стал Пертинакс. Однако Юлиан несколько завидовал Пертинаксу, ведь тот имел больший воинский опыт, славу и заслужил любовь императора реальными заслугами, рвением и усердием в любых доверенных ему делах. Юлиан же понимал – если бы не его родство с Марком Аврелием, возможно, он остался бы навсегда незамеченным. Это чувство легкой неприязни к Пертинаксу, сыну вольноотпущенника, осталось с ним на долгие годы и после завершения консульства, хоть Дидий Юлиан и дальше продолжал верно служить Риму, защищая сначала Далмацию от варваров, затем Нижнюю Германию, управляя алиментарными выплатами в Италии, разбираясь в хитросплетениях восточных интриг в Вифинии и Понте и наконец снова оказавшись наместником в Африке. На этом посту он сменил Пертинакса, что доставило Юлиану удовлетворение и даже радость.

После завершения второго африканского наместничества он вернулся в Рим, купил виллу на Квиринале и жил в ожидании новых назначений, но их не последовало. Зато в Риме блистал Пертинакс, сначала назначенный Коммодом префектом города, а затем и консулом. Дидий Юлиан знал, что от компании Коммода лучше быть подальше и не верил, что Пертинакс продержится рядом с троном долго и думал, что, скорее всего, император обвинит его в измене и казнит. Каково же было его удивление и глубокое разочарование, когда после внезапной смерти Коммода преторианцы тут же провозгласили Пертинакса новым императором. Дидий Юлиан предполагал некую заранее заготовленную договоренность между Пертинаксом и гвардией, которая делала честь хитрости и проницательности Пертинакса, но приводила в негодование его, Дидия Юлиана. Пока он жил в безвестности, его соперник не просто выжил в кругу Коммода, но и смог все обставить так, что стал августом. Жена Юлиана, Манлия Скантилла, прониклась к Пертинаксу чуть ли не большей завистью и ненавистью, чем ее муж. Суровая, властная и бесконечно честолюбивая Манлия каждый январский день повторяла мужу, как он все проворонил, вернувшись из Африки. Она кляла выскочку-вольноотпущенника, усевшегося на трон великих цезарей, и упрекала Юлиана, что он ничего не предпринимает, чтобы свергнуть Пертинакса. Манлия люто возненавидела Флавию Тициану – молодую, по сравнению с ней (пятидесятилетней!), императрицу, у которой был сын. А у нее только дочь. Манлия думала, что Пертинакс лишь для виду отвергает предложения сенаторов объявить Пертинакса-младшего цезарем, наверняка он просто набивает себе и сыну цену, специально заставляет сенат унижаться до поры до времени бесплодными просьбами.

Под воздействием жены Дидий Юлиан начал действовать. Он стал подкупать вольноотпущенников и рабов, служивших Пертинаксу, чтобы всегда быть в курсе всех дел и слухов вокруг августа. Кто-то охотно шел навстречу не слишком хитроумному, но берущему напором и богатством сенатору, но многие и отказывали ему. Затем, видя, что императорский дворец отныне не гремит пирами и удовольствиями, в Риме не проводятся масштабные развлечения, и очень многие сенаторы и всадники этим опечалены, Дидий Юлиан стал зазывать их к себе, создавая как бы альтернативу августу. Но богатых людей в Риме было предостаточно, и потому его пиры оказались лишь одними из многих других. Чтобы поразить воображение сенаторов и зазывать их постоянно к себе, требовались огромные средства. Их Дидий Юлиан тратить не спешил. Большинство сенаторов, как ему удалось выяснить, стояли за Пертинакса, впечатлились его решительными реформами и ждали продолжения прогрессивной политики.

Через подкупленных людей Дидий Юлиан узнал, что при вступлении на трон Пертинакс обещал каждому преторианцу по 12 тысяч сестерциев, но выплатил только половину и с оставшейся суммой не спешил. Также он узнал о напряженных отношениях между императором и префектом претория. Слухи же об убийстве Коммода сразу подтвердили подозрение Юлиана о том, что Пертинакс сыграл здесь неслучайную роль. Но вот слухи обросли новыми подробностями – Марция и Эклект уморили Коммода. Народ и сенат продолжал радоваться, преторианцы молчали. Юлиан не знал, что ему предпринять, хоть и понял, в пользу кого люди, убившие Коммода и жившие сейчас в почете на Палатине, предприняли свой акт возмездия. И наверняка Эмилий Лет, немедленно поднявший преторианцев для возвеличения Пертинакса, хотя труп Коммода еще не успел остыть, тоже был в сговоре. И вот теперь, когда между императором и префектом претория вбит клин недоверия, Дидий Юлиан пригласил префекта претория к себе, но тот категорически отказался. Не изъявил желания посетить бывшего партнера по консулату и император Пертинакс. Зато с большой охотой согласился префект вигилов Гай Фульвий Плавтиан, пришел консул Квинт Фалькон, а также сенатор Марк Силий Мессала, явилась сестра Коммода, Анния Корнифиция, богатый всадник Луций Марин и многие другие сенаторы и всадники.

Александр и Ливия ехали к дому сенатора Дидия Юлиана в крытой повозке, запряженной четверкой великолепных вороных коней. Повозка внутри была обита бархатом, под ногами лежал мех, а небольшие размеры повозки сохраняли в ней тепло и не позволяли февральскому ветру беспокоить путников. Муж и жена оделись на прием к сенатору, словно к самому императору, ведь они представляли там его и потому должны были выглядеть соответствующе. Ливия хотела сделать себе прическу в виде башни, какие она видела на бюстах императриц и богатых римских матрон столетней давности, но потом подумала, что, так как мода на них давно прошла, появление с такой пышной прической могли счесть за безвкусицу и высмеять. А Ливия, как и ее муж, являясь официальными лицами, не могли позволить себе насмешки со стороны.

Ливия очень переживала, как все пройдет у Дидия Юлиана. Она не знала, как и о чем говорить там с сенаторами и всадниками, как льстить, очаровывать и невзначай выспрашивать, кто распространяет слухи об убийстве Коммода. Но больше всего она опасалась домогательств, сможет ли Александр уберечь ее? Он так одержим идеей услужить Пертинаксу, чтобы император взял его к себе во дворец, что Ливии казалось, муж готов пожертвовать всем, в том числе и ею. Все последние дни Александр находился в каком-то лихорадочном возбуждении. Он расспрашивал ученых рабов – Диогена и Андрокла, много лет служивших Пертинаксу и присутствовавших при разных политических и частных встречах, стараясь выведать у них какие-нибудь секреты ведения светских бесед. Он ходил взад и вперед по атриуму, сочиняя какие-то речи, потом пил вино, снова что-то бормотал и в конце концов приходил к Ливии радостный, уверяя, что у них все получится. Александр пытался навязать ей общую стратегию, разработанную им, но в его хаотичных, почти бессвязных идеях она практически ничего не поняла. Ливия предложила мужу успокоиться и порасписывать амфору, но Александр с усмешкой отверг это бессмысленное ремесло. Ливия с неприязнью наблюдала, как муж менялся у нее на глазах. Он говорил и думал только о больших деньгах и власти как о неутолимой жажде, главном смысле и единственном правильном пути. Даже в постели он не мог полностью отдаться любви. Ливии казалось, что, будучи с ней, он теперь наверняка рисует в своем воображении дочерей знаменитых сенаторов. Когда она попыталась ему сказать о своих подозрениях, Александр опроверг ее слова, снова и снова говоря о любви, но Ливия видела его взгляд – мыслями и чувствами он был не с ней. Она ощущала, что стоит на краю очень больших перемен, не сулящих именно ей ничего хорошего, но при этом она не может их избежать, и просто ждала, когда уже все закончится, продолжая в глубине души верить, что муж все-таки станет таким, как прежде. Не понимала Ливия только одного – как мог Пертинакс дать такое задание человеку, никогда не вращавшемуся в высших кругах? Возможно, он никому больше не доверяет столь деликатное дело, но от этого оно становится только почетнее, но не легче.

Ливия прижалась к мужу, смотревшему из-за занавесок в окошке повозки на римские улицы. Шесть сингуляриев – два спереди, четверо позади, сопровождали их к Дидию Юлиану. Такой эскорт чрезвычайно льстил самолюбию Александра. Телохранители императора – высоченные германцы в чешуйчатых доспехах с шестиугольными большими щитами – смотрелись внушительно. Люди на улицах расступались перед ними, гадая, кто едет в повозке. Особенно приятно было Александру, что этот маленький эскорт возглавлял Марий – его знакомый по давним временам, когда он сам еще служил Пертинаксу в качестве телохранителя. Марий был из романизированных британских кельтов и поступил к Пертинаксу, когда тот служил наместником Британии. Отличаясь исключительной верностью и при этом кровожадной свирепостью, Марий отлично проявил эти качества во время мятежа британских легионеров. Александр тогда был шокирован его хладнокровием и садистскими наклонностями. Став императором, Пертинакс определил Мария к сингуляриям, присвоив ему звание младшего офицера – декуриона, и отослал с небольшой делегацией в Сирию к Песценнию Нигеру объявить главному военачальнику восточных провинций о новом императоре. Марий лишь несколько дней назад вернулся обратно и теперь в сопровождении воина Таузия ехал впереди повозки.

Сначала все было тихо и мирно. Александр увещевал Ливию, чтобы она не волновалась, что все пройдет хорошо, а она все теснее и крепче прижималась к мужу, но вдруг их внимание привлекли громкие окрики прямо неподалеку от их повозки. Александр узнал взбешенный голос Мария. А началось все с простых вопросов.

– Какие девушки в Сирии, Марий? – спросил Таузий, подмигивая прохожим женщинам, многие из которых зачарованно смотрели на широкогрудого светловолосого гиганта. – Говорят, Антиохия почти так же велика, как Рим! Там, наверное, лупанаров на каждом углу по десятку? Да что лупанары! Такому красавцу, как я, каждая бы дала, да еще и сама приплатила! Я в этих делах жеребец!

– За дорогой следи, – бесстрастно проговорил Марий. – Вон там скопление каких-то бродяг. Будь бдителен, смотри, у одного в руке нож блестит.

– Да это он хлеб отрезает на всех дружков, вон только купил. Неопасные они. Ну, так что, Марий, как в Антиохии с красивыми девушками? Ты скольких поимел?

– Я был там три дня. Жил во дворце наместника, никуда не выходил.

– Так во дворце, как его – Песценния Нигера – неужели ни одна рабыня не подвернулась? Да ты ведь вроде как среди посланников был, тебя и матроны, и незамужние девушки могли видеть. Ты тоже ничего на внешность. Тем более, говорят, восточные женщины любят нас, рослых северян.

Марий не отвечал, сурово поглядывая по сторонам, особенно придирчиво осматривая группы мужчин, которые не сразу расходились при появлении повозки с эскортом или расходились неохотно.

– Ну, что ты молчишь? – продолжал Таузий. – Может, я не о том спрашиваю? Ты с мальчишками, что ли, там развлекался?

Марий в ответ только резко дернул узду коня Таузия на себя.

– За дорогой следи, умник! – буркнул Марий.

– Какой ты скучный, декурион! – разочарованно покачал головой Таузий. – Ни о чем с тобой не поговоришь. О бабах ты обычно молчишь, о выпивке тоже, драками не похваляешься. Одна дисциплина и служба у тебя на уме. Ну, хоть опиши, как там жизнь на Востоке? За три дня ты же видел хоть немного обычаи местных, много ли там богатых людей живет, каким местным богам поклоняются?

– В Риме живут десятки тысяч выходцев из восточных провинций, – сухо ответил Марий. – Ты их много раз видел, они живут там, как и здесь. Везде римский мир, римский закон, римские боги. Все одинаково.

– Эх, не любишь ты путешествовать, Марий, сразу видно! Ничего не подмечаешь, ничего тебе не интересно! А я вот из тунгров. Многие нас до сих пор дикарями считают, но я, как узнал, что к нам в деревню пришли римляне записывать желающих на военную службу, первый к ним прибежал. Отец дальше своего вспаханного поля никогда и не помышлял уходить. Раз в год ездил излишки урожая продавать в город. А мне такая жизнь с детства бессмысленной казалась. Я ведь в ауксиларию записался не только, чтоб славу и почет иметь. Я латинскому языку выучился, в бою отличился, потом центурион меня заметил, и когда надо было выбирать тех, кого отправить служить в сингулярии, он сразу меня рекомендовал. Меня Рим потряс, как бы это сказать, до самых дальних уголков всего моего существа! О, как завернул! Такого красивого города в мире точно нет! Но я бы хотел и другие города посмотреть. Раньше были войны, императоры брали с собой в походы сингуляриев, а сейчас скучно. Говорят, на западе – океан! Вот его бы увидеть! И восток интересен мне. Так что я тебе завидовал, когда ты получил приказ отправляться в Сирию.

Марий еле заметно усмехнулся.

– Как послов встретил Песценний Нигер? – продолжал Таузий. – Что говорил про Пертинакса?

– Принял нас хорошо. Обрадовался, что наконец-то вместо больного на голову урода на троне сидит нормальный император.

– Что, так и сказал – больного урода? – удивился тунгр.

– Ну, так или по-другому. Смысл такой.

– А мне, если честно, Коммод нравился. Ты человек в сингуляриях новый, многого не знаешь. Я поступил сюда служить уже при Коммоде, а он ведь воевать не любил, вот я и просидел в Риме пять лет безвылазно. Полюбил этот город страсть как! Но, конечно, уже хочется куда-нибудь направить бег копыт моего коня. Это я не сам сейчас придумал. У поэта какого-то прочел, но только имя его забыл. Ну и вот. Коммод нам платил превосходно! И мы вроде как и на службе, а с другой стороны – почти полная свобода. Хочешь девку – пожалуйста, хочешь какой-то необычной еды – вот она. Денег столько, что уж и не знали, куда их девать. В кости играли на месячное жалованье и не жалели проигранного. От перстней пальцы болели, представляешь? А знаешь, на рынках, в мастерских брали что хотели! Вот просто все что понравится и в любом количестве! И нас все боялись! Рабыня чья-то понравилась – считай, сразу в угол заводили и имели. И не смотрели, кто ее хозяин, пусть даже и сенатор. А бывало и обычных римлянок так вот щупали и трахали. Мы и преторианцы были в Риме хозяевами! А сейчас что? Из лагеря без особого приказа никому выйти нельзя, никаких прибавок к жалованью, подарков, никому нельзя никакого урона чинить, не трогать никого. И постоянные тренировки, Плутон их забери! Что мне тренировать? Я все умею! Короче говоря, мне жаль Коммода, а Пертинакса я терпеть не могу – нудный старикан. С ним не повоюешь, не расслабишься, не разбогатеешь, а только обнищаешь и состаришься раньше времени!

– Заткнись, Таузий! – угрожающе предостерег Марий.

– Да знаю я, что император тебя к нам направил. Наверное, чтоб ты шпионил для него!

– Немедленно заткни свою пасть! – прохрипел Марий, и в глазах его, обращенных на Таузия, злым огнем бушевала ярость.

– Пошел ты, Марий! – махнул на него Таузий. – Я тебя не боюсь! Что, жаловаться побежишь к своему старичку?!

Марий резко развернулся в седле, из горла его вырвался то ли рык, то ли крик, и рука его молниеносно схватила Таузия за кадык и потянула на себя. Тунгр в ужасе заерзал в седле, судорожно пытаясь глотнуть воздух и вынуть оружие.

Возничий резко остановил коней, и повозка встала. Двое из четырех сингуляриев, ехавших позади, подскакали к Марию, прося его успокоиться. Сразу же собралась толпа зевак, делающих предположение, что могло послужить причиной ссоры императорских телохранителей. Александр выскочил из повозки, требуя немедленно прекратить драку. Марий не сразу пришел в себя. Он опустил руку, сжимавшую горло Таузия, но глаза его, по-прежнему резко расширенные, дико уставились на тунгра. Александр пожалел, что с ним отправили этого бешеного Мария. Такой человек не защитит, а лишь навлечет беду. Кое-как удалось двинуться дальше. Таузий отправился назад, за повозку, изрыгая проклятия, он обещал жестоко отомстить своему обидчику.

Александр объяснил Ливии, что произошло, и она, всегда верившая в знамения, поняла, что сегодня им удача не только не улыбнется, но как бы и вообще все не стало совсем плохо. Она поделилась опасениями с Александром, и он, раздосадованный, разворчался на жену за ее глупые суеверия. В таком нездоровом расположении духа они вскоре прибыли к вилле Дидия Юлиана.

Александр попросил сингуляриев следить за Марием и Таузием, пока его не будет, и не допускать между ними драки. Рабы сенатора тут же подскочили к новоприбывшим гостям и повели их за собой на виллу через стоявший еще голым сад. Сад украшали многочисленные статуи, преимущественно женских фигур – Флоры, Фортуны, Венеры, Дианы, Урании и Талии. Ливия, разволновавшись, взяла мужа под руку, а он шел твердо, уверенный в себе.

В вестибуле Александр и Ливия оставили свои плащи рабам, помыли руки в услужливо поднесенных серебряных тазах. Неподалеку от них прихорашивался перед зеркалом из обсидиана молодой мускулистый парень и на вопрос Александра, кто этот человек, он получил от раба ответ, что это знаменитый возничий Прокул из колесничьей партии Зеленых. Александр сдержанно сказал Прокулу: «Сальве!» и обратил внимание, что в ларарии, находящемся между вестибулом и атриумом, пред фигурками домашних богов стоит еда. Значит, трапеза уже началась. Ливия поправила на Александре складки тоги и поглядела на себя в зеркало. Они вошли в экседру вместе с Прокулом. От гостей до их ушей долетел еле слышный говор: «А вот и вольноотпущенники пожаловали». Александр сделал вид, что ничего не слышал.

Статуи из позолоченной бронзы, изображавшие атлетов, мраморные бюсты римских императоров и греческих философов, золотые и серебряные напольные вазы с гравировкой тончайшей работы, стояли полукругом в экседре. Полы были украшены мозаиками с кораблями и морскими чудовищами, стены расписаны фресками на сюжеты битв кентавров и амазонок.

Вокруг стола в экседре расположилось около дюжины гостей. Во главе стола возлежал Дидий Юлиан, рядом с ним его жена Манлия Скантилла, затем их дочь Дидия Клара со своим женихом Корнелием Репетином и далее гости. Неразлучные арфисты Целий Пет и Авл Гармодиан, лишь недавно игравшие у Пертинакса, теперь услаждали слух Дидия Юлиана и его гостей. Певец Элий тихонько напевал в такт музыке. Пять полуобнаженных рабынь медленно кружились в танце. Воздух в экседре был наполнен ароматом цветочных духов, разбрызганных заранее, чтобы заглушить запах еды. Стол, сплошь заставленный золотыми и серебряными блюдами, полными мяса молодых козлят, фазанов, рыбами, раками и омарами, колбасами, сырами, фруктами, имел вид настоящего произведения искусства, с которого бы только выкладывать мозаику на кулинарную тему. Мимо Александра и Ливии раб пронес восхитительно пахнущий черепаший суп.

Дидий Юлиан поднялся из-за стола и поприветствовал вновь прибывших. Император в письме заранее уведомил сенатора, что вместо него в гости прибудет его верный человек с женой. Юлиан, взяв Ливию и Александра под руки, лично подвел к заранее оставленному для них месту. Вопреки ожиданиям Ливии, оно оказалось весьма почетным – рядом с префектом вигилов Гаем Фульвием Плавтианом, напротив Аннии Корнифиции – дочери Марка Аврелия и бывшей любовницы императора Пертинакса.

Корнифиция, очень похожая на мать – Фаустину, блистала своими большими глазами под длинными ресницами, но еще большего блеска ей добавляли румяна, вплетенные в прическу нити жемчуга, тяжелые гирлянды ожерелий из рубинов и сапфиров на груди. Розовый шелк туники маняще очерчивал округлые груди и бедра. Дочь Марка Аврелия являлась в этой компании объектом внимания всех мужских взоров, не исключая и самого хозяина – Дидия Юлиана. Ливия посмотрела на Александра. Его взгляд был прикован к Аннии Корнифиции. Захватывая кусочки еды золотой вилкой, Анния клала их на кончик слега высунутого изо рта языка. Этот манящий, будоражащий воображение жест заставлял многих мужчин забыть о собственной еде. Ливия слегка толкнула мужа локтем. Александр понял ее, но глаза от Корнифиции убрал не сразу.

– Она, наверное, очень несчастна! – тихонько сказала Ливия мужу о дочери Марка Аврелия. – Пережить гибель мужа, маленького сына от рук собственного брата!

– Да, она так несчастна, что готова предложить себя каждому здесь за столом, – ответил шепотом Александр.

– За этой напускной похотью она скрывает израненную душу!

– Ага, зато ничего другого не скрывает.

Манлия Скантилла решила, что слишком много времени уделено любованию Аннией Корнифицией и приказала привезти молодого поэта Салюстия, которого она недавно слышала на ступенях Пантеона и решила пригласить к себе в дом. Стремительно стареющая Скантилла не отличавшаяся красотой и в молодости, старалась применять как можно больше кремов, румян или белил, но ее кожа все равно оставалась дряблой, и морщины увеличивались с каждым годом, горбинка носа стала выпирать еще больше. Если бы не косметика, бешеная энергия и жажда власти, то – Манлия Скантилла это знала! – Дидий Юлиан совсем перестал бы с ней жить. Она продумала сценарий всего вечера заранее, и посвятила мужа в его аспекты лишь в самых общих чертах. Поэт Салюстий, так патетично читавший поэмы о победах Марка Аврелия над варварами, как нельзя кстати подходил для ее задумки.

Худощавый вихрастый парень лет двадцати, прилично одетый рабами Дидия Юлиана в чистую, красивую тунику, немного надушенный и заранее угощенный бокалом вина, выступил перед собравшимся обществом. Салюстий сказал, что его отец воевал во II Италийском легионе и, когда Марк Аврелий скончался, он вышел в отставку, признал сына своим наследником и все подробно рассказал об этой тяжелой войне с варварами. На основе рассказов отца Салюстий и начал писать героические стихи.

Все благосклонно отнеслись к молодому таланту и стали внимательно слушать. Арфисты ловко подстроились под темп и настроение стихов и начали подыгрывать Салюстию. Парень читал наизусть очень самозабвенно, патетично. Обладая хорошей дикцией, он ловко проходил не совсем удавшиеся строки. Его образный, яркий язык воочию вызывал в воображении лавины несущихся германских всадников и крепко стоявшие под их натиском железные римские легионы. Ближе к середине поэмы слушателям стало ясно, что Салюстий зачитывался Гомером и представил войну римлян и варваров как сражение римских богов против злобных лесных божеств германцев. Несмотря на то, что поэзия Салюстия оказалось почти идеальной, поэма была слишком длинной и гости начали уставать слушать, переключаясь на еду и небольшие разговоры с соседями по столу. Дидий Юлиан заметил охлаждение интереса слушателей и хотел было приказать парню заканчивать чтение, но Манлия Скантилла остановила мужа.

– Ты же видишь, гостям надоели стихи, какими бы хорошими они не были, – сказал Дидий Юлиан. – Я бы не хотел никого утомлять, а то станут говорить, что сенатор Юлиан закармливает всех поэзией, так что от нее начинает тошнить.

– Подожди немного! – ответила Манлия Скантилла. – Я велела Салюстию включить в свою поэму строки о твоем участии в той войне.

– Серьезно? Зачем?

– А зачем вообще ты собрал у себя всех этих людей? Не для того ли, чтобы напомнить о себе, произвести впечатление, чтобы в будущем у тебя оказалось больше благосклонных сторонников, когда…

– Тише, тише, жена. Хорошо бы спросить у Салюстия, когда у него будет отрывок про меня.

Манлия Скантилла поднялась из-за стола и, подойдя к поэту, тихонько спросила его. Салюстий, вошедший в раж своего повествования, даже не сразу откликнулся на вопрос госпожи. Когда же до его разума, затуманенного кровавыми водами Данубия, по которым плыли тела погибших, дошел смысл вопроса, он резко остановился и немного растерялся. Гостям показалось, что наконец-то все закончилось, и они зааплодировали, тут же перейдя к собственным разговорам.

– Этот отрывок еще далеко впереди, – растерянно сказал поэт.

Манлия Скантилла посмотрела на него с ненавистью и злостью.

– Ты идиот, Салюстий! – прошипела она ему на ухо. – Я доверилась тебе, а ты сделал все плохо.

– Мои стихи плохи? Но ведь они всем понравились! – удивился поэт. – И тебе, госпожа, они понравились, иначе бы ты не пригласила меня.

– Твои стихи плохи, дурак, потому, что строки о моем муже ты засунул так далеко, что до них никто бы не смог дослушать твою поэмку!

– Но ведь ты, госпожа, велела мне написать их и вставить, но не уточнила, в какое конкретно место.

– А сам ты не мог догадаться? Думаешь, здесь так много любителей поэзии, что ее готовы слушать часами? Наши гости не ради стихов пришли в дом моего мужа! Ты все испортил, Салюстий! Видишь, гости утратили интерес, теперь глупо опять начинать чтение! Убирайся, получишь от моего казначея в вестибуле лишь половину обещанной тебе суммы.

Улыбаясь гостям, Манлия Скантилла увела погрустневшего поэта. Ее план сегодняшнего пира начинал рушиться, однако она рассчитывала и на другие его пункты.

Ливия многозначительно посмотрела на Александра, но муж только пожал плечами. Он не знал, как начинать расспрос, пока не было для этого никаких предпосылок.

– Как вам понравился поэт Салюстий? Он хоть и имеет одно имя с нашим знаменитым историком, однако его поэтическое изложение исторических событий уступает трудам Гая Салюстия Криспа, – обратился к чете подошедший сзади сенатор Марк Силий Мессала.

Зрелый, широкоплечий, с открытым прямым взором, Мессала держал золотую чашу, полную белого цекубского вина.

– Думаю, что поэт еще слишком молод, чтобы его сравнивать с историком-классиком, – ответил Александр.

– А что думает прекрасная Ливия? – спросил Мессала, и в глазах его промелькнул озорной огонек.

– Я думаю, что вообще не стоит сравнивать поэта и историка. Поэт много фантазирует, идеализирует, показывает нам события ярче и интереснее, чем они могли быть на самом деле. У историка задача совсем иная. Но если вас интересует мое мнение, то стихи Салюстия мне понравились.

– Однако, Ливия, ты не могла не заменить несколько огрехов в строфах! И еще местами строфы были слишком перегружены эпитетами. Может, только мне так показалось?

В ответ Ливия, не разбирающаяся в тонкостях поэзии, очаровательно улыбнулась, и этот знак сенатор принял за согласие с его точкой зрения.

– А мне кажется, стихи о войне оказались сейчас не совсем уместны! – поддержал разговор консул Квинт Соссий Фалькон. – Кровь, трупы – все это ни к чему в обществе, которое собралось, чтобы развлечься. Хорошо, что мы не дослушали поэму до конца.

– А я бы купил ее! – сказал всадник Луций Дидий Марин. – В смысле, поэму, если бы она была издана. Мне она очень понравилась. Время Марка Аврелия достойно того, чтобы им восхищались и через сотни и тысячи лет.

– Через тысячу лет нас забудут, – произнес Мессала.

– Если останутся книги, которые напишут о нашем времени, а возможно, и о нас, то мы станем вечны, как боги! – ответил Марин, любуясь Аннией Корнифицией, задумчиво слушавшей беседу.

– Если тебе так понравились стихи, так издай их, – подал идею консул Фалькон.

– Ты прав, я пойду спрошу у Дидия Юлиана об этом поэте, – ответил Марин.

– Юлиана спрашивать бесполезно, обратись к его жене, это она где-то разыскала Салюстия. Мне донесли по секрету.

– Благодарю за подсказку, консул.

Луций Марин, поглощенный красотой Корнифиции, не сразу двинулся в сторону Манлии Скантиллы, дававшей распоряжение рабам относительно стола. Богач Марин давно был влюблен в дочь Марка Аврелия. Страсть поглощала его все сильнее. Он старался появляться везде, где бы ни находилась Корнифиция. Они лишь несколько раз разговаривали при свидетелях, но сегодня Марин решил дальше не откладывать изъявление своих чувств. Скандальная связь Аннии Корнифиции с Пертинаксом после гибели ее мужа и сына больно ранила его, ведь он сам бы хотел оказаться в ее постели вместо префекта Рима. Теперь, когда его соглядатаи установили, что у Корнифиции сейчас нет любовника, Марин понял – его час настал.

Он прилег рядом с ней за столом, пользуясь тем, что ее соседи временно встали.

– Анния, я отыщу этого поэта и издам его стихи, и подарю книгу тебе, в память о твоем великом отце.

Корнифиция посмотрела на него устало, но благосклонно. Она прекрасно понимала, для чего этот разговор и добрые слова о Марке Аврелии. Марин уже несколько месяцев следовал за ней по пятам. Она ждала, когда этот красивый, еще довольно молодой мужчина, богатый и влиятельный, сделает решительный шаг. Корнифиция не могла и не хотела быть одна. Маленький сын, убитый центурионом, подосланным Коммодом, каждую ночь приходил во сне. А когда она оставалась наедине с собой, ей казалось, что она видит мертвого сына наяву. Корнифиция устала стойко держать себя на людях, как, наверное, и полагалось дочери императора-философа. Ей просто хотелось любить и быть любимой.

– Говорят, что у тебя, Луций Марин, в саду стоит копия самой знаменитой работы Праксителя – Афродиты Книдской? Это правда или люди говорят пустое? – сказала Анния Корнифиция, очаровательно улыбнувшись влюбленному в нее всаднику.